Роман Любарский.

Первый урок

Как обычно, в детсад меня привели одним из первых.

И как обычно, когда воспитательница завела в группу, в нос ударил запах подгоревшей гороховой каши и хлорки.

- До завтрака еще полчаса, - сказала черноокая худощавая воспитательница. – Вот тебе карандаши и бумага, садись за столик и рисуй.

- А что рисовать, Сима Семёновна?

- Какая пора сейчас на дворе?

- Осень.

- Вот и рисуй осень. Посмотри, какие красивые деревья за окном. Какого цвета на них листья…

Листья клёнов, тополей и осин и вправду светились теплыми красками и оттенками. Я это увидел только сейчас, ведь вышли мы с мамой когда едва-едва серело, и я всю дорогу смотрел под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. А сейчас в рассветных лучах наш детсадовский двор преобразился, разноцветные листья, опадая, кружились в воздухе, кое- где летали, поблёскивая на солнце, паутинки.

До завтрака я успел нарисовать большой красный дом с большой дверью и тремя большими окнами, который взрослые называли «купеческий особняк», несколько деревьев с желтыми, красными и зелёными листьями, «грибок» во дворе и каменный забор, что окружал дом с трёх сторон.

После завтрака нас вывели на прогулку.

Из своего рисунка я тут же сделал «самолётик». Он летал выше и дольше других. Просто мальчишки торопились, небрежно складывая и загибая лист бумаги, из которой каждый «конструктор» мог соорудить себе «ястребок» или «бомбёр», как говаривал Сашка Волгин, потому что отец у него служил штурманом на военном аэродроме. Всё зависело от пропорций. Если сделать узкий «фюзеляж» и широкие «крылья», «самолётик» будет лететь плавно, но недолго, потому что высоко не поднимется. А если соотношение будет правильным, а ему ещё и «носик» заострить, что многие упускали, поднимется он достаточно высоко и в потоках ветра будет держаться долго. К тому же бумага должна быть не мелованная, а простая. Лучше из обычной школьной тетради.

Верховодили в нашей группе трое: Мишка Трифонов, Серёга Маленко и Саня Волгин. У каждого была, как нынче говорят, «харизма». Мишка – выдумщик, балабол и трепач. Серёга – задира, драчун, знаток матерных слов. Саня – молчун, мудрец и третейский судья.

Сейчас их мало интересовало, чей «самолётик» выше поднимется. Между Серёгой и Мишкой шёл спор, который я слушал краем уха, так предмет спора мне был не известен.

- Та не брешу я. Сам видел, как Арбеков по трассе гнал. Мимо меня с батей пролетел, а потом вот так вот, метров на десять, с горы улетел.

И Мишка рукой показал, как летел Арбеков.

- Не было там Арбекова, б…! Он на мотогонки не приехал. Лучше скажи, шо опять сбрехал. Или тебе солнце в голову напекло.

- Я сбрехал?! Та я…

Тут в кустах, в дальнем углу двора, возможно и началась бы потасовка, но Саня, сидя на лавочке за их спинами, спокойно изрёк:

- Виктор Арбеков получил недавно травму. Потому и не приехал. А победил в заезде Леонид Чёрный, из ЦСКА.

- Да откуда ты всё знаешь, Волга?! Дуже вумный?.. – снова взвился Серёга.

В этот момент запущенный мной «самолётик» под порывом ветра сорвался в пике и угодил Серёге прямо в нос. Он опешил, не понимая, откуда и что вдруг могло его «клюнуть». Потом понял, набычился, выкатил глаза и подскочил ко мне.

- Ты чего лезешь?

- Куда я лезу?

- Не прикидывайся, морж!

- Где морж?

- Ты – морж! – узкие губы Серёги растягивала злорадная ухмылка. – Пацаны, та шо ж он прикидывается? Ты – МОРЖ, морда жидовская!

Его «гы-гы-гы» поддержал только Мишка.

Наверное у каждого в жизни наступает момент, когда он впервые сталкивается с чем-то неизвестным, неожиданным, непонятным, будь то слово, явление или поступок. И такое слово, за которым стоит абсолютно другая картина мира, прозвучало. Оно стало первым уроком по национальному вопросу.

В то время я уже знал, что отец мой еврей, мать – украинка. Но такое слово услышал впервые. Из любопытства подошёл к воспитательнице и спросил: «А что такое жидовская морда?»

Сима Семёновна сначала покраснела, потом побелела.

- А кто тебе это сказал? – вопрос её прозвучал с еле сдерживаемой яростью.

- Маленко.

Она взяла меня за руку и повела к Серёге, который в это время выковыривал из щели в заборе какого-то паука.

- Серёжа, немедленно извинись перед Ромой, - сказала она уже вполне обычным «воспитательским» голосом.

- За что? – снова набычился Серёга.

- Ты сказал ему плохие обидные слова, извинись и не смей больше такие слова произносить. Это первое. А второе: я буду говорить с родителями о твоём поведении.

- Ладно… Извини… Я больше не буду, - глядя в землю, промямлил он.

Прогулка заканчивалась. Нас повели обедать.

А после обеда Симу Семёновну сменила Ольга Ивановна. Она разговаривала с нами и читала нам книги только на украинском языке. Может, кому-то это и не нравилось, но для меня украинский не составлял труда. На нём в нашей семье говорили тоже, хотя и не так красиво и чисто.

Наверное, до этого дня я рос (или так мне казалось) в каком-то своём почти сказочном мире, где всё гармонично и плавно перетекает из одного в другое, где ты – частичка живой природы, а она – часть твоего «я», где мир светел и добр, а жизнь – бесконечна. Может, потому осознание национальной принадлежности меня никак до этого дня не беспокоило. Но позже я стал замечать: когда называешь свои имя, отчество и фамилию, на тебя смотрят уже как-то по-другому.

Ольга Ивановна, видимо, смотрела по-другому.

Она не могла не заметить, что при выходе из столовой в спальную Серёга толкнул меня в спину так, что я налетел на идущего впереди Мишку, а тот, развернувшись, ударил кулаком в живот. От боли я скорчился. Но вспыхнувшая во мне обида и злость подавили боль. Не знаю, какой была первая мысль, но следующая гнала меня прочь из этого здания, где всегда пахло хлоркой и кухонными парами.

- Хочу в туалет, - сказал я воспитательнице, а сам рванул в раздевалку и, наскоро кое-как обувшись и одевшись, вышел из группы во двор, а затем со всей возможной тогда силы хлопнул дверью в железных воротах.

Дорогу к домику бабушки Этель я знал хорошо – не раз меня возили к ней на велосипеде, очень редко – на мотоцикле, чаще – водили пешком.

Уходящая вниз улица Володарского была светла и полога. Топая по ней вниз, я ощущал  запахи бензина от ЗиЛов и МАЗов, а ещё керосина, на котором тогда готовили почти в каждом дому. А когда я дошёл до перекрёстка с улицей Шевченко, меня окружил аромат свежеиспеченного хлеба.

Остановившись у ворот хлебозавода, я стал вдыхать этот удивительно добрый и убаюкивающий запах и, наверное, на секунду зажмурился. А когда открыл глаза, передо мной уже стоял какой-то дядька в рабочей одежде, скорее всего грузчик. Он заметил маленького путешественника с неправильно застёгнутыми на пальто пуговицами, небрежно повязанным шарфом и выбившимися из-под вязаной шапочки кудрями и, видимо, вспомнив что-то своё, молча протянул мне булочку и ушёл восвояси.

Да, я был голоден… Я жадно ел этот хлеб со слезами пополам.

Тогда я ещё не понимал: это был вкус родины.