|
|
|
|
Лазарь Фрейдгейм
Новый Фаберже - мистификация или
самообман?
Бывают на свете чудеса совершенно неожиданного обнаружения редкостей.
Применительно к чудодейственным иконам или святым мощам говорят об
обретении или явлении людям. Но так можно воспринять не только православные
святыни.
Виват! Музей Фаберже в немецком Баден-Бадене выступил с сенсацией. Это
произошло 14 октября 2011 г. В экспозиции Музея Фаберже появился новый очень
необычный экспонат - камнерезно-ювелирный натюрморт в стиле русского
авангарда начала ХХ века. В сообщение указывается, что это совершенная по
качеству и абсолютно не традиционная работа Карла Фаберже. Учитывая, что эта
публикация сайта явилась основой сотен сообщений по этому поводу в печати и в
интернете, я привожу текст почти дословно.
На кирпиче из красной яшмы лежит фрагмент газеты "Ведомости СПБ
градоначальства" за 18 октября 1905 года (работа в серебре с гравировкой). В газете
был опубликован знаменитый "Октябрьский Манифест" Николая II, подписанный
накануне 17 октября 1905 года. Манифест явился тогда прообразом первой
Российской Конституции. В нем российский император объявил о создании в
России двухкамерного парламента (Госдумы) и гарантировал Российским
гражданам конституционные права и свободы: право выбора, свободу слова,
вероисповедания и совести.
Рядом с газетным листом находятся остатки пищи: жареное яйцо-глазунья, где
желток изготовлен из янтаря, а белок из белой эмали; по соседству две рыбы
(серебро), одна целая и от одной остался скелет; далее недопитый стакан водки
(горный хрусталь) и недокуренный папиросный окурок (кварц, серебро).
Довершают картину несвежести и "похмельного" настроения две искусно
выполненные мухи (серебро), которые как живые, ползают по остаткам пищи.
Совершенно не представима тщательность изготовления каждого фрагмента
композиции. Например, без всяких обобщений абсолютно читаем текст газеты с
ручной гравировкой по серебру. (Как-то знакомый ювелир, держа в руках
итальянскую брошку старинной мозаичной работы, сказал, что он бы удавился уже
после первых рядов работы. Я представил, какую бы казнь себе избрал он после
просмотра только шапки газеты). Показанный фрагмент газеты позволяет убедиться
в этой феноменальной кропотливости. Не уступает в этом также и муха.
В натюрморте исходное совершенство камнерезного и ювелирного искусства
дополнено сложными политическими аллюзиями, включающими долгожданный
манифест 1905 г. и жесткие реалии обедненного (и объеденного) мира того
времени
.
Как и принято в искусстве, толкование истинного смысла произведения оставлено
авторами работы искусствоведам и зрителям. Очевидно только, что эта работа не
обходится без элемента политического шаржа
и с явно выраженным скепсисом
рассматривает смысл произошедшего события. В то время "Октябрьский
Манифест" подвергся обширной критике, как со стороны монархистов, которые
считали недопустимым давать раскачивать огромную империю какими-либо
послаблениями в пользу так называемых "демократических элементов", с другой
же стороны, последние критиковали царя за недостаточность мер, направленных
на демократизацию общества.
Наиважнейшим, по мнению Музея, является тот факт, что стал доступен еще один
шедевр великого Карла Фаберже, который демонстрирует творческое наследие с
новой, необычной стороны, не переставая при этом восхищать своим
совершенством.
В русскоязычной печати эта работа наиболее часто имеет название "Пролетарский
завтрак" (ПЗ)
.
Поражает минимальность информации об обретенном изделии. Музей дает только
поверхностное описание. Отсутствуют авторские эскизы
и упоминания
о такой
работе в документации прославленной фирмы Фаберже, в частности, в фондах
Государственного Эрмитажа, где хранятся эскизы ювелирных изделий этой
фирмы. Полное отсутствие сведений о провенансе. За более чем 100 лет не было
ни одного упоминания в множестве каталогах и изданиях, посвященных работам
мастеров Фаберже
. Неизвестно у кого музей приобрел такую заметную вещь, нет
информации о цене. Все это, в дополнение к проблеме не фабержеского стиля,
порождает сомнения в подлинности атрибуции изделия, представленной в
информации музея
.
Антиквариат бесконечно разнообразен, невообразимо интересен, безгранично
криминален. Восторги, исследования, воровство, фальсификации... Антиквариат -
одна из самых надежных сфер
вложения свободных денег.
В антиквариате не найдено способов защиты от приобретения подделок. Что
может быть надежней, чем профессиональная экспертиза крупнейших музеев?.. Но
при этом Лувр приобретает у одесского ювелира
-археолога золотую тиару
правившего в третьем веке до нашей эры скифского царя Сайтоферна, найденную
на юге Российской империи, оказавшуюся собственным мастерским изделием
одессита
.
Эрмитаж включает в основную экспозицию картину Гойи "Портрет актрисы
Антонии Сарате
", полученную в 1972 г. из коллекции Арманда Хаммера.
Это единственное полотно Гойи в российских музеях затем было удалено из
экспозиции как, предположительно, подделка.
Можно было бы предположить
заблуждение пожилого коллекционера, думающего, что он презентует картину
миллионной стоимости. Но деятельность Хаммера сопровождалась
многочисленными историями «фальшаков»: от подделок изделий Фаберже до
продаж новоделов Рембрандта. В компенсацию «потерь» Хаммера ему был
подарен Малевич из Третьяковки (подлинный Малевич!), которого он
незамедлительно продал за миллион долларов. Так обернулось это
«пожертвование»: Россия лишилась картины Малевича и не приобрела Гойю.
Ни с чем несравнима история многолетней серии подделок картин в стиле
известнейших художников
XV-XVII вв., которые задумывал и выполнял Хан
Антониус Ван Меегерен.
Это были его авторские работы с сочинением
сюжета и высококачественным письмом в стиле выбранного известного
мастера. Не эскизы, не фрагменты, не авторские повторения, а совершенно
оригинальные работы.
О сенсационной находке шедевра Вермеера
- о «Христе в Эммаусе»
- заговорили искусствоведы, критики, антиквары. В конце концов картина была
приобретена музеем Бойманса в Роттердаме. Подавляющее большинство
специалистов и критиков объявили «Христа в Эммаусе» одним из лучших и
наиболее совершенных творений Вермеера Дельфтского.
|
|
Сергій ДЗЮБА
«УСЕ Ж ЗБЕРУ ПО СВІТУ ЧЕРЕПКИ...»
Цьогорічна збірка «Астрофізми Вічної Гончарні» нашого земляка Олега
Гончаренка – книга дивна… Я би сказав навіть – дивовижна. Дивна і дивовижна за
задумом, за ідеєю написання, за способом втілення цієї ідеї в життя. Погодьмося,
сучасна література, в якійсь мірі, є продуктом сучасного поспіху буття. Легкість і
швидкість (при наявності коштів, звичайно) переходу текстів з іпостасі рукопису в
іпостась книги, визначена сучасними технологіями, привчила і авторів, і читачів
мало звертати увагу на таку цінну рису справжньої творчості, як естетизм. Від
«Астрофізмів» же віє навіть не естетизмом, а якоюсь вистражданою
аристократичністю. В авторській передмові Олега Гончаренка читаємо: «…
Гончарний Круг буття продовжував крутитися, руки аж злітали над роботою, серце
аж співало…» А ще далі: «Отак поволі ставав я Гончарем. А глеків ставало все
більше».
Зримо видно, і за тематикою віршів, і за образами, та за хронологічними
зарубками, які прослідковуємо в них, що книга писалася впродовж довгого часу –
послуговуючись виразом самого Гончаренка, поезії в ній «накипали потроху»,
мабуть, не раз перечитувалися, правилися в пошуку (аж страшно писати)
шедевральності, достойної виробам Майстрів професії, за наявністю якої
визначається і наявність тієї чи іншої людської цивілізації. Пам’ятаєте у Петра
Перебийноса: «
Зникали з овидів землі./ Імперії і царства./ Але повік не відцвітав/
Лавровий цвіт гончарства…»
?
У Олега про позачасовість – вічність цього ремесла читаємо і більш
особистісно, аж до парадоксальної, радісної болісності сприйняття цієї реалії:
… Знов проміняю власне каяття
на каяття отрудженої глини,
честь ремісничу і стихій злиття:
лиш так можливо зазирнути у глибини,
де ще народу правда – молода.
Які в моїх Людей прекрасні риси!
Здається, і біда – вже не біда
Над тайною Священного Замісу.
Але все-таки найперше, залишивши на подальше поцінування сутність,
енергетичну наснаженість, непересічну філософічність віршів, хочу все таки ще раз
повернутися до філігранної продуманості форми. Зрештою ж, ємність та якість
форми – одна з найголовніших чеснот ремесла, на тлі якого автор, вважаю більш,
ніж успішно, намагався подати нам цю красиву сагу про менталітет, дух, історичну
правду, вічні істини, національну ідею, предковічні жадання і прагнення
українського народу.
 Кажуть, центр на гончарному крузі можна відчути тільки кінчиками пальців, і
лише так утримати глину в заданості замисленого. Не знаю, як вдавалося це
Гончаренку, але здається, що тут шукався Епіцентр Суті кінчиками крил душі. Кожна
літера – віха мислимості, кожний наголос – скрик… Бачимо у цьому літописі
«Основний глек», «Глек самоусвідомлення», «Глек надії», «Глек сумніву», «Глек
часу», «Глек упевненості», «Глек досвіду» і ще кількадесят людських духовних
Об’ємів, для означення яких автор знаходить дивовижно точний неологізм –
«посутини». Як чесно все тут, як сповідально! Прислухаємося, наприклад, до
«Глека упевненості»:
… Відповідати: «А таки полину!»
І розгинати обручі орбіт,
знов проливаючи на світ, що знов скорбить,
картатий розпис й золоту поливу.
Тебе привча священне ремесло
навіть в біді не опускати руки.
Так, це судьба – зневажувати зло,
рвучи з вогню квіт Золотої Рути.
Зазначимо, що всі вірші графічно подано в цій книжці у вигляді глеків, що
додає в сприйнятті відчуття справжності та реальності. На жаль, глеки подано
штамповано-тотожними… Хоча звернув я увагу, що за замислом автора, кожен
вірш мав обводитися окремим, лише йому притаманним контуром, аби виглядати
раритетно – викінченим артефактом. Очевидно, тут лет мрії спинено елементарною
нестачею коштів для реалізації… Жаль!
Втім, хочу сказати, що художник Валерій Прохін теж попрацював над цим
виданням на відліг натхнення. Ота «аристократичність», про яку йшлося вище, у
великій мірі – заслуга і його трудів. Малюнки в цій книзі бачимо талановиті і
самобутні, а головне – вони по-справжньому, на якомусь аж космогонічному рівні –
українські. А ще вони наскільки співзвучні текстам, що інколи здається, що
паралельно читаєш і ці петрогліфи. Мабуть тому, якщо на обкладинці книги ми
звично бачимо прізвище лише автора поезій, то вже на третій «заголовній» сторінці
карбовано імена і поета, і художника. Шляхетно це і правильно!
А ще раптом проявляється там підзаголовок –
(сорочинський розпродаж)…
Ось, як пояснює його в передмові Олег Гончаренко: «От і ждав ярмарку (не
марнославства і славослів’я!), нормального людського зацікавлення, попиту, якщо
хочете «кон’юнктури ринку» – Сорочинського розпродажу…» У вірші «Основний
глек» читаємо і більш розгорнуто:
Це ярмарок – якщо не вмер,
душею не забродиш.
Тому почну отут й тепер
сорочинський розпродаж!
Є все, що вистраждати зміг,
все, що доніс я в осінь.
Підходьте, люди! Цін таких
ви ще й не знали досі!..
А й справді, ціни нам пропонуються – від «подарунку» аж до «віддам з
доплатою». Які схожі долі у шедеврів Гончарів та Поетів… І ще довго нам не
зрозуміти – чому так, саме так? І чому справжні Майстри у нас приречені на
жебрацтво та самотність? Біль того проривається у вірші «Глек-сирець»:
Кричить вода… Волає вічний порох…
Від стогонів огню здригається Гончарня…
Мені од Бога участь випала печальна:
нікому я не друг, усім я – ворог.
А у вірші «Глек сповіді» читаємо і ще страшніше:
Мовчить Вітчизни яра рань…
Лице Судьби сумне…
З усіх можливих покарань
їм Бог послав мене.
Хочеться від того крикнути: «Хай би нас Бог «карав» так вічно! І хай би нас
Бог не оминав ніколи «покарою» такою!» Маємо те, що маємо – руїну культури,
руїну мрії, руїну пам’яті. Маємо зневажених і кинутих на поталу Геніїв.
Але все-таки порив до прекрасного незнищенний! Тож ледь відсапавшись
від болю майстер все одно закликає кожного з нас:
… Краще Виробам стінки витончи, –
хай і сутності стануть лонами,
хай вагітніють сном і спокоєм,
злом і музикою, мов деки!..
І може, тому майстер цей ні на мить не відокремлює себе від народу, від
України, від її історії. Знаходимо в цій книзі «Глек історії», «Трипільський глек»,
«Скіфський глек», «Слов’янський глек», «Козацький глек», «Український глек»,
«Галицький глек», і навіть «Кримськотатарський глек». Тож і хронологічно, і
просторово легко сходиться у гончарні вся наша Україна – її слава, її віра, її
сподівання і її одвічна волелюбність. По крихті, по дрібочці, по піщинці
злютовується в стихіях Води, Землі, Вогню і Повітря її незламна, вічна, віща сутність.
Не втримаюся тут аби не навести вірш «Український глек» повністю:
Створю і безліч україн
в огнистій тіні –
в натхненнім Хаосі моїм
я на терпінні.
Створю одну із багатьох, –
що буде схожа
на ту, яку наміряв Бог.
Свята і Божа,
з гончарних вийшовши множин,
сяйне на картах!
А де ще, світе мій, скажи,
таку шукати?
Хай ворог труд мій «стами» б’є
на святі знаті,
поки я є, усе ще є – це маю знати.
І в піднебессі у моїм,
й на піднебінні
з моїх маленьких україн
–
суть України!
Знаєте, взагалі помітив, що мені важко вибирати в цьому творі цитати:
повсякчас здається, ніби обрубую живе дерево чи розбиваю на скалки вже готові
розписні глеки. Хочеться щоб звучали філософеми ці цільно і справжньо, як звучать
лише натхненно витворені, справжні гончарні Вироби. Слово – до слова тут, наче
візерунок – до візерунку у розписі. Може, й має рацію Гончаренко пишучи, що
орнаменти гончарства – наше найперше, ще до ладу не розшифроване письмо?
Недарма ж так часто вони повторюються і на вишиванках та писанках? Прочитати
їх можна нині, мабуть, лише серцем – отак, повертаючись до першооснов свого
Народу звитяжного, до витоків свого Роду красного.
І майстер повертається, бо, слава Богу, є й куди – історія роду Гончаренків
така ж звитяжна, як і історія нашої багатостраждальної України. Степовики одвічні...
Після знищення Запорізької Січі, на відміну від багатьох інших – «вірних
запорожців», як назвав таких колись Л. Касіль, не подалися вони ні в пікінери, ні на
Кубань і надалі прогинатися під царатом, не осіли землеробами з подальшим
закріпаченням, а пристали до лави найупертіших та й вирушили за Дунай, на
Добруджу, в тодішню Туреччину. І тільки 1861 року, після входу цих земель до
складу Румунії та після брехливих щедрих обіцянок царського уряду щодо
повернення їм статусу козацтва, повернулися в Україну. Біля гірко-солоного
Сивашу, стоїть тепер родове село Олега Гончаренка – Іванівка. А далі – зрадливий,
окупований Крим... Проте «невірні запорожці-задунайці» таковськими і лишаються
– уперто говорять українською мовою і не «празнують» ні «росій», ні «новоросій»...
Ось він звідки, гарт нашого майстра.
У книзі про те читаємо «Фамільний глек», «Козацький глек», «Задунайський
глек», «Солоний глек», «Матусин глек». То й почитаємо...
«Задунайський глек»:
Украдено щастя... Порушено Січ..
Сичить за стіною пітьма бесарабська...
Ще вчора і в гетьмани ти, ба, збирався,
сьогодні лиш Круг хороводить злу ніч.
Отак і живеш – де у борг, де у наєм.
«Розумні» пішли на Тамань, на Азов,
а ти у землі ще вслухаєшся зов,
сумний запорожець за тихим Дунаєм...
«Солоний глек»:
Твоїм трудом звучатимуть степи, –
знов, Гончарю, ти виснеш над Землею!
Реакція сиваської ропи
й таврійських теренів важкого глею
на ядерному рівні закипа...
Так, важкий матеріал для Шедеврів дістався Гончаренкам... Але й був би
легший – хіба те головне та основоположне? Надарма ж у народі говорять:
«Поганий гончар тільки глину поганить». Ні! Усе залежить від стану душі – від
ставлення до своєї справи, до землі на якій живеш і з якої твориш дива, до людей,
для яких і заради яких, ті дива твориш. Зрештою ж земля – то не просто земля.
Пам’ятаєте у Омара Хайяма:
«Гончареві довіку тут вистачить діл.
/ Місить віщий
заміс не шкодуючи сил.
/ Подивіться: між рук, що шугають над кругом
, –
/ То ж не
глина червона, а місиво з тіл!» Іще жагучіше пригадується з Михайла Пасічника:
«В
цій глині вже хтось був.
/ Вона жива./ Вона така м’яка і в пальцях пружна!/ Яка
легка у глині голова!
/ Яке обличчя у скульптури мужнє./ В цій глиняній високій
голові/ Є стільки Духу від Отця/ І Сина!/ Їй тільки очі дай живі –/ І все своє
життя/ Згадає глина...
Не менш жагучо про те говорить і сам майстер:
На глеку чиясь проступає брова...
Вуста посміхаються... Очі прозріли...
То протяг луну нетривку вирива
з піщинок минулого – з попелу, з пилу.
Знов тіні шугають – химерні птахи.
То душі, яким безтілесність, мов плаха!
Ти вільний комусь відпустити гріхи,
із кимось помріять, із кимось поплакать...
Взагалі до землі, як матеріалу, до землі, як до свого Материка Гончаренко по
всьому ставиться сердечно і трепетно:
Візьміть Землі! І вслухайтесь у Землю!
І возведіть її в царицю із рабинь,
Щоб завтра сміхом десь озвалася у зелі!
Принаймні, так учора я зробив...
Взявся майстер до роботи і увірвалися в Гончарню час і простір – минуле
сьогодення і майбутнє. І особливо боляче йому за сьогодення. Про те свідчать вірші
«Глек сповіді», «Глек істини», «Солдатський глек», «Прощальний глек». Війна, як
усім нам рве йому душу. А може, й більше, ніж іншим: до останнього часу автор, як
волонтер та журналіст, майже щотижня добувався в АТО. Втратив там під
Авдієвкою племінника Богдана. Багато чого бачив і відчув. Може, ота нервова та
фізична втома, і спричинила інсульт, який ударив так раптово цієї весни...
Проте не страх і поразку виспівують глеки!
«Солдатський глек»:
Бачиш, брате, дожив до садів ти розмаю...
Повернувся. Хліб-сіль, мед-вино – на столі.
Пий, солдате, із пригорщ своєї землі,
бо цілющише ліків на світі немає!
Глек оцей я для зустрічі і сотворив:
я чекав і я вірив в твою перемогу.
Тож нам випити нині із нього – од Бога –
за майбутнє народу й народу порив
до всесвітньої правди і волі.
Ще нас довго терзатимуть болі –
по загиблих нещадна скорбота.
Що ж, бійцю, мабуть, так... вибір долі – сліпий...
Пий! І глек цей потому на щастя розбий:
буде привід мені знову стать до роботи.
Ні! Не збирається здаватися наш майстер – збирається творити нові Дива у
прекрасному майбутньому України!
Пригадую зараз з «Протистояння» Стівена Кінга:
«Я не гончар і не гончарний
круг, а гончарна глина; проте хіба якість готової форми залежить від
внутрішньої сутності глини менше, ніж від гончарного кругу та вміння майстра?»
Ні! Не менше! І погоджуючись з тим, що всі ми і все довкруж нас – чарівна
Божа Глина, гадаю, що недарма майстер на останньому своєму глеку викарбував,
думаючи про
Україну:
… Подам їй в серці мрії і снаги –
Опісля й сам дивуюся: «О, пісня!!!»
І чую як розводять десь Круги
по Леті знов Олешня і Опішне...
Легкої глини, леткого вогню і кольорів пломінких хочеться побажати
майстрові!
А ще від себе хочу додати таке: величезні томи вистраждано часто набагато
менш ємними, співочими і пророчими. Гадаю тому, достойна ця книжка і
найвищих пошанувань України. Тим більше, що маємо уже приклад пошанування
Національною премією ім. Т. Г. Шевченка такої ж лаконічної і такої ж дивовижної
книги «Бджола на піску» Олегового друга і земляка з присиваської Преображенки
Анатолія Кичинського. Такі вони просто, степовики, як писав про них інший
майстер, Олесь Гончар, – спраглі, обпечені сонцем, неговіркі, але осн
овні.
Тож спасибі Господові за Майстрів! І хай крутяться їхні віщі Гончарні Круги,
бо «Всі чорні Всесвіту квадрати і здатні поглинати лиш круги».
Тож хай і надалі віщо звучить Олегове:
І згасають віки,
і згоряють на попіл хвилини...
Та існує таки
ТАЇНА ПРЕДКОВІЧНОЇ ГЛИНИ
!
Там, де біль – на порі,
де і Всесвіт здригається тремко,
постають Гончарі
і розходяться в світ Гончаренки...
Будьмо! Бо ми того варті! |
|
ИльяЛевков
Издательству Либерти
– 33 лет
!
Интервью с основателем и издателем "Либерти" Ильей Левковым
Вопрос. У вас большое чувство юмора. Бывали ли случаи в вашей издательской
деятельности, когда это чувство вас выручало?
Ответ. Чувство юмора состоит в основном из двух элементов. Первый — не
воспринимать себя слишком серьезно. Второй — творчески, в остроумной форме
отреагировать мгновенно на данную ситуацию. Во время посещения книжной
ярмарки в Москве в 89-м году за мной очень активно «ухаживал» главный редактор
Политиздата — уж очень хотелось ему переиздать мою книгу З. Бжезинского
«Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в ХХ веке». Посланная за мной
черная «Волга» доставила меня в Политиздат. Это был невероятный музей
коммунизма: красные дорожки, бархатные флаги, белые бюсты Ленина. В кабинете
главного редактора стояли два кожаных дивана и был накрыт стол. Хозяин
кабинета в прямом смысле в поте лица суетился вокруг стола, предлагая мне
любую выпивку и множество закусок.
— Господин Левков, времена у нас сейчас тяжелые, и поэтому, к моему большому
огорчению, я могу предложить вам только красную икру.
— Не беспокойтесь, — ответил я. — Икру другого цвета в этом издательстве я и не
ожидал. Редактор Политиздата тоже не ожидал подобного лобового ответа, но год
спустя, после длительных переговоров он опубликовал в одном из своих
сборников главу из книги Бжезинского.
Вопрос. Вы человек нескольких культур. Жили в России и учились в университетах
Израиля, Германии и Америки, и вот уже более сорок лет живете в США. Такое
смешение культур помогает в вашей работе, и если да, то, в чем это сказывается?
Ответ. Это все зависит от интеллекта человека. Вы можете интегрировать новые
элементы и таким образом становитесь своего рода новой амальгамой. Но
одновременно вы также содержите приобретенные элементы разных культур как
отдельные камушки, из которых составлена ваша уникальная мозаика. Приведу
следующий пример. Пользуясь русской пословицей «из песни слова не выкинешь»,
я бы сказал, что без досконального знания песен, их важности в данной культуре,
нельзя понять страну и ее людей. И несомненно, если помимо общего знания
какой-то культуры, вы воспринимаете хотя бы некоторые ее песни так, что у вас
мурашки бегают, значит, вы по-настоящему готовы начать свое дальнее плавание в
ней.
Вопрос. Как вы пришли к идее русского издательства в Америке?
Ответ. Несмотря на то что мой прадед имел типографию в Вильнюсе и то, что я
работал в издательстве пару лет над созданием Еврейской энциклопедии в
Иерусалиме и корпел много лет над книгами в университетах, это произошло
довольно случайно. В 1984 году, который по Орвеллу должен был стать годом
тоталитаризма, я, благодаря своим хорошим связям в Вашингтоне, достал для двух
русскоязычных журналов в Нью-Йорке, членом редколлегий которых я был,
многолетнюю финансовую поддержку. После этого меня на следующий же день
выкинули из редколлегий этих журналов, которым я помогал бескорыстно.
Так случилось, что в это время главный редактор американского издательства
«Кнопф» дал мне прочесть верстку мемуаров Аркадия Шевченко «Разрыв с
Москвой», которую я планировал передать одному из этих журналов. Но в свете
моей новой ситуации я решил идти своим путем и создал издательство «Либерти»,
имея в виду издание книг на русском языке. Таким образом, впервые в Америке
появились русские книги, изданные на высоком полиграфическом уровне с
цветными обложками, которые делал известный художник Вагрич Бахчанян,
Я также создал традицию презентации моих книг в известных залах Нью-Йорка,
где были представлены такие ведущие авторы, как Аркадий Шевченко (бывший
зам. генерального секретаря ООН), чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов,
Виталий Коротич — главный редактор «Огонька» и многие другие.
Вопрос. Илья, из более трехсот книг, которые вы выпустили, какие вы считаете
главным своими издательскими удачами?
Ответ. Есть различные аршины измерения издательской удачи. Я бы пользовался
двумя показателями. Первый — книги не должны устаревать. Второй —
экранизация. Я единственный русскоязычный издатель в Америке, по пяти книгам
которого были сделаны голливудские фильмы. В декабре 2006 года вышел новый
кинофильм Стивена Спилберга на основе книги, изданной мной двадцать два года
тому назад. Это книга называется «Месть». Она об операции израильской разведки
по уничтожению террористов после трагедии на Олимпийских играх в Мюнхене.
Отличная документальная и захватывающая книга. Как видите, книги «Либерти»
не стареют.
Конечно, я горжусь, что издал таких современных классиков русской и
американской литературы, как В. Аксенова («В поисках грустного беби»), Е.
Евтушенко («Не умирай прежде смерти»), Генри Миллера («Тропик Рака»), Курт
Воннегут («Праматерь ночь»), а также таких известных авторов, как А. Зиновьев, А.
Ваксберг, Э. Радзинский, А. Арканов и др. Любознательный читатель может
посмотреть сайт издательства «Либерти» www.Liberty-Publishing.com
Я также составил и издал лучшие справочники об Америке: «Добро пожаловать
в США», «Как найти работу в Америке», «Работа достается лучшим» и др.
В «Либерти» вышел, как считают профессионалы и тысячи читателей,
прекрасный путеводитель по Нью-Йорку «Манхэттенские прогулки» А.
Миргородского и М. Зисманова. По подаче материала и освещению архитектуры
Нью-Йорка он не только выдерживает сравнение с американскими изданиями, но
зачастую и превосходит их.
Вопрос. Пригодились ли вам ваши знаниями политолога в выборе книг?
Ответ. Пригодились, и не раз. И вот два случая. Весной 1988 года, когда Буш
Старший был на сорок процентов позади своего соперника Дукакиса, я решил
издать его автобиографию, которая вышла за три месяца до выборов. Но самое
главное, что я сделал этот выбор, полагаясь на одного человека в СССР, которого я
никогда не встречал и с которым никогда не разговаривал, — Геннадия
Герасимова — спикера М. Горбачева. Анализируя характер и политическую
ориентацию Герасимова, я понял, что он был бы заинтересован в издании
автобиографии американского президента в СССР. Так оно и случилось. Две
недели после выборов в ноябре Герасимов позвонил и запросил права на эту
книгу. Второй случай произошел в 1992 году, когда я издал классику американской
политической культуры книгу Г. Робертса «Азы парламентской культуры». Я знал,
что в России начнется борьба за форму режима — парламентского или
президентского. Издавая эту книгу, я ожидал и надеялся лишь на одного клиента —
спикера Думы Хазбулатова с которым я лично не знаком. И после выхода книги я
получил от Хазбулатова факс с просьбой немедленно прислать каждому члену
Думы эту книгу! В итоге, год спустя, произошел обстрел парламента… Но к этому я
лично не имею никакого отношения…
Вопрос. На ваш взгляд, каким книгам отдает предпочтение наша эмиграция?
Ответ. В моем выборе я стараюсь апеллировать к интеллигентному читателю, и
поэтому издал книги таких авторов, как Б. Хазанов, А. Янов, Г. Померанц и др.
Широкий круг читателей предпочитает мемуары Светланы Алиллуевой,
воспоминания перебежчиков, автобиографию знаменитого руководителя «Красной
капеллы» Леопольда Треппера и даже рассказы московско-парижского
гинеколога…
Вопрос. Ваши авторы покладисты или капризны, как кинозвезды?
Ответ. Я не знаком с кинозвездами, и не пил с ними чай по утрам… Поймите,
авторы — это сочетание таланта, амбиций и энергии. Если в этой троице
доминирует талант, то в спорном вопросе всегда можно найти решение. Но когда
превалируют амбиции и энергия, тогда вопрос переходит из творческой плоскости
в психологическую.
Но авторы научили меня, как никто иной, понимать глубже женщин: на
вечеринке все мужчины очень милы и клянутся в вечной верности, уважении и
любви… А вот какие будут отношения утром, после рождения книги, — вопрос
остается открытым. Некоторые меняют свое отношение на сто восемьдесят
градусов.
Бывает, что сталкиваешься не с капризами самого автора, а с капризами его
жены… Книга известного американского писателя Тома Кленси «Игры патриотов»
была отпечатана и отправлена из Индианы в Нью-Йорк траками. Несколько
экземпляров я послал автору прямо из Индианы срочной почтой. Утром я
позвонил Тому и спросил, как ему нравится книга? На что он ответил, что Ванда,
его жена, не спала всю ночь. Оказалось, что ей очень не понравилась обложка, на
которой был изображен принц Чарлз. Мне пришлось остановить грузовики,
вернуть их обратно, сорвать обложки со всех книг, заказать у Вагрича другую
обложку,
напечатать новые и сделать новый переплет. Хоть Ванда и не кинозвезда,
но ее капризы вполне на уровне. Я, правда, надеюсь, что не этот каприз привел к
разводу четы Кленси…
Вопрос. Что такое редактирование сейчас? Часто ли вы вмешиваетесь в
творческий процесс автора?
Ответ. Только начинающие авторы думают, что они постигли все премудрости
и тонкости стилистики, не говоря уже о ясности изложения своей мысли. Многие
авторы полагают, что путь к бессмертию лежит через многостраничную
бесконечность произведения и крайне противятся любому сокращению их текста.
В Америке автор рассматривает своего редактора как самого надежного
партнера. В русской культуре — наоборот. Русский автор, как правило, смотрит на
редактора как на врага.
Президент Клинтон выбрал издательство для публикации своих мемуаров,
основываясь на доверии к редактору, а не на сумме предлагаемого гонорара.
Писатель и большой знаток английского языка Уильям Бакли последовал за своим
редактором, с которым работал много лет, в другое издательство, когда тот сменил
место работы.
Из жизни «Либерти» приведу один пример. Мемуары Виталия Коротича,
талантливого, известного и эрудированного писателя «Зал ожидания» практически
не нуждались в редактуре. Однако издательство обнаружило в рукописи
существенный пробел. Он касался отношения автора к Америке, которое он
высказал в своей книге «Маска ненависти», вышедшей в 70-х годах в Москве. Я
попросил Коротича добавить главу об этой книге, что он и сделал.
Издательство Либерти и большинство авторов неимоверно благодарны глыбокомы
ымы и зрелому профессиональному опыту редакторши Аси Романовны Куник, без
таланта которй многие издания книг остались бы грешны многими недостатками.
Вопрос. Вы учились со многими людьми, ставшими впоследствии известными.
Какими они вам запомнились?
Ответ. Вот здесь мне повезло больше всего. В своих аспирантурах на трех
континентах я всегда был в окружении талантливых, энергичных и преуспевающих
друзей. В иерусалимском издательстве я полтора года работал за одним столом с
Ехудом Олмертом — нынешним в опале премьером Израиля. В Берлине я учился у
Ричарда Ловенталя, бывшего советника Вилли Брандта. С 1976 года мои
однокашники занимали высокие посты в Белом доме, Пентагоне и
Госдепартаменте. Двое моих профессоров — З. Бжезинский и Р. Пайпс — были
советниками президентов Картера и Рейгана. Один из моих друзей Роман
Попадюк был спикером Белого Дома по внешнеполитическим делам при Буше
Старшем итп...
В 1990 году ко мне зашел директор московского издательства «Новости» и его
молодой ассистент Владимир Григорьев. У нас с Григорьевым возникло
взаимопонимание, доверие и уважение. Мы смотрели одинаково на многие
проблемы, как будто мы были клонами. Однажды в двенадцать часов ночи я повез
их к бирже на Уолл-стрит и там в одинокой и темной тишине подарил каждому
оформленный в рамку доллар Соломоновых островов, на котором изображена
нагая девушка, оседлавшая акулу… Я их благословил и пожелал им стать акулами
издательского дела в России… С тех пор Григорьев создал одно из ведущих
русских издательств «Вагриус», а потом стал зам.министра по делам печати всея
России…
Вопрос. Времена, когда выход русской книги в Америке, становился событием в
России, прошли. Теперь книжный рынок очень разнообразен, выпускается
практически все интересное. Есть ли у вас возможность конкурировать с русским
рынком?
Ответ. Нет, все не может издаваться в России. И своих не издают и
иностранных. Здесь нет места вопросу: или Россия или «Либерти». В Америке есть
место для новых авторов из России и зарубежья и, конечно, бесконечное
количество чудесных книг, выходящих на всех языках мира. Я всегда могу найти
десять- пятнадцать книг в год, которые будут пользоваться успехом. У меня в
портфеле есть несколько книг российских авторов, которые были приняты к
изданию в России, набраны, но по политическим соображениям не были изданы.
Такова, например, книга Гавриила Попова «Война и правда» вышедшая в Либерти
к 60- тию победы.
В издательстве очень многое зависит от культуры издателя. Выбору издателя
читатели должны доверять не меньше, чем автору.
Вопрос. Вот вы упомянули книгу Попова. Но ведь в России печатались о войне не
менее острые по содержанию книги, никак не совподающие с официальной точкой
зрения. Эти книги становились бестселлерами. Например, и сейчас широко
издаются книги Виктора Суворова. В чем же необычность Попова? Может быть,
его книга просто не представляла коммерческого интереса для российских
издателей?
Ответ. Я совершенно не согласен с ракурсом и с деталями этого вопроса. Во-
первых, книга Попова освещает не так называемые острые вопросы, а отвечает на
глубокие и коренные вопросы о войне, которые не подымались в других книгах.
Книга Попова отличается от книг Суворова, как сам Попов, лидер социал-
демократов России, радикально отличается от Суворова — бывшего офицера ГРУ.
Между прочим «Ледокол» рождался в издательстве «Либерти», а потом Суворов
решил «перебежать» обратно в СССР, разорвав контракт с «Либерти» под
предлогом, что там работает агент КГБ, который якобы саботирует его книгу!!!
Почти пятьдесят лет назад Евтушенко написал «Наследники Сталина». Но ведь
сегодня празднование Дня победы происходит в классических сталинских рамках,
и никто, кроме Попова, не сказал: «А король-то на трибуне голый…».
После публикации отрывков книги Попова в «Комсомольской правде», в редакцию
позвонили из канцелярии президента и посоветовали таких публикаций больше не
допускать. Это был сигнал не только газетчикам, но и книжным издательствам.
Поэтому, теоретический вывод, что книгу не приняли к изданию из-за низкого
коммерческого интереса, противоречит реальности.
Вопрос. Когда вы собираетесь издать книгу, о чем вы больше думаете — об
общественном резонансе или коммерческом успехе?
Ответ. Большинство издателей вышли из племени неизлечимых оптимистов. Они
всегда надеются, что читатели поймут, оценят и поддержат предлагаемую книгу.
Конечно, существует всегда надежда на коммерческий успех — откуда же появится
капитал для следующего издания? Но я издал много книг, сознавая, что в лучшем
случае покрою лишь свои расходы, то есть поддерживая книгу как таковую.
Вопрос. Есть ли перспективы у русского издательского дела в Америке?
Ответ. К моему большому сожалению, девяносто восемь процентов эмиграции
отдают автоматическое предпочтение и доверие книгам, изданным в России.
Таким образом, издательство «Либерти» практически является одним воином на
этом интеллектуальном поле. Однако, когда у российских писателей нет
возможности издаться в России, они «садятся в последний троллейбус» и звонят в
издательство «Либерти».
Таким образом, именно благодаря «Либерти» вышли книги зам. премьера
России Альфреда Коха: «Распродажа Советской империи», Ю. Фельштинского и А.
Литвиненко «ФСБ взрывает Россию», А. Литвиненко «Неотравленное слово» и др.
Недавно автором «Либерти» стал еще один известный писатель — Григорий
Свирский. Издание десятитомного собрания его сочинений взяло на себя
престижное московское издательство «Пик»... но последние три тома (8—10) оно
отказалось публиковать, откровенно заявив: «У нас и без этих трех томов
достаточно проблем!» Вот почему эти три тома вышли в «Либерти».
В каталоге «Либерти» есть и переиздания книг, давно ставших
библиографической редкостью. Так, были переизданы мемуары дочери П.
Столыпина М. Бок «Мой отец Столыпин», политическая пародия Лери «Онегин
наших дней» (единственное издание: Берлин, 1923). Издательство по праву может
гордиться возрождением первого поэта русского еврейства, писавшего по-русски,
Семена Фруга.
Фруг практически незнаком нынешним поколениям читателей, хотя его
стихами зачитывались наши прабабушки и прадедушки. Его последнее полное
собрание вышло более ста лет назад, в 1895 году. «Либерти» вернуло читателям это
забытое имя, выпустив семисотстраничный прекрасно оформленный однотомник
всех стихов и поэм Фруга под названием «Разбитые скрижали». Этот драгоценный
клад русско-еврейской поэзии должен украсить книжную полку каждой
интеллигентной семьи, тем более еврейской.
Среди последних новинок: Барон А.А. Дельвиг-«Записки потомков предков
благородных, Мемуары очевидца двух эпох-1875-1936», «Мое паломничество в
Иерусалим» – Григорий Распутин, двуязычное издание, «Иллюзии и истины
театра» Алла Цыбульская, «Перо сильнее меча: Борьба с советской пропагандой-
Лев Шапиро, «Нашествие Ислама на Запад» - Виталий Раевский, «Отрекшаяся»
Айан Хирси Али, «По собственным следам» - Борис Камянов, «Глобализация –
Закат европейской модели цивилизации?» - Георгий Рапопорт и Андрей Герц,
«Земная юдоль Каява Марии» Мария Каява, «И бодался Поэт с Комиссаром»
Александр Загорулько, «Пентагон» Ричард Перл, «АнтиУтопия» поэзия, Татьяна
Ананич, “
Snow Goose Chronicles” –Olya Samilenko
, исторический роман о судьбе
украинской семьи 1923-1956 и сотни интересных книг…
Вопрос на засыпку: Какой совет предложили бы вы нашему читателю?
Ответ: Питайте свой ум и душу книгами Либерти и обогащайте свою жизнь
в Америке знаниями. Это также
, лучший урок
, который вы оставите своим детям и
внукам.
|
|
Василь Слапчук
Премії імені Григорія Сковороди
2016
Цю відзнаку у 2005 році заснували Волинське товариство «Світязь» і ГО
«Чернігівський інтелектуальний центр» за сприяння Національної спілки
письменників України, Інституту літератури імені Тараса Шевченка НАН України та
міжнародних громадських організацій.
З 1 листопада 2014 року засновником цієї премії стала
Міжнародна
літературно-мистецька Академія України (президент Сергій Дзюба), котра об’єднує
відомих письменників, перекладачів, журналістів та науковців із
52 держав
.
 Серед лауреатів цієї почесної нагороди за минулі роки – Іван Дзюба, Юрій
Мушкетик, Микола Жулинський, Василь Голобородько, Валерій Шевчук, Михайло
Слабошпицький, Рауль Чілачава, Кость Москалець, Павло Вольвач, Віра Вовк,
Сергій і Тетяна Дзюби, Ігор Павлюк, Юрій Барабаш, Дмитро Дроздовський, Анна
Багряна, Євген Баран, Людмила Тарнашинська, Ярослав Поліщук, Дмитро Чистяк,
Микола Гриценко, Юрій і Тетяна Логуші; Богдан Задура, Войцех Пестка, Збігнєв
Фрончек, Боян Ангелов, Димитр Христов, Елка Няголова, Імант Аузінь, Рісто
Василевські, Ріта Кіндлерова, Наомі Фойл, Петро Захаров, Сейран Сулейман, Інга
Крукаускене та інші відомі письменники, науковці, перекладачі, журналісти, актори,
художники, музиканти, громадські діячі та меценати з України, США,
Великобританії, Італії, Швеції, Бразилії, Болгарії, Чехії, Польщі, Сербії, Македонії,
Латвії, Литви, Ізраїлю, Грузії, Росії і Білорусі.
Отже, відбулося засідання Комітету з нагородження Міжнародною
літературною премією імені Григорія Сковороди «Сад божественних пісень» за
2016 рік, до складу якого увійшли:
Василь Слапчук – голова журі, письменник,
лауреат Національної премії України імені Тараса Шевченка, члени Комітету:
Марко
Роберт Стех – літературознавець, письменник, доктор славістики в Канадському
інституті українських студій (м. Торонто, Канада),
Войцех Пестка – письменник,
лауреат міжнародних літературних премій
(м. Варшава, Польща),
Ігор Павлюк – письменник, доктор наук із соціальних
комунікацій, провідний науковий співробітник Інституту літератури НАН України,
професор Львівського національного університету імені Івана Франка,
Євген Баран
– голова Івано-Франківської обласної організації Національної спілки письменників
України, літературознавець
, Петро Сорока – письменник, критик, доцент
Тернопільського національного педагогічного університету ім. Володимира
Гнатюка, лауреат міжнародних премій.
Цього року надійшло понад чотириста подань і пропозицій з України та
закордону. Кандидатури
відомих письменників Бенедикта Дирліха та Віри Чорний-
Мешкової на здобуття премії висунула Міжнародна літературно-мистецька Академія
України.
Отже, названо цьогорічних лауреатів. Ними стали:
1.
Кінорежисер, письменник
Кшиштоф Зануссі
(Польща)
– за книгу «Час
помирати»
;
2. Заступник голови Національної спілки письменників України
, поет,
прозаїк, публіцист, громадський діяч
Володимир Шовкошитний (м. Київ) – за
історичну трилогію «Кров – свята»
;
3. Літературознавець, директор Інституту Івана Франка НАН України, доктор
філологічних наук, професор, член-кореспондент Національної академії наук
України Євген Нахлік (м. Львів) – за наукову книжку «Від преромантизму до
постмодернізму»;
4. Письменник
Віктор Неборак (м. Львів) – за книгу «Лексикон А. Г.
»;
5. Зарубіжні письменники, перекладачі, журналісти, громадські діячі,
відзначені за власний доробок та значний внесок у пропаганду української
літератури:
– верхньолужицький та німецький письменник, перекладач
Бенедикт
Дирліх
(Німеччина) – за визначну літературну діяльність;
– письменниця, сценарист, головний редактор журналу «Новий Світ»
Олена
Жукова
(Канада) і письменник, публіцист, головний редактор газети «Перекрёсток
Виннипег», заступник головного редактора журналу «Новий Світ»
Михайло
Співак
(Канада) – за
подвижницьку літературну діяльність, спрямовану на
зміцнення дружби між народами
;
– українська та македонська письменниця, перекладач, громадський діяч
Віра
Чорний-Мешкова
(Македонія) – за переклад «Кобзаря» Тараса Шевченка
македонською мовою;
– письменник
Ауезхан Кодар
(Казахстан) – за концепцію казахської
філософії як діалогу з традицією в монографії «Степове Знання» (Астана, «Фоліант»,
2004 р.);
– письменник
Георгій Дзюба
(Російська Федерація
) – за вагомі дослідження
творчості Миколи Гоголя, зокрема літературознавчу книжку «Повесть о коллежском
советнике П. И. Чичикове»
;
– письменниця, публіцист
Галина Феліксон
(Ізраїль)
– за поетичну книгу
«Отражение – Відображення» (у співавторстві з Олегом Гончаренком) і численні
проукраїнські патріотичні статті в періодиці Ізраїлю та інтернет-виданнях;
– іранський письменник
Сограб Рагімі
(Швеція)
(посмертно)
– за
подвижницьку літературну діяльність;
6
. Письменниця, перекладач, професор, доктор культурології
Євгенія Більченко
(м. Київ) – за поетичну творчість, яка пропагує загальнолюдські цінності, значний
науковий доробок та небайдужу громадянську позицію;
7
. Головний редактор Чернігівської обласної газети «Деснянська правда»,
поетеса Людмила Пархоменко
(м. Чернігів) – за значну творчу діяльність
;
8. Письменник, літературознавець, перекладач, видавець
Микола
Мартинюк (м. Луцьк) – за внесок у зближення та популяризацію європейських
культур і літератур у численних творчих міжнародних видавничих та
перекладацьких проектах
;
9. Доктор філологічних наук, професор кафедри української літератури
Східноєвропейського національного університету імені Лесі Українки
Галина
Яструбецька (м. Луцьк) – за монографію «Динаміка українського літературного
експресіонізму»; доктор філологічних наук, доцент
Галина Левченко (м. Житомир)
– за монографію «Міф проти історії: Семіосфера лірики Лесі Українки»;
10. Письменник
, публіцист, художник, філософ, травознавець
Іван
Просяник (с. Курінь Бахмацького р-ну Чернігівської обл.
) – за глибинне розкриття у
своїх працях етнокультурних скарбів цілительства українського народу, вдале
філософське поєднання земних начал природи з космічними законами буття, також
за книжки «Зело таємниче», «Златоцвіт» і «Скарбниця молодечої сили»
;
письменник, перекладач
Олег Гончаренко (м. Мелітополь Запорізької обл.) – за
переклад повісті казахського письменника Ауезхана Кодара «Поріг неповернення»
українською мовою
і книжки віршів
«Собор одкровень
» та «Астрофізми Вічної
Гончарні
»; письменник, перекладач, науковець
Володимир Ільїн
(посмертно) (м.
Київ) – за книжки віршів та визначну перекладацьку діяльність
. |
|
Михайло Блехман
Стукіт
Будапешт -
бо там
холод,
там
мене
б'ють
і ображають
.
Кора
Оливі
- Хуліо
Кортасар
- Ви
мене знаєте
з хорошого боку
,
але ви
мене
взнаєте
з поганого
.
Поручник Дуб.
Ярослав
Гашек
Сонце
кольору
свіжовимитої
тигрової шкури
Михайло
Блехман
1
Стукало
.
Власне кажучи,
світало
, темніло,
холодало
, тепліло
як колись.
Але головне -
поступово
ставало
головним -
стукало
.
Раніше такого не
було.
Ну, бувало, що
стукне
і перестане, я не заперечую,
але
щоб стукало
постійно...
- Твоя
наївна
забудькуватість
розчулює
. Стукає
постійно,
і стукіт
цей із
заднього
плану періодично
виходить на передній, подавляючи інші звуки.
Він, немов крапля,
довбає
камінь
частотою
падіння.
Втім,
і силою
теж.
- Думаєш
?
Він
знизав плечима, ми пригубили
, не цокаючись
:
- Намагаюся
не думати,
але не виходить.
Коли сам
- самотності
немає.
Звідки їй
взятися,
хто її
принесе
? Самотність
настає
- я наполягаю
на цьому слові
, - самотність
настає, коли самим бути
перестаєш
. Таке
вже в неї, самотності, головна властивість
: чим ширше коло, тим воно вужче.
Замкнуте коло –
найвужче.
Наступ
- це нав'язування
чужих
кумирів, інакше в
чому
сенс наступу?
- Хіба
наполягаєш
- ти? Ось дивись
.
Він
розкрив
мій альбом
на старій
сторінці
. Нові
у мене теж є, але до них не
достукатися
.
- Чи не
достукатися
? Забудькувата
наївність
! - похитав
він головою.
-
Переконайся
в моїй правоті, як би мені не
хотілося опинитися
неправим
.
Я
із задоволенням,
в котрий вже
раз, подивився на
витіюватий тризуб, ні на
що
не схожий
, скільки не
проводь
паралелей
. Та й
меридіанів
- пожартували
ми
одночасно,
хоча обидва
не залишилися
повністю задоволені
тонкістю
жарту
. Як
світанок у
незабутому
, незабутньому
полі, він
світився
жовто-блакитним світлом, і
було
свіжо й
тихо,
а тому
несамотньо
- хіба може бути
самотньо,
якщо ти -
сам? Якщо
немає
чужих
кумирів.
- Подивись, - порадив він.
- І вслухайся
.
Тиша
йшла від нас
. Я вдивлявся
в облямований
зубцями
тризуб
і починав
розуміти
: причина -
в стукоті
. Тризуб
все ще
не переставав
мерехтіти
і виднітися,
але тиша
йшла
нечутними
кроками,
розсіюючись
і поступаючись місцем
все більш
наполегливому
стукотінню
, що заважало
мені
бути одному
наодинці з
блакитним
світанком, що піднімався над
жовтим
полем
і тихо
опускався
на нього.
Самому
на
по-ранковому жовтому
піску
, що обрамляв блакитне море
і цим
же морем
обрамлений
.
Стукало
.
2
На піску, що поступово втрачав
жовтизну, на
пшениці, що повільно
зминається
, на воді, що чомусь
- чомусь
? – чорніє, казна- звідки проявлялися
сліди
. Вони
з’являлися
в такт
ритмічному
стукотінню: стук - слід,
стук
- слід,
і знову
стук
- і
знову слід.
Слід,
схожий на
штемпель, з яким лист
ніколи нікуди не
піде,
скільки б його не
чекали
там, за полем,
за піском,
за морем
і небом.
- Ну от,
а ти, судячи з усього, думав, що на
воді
сліди
не залишаються
? Бачиш, які
чіткі
? Це тому, що
вода
почорніла. На
блакитний або
бірюзовій
- хіба вони
б
залишилися, ці сліди, що не припиняють ритмічно
стукати
?
Як багато
чужих
кумирів.
Сліди належать
явно не
їм, але одні, я думаю,
неможливі
без інших
. Стук
відповідає
чужим
кумирам, в них є щось
спільне,
адже
кумир
на те й
кумир, щоб залишити слід
. Його створюють
саме з цією метою
, хоч і
сказано
- не сотвори
.
- Ти виправдуєш
свої кумири
і заперечуєш
чужі
?
Хотілося
відповісти не
замислюючись, але слів не вистачало
: напевно, їм
заважав
підбирається
все ближче
стук.
Він махнув рукою
кудись у
бік заходу сонця
:
- Не звертай увагу
, розвійся
. У мене є
вірний засіб: чергове оповідання
.
Я пустив
по воді
плоский
камінчик, і він потонув
, коли наткнувся
на твердий
слід,
не знайшовши
місця, де б
слідів
не було.
- У мене
теж, - зізнався
я.
Це легко -
якщо
зізнатися
хочеш,
а не
змушений
.
3
Про оповідання
не можна з
певністю
сказати,
про що воно
. Інакше
це не
оповідання
. Не краще й не
гірше -
просто не
оповідання, як би воно не намагалося
їм прикинутися
. Лише
замкова щілина, до якої підходить будь-який
ключ.
- Замкова щілина або
непроханий
слід,
що залишається
в такт
монотонному
стукоту
.
Він пригостив
мене
сигаретою,
але я давно
кинув.
Він струсив
попіл у
блакитну
воду
: вода
під мостом
звучала
і мчала
до нашого з
ним моря
невтомним
вальсом
.
- Думаєш, і моєму?
- затягнувся
він.
Добре, коли
запитують, як
запитує
він - щоб отримати відповідь, а не щоб
видати
за відповідь
власне запитання
.
- Моє
море -
це те, про яке хочеться
мріяти.
І те,
в яке впадає
річка
з оповідання
. І те,
в якому немає
чужого йому
стуку,
тому що
до свого
моря
можна
прийти
тільки
дуже тихо,
стукіт і
море
несумісні.
Те, що любиш,
зі стуком
несумісне
.
А стукіт
не припинявся
.
Так не можуть
стукати
жіночі
туфлі:
- Твоя
героїня
йшла
безшумно,
хіба
що сніг
натруджено й
непривітно
скрипів
у
неї під
ногами.
Але скрип
і стук
- зовсім не
одне й те ж
. А поруч
зі слідами
її
черевичків
, і замість
них, і на
них -
налипнули
гуркітливі
сліди босих
ступнів
, що
прийшли
з цього боку
моста
і йшли
на той
. Вони йшли й залишалися
на воді,
що
тече під
мостом
і з блакитної
стає
брудно-безбарвною. А вони все
стукають та
стукають
.
- Я напишу
так, - сказав він, і вода забрала
недопалок
з-під мосту
кудись
до
нашого з
ним моря
:
«Ось іду
по обледенілому
мосту
, ось сніг
забивається
мені
в діряві
черевички
».
- Ти хочеш
сказати, що це
- той самий
міст, на якому
вона хотіла
зустріти
себе-
другу, під іншим
небом,
над річкою, колір якої колись не
відрізнявся
від мого
неба, а
зараз вона
стала схожа
на скислий
майонез,
кажучи
твоїми
словами
?
Він задумався, дивлячись на
воду.
Від поточної води
не хочеться
відривати
очей
, це ж не
вогонь,
хоча кажуть, що
й на
нього можна
дивитися нескінченно
. «Навіщо
? -
подумав він і
подумалося мені.
- Всі вогні
- все одно
вогонь, це вода
завжди різна,
річки не схожі
не тільки
на моря
й озера, але й одна
на іншу»
.
- У неба
немає
множини,
- припустив
я. - Добре, що
вони
не знали
про це
.
Чи все
ж погано?
- А кажуть, що
цей міст
розділяє
місто, - похитав він
головою.
Заперечувати -
моя найбільша
пристрасть, і
я заперечив
із властивим
мені
духом
протиріччя
всьому
на світі:
- Навіть
тире
не розділяє,
а тим більше
- міст
. Хіба
мости
наводять
не для
того,
щоб з'єднати
? І хіба
спалюють
не для
зворотного
?
Роз'єднує
не міст, а постійний
, неминущий
стукіт, що не залишає надії
, але
залишає
сліди.
Сліди
замість
надії.
Надія, що йде безслідно,
без сліду
схожа
на спалений
міст
.
4
- Засіб
виявився не
дуже
вірним
, бо ти не можеш
відволіктися
від оглушливого
стукотіння
та давлячих
слідів, - зауважив він радше
схвально, ніж співчутливо
. -
Чи
не спробувати
інший
?
Я напишу
так:
Годинник
відчинився
, з нього
вийшли
фігури, що дивляться
повз
нас. Напевно
мріють побувати на
Острові
Пасхи
- або прийшли
звідти.
Ми взяли
по кухлю
пива
й сіли
за столик
навпроти байдужих до
на нас
годинникових фігур.
- Пильна увага, - заперечив він
через іще
сильніші протиріччя
, - відрізняється
від
неуваги
тільки ступенем
пильності
. -
Отже мені теж
не звикати.
- Та кумирами, - додав я
, відпиваючи
з кухля
.
Старовина
навколо
нас була
як новенька
.
Втім,
хіба може
місто
бути новим
? Місто
на те й
місто, щоб
новим не
бути, хіба
що весело
прикидатися.
А щоб раз і назавжди
не встояти
перед
стукотом
, місту
потрібно забути
про свій
вік, про неминучий
минулий час
, -
і віддати перевагу
майбутньому
. Невизначене
майбутнє, удавано безхмарне
, кисільно
-молочне.
Старі
міста
стуку
непідвладні.
- Якби то було так, - посміхнувся він.
- Пиво
без тарані
- занадто
аристократично
для мене, - сказав я, намагаючись не
чути стукоту
й не помічати
безліч
слідів
босих
ніг, що грюкали
кованими
п'ятами по
старій бруківці
.
Буває, бруківку накриють
асфальтом, сподіваючись, судячи з усього, замінити
минуле майбутнім.
Замінити
минуле?
Значить, воно
лякає, не піддається
, не стає
минулим.
Кажуть, у
минулого немає
умовного способу
. Але ж воно
може
бути
суцільним
умовним способом
. Саме
минуле,
зведене в
абсолют,
в захмарно
найвищий ступінь,
що не може терпіти
сьогодення,
боїться
майбутнього,
- ось воно
і є тим самим
умовним способом
, якому поклоняються, яким вгамовують
і не
можуть вгамувати
триваючу спрагу, яка вимагає слідів і
стуку.
І ще
стуку,
і ще
слідів.
5
Моє минуле
- інше.
Моє минуле
– це час, який не минув
.
Я напишу
так:
У тротуарі, що не знає
нічого, крім
асфальту,
була
добре помітна
лопатка
з
невідповідним
до неї
зменшувальним
суфіксом
.
- Точніше
- забув, - уточнив він.
- Минуле
буває
умовним
, але й неминулим, ти
ж сам сказав
.
- Дуже
непросто
зробити
так, щоб минуле
не минуло і
при цьому не
заважало
майбутньому
.
Щоб минуле, сьогодення
і майбутнє
не заважали
одне одному і
одне одного не
заперечували
.
Ми увійшли
в кафе
під трохи
вицвілою
вивіскою
- сиві
вусачі
солідно
вечеряли
за дубовим
столом.
- Якщо
почне
перетворюватися
з нашої вини, - зауважив він, ставлячи на
дубовий стіл
дві тарілки з
хінкалі,
- стукіт
нагадає
.
Босими
кованими
п'ятами по
бруківці
. Кованими
п'ятами по
колись жовтому
полю, босими
кованими
ногами по
річковій,
озерній
, морській воді, що втрачає
блакить,
по землі, яка втрачає чорноту
.
Чернь
по чорноті
- ці слова
ніколи не були
однокорінними
.
6
Нам було
видно:
до маршируючих
п'ят прилипли
зім'яті
, понівечені
листки
паперу
.
Незліченні
папірці
- кожній
підкові
є що
спотворити
. На одному з
них
написано
іспанською
приблизно
так: «
.Все ковзає,
перетворюється
, тане
, переходить
само собою
з одного в інше», на іншому - українською
: «Чи не зникає
відповідь
кожного
разу
з тими, хто
спочатку
є, а потім
– був?.. » І багато,
багато
таких же - інших, але
- таких
.
Щоб позбутися слідів
- потрібно
стерти
їх з
бруківки та
з води.
Щоб вони не
з'явилися
знову
- не дозволити
минулому піти
. Не поспішати
в
майбутній час
із неминулого, сором'язливо прикриваючи
бруківку
асфальтом.
Але
все ж таки не
зводячи
минуле
в абсолют.
Віддаючи перевагу
найвищому ступеню
- порівняльному
.
А якщо буде занадто
шумно
від кованих
босих
кроків
по професійно
спаленим
мостам, просто напишемо
рятівне оповідання
. Можливо, вони
або їм
почнуть
читати - і вони тихо, не грюкаючи, повернуться
туди, звідки
прийшли:
дочитати
й
дослухати
.
- Просто
напишемо,
- сказав він, не дозволяючи мені
розплатитися
.
- Хоча це не буде просто
, -
погодився
я, віддаючи йому належне
.
Автор
дякує
своєму найкращому другу, що склав йому компанію
в європейських
столицях
- Будапешті,
Празі,
Тбілісі, Києві в 1956
, 1968, 1988,
2014 роках
. Випали
1979 і
2004, бо для них поки що немає
оповідання
.
Садок
вишневий коло хати...
Т.Г. Шевченко
...в саду
топором стучат по
дереву.
А.П. Чехов |
|
Виктор Голков
Стихи
Вдруг подумал – может эта
И была мне суждена?
Ту любовь,которой нету,
Перестала ждать жена.
Только жизнь ведь не уловка,
Не увёртка, не приём.
И скользнула, как воровка,
Мысль в забвения проём.
***
Снова смотришь взглядом ностальгическим...
Знаешь, я тебя не выбирал.
Стала ты явлением логическим,
Даже если где-то я приврал.
Тронутая тенью увядания,
На исходе лета ты мила.
И струится холод опоздания
Возле нас,сидящих у стола.
Шепчешь мне свои слова горячие,
Принимаю этот нежный вздор.
Любят так одни только незрячие,
В комнате с исходом в коридор.
***
В сторону, в сторону от их столбовой дороги.
В чащу глухую и сонную путешествие длится моё.
Туда, где под снегом прячутся медвежьи берлоги,
И где над верхушками кружится голодное вороньё.
Вижу, как ветками гнутыми прорастать начинает кожа,
Слышу, как замедляется ток кровяных телец.
И ноги корнями становятся у моего подножья,
И непонятно – это начало или конец.
Итак, прощайте.
Пурга меня заметает по плечи,
Хоть подземные воды теплятся, силы мои храня.
Отныне дерево я, и ничто человечье
Больше меня не обманет, просачиваясь сквозь меня.
Буду стоять без устали , землю пронзив корнями,
И в непогоду лютую не задрожу на ветру.
И не склоню я голову, если даже забьют камнями,
Или начнут соскабливать живую кору.
***
Дерево – извилистые ветки,
Твёрдый ствол,
застывшая кора.
Неподвижность и живые клетки,
На ветвях распятые ветра.
Заслонило солнца свет собою.
Рук моих кора не холодит.
Тихой жизни, скрытой скорлупою
Мёртвой кожи, – взгляд не разглядит.
И кипит,
ничьим не видим глазом,
Жёлтый сок в артериях ствола,
И понятье обретает разум
О судьбе, что вглубь себя ушла.
Кем я был? О чём я прежде ведал,
На какой земле, в какой стране?
Почему молчание я предал,
Без меня живущее во мне ?
***
Обуглившиеся от бедствий,
Под ветром с четырёх сторон,
Деревья сонные,
как в детстве,
Свой видят тридевятый сон.
Глуха броня,
но как из глины,
Внутри их тёмные тела.
И изморозь до сердцевины,
Остановившись,
не дошла.
Дышать ветвями, коченея
От холода.
Вздыматься,
петь.
Весёлым пламенем гореть,
случайного бродягу грея.
***
Жизнь – безумная задача,
Но она проста.
Разве что-нибудь я значу,
Бхагавад –гита ?
В этих джунглях непролазных
Как концы свести?
Тишине твоих согласных
говорю : прости.
Ни любовному ненастью-
Горю, мятежу.
Ни сияющему счастью
Не принадлежу.
***
Эй ты , время моё глухонемое,
Обведённое железною каймою...
Отодвинулся твой занавес дырявый,
Испарился герб твоей державы...
Ну а герб тот – тяжелая дубина
Да на кровь похожая рябина.
***
Падают годы, как сосны,
в чёрной реки глухомань.
Круглые,
гулкие вёсны,
крики и сплавщиков брань.
Хмурые, мутные воды,
брызгами руки сечёт.
Длинные, трудные годы
сносит теченье,
как плот.
Пусть я следов не оставил
в этой крутящейся мгле,
хоть я лишь плыл,
а не правил,
всё же я жил на земле.
Счастья и скорби не смоет
времени злая вода.
Кто - нибудь лучше построит,
если уйду без следа.
Родство
Омут времени, первые люди,
на останках становищ - холмы.
Много каменных ваших орудий
под землёй обнаружили мы.
И в пещерах, где вы зимовали
у мороза и ночи в плену,
мы увидели
как рисовали
вы охоту, любовь и войну.
И, конечно, безмерно много
пролегло между нами всего:
вы ещё не поверили в бога,
мы не верим уже в него.
Но не знаю я, так ли важно -
Пуля в глотке,
копьё в груди…
Снова птицы кричат протяжно,
Синей вечности посреди.
Как хребет, протянулась льдина,
Мутно - сер снеговой покров.
И слились во мне воедино
ледокола и мамонта рёв.
|
|
Марія Гончаренко
ЗУСТРІЧ
Ми таки мали колись зустрітись. Я розуміла цих добрих людей і моє серце було
відкритим. Я вже підходила до автобусної зупинки, коли вони помітили мене і я
відчула їх розгубленість. Ми таки неминуче зустрілися і я майже потерпала від того,
що їм зараз було ніяково… та не можу ж я сказати, що не мала і не маю ні образи чи
ще якогось відповідного негативу до них – я вдячна їм і за те, що тоді, десь пів року
тому, просто вислухали мою проблему і, як мені здалося, відчула їхній перший потяг
душі,– «допомогти», бо він сказав за її лагідної під лікоть підтримки,– «Я подзвоню»,
– і був тоді щирим… як не як, це вже значний крок у нашому переважно
спрощеному і збайдужіло прискореному життю.
Не подзвонив… мабуть потім обережний внутрішній голос зупинив їхнє щире тоді,
досі так думаю, бажання допомогти… власне, то було і не так складно – сказати
(дати інформацію, яка в нього була, бо така його посада), до кого мені варто
звернутися і не від його імені, а самій від себе, тільки зорієнтувати мій пошук
роботи, спрямувати, щоб не наосліп тикалася, не витрачала час... і душу… був саме
розпал руйнування системи державного проектування, зникали цілі інститути,
поодинокі залишки забутої вже, давно розформованої Академії архітектури і
будівництва…
В автобусі, а потім у метро ми розмовляли, будь якої миті можна було припинити
цю бесіду без шкоди для змісту… розмова була мені цікавою, а їм
– необхідною,
щоби не утворилася пауза… я відчувала, вони її бояться, бо ж раптом запитаю їх
знову про своє (що було б так природньо, зрештою, бо ми такі давні знайомі)… та
не могла ж я сказати, щоби не хвилювались, бо вже більше не запитаю їх, куди
ліпше мені звернутись у пошуках роботи... заради їхнього спокою я без всякого на то
зусилля підтримувала нашу неспішну розмову…
Наразі буде станція «Хрещатик». Сьогодні мені якраз треба вийти тут, де вони
завжди виходять, щоби дістатись на своюроботу, і я розвернулася до виходу,
запитуючи жінку перед собою, чи виходить вона зараз. Він теж повернувся,
лаштуючись на вихід, та дружина, маленька, з вічно лагідною усмішкою, м’яко і
владно прихопила його руку, притримуючи.
«Той так, – блиснуло в мені гіркотою, –
можна і на наступній їм вийти – правда йти далі, та їх розумію, а раптом таки
запитаю...
»
Я попрощалась
. Для цієї ще ранньої години підземний вестибюль «Хрещатику»
активно і водночас злагоджено вирував… подумалось, скільки ж іще таких
непримітних зовні пасажів треба пережити цим
привітним людям, щоби
вивільнити своє серце
, допомагати тим, хто цього потребує
і не чекати подяки
, і
розгорятися все сильніше, щоби світлішало навколо
, і не зупиняло би їх в цьому русі
оте зрадницьке «про всяк випадок
»...
Я поспішала на перехід до «Майдану Незалежності», посміхалась – все перебуває у
розвитку та, головне, не тягнути
рунь – мудрі не радять.
|
|
Елена Кантор
Стихи
***
И в пепелище дома и на службе
В стране, мечтающей о плотной дружбе,
И с дикой фауной, в безвизовом режиме
С топориком, пилой, забором и другими,
И с дерзкой флорой, вооруженной ядом, −
О, Боже, сохрани, не убивай, не надо, −
Живешь, творишь, идёшь и прозябаешь…
Наверное, о близких забываешь,
Наверное, о дальних вспоминаешь,
Кто не похож… О господи, не знаешь
На что похож… На пальму прыгнуть с ним же,
В канавке ждать таких же и таким же!
И нарожать опять на пепелище…
Скажите нам, что ищем, где мы ищем?!
2015г.
***
Сам не свой и война не наша,
Плачут голуби, где пшено?
Разорвалась ленточка у Маняши,
А Маняше бантики - всё равно.
Груб мой слух, не лицо − сознание.
И какая хворь-то у подлеца?
Я смотрю на родину-изваяние,
И не хочется гавани для сырца.
Верю, газ, вижу воды полные,
Не родился, братушки, великан,
Чтоб унять-понять речи вздорные,
Чтобы руки нежные − ураган.
Где наш клич, где рубахи русские,
Где наш друг, коли царь-палач?
Глянешь старчески, плечи узкие,
Погибай, империя, не хворай, не плач.
2015 г.
***
Всё не всходит росток, всё не всходит.
И дрожит пересохшая почва.
Нас привозят сюда на восходе
И увозят почти уже ночью.
«Орошение было», - нам скажут.
Орошение будет, поверьте!
Только взгляд ярко-солнечный влажен,
Словно вздох при порывистом ветре.
Да, мы семя сюда посадили,
Но истлело желание выжить.
Да, мы были, конечно, здесь были.
Но наш замысел царственный выжжен.
2015г.
Диптих
1.
И выспроси, и вымолви меня,
Моя метелица, моя земная стужа.
Как будто бы разорвана струна
Той вероломной скрипки, я разбужен.
Не жду упреков, но покоя нет.
Такой вот апокалипсис решенья.
Как будто жалкий диптих утешений −
Уже в кювет.
Как будто бы погибла полынья,
Замерзла, потеряла слезы бога,
И я, такой вот недотрога,
Ищу вранья.
Ищу усмешек, но боюсь шлепков.
Слова теряю и ворую мысли.
И все-таки наш мир давно таков,
Что скисли
Последние надежды ворожбы,
Последние желания любови.
А может быть и даже если бы…
Иначе мимикрировали брови
И губы утомленного лица,
И тело не ждало иных упреков,
В которых только рифма − подоплёка,
И символ не дельца, но подлеца.
2.
И символ боли, он и ныне есть,
А каждому воздаст за произволы.
Смотрите, как беззубы и как голы
Мольба и месть.
И как хвалебны беспредел и страх,
И паника, и сплетен пантомима.
А что-то доброе проходит мимо,
Наверно есть
Одна лишь соль, свалялась на коврах,
Ах, сор словес и, глупость разночтений.
И всех больных, как сыновьёв растений
Сжигаем в прах.
Как дочерей бактерий и амёб,
Как нелюдей, пространство змей и яда.
Я горько думал, что и это надо,
Но я не смог.
2016г
***
И выплакав чудесных лебедей,
На диком озере я создаю кормушку.
Я пригласила бы еще людей,
Но очень бьёт камнями по макушке.
А лебедь бел, готовый улетать.
И в чём же здесь, увы, не мелодрама?
Я говорила, что нельзя роптать.
И это напророчила мне мама.
Вот так влюбив замёрзшую ладонь
В корма для крыльев, пусть же воспаряют
В небесное безликое бездонье,
А меня швыряет
В глубоки воды, ну и в чём здесь песнь,
Когда последний, устремляясь в небо,
Смотря в глаза далёких деревень,
Мне выкликает: «Не был».
2016 г.
***
Какое недоверие весне!
Так много страшных тем, нетленных писем.
Ну, знаете, привиделось во сне,
Что мой народ в аду прописан,
Где царствуют побои, грабежи,
В мытарствах изувечено пространство.
Ты ухо на подушку положи, −
Услышишь о пределах постоянства.
Узнаешь, не закончилась война,
Не началась другая, аки действо…
А родина-уродина одна
Гундосит о всемирном фарисействе.
А родина-красавица больна,
Температура катится к обвалу.
И сколько метастазов, взглянешь на…,
Разрезав печень царствию вандалов.
Ну, что, старушка-мама, оглянись!
Неужто мир тобой доволен?
От всех границ до взмоленных больниц
Бежит огонь, своей избы невольник.
Бежит разбойник, головешек царь,
Чернеет истина и выцветает слово.
А кто-то скажет заново, как встарь,
Как наше время, вправду, бестолково.
2016 г.
***
Люди живут, чтобы выжить
В этой безумной стране,
В этой беззубой акуле, наполненной страхом.
Люди живут, чтобы выжечь
Оранжевый глаз сатане
В бюрократическом стойле, наполненном Вакхом.
Властиимущие пойло сластят преполненьем идей.
Стадоидущие спины несут свою ношу.
Как бы еще нам не сгинуть в облаке пылких страстей.
Скажет нам кто-то в любви: «Вас не брошу!»
Скажет нам кто-то с любовью, поправ электрический стул,
Наше безлыкое право зовется бессильем.
Как же похож он на мясо, волками разорванный мул.
Что же, берёмся за вилки в беспомощном штиле.
Может еще оправдают, может, поможет Господь.
Что ж ты ещё пропоёшь безъязыкая наша сторонка?
Вот и оно послезимье, цвету и заводи – будь!
Только, дай Бог, чтобы не бомба, одна лишь − воронка.
2016г.
***
Пустой шажок, опять мой жребий брошен.
Кидаться в бурю, плыть или гулять?
Порочен он, красив, хотя не прочен.
А плакать, как в отдушину стрелять.
Летать ли ползать? Ветер или буря?
Мне видится, так часто дурят, дурят, дурят,
Плюют, кусают, лебезя, юля.
Беспечно рвут на части, жизнь сжигая.
Не верится, но я уже другая.
А где дорога? Где опять петля?
Часы идут и что-то остаётся,
Воистину и сердце пылко бьётся,
И кудри вьются, и судьба ярка!
А что там, плоскогорье иль равнина?
Шажок, другой, - надеюсь, что не сгину.
И радуга, знать, хочется прыжка!
2016 г.
***
Так в изморози стылой боли
Я вижу сырость и печаль,
И снов разбуженная даль,
Что отзвук страха поневоле.
Мне говорят:" Притормози!",
А я еще бегу в сугробе.
О, день, срази меня, срази.
А результат подобен пробе.
Лишь замысел велик и жалок
От хомута и до скакалок.
О, упаси меня, Господь,
Сей день опять считать ошибкой.
А длинный час и ныне хлипкий.
И снег рыдает от хлопот.
***
Турецкая улыбка сжата в крик
И горло разрисовано в удушье.
И мир застыл, забылся в равнодушье
В колючей проволоке прорастал кадык…
И Эрдоган взял-расчертил весь материк
Какой-то бесноватой черной тушью
К рисунку прирастал мирской тупик
И полумесяц, до крови надкушенный,
Ждал истязаний собственно любых…
А что-то оставалось на полях,
Цветы росли. Плоды их собирали…
Какие-то неясные детали…
И гегемон уже в иных ролях
В наручниках из сплава и из стали.
Турецкая улыбка сжата − в крик.
2016 г.
***
Украв золотое кольцо у папы,
Бежать исповедоваться, - не подарил, -
Роптать и крепко держать его в лапах,
И прятать на лестнице возле перил.
Смешно и горько, а кольца мамы?
А чем же мать – не родная кровь?..
Но папа как-то не видел драмы,
А мама смотрит, что носит свекровь.
Помимо картошки, моркови, лука
По праздникам − очень богатый браслет.
У мамы глаза разбегается, глупо,
Свекровь не подарит, ей в принципе лет
Уже за старость, зачем ей злато?
А может в наследство, опять − не мать…
Мама на праздниках глуповата,
Ей хочется знать всё и понимать.
А мне, украдкой выкрасть у папы,
Ах, как щеголяет не мамин час.
И в чем исповедоваться эскулапу?
О Боже, что ж, отвернись сейчас.
2016 г.
***
Эта мышь устроит такую тишь,
Глянь на улицу, выбежит и заблудится.
Я рассказываю, что же ты молчишь,
Всё, что не сбывается − сбудется.
Вот она, серохвостая, юркнет под дом.
Позовет вторую, третью − лопают.
Нет, они разбегутся, но уже потом,
Потому что мало ли что с лохушками, с лохами.
И ещё, проживают вместе, умирают врозь.
Да и что за жизнь без вкуснятины.
А ты слушай, только вот не елозь.
Каждая на своём брюшке наживает вмятину.
Каждой хочется, чтобы всё сбылось,
Чтоб и кашка была, и семечки.
И водица капала на авось…
Только, знаешь, всему свое времечко.
Вот одна придет и отыщет сыр.
А другая, может быть, уже умерла.
И не ей выбираться изо всех этих дыр.
Мышек путь плутоватый. Сумерки.
И второй не стало, и уже одна
Лазает по щелям и пачкает.
Обо всем не знает, и сама она
Блефует между ямками и кочками.
И не жалко ей двух других подруг.
И сама она сдохнет крадучись.
Ты смотри, как сузился в мышеловке круг.
Ну и кто еще подползает к кадочке.
2016г.
***
Я проходила, я прошла,
Я кончилась, как страшный случай.
И расстегнулась, как пола
Одежды вычурной, могучей.
Над шубкою летала моль,
И в шкафчик шубку я повесив,
Так нежно говорила − мой
Тулупчик тёплый, аки ж − вести…
Моя сторонушка − костюм
Сшит модельерами − Россия.
И я твердила не о том,
На небе серое на синем.
Я верила, пройдёт зима,
И взвесив стылое на зимнем,
Россия-матушка сама
Новобережное изымет.
Всё новоросное сметёт,
И непродуманное смоет.
Я проходила − мой черёд, −
Сквозь мысли, пройденные мною.
|
|
Владимир Ханан
«Бессонная ночь» в Волголаге
- Вот что я никак не могу вспомнить, - говорила мать, - по какому случаю мы
с отцом были приглашены. Седьмого ноября или Первого мая. Не зима и не
лето, точно. А вот весна или осень
¦
Праздник отмечали в Волголаге
“ в лагере, который располагался на другом
берегу Волги, напротив их городка. Это сегодня нужно пояснять, что речь
идёт о лагере
“ зоне, в котором сидели заключённые, а тогда, если о лагере не
говорили «пионерский», всем было ясно, о чём идёт речь.
Всё было как обычно: торжественная часть, потом концерт, после концерта
танцы. Концерт силами лагерной самодеятельности
“ но видели бы вы эту
самодеятельность! Известнейшие артисты, «звёзды», как сказали бы сегодня,
тогда так не говорили
“ к тому же мало кто знал, что они сидят. Статья была
“
за работу на врага на оккупированной территории, конкретно за то, что
работали
“ выступали
“ при немцах. Никого не интересовало, на что бы они
жили, если бы не работали. И после концерта
“ танцы. Кто танцевал?
Понятное дело, гости
“ в лагерь съезжалось всё окрестное начальство, не
только из их городка. Не заключённые же, ясно.
- Там среди артистов был такой красавец, - говорила мать, - что все жёны
начальства на него облизывались, как кошки на мышь. Необыкновенной
красоты шатен, молодой, и с такими большими печальными глазами.
Мой отец был среди начальства из самых молодых, а мать ещё на
одиннадцать лет моложе и к тому же красавица, а красавицы, как известно,
никого не боятся, по крайней мере, моя мать была из таких. Она просто взяла,
подошла к начальнику лагеря и сказала ему прямо, что все женщины
“ имея в
виду жён начальства
“ умирают как хотят потанцевать с этим красавцем. Так и
сказала: «умирают, так хотят». И начальник, посмеявшись, им это разрешил.
Мать рассказывала мне это не один раз, и каждый раз в этом месте я
чувствовал возмущение. Эпизод был прямо из рабовладельческой жизни:
высокородные жёны просят дать им раба поиграть. Как игрушку. Мать в
своём поступке, как и в желании женщин пообниматься с красивым молодым
мужчиной ничего плохого не видела. Даже наоборот: ему, она говорила, тоже
было приятно, это было видно. Причём, то обстоятельство, что он был
заключённым, исключало ревность начальственных мужей. Это-то, по моему
мнению, и было самым отвратительным: к рабам не ревнуют.
“ Ты, - говорила
мать, - всюду видишь сложности, а всё было просто: нам хотелось
потанцевать с ним, ему
“ с нами. Ну, как ей объяснишь?
На высоте оказался отец. Когда красавец артист после танца подвёл маму к
нему, отец спросил, давно ли он здесь.
“ Давно, -
сказал артист.
“ Надолго?
“
Ещё ¦
лет.
“ Дома жена и?..
“ Только жена.
“ И все эти годы?..
“ Да, - сказал
артист, - только письма, раз в год.
Отец, как мне кажется, не был большим храбрецом. А сейчас
“ то ли он не
понимал риска, то ли понимал, но шёл на него сознательно (Сталин был ещё
жив)¦ Короче, он договорился
с начальником лагеря, что артиста отпустят к
нам домой на один день, а потом отец доставит его обратно. Подробностей
этого договора
я не знаю, знаю только по более поздним временам, что отец
умел разговаривать с любым начальством на равных, не теряя достоинства и
не тушуясь. Может быть, это и подействовало. В общем, к нам домой они
вернулись втроём. Дома гостю устроили баню, предоставив горячую воду и
корыто (о ванных в городе знали смутно), вкусно накормили, а потом отец
позвонил телефонистке
“ в нашем доме телефон был без диска
“ и соединил
его с Москвой, с домом.
- Мы вышли, - сказала мать, - и оставили его одного. Не знаю, сколько он
говорил с женой, но через некоторое время я почувствовала что-то неладное.
Когда я вошла в комнату, он сидел на кровати (телефон был в спальне), зажав
руки коленями, и у него было мёртвое лицо. Его жена, эта
¦ (мать у меня не
выражалась) вышла замуж. Самое омерзительное, что за энкаведиста,
который вёл его дело, к которому и она ходила на допросы. Доходилась. Он
сказал: «Отведите меня в лагерь сейчас»
. Я пробовала его успокоить, но он
говорил, отведите сейчас, я хочу в лагерь. Отец отвёз, вызвал машину и отвёз,
а что мы могли сделать. А потом -
он умер. Кажется, пошёл на колючую
проволоку
¦ и погиб. Так говорили.
- Господи, мама, - сказал я, - ты что-то путаешь. Ты же рассказывала, что вы
с ним встретились в начале шестидесятых, в театре
¦ Какая смерть? Какая
проволока?
- Точно, - сказала мать. Точно, я перепутала с этим, про которого мне
рассказывала Зина Кувшинова, она тоже тогда была на вечере. Правильно
“
мы встретились в Москве, уже при Хрущёве. Во МХАТе, не помню спектакля,
мы сидели впереди в партере, там он нас со сцены и углядел. И в антракте
подошёл, знаешь, так, сзади, взял меня за плечи и сказал: «Вы помните, Лида,
как мы с вами танцевали танго?» Представляешь? И имя запомнил и танец.
Вот так. А жена его, оказывается, дождалась, но сейчас он женат на другой,
молоденькой, из их театра. И ты знаешь, когда он это рассказал, мне
расхотелось с ним говорить. Конечно, он настрадался, но
¦ Между прочим,
твой отец не был таким уж большим храбрецом. Просто я сказала ему, что он
ревнует меня к этому шатену. Вот он и пошёл к Закревскому
“ доказать мне,
что это не так. Ах, да
¦ мёртвое лицо. Раз я пришла домой, это уже много-
много лет спустя, а он сидел на диване, ладони зажаты коленями, и вот такое
лицо¦
Мне бы понять, а я не поняла
“ только через месяц, когда он умер.
Внезапно, в магазине, стоя в очереди. А тогда, в тот
день, он сказал: «Я
жалею, что плохо о тебе заботился. Платьев мало покупал
¦» Получается,
подводил итог.
А сейчас я сижу, только руки не так, и тоже вспоминаю. Помнишь школьную
тему «первый бал Наташи Ростовой»? Мы с отцом бывали в компаниях, и в
рестораны ходили
¦ но чтобы это можно было назвать балом
¦ А там, в лагере,
пел Козин и ещё кто-то, не менее известный
¦ Артисты, знаменитости, и этот
шатен¦
Выходит, что мой первый и единственный бал был в лагере для
заключённых. Даже помню, как называлось танго: «Бессонная ночь».
|
|
Владислав Кураш
Ускользающая по волнам
…Она всё время убегает в даль,
скользя по грани призрачной мечты,
и сердце жжёт безжалостная сталь,
когда в тумане исчезаешь ты
…
Из старинной рыбацкой песни
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт
нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда,
очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днём,
всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не
начинает ли сбываться Несбывшееся. Не ясен ли его образ? Не нужно ли
теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо
мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывём мимо
высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.
Александр Грин
Это был конец. Он стоял на вершине восьмидесятиметрового утёса, на
самом краю небольшой смотровой площадки, к которой от подножия вела крутая
извилистая лестница, вырубленная прямо в скалистом склоне. Под утёсом
бушевало и пенилось неспокойное штормовое море. Он напряжённо вглядывался в
горизонт в надежде увидеть хоть слабый отблеск призрачного мерцания.
Холодный порывистый ветер безжалостно трепал его драное грязное
рубище, обжигая морозной свежестью всё тело. Длинные, доходившие до самых
плеч, волосы постоянно сбивались и мешали смотреть. Не отводя глаз от линии
горизонта, он каждый раз убирал волосы с лица и, точно гребнем, заскорузлыми
огрубевшими пальцами откидывал их назад.
Как он ни вглядывался, но ничего кроме бушующих волн и вспышек молний
на грозовом небе он не видел. Он был в полном отчаянии. Невдалеке, возле
большого камня, лежал тубус с холстами и кожаная дорожная сумка с красками,
кистями и неоконченной рукописью.
Пошёл дождь. Он даже не шелохнулся, всё также напряжённо продолжая
вглядываться в горизонт. До самого вечера он простоял, как изваяние, на утёсе. И
только, когда начали сгущаться сумерки, видно, потеряв последнюю надежду, он с
трудом оторвал свой взгляд от линии горизонта и бессильно опустился на камень,
возле которого лежали его вещи.
Немного помешкав, он достал из сумки рукопись, пробежал глазами
последние строчки, предельно сосредотачиваясь на прочитанном, заставляя
работать мысль. Но мысль не работала. По щекам покатились огромные, как
горошины, слёзы. Руки безвольно опустились вниз, пальцы разжались и рукопись
выпала на холодные мокрые камни. Подхваченные ветром страницы шумно
поднялись в воздух и, клубясь в хаотичном полёте, точно пчелиный рой, быстро
унеслись в сторону моря и исчезли в темноте.
Вот и всё, это конец, подумал он и решительно шагнул к пропасти. Но в
последний момент, у самого края, он вдруг вспомнил о жене и дочке и
остановился. Больше двух лет он их не видел и ни разу не думал о них. Тёплые
воспоминания волной нахлынули на него и окатили приятным жаром.
Как там они сейчас поживают? Пронеслось у него в голове. Перед глазами
вспыхнул яркий домашний очаг, запыхтел самовар на столе, ожили давно забытые
лица.
И вдруг ему стало как-то одиноко и неуютно на этом голом скалистом утёсе.
И его, точно магнитом, потянуло туда, к ним, домой. И когда он уже повернулся,
направляясь к лестнице, чтобы поскорее спуститься вниз, ему показалось, что где-
то вдалеке, в кромешной тьме, там, где бушевала стихия, мелькнул слабый, еле
заметный отблеск. Он резко обернулся назад, напряжённо вглядываясь в темноту.
Да, это было оно – призрачное мерцание. Оно ускользало в бушующую даль по
чёрным волнам
, бесследно рассеиваясь в темноте.
Он машинально потянулся за ним рукой, словно желая схватить его,
задержать, удержать хотя бы на какое-то мгновение, и, оступившись, сорвался с
утёса вниз. Кромешная тьма и морская пучина поглотили его навечно. Это был
конец.
А началось всё с самого обычного дорожного романа. Он ехал в Арциз, она
– в Татарбунары. Он сел в Полтаве, она – в Кировограде.
Уже месяц стояла жаркая летняя погода. Не смотря на открытые окна, в
вагоне было невыносимо душно.
Когда она вошла в купе, его словно озарило – появилось непривычное
ощущение внутренней полноты. Ему показалось, что в колышущейся глубине её
голубых, как морская акварель, глаз мелькнуло нечто важное, значимое, то, чего ему
так не хватало все эти долгие годы.
Лёгкое возбуждение будоражило и вдохновляло. Ему тут же захотелось
нарисовать её портрет. Он достал из сумки блокнот и карандаш и чёткими
твёрдыми штрихами сделал быстрый набросок. Закончив, он показал его ей. От
неожиданности она вспыхнула, как алый лепесток пламени,- щёки залило краской
смущения, сердце гулко заколотилось в груди.
Она взяла у него карандаш. ”Спасибо. Очень похоже. Меня ещё никто
никогда не рисовал”
,- написала она в блокноте под рисунком.
Она сказала бы
больше, если бы могла говорить, но, к сожалению, она была немой.
- У вас такие красивые глубокие глаза,- восхищённо произнёс он.- Если в них
заглянуть, то можно утонуть и пропасть навсегда.
Она не услышала того, что сказал он, потому что была глухой. Зато она
прекрасно умела читать по губам, поэтому поняла всё, что он сказал. После этих
слов в ней точно что-то перевернулось
, и она внимательней взглянула на своего
собеседника, и в его невыразительной заурядной внешности вдруг разглядела
нечто важное, значимое, то, чего ей так не хватало все эти долгие годы.
Он сделал ещё один набросок и окончательно вскружил ей голову. “Я боюсь
потерять с вами голову“
,- написала она под рисунком
.
- Я тоже боюсь этого,- сказал он, приступая к следующему наброску.
Так продолжалось до позднего вечера. А когда в вагоне погас свет
, и все
улеглись спать, он достал из сумки другой блокнот и начал писать роман. Замысел
и сюжет созрели моментально, поражая своей простотой и гениальностью. К утру
первая глава была готова. Он с трудом заставил себя оторваться от записей и
сделать перерыв. Такого с ним давно уже не было. Вдохновение пьянило и
кружило голову, как игристое вино.
Он шёл на поводу у чувств и интуиции. Она тоже не могла совладать с
собой. Таким образом, самый обычный дорожный роман превратился в нечто
большее.
Они встали в Одессе и никуда дальше не поехали. С вокзала они пошли на
Пантелеймоновскую, оттуда свернули на Ришельевскую, с Ришельевской – на
Малую Арнаутскую, с Малой Арнаутской – на Белинского, с Белинского
– на
Лидерсовский бульвар, и так далее, пока не дошли до Ланжерона. Почти у самого
моря, они сняли небольшой захудалый домик с видом на порт и морвокзал, и
остались там жить.
Они решили начать с чистого листа. Прошлое их больше не волновало и не
заботило, словно ничего и не было прежде. Они больше не вспоминали и не
думали о прошлом. Было лишь настоящее, до краёв наполненное вспыхнувшими
чувствами и переживаниями, очень похожее на красивую выдуманную сказку,
никак не увязывающуюся с тем уродливым и несовершенным миром, в котором мы
с вами живём.
На фоне южного субтропического пейзажа их жизнь выглядела очень
романтично и привлекательно. Днём они купались и загорали на пляже, вечером
он выходил с мольбертом на Дерибасовскую рисовать портреты и шаржи, чтобы
немного подзаработать. Она садилась в кафе напротив и весь вечер с
любопытством наблюдала за ним. Когда он заканчивал, они вместе возвращались
домой и она ложилась спать, а он садился за свой роман.
Тех денег, что он зарабатывал, вполне хватало, чтобы удовлетворить все их
скромные потребности и капризы. С плетёной корзиной по утрам они заходили на
Привоз за фруктами, мясом, овощами и вином. Она любила всякие кружева и
безделушки и часами могла стоять у галантерейного прилавка, рассматривая
выставленные на продажу наряды. Время от времени он покупал ей
понравившиеся платьица, в которых она порхала, как мотылёк и выглядела
шестнадцатилетней девочкой.
В их покосившемся штукатуреном домике со скрипучим дощатым полом,
огромной деревянной кроватью, круглым растрескавшимся дубовым столом и
несколькими расшатанными стульями было уютно, светло и просторно. Свежий
морской ветер, насыщенный едким запахом ёда, шевеля занавесками, врывался в
распахнутые настежь окна вместе с лучами восходящего солнца и приносил с
собой отдалённый рокочущий шум прибоя с пронзительными голосами голодных
чаек, басистыми гудками пароходов и еле слышным гулом работающей портовой
техники.
Возле их домика был крохотный яблоневый садик, в котором они, прячась
от нестерпимого зноя, любили проводить послеполуденные часы. Она дремала,
покачиваясь в старом верёвочном гамаке, а он, устроившись напротив,
прислонившись спиной к шершавому стволу яблони, пыхтя, как пароход, своей
неизменной капитанской бриаровой трубкой, рисовал её.
И чем больше он рисовал, тем больше это его захватывало. Весь дом был
увешан её портретами, не считая целой стопки тетрадей и блокнотов с набросками
и зарисовками.
Работа над романом шла быстро. Она захватывала ещё больше, чем
живопись. В начале осени он закончил последнюю главу и приступил к
редактированию, после чего отдал свой роман издателю.
Когда бархатный сезон был на излёте
, и с моря подуло морозным холодом,
его роман напечатали в местном журнале, за что он получил небольшой гонорар.
Особого удовлетворения ему это не принесло. Он ожидал чего-то большего, а чего
он и сам толком не знал.
Вдохновение исчезло также неожиданно, как и появилось. Вместе с
вдохновением исчез интерес к живописи и творчеству. Он перестал рисовать,
забросил мольберт и краски, и доставал их только тогда, когда выходил на
Дерибасовскую подзаработать.
Он часами бродил по безлюдным голым пляжам, обдумывая сюжет нового
романа, но ничего стоящего ему в голову не приходило, а то, что приходило, ему не
нравилось, и от этого он очень злился на себя, на всех вокруг и порой даже на неё.
У него опять появилось ощущение внутренней пустоты, мучительное,
неприятное, гложущее и не дающее покоя. В один миг всё утратило своё значение,
важность и смысл. Он напряжённо вглядывался в колышущуюся глубину её
голубых, как морская акварель, глаз, но ничего там не видел. Ничего больше там не
было, кроме голубой бессмысленной бездны. От отчаяния он чуть не лишился
рассудка. Он не хотел терять то, что было ему так дорого.
Как-то, прогуливаясь по морскому берегу, далеко-далеко за линией
горизонта, в том месте, где море сливается с небом, он увидел неестественное, еле
заметное призрачное мерцание. Он долго стоял, всматриваясь в горизонт, не в
силах оторвать глаз от чарующего мерцания. А когда мерцание исчезло, у него
вдруг появилось уже хорошо знакомое чувство внутренней полноты и желание
рисовать. Он поспешил домой и без промедления принялся за работу. Весь день он
рисовал, а вечером засел за новый роман. Его прямо распирало от вдохновения и
жажды творчества.
На следующий день, во время прогулки у моря, он снова увидел призрачное
мерцание и застыл, как очарованный, жадно пожирая его глазами. Конечно же, он
понимал, что это обычная игра света и тени, но никак не мог объяснить себе,
почему она так притягивает, завораживает и наполняет его сущность смыслом и
значимостью.
Он стал ходить к морю каждый день, чтобы полюбоваться таинственным,
загадочным призрачным мерцанием, которое вдохновляло его и приводило в
неописуемый восторг. Со стороны это походило на тихое помешательство, но ему,
по большому счёту, было наплевать на то, что думают о нём люди. Он настолько
погрузился в глубины своего творческого воображения, что перестал обращать
внимание на других и даже на неё. Постепенно она отошла на второй план. Он
бросил писать её портреты, а со временем и вовсе потерял к ней всякий интерес.
Но охваченный эйфорией творчества, он этого не замечал.
Внешне их жизнь совершенно не изменилась и выглядела такой же
благополучной и счастливой, как и прежде. На самом же деле внутренняя связь
между ними была разорвана окончательно и бесповоротно. Она это видела и
понимала. И её глухонемое сердце рыдало от горечи и душевной боли. И, тем не
менее, она не спешила ставить точку. Напротив, она ужасно боялась этого и до
последнего надеялась на переменчивость судьбы.
Однажды, в самый разгар сезона штормов, во время одной из прогулок у
моря, ему показалось, что призрачное мерцание, точно хвост кометы, стало
ускользать в бушующую даль и меркнуть среди разгулявшихся чёрных волн. В тот
же день вдохновение покинуло его. Всю ночь он промучился в бреду и кошмарах, а
утром, чуть забрезжил рассвет, поспешил к морю и проторчал там до самого
вечера, но ничего похожего на призрачное мерцание он больше не увидел. В его
жизни опять началась чёрная полоса, полная пессимизма и отчаяния.
Все последовавшие за этим дни, с утра до вечера, он проводил на пляже у
моря, напряжённо вглядываясь в безграничную даль, в надежде увидеть хоть
слабый отблеск призрачного мерцания. Но всё было напрасно.
Каждую ночь ему снился один и тот же ужасный сон – призрачное
мерцание ускользало от него среди бушующих волн и растворялось в штормовой
пелене. Это было невыносимо. После долгих раздумий он принял окончательное
решение.
- Я уплываю на другой берег моря. Ты поплывёшь со мной?- сказал он
равнодушным безучастным голосом, пересчитывая все свои деньги.- Здесь ровно
на два билета до Стамбула.
От неё не укрылось его безразличие. Она впилась глазами в его губы, но он
больше не произнёс ни слова, продолжая пересчитывать деньги. На какое-то
мгновение она растерялась. Женская интуиция и рассудок подсказывали ей
бросить его, никуда с ним не плыть, порвать с ним раз и навсегда. Но влюблённое
безрассудное сердце не желало подчиняться законам здравого смысла и
человеческой логики. Оно подчинялось лишь законам любви и безрассудных
чувств.
Когда он закончил считать деньги и снова посмотрел на неё стеклянным
холодным взглядом, она утвердительно кивнула головой.
Весь рейс от Одессы до Стамбула он простоял на палубе парохода, отчаянно
вглядываясь в неспокойную штормовую даль. И только перед Стамбулом, когда
судно входило в Босфор, он увидел огненный хвост призрачного мерцания,
скользившего по линии горизонта.
Первое время они жили в Кумкее, почти на самой окраине посёлка, в старой
заброшенной рыбацкой лачуге. Туристов здесь практически не было, поэтому его
картины спросом не пользовались. Они перебивались с хлеба на воду – чтобы
подзаработать хоть какие-то гроши на пропитание, он вынужден был ходить с
местными рыбаками в море.
В Кумкее
он создаёт целую серию полотен о нелёгких буднях простых
рыбаков. Эти картины заметно отличались от его предыдущих работ,
выполненные на холсте, в композиционном, стилевом и техническом отношении
они были безупречны и блестящи.
Но, к сожалению, в Кумкее некому было по достоинству оценить картины, и
поэтому их автору приходилось влачить полунищенское существование. Но это
нисколько не удручало его. Призрачное мерцание озаряло морскую гладь,
вдохновение ни на миг не покидало его, всё своё время он посвящал творчеству,
работа над романом близилась к концу. Не смотря на невзгоды и трудности, он был
счастлив.
И она, глядя на него, стоически переносила лишения и радовалась за него, и
была счастлива от того, что они вместе, от того, что он рядом, от того, что он
счастлив.
Всю зиму они прожили в Кумкее, а в начале весны, следуя за призрачным
мерцанием, перебрались в Стамбул. Там его ждала громкая слава и успех.
Совершенно случайно в Стамбуле он сошёлся с группой молодых художников-
модернистов, которым покровительствовал один очень богатый меценат-
коллекционер.
После нескольких выставок его картины начали раскупаться за
баснословные деньги. Он стал богат и знаменит. Наконец-то мытарства
закончились.
Они поселились в шикарных апартаментах в самом престижном районе
города, начали вести великосветский образ жизни, ездили в собственном экипаже
с кучером и лакеями на закорках, посещали аристократические клубы и собрания.
Но такая жизнь быстро наскучила ему. В первом этаже своих шикарных
апартаментов, в огромной гостиной, он устроил мастерскую, где занимался
живописью, принимал клиентов и заказчиков, организовывал шумные вечеринки с
собратьями по искусству.
Всё это было лишь прелюдией подлинного успеха. Настоящая слава пришла
к нему после того, как он опубликовал свой роман. Он опубликовал его на
собственные средства отдельным изданием. После этого о нём заговорили критики
и искусствоведы, принуждая и Академию искусств сделать официальное
признание новоиспечённого классика, что в конечном итоге и произошло. У него
сразу же появились последователи, подражатели и ученики.
К ученикам у него было особое отношение. Своих учеников он безмерно
любил и всячески опекал. В основном, это были молодые начинающие художники.
Они толклись в мастерской с раннего утра до позднего вечера. Двери его
мастерской были открыты для всех желающих, а их было не мало. Для каждого
находилось место в мастерской, каждому уделялось достаточно внимания. Он был
отменным учителем. Платы за уроки он ни с кого не брал. Ученики его обожали и
боготворили. С отеческой щедростью и великодушием он открывал им секреты
своего мастерства и всю свою широчайшую душу.
Лишь об одном он никому никогда не рассказывал – о призрачном
мерцании. Это был его самый сокровенный секрет – секрет его вдохновения и
таланта. Даже она ничего не знала об этом.
Ежедневные прогулки у моря стали для него теперь жизненной
необходимостью и потребностью. Он ходил к морю на рассвете, когда весь город
ещё спал, и приступал к работе только после прогулки. От этого теперь зависело
всё: и вдохновение, и настроение, и вся его жизнь. Без призрачного мерцания он
больше не мыслил своего существования, ни о чём другом он больше не думал.
И о ней он тоже больше не думал. Словно её и не существовало, словно её и
вовсе не было. Вечно занятый самим собой и своим творчеством, он её просто не
замечал.
Её влюблённое глухонемое сердце разрывалось на части от обиды и горечи.
Но она смиренно прощала ему всё, лишь бы он не бросил её, лишь бы он был
рядом. Без него её жизнь не имела бы смысла и значимости. Без него незачем было
и жить. Она любила его ещё больше, чем прежде, и от этого только страдала и
мучилась. Ничего, кроме мук и страданий, не приносила ей эта любовь и ничего
хорошего не предвещала.
В те минуты, когда они были вместе, она считала себя самой счастливой на
свете, по крайней мере, ей так казалось. На самом же деле, она была глубоко
несчастлива. Она предчувствовала близящийся конец и подсознательно уже
готовилась к этому.
Он же, окрылённый успехом, купаясь в лучах громкой славы, жил в мире
своих творческих иллюзий и наслаждался жизнью в полной мере. Он ничего не
предчувствовал и ни к чему не готовился. И особо не задумывался о завтрашнем
дне. Он жил днём сегодняшним и был благодарен Господу Богу за каждый
прожитый плодотворный день.
И всё же, находясь на вершине славы и имея целое состояние, к деньгам и
славе он был совершенно равнодушен. Деньги и славу он воспринимал, как
должное, как предопределённое и неизбежное признание высокого мастерства и
незаурядного таланта, как заслуженную справедливую награду
за ежедневный
титанический труд, требующий неимовернейших усилий и стараний, как
утверждение своей собственной значимости.
Его новый роман ещё не был закончен, но уже, судя по наметившимся
сюжетным и идейным направлениям, обещал стать шумной сенсацией.
Читательская среда, подогреваемая слухами и жёлтой прессой, как неспокойное
море, волновалась в ожидании нового шедевра, тем самым создавая ещё больший
ажиотаж вокруг неодиозной фигуры творца и его эпатажного творчества.
Но шедевру так и не суждено было увидеть свет. И мир, как ни странно,
ничего не утратил от этого. И ничего не произошло. И Земля не отклонилась от
своей орбиты, и океаны и моря не выступили из своих берегов, и небесная твердь
не рухнула на наши беспечные головы. Всё осталось на своих местах, как и было до
этого многие миллионы лет.
А в его жизни снова началась чёрная полоса. В один прекрасный день
призрачное мерцание растворилось в морской синеве и безвозвратно исчезло. Как
это бывало и прежде, повинуясь необъяснимому внутреннему влечению, собрав
все свои нехитрые пожитки, а их за последнее время накопилось не так уж и мало
(часть имущества пришлось распродать, часть – раздарить и раздать знакомым,
часть – просто оставить), остальное погрузив на транспортные платформы,
интуитивно выбирая маршрут, он двинулся вслед за призрачным мерцанием вдоль
юго-западного побережья Мраморного моря по направлению к Дарданеллам.
Она безропотно последовала за ним. Их сопровождала лишь
немногочисленная прислуга, в основном, занимавшаяся багажом, и несколько
самых преданных учеников, не пожелавших расставаться со своим учителем.
Переправившись через пролив, они обосновались в Кумкале, неподалёку от холма
Гиссарлык, на котором располагалась Троя, некогда открытая Генрихом Шлиманом.
Огромный трёхэтажный особняк, в котором они поселились, построенный
из красного лабрадора, своим внушительным видом и торжественным фасадом со
множеством портиков, башенок и балконов напоминавший султанский дворец,
находился далеко за городом, уединённо возвышаясь над обрывистым скалистым
мысом, сильно выступающим в море. Это был райский уголок. С террасы
открывался вид на бескрайнюю лазурную плоскость моря, полумесяцем
изгибающуюся по линии горизонта. Прямо оттуда, не вставая с удобного кресла-
качалки, можно было теперь любоваться призрачным мерцанием в любое время
суток.
В старом заброшенном парке, разбитом на склонах окаймлявших холмов,
было полно всякого зверья и диковинных птиц. По ночам из парка доносились,
леденящие душу, пронзительные крики павлинов, которых в этой местности
обитало превеликое множество.
От самого дома к морю спускалась извилистая крутая тропа, выходившая на
широкий песчаный пляж, золотой лентой тянувшийся вдоль всего побережья.
Такого творческого подъёма у него ещё не было. Преполняемый
вдохновением и идеями, он всё время проводил в мастерской, занимавшей
,
практически, весь третий этаж (там, в смежных комнатах жили и ученики). Во
время отдыха в одних купальных костюмах, с полотенцами на шее они все вместе
ходили купаться и загорать на пляж. А по вечерам устраивали шумные весёлые
застолья, неизменной распорядительницей и хозяйкой которых была она.
На фоне творческого подъёма разыгрались, как молодое вино, и вновь
вспыхнули угасшие было чувства, обостряя и без того обострённое восприятие
творца. Они вносили новые еле уловимые, но достаточно значимые оттенки в
богатую палитру его воображения и весомо выплёскивались на холсты и бумагу
неудержимым потоком красок и слов.
Он не мог не заметить этого и не оценить, и оставить без должного
внимания. Его снова безудержно потянуло к ней. Он снова начал писать её
портреты, заставляя её часами просиживать в мастерской, позируя ему и его
ученикам. Он снова нуждался в её постоянном присутствии и испытывал
дискомфорт и нервозность без неё. Он вёл себя, как шестнадцатилетний пацан,
влюбившийся в первый раз. Он заваливал её цветами и дорогущими подарками,
куражился перед ней, устраивал всякие сумасбродные выходки.
Каждую ночь, когда они оставались одни, одержимый страстью и желанием
он тянул её в постель, чего давно уже не случалось. Но своим правилам он не
изменял. После того, как она засыпала, он садился за свой роман и работал до
самого упора, пока глаза не начинали слипаться, а мысли путаться в голове.
Столь неожиданный поворот в отношениях подействовал на неё весьма
благотворно. Окружённая (буквально, осаждённая) его слишком уж пристальным
чрезмерным вниманием, она расцвела, как майская роза и казалась ещё более
привлекательной, чем прежде. Невозможно было устоять перед таким напором.
Болезненные пессимистические настроения покинули её, и она вновь ощутила
приятный дурманящий вкус полноценной жизни. Она никогда ещё не была так
счастлива, даже в первые дни их знакомства.
«Остановись мгновенье, ты прекрасно»,- беззвучно воскликнула она как-то,
стоя на балконе в его объятиях. Это был неудержимый порыв души и сердца. Он
понял по движению немых губ, что она хочет сказать (он давно научился понимать
её без лишних жестов), и, словно в унисон ей, заорал во всё горло то же самое,
давая свободу безудержному порыву души и сердца.
В Кумкее они прожили всё лето. За это время им было создано и продано
порядка тридцати монументальных полотен. Его, и без того, не малое состояние,
исчислявшееся в баснословных суммах, увеличилось в два, а то и в три раза. Роман
был практически окончен – оставались последние главы.
Окрылённый взаимными чувствами и вдохновением он строил далеко
идущие планы. Ему было мало того признания, которое он получил в Западной
Азии. Ему казалось, что он прозябает здесь в глуши и забвении. Он хотел покорить
весь мир. Он чувствовал в себе силы победителя, триумфатора. Своё триумфальное
шествие он решил начать с Европы, куда докатывались лишь отголоски его великой
славы, и оттуда победоносным крестовым походом двинуться на Штаты, альма-
матер современной мировой моды и культуры, где его вообще не хотели
признавать и считали провинциальным выскочкой.
После этого, покорив весь мир,
он собирался вернуться на Родину, где
планировал основать свою собственную академию искусств, которой по его
глубокому убеждению суждено было бы стать у истоков возрождения оторванной
от родных корней, пропитанной духом западничества национальной культуры. Он
грезил о великих свершениях и готовил себя к жертвенному подвигу во благо
мирового прогресса.
Но судьбой ему было уготовано совершенно другое. Вместо триумфа,
всемирного признания и великих свершений его ожидал бесславный конец и
полное забвение. Однажды он просто исчез, бесследно и навсегда, точно в воду
канул.
Он был слишком заметной фигурой, чтобы исчезнуть незаметно. Его
исчезновение вызвало широчайший и незамедлительный резонанс практически во
всех слоях общественности, среди коллекционеров, знатоков и ценителей
современного искусства, оживив и без того живой интерес к его творчеству,
благодаря чему цены на его картины молниеносно взвинтились ввысь, его романы
начали публиковаться колоссальными тиражами. Многие на этом хорошенько
погрели руки, сколотив себе целые состояния, после чего интерес к нему резко
угас, а со временем и вовсе пропал. Его картины осели в частных коллекциях и
больше не появлялись ни на аукционах, ни в экспозиционных галереях, а его
романы можно было встретить, разве что, на полках букинистических лавок. По
прошествии нескольких лет о нём вообще забыли, словно его и не было никогда.
Всё это время она ждала его и верила, что он обязательно к ней вернётся.
Первые дни после его исчезновения она была в замешательстве. Замешательство
сменилось полной растерянностью и отчаянием. Прислуга и ученики, сами будучи
в замешательстве и растерянности, как могли, пытались утешить её и поддержать,
но этим только раздражали её и бесили ещё больше. Она никого не хотела видеть,
все ей были противны. Обстановка в доме складывалась напряжённая. Она была
на грани нервного срыва. Отчаяние и бессилие что-либо сделать
: найти его,
разыскать
– сводили её с ума. Дурные мысли не покидали её ни на минуту.
Присутствие посторонних тяготило её. Чувствуя это и видя (она не скрывала
своего раздражения и неприязни к ним), ученики один за другим разъехались по
домам. Следом за ними разъехалась и прислуга. И она осталась одна в огромном
трёхэтажном особняке. Это принесло ей некоторое облегчение и временное
спокойствие.
Но нервное напряжение, в котором она пребывала всё последнее время,
давало о себе знать. За несколько дней из молодой полнокровной жизнерадостной
красавицы она превратилась в сломленную горем, не по годам постаревшую,
убогую, несчастную женщину.
Серой безжизненной тенью бесцельно блуждала она по дому и в
окрестностях парка, не находя себе места. Каждый день она взбиралась на высокий
восьмидесятиметровый утёс и оттуда часами (бывало, что и до позднего вечера)
наблюдала за бескрайним морским простором. Она устремляла свой взор вдаль, к
линии горизонта, напряжённо вглядываясь в колышущуюся синеву моря,
сливающуюся с густой небесной акварелью, словно силясь заглянуть за эту
непроницаемую ограничивающую черту, предательски скрывающую от неё его
след.
Если бы она только знала, где он и куда направляется, не раздумывая
отправилась бы за ним, разыскала бы его и всеми правдами и неправдами вернула
бы назад. Но, к сожалению, как и подавляющее большинство обычных людей, она
не обладала экстрасенсорными способностями ясновидения. Сердцем чувствуя,
что он обязательно к ней вернётся, она решила ждать его, сколько бы не пришлось,
чего бы ей это не стоило. Она была сильной женщиной с недюжинной волей и
терпением. Она готова была ждать его хоть всю жизнь.
Временное спокойствие и кажущееся облегчение вернули ей прежнюю
твёрдость и уверенность в себе. Но ненадолго. Она не смогла справиться с собой.
Одиночество и дурные мысли доводили её до исступления, нервы и переживания
окончательно подорвали её здоровье. Она стала быстро угасать и, в конце концов,
не выдержала.
Не покидавшая её ни на минуту мысль о его возвращении со временем
превратилась в навязчивую болезненную идею, всецело овладела ею и помутила
её рассудок. У неё начались галлюцинации и видения. Дошло до того, что видения
не прекращались сутками, путая умопомрачающий вымысел с действительностью.
В такие моменты она полностью теряла ориентацию в пространстве и времени,
утрачивала контроль над собой и не отдавала себе отчёта. Когда же к ней
ненадолго возвращался рассудок, она с ужасом в сердце осознавала всю
безысходность своего плачевного положения, но ничего с этим поделать не могла.
А рядом, как назло, не было никого, кто бы мог помочь и поддержать её. Вообще-
то, ей никто и не нужен был, кроме него. Только он один мог помочь. Как ей не
хватало его тогда. Если бы он только знал об этом.
Последние дни она была на пределе. Психическое расстройство сломило её
железную волю, подавив сознание и подчинив себе все её мысли. Она
чувствовала, что конец близок, и с покорностью приговорённого спокойно ждала
его. В один миг все ощущения как-то притупились
, и ею овладело убаюкивающее,
укачивающее меланхолическое безразличие. О нём она
, практически
, больше не
думала. Он её больше не заботил. Её, вообще, больше ничего не заботило. Она
пребывала в приятной
умиротворённой
полудрёме. Когда последние силы
покинули её, она слегла, но даже не заметила этого, настолько притуплён был её
помутившийся разум. У неё началась длительная вялотекущая агония
. Она
погрузилась в предсмертное коматозное состояние и уже больше не приходила в
себя.
Но перед смертью к ней всё же ненадолго вернулось сознание. Она с трудом
приоткрыла глаза, и её ослепило яркое восходящее утреннее солнце. Она вдохнула
полной грудью проникающий сквозь приоткрытые створки окон холодный
влажный ноябрьский воздух, наполненный едкими запахами моря. До ушей
доносился отдалённый шум прибоя и крики голодных чаек. Поёживаясь и жмурясь
от нестерпимого солнца, она долго соображала, где она и что с ней произошло. К
ней понемногу начала возвращаться память. И тут она вспомнила о нём. И её,
точно громом, шарахнуло. Нахлынули воспоминания, обжигая жаром оживших
чувств и переживаний. Появилось смутное необъяснимое ощущение, что он где-то
здесь, где-то рядом, где-то совсем близко.
Подчиняясь внутреннему порыву, она вскочила с постели и выбежала в
гостиную. Но там его не было. Она обошла весь дом, заглядывая во все комнаты.
Но дом был пуст. Она вышла на террасу, осмотрела парк, но и там никого не было.
Из парка она направилась к морю. Ощущение того, что он где-то рядом, не
покидало её. Напротив, оно росло и придавало ей сил.
Неспокойное ноябрьское море пенилось и рокотало. С моря веяло морозным
холодом. Она вся продрогла и куталась в тонкую шерстяную кофту, которая была на
ней, но это её не спасало от холода. Впереди возвышался огромный
восьмидесятиметровый утёс.
По вырубленной в скалистом склоне крутой извилистой лестнице она
поднялась на смотровую площадку, расположенную на самой вершине утёса.
Отсюда открывалась бескрайняя панорама неспокойного морского простора. Она
подошла к обрывистому краю площадки и заглянула вниз. Внизу бушевала стихия.
Резкий приступ тошноты и головокружения заставил её отшатнуться и отступить
назад. В чистом, прозрачном, как стекло, небе
, почти над самой головой
, холодным
серебром искрилось солнце. Шторм усиливался. Огромные волны разбивались о
каменный остов утёса, безжалостно сотрясая его, так, что мурашки пробегали по
коже.
Она не знала, что делать. Она была в полном замешательстве. Силы
покинули её. Дрожа всем телом, заслоняясь рукой от обжигающих порывов
ледяного ветра, она опустилась на камни и зарыдала. Немые слёзы бессилия
душили её. Это был конец.
Погода начала портиться. Небо заволокло серыми клубящимися тяжёлыми
тучами. Пошёл дождь. Но она даже не шелохнулась.
Крупные холодные капли стальными иглами впивались в кожу. Ветер
хлыстал по лицу и срывал одежду. Внизу глухо рокотало разбушевавшееся море, раз
за разом, яростно обрушиваясь на берег многотонным прибоем. Утёс ходил
ходуном, и, казалось, вот-вот, рухнет в морскую пучину. Дождь не прекращался
весь день.
До позднего вечера она просидела на утёсе промокшая и окоченевшая,
рыдая взахлёб, не в силах удержать слёз. А когда сумерки сгустились, так, что на
расстоянии вытянутой руки ничего не было видно, лишь слышен был
нескончаемый рёв штормового моря, время от времени освещаемого
ослепительными вспышками молний, у неё началась истерика. Она вдруг ясно
поняла и осознала, что ничего сверхъестественного уже не произойдёт, и он не
вернётся к ней, и они никогда больше не будут вместе, и нечего ждать его и тешить
себя напрасными надеждами. Она вытерла слёзы мокрым рукавом и поднялась с
камней. Да, это был конец. Жизнь окончательно утратила свой смысл. Не чувствуя
ног, она решительно шагнула в темноту, направляясь к краю пропасти. Но в
последний момент, когда оставалось сделать заключительный шаг, она вдруг
вспомнила о муже и сыне, которых не видела вот уже больше двух лет, и
остановилась.
Воспоминания тёплой волной нахлынули на неё, обжигая сознание и
согревая всё тело изнутри. В памяти ожили давно забытые лица. Перед глазами
вспыхнул тёплый домашний очаг, запыхтел чайник на плите. И вдруг ей стало как-
то неуютно и одиноко на этом голом скалистом утёсе. И её, точно магнитом,
потянуло туда, к ним, домой.
Не раздумывая, она бросилась к лестнице, спустилась с утёса, вернулась в
дом, чтобы переодеться и взять кредитку с деньгами, через интернет забронировала
одно место на вечерний поезд до Стамбула и поехала на вокзал
.
На вокзал она прибыла незадолго до отправления. За щедрые чаевые
носильщики помогли ей погрузить багаж и сесть в вагон. Поезд отправился строго
по расписанию, и она навсегда покинула Кумкале.
В это время по северной дороге под проливным дождём в драном грязном
рубище, с огромной дорожной сумкой через плечо и тубусом в огрубевших
заскорузлых руках, заросший и давно небритый, изменившийся до неузнаваемости,
изнеможённый долгими скитаниями и мытарствами, он входил в Кумкале. Было
уже совсем поздно. Город казался вымершим. Он прошёл по пустынным
обезлюдевшим улицам, на которых не встретил ни единой живой души, и, не
задерживаясь в городе ни на минуту, по южной дороге направился к особняку,
туда, где жил всё последнее время до своего бегства, туда, где бросил её.
Когда он добрался на место, было уже глубоко за полночь. Ни в одном окне
не горел свет. Дом был погружён в ночной полумрак. Он долго стучал и трезвонил,
но никто не ответил. Дверь оказалась незапертой, и он вошёл в дом. В доме никого
не было. Дом был пуст. Не очень-то заботясь по этому поводу, он перекусил тем,
что нашёл в холодильнике, и, скинув мокрые лохмотья, завалился спать,
убаюкиваемый барабанящим по окнам дождём.
С первыми лучами рассвета он встал с постели и поспешил на террасу. С
террасы открывалась впечатляющая панорама штормового моря. До ушей
доносился оглушительный рёв прибоя. Тяжёлое свинцовое небо, нависавшее над
самой головой, казалось, вот-вот обрушится и раздавит всё живое под собой.
Ледяное дыхание моря острыми иглами впивалось в кожу, судорогами пробегая по
всему телу.
Он стал всматриваться в штормовой горизонт, но ничего, кроме бушующих
волн и низких клубящихся облаков он не видел. Он был в полном отчаянии. Грубо
выругавшись, он вернулся в дом, достал из своей дорожной сумки рукопись,
пробежал глазами последние строки, предельно сосредотачиваясь на прочитанном,
заставляя работать мысль. Но мысль не работала. Это был конец.
Он больше не мог вынести эту невыносимую муку. С тех пор, вот уже
больше года, как он покинул Кумкале, он не написал ни одной строчки, не создал
ни одного полотна. Да, это был конец.
Не раздумывая, он выхватил из сумки огромный охотничий африканский
скинер с каплевидным шероховатым дамасским клинком серого оттенка, имеющим
фальшлезвие на скосе обуха и острый крючок для вспарывания брюшины, и,
крепко сжимая клёпаную берестяную рукоять, резким движением решительно
направил его взлетающим остриём себе в горло. Но в последний момент, когда
оставалось сделать завершающее усилие, его рука дрогнула, и он замешкался. Ему
показалось, что где-то вдалеке, среди бушующих волн, мелькнул слабый еле
заметный отблеск. Он выпустил из рук скинер, схватил сумку и тубус и устремился
на террасу.
По самому краю горизонта, рассекая огненным хвостом чёрные волны,
скользило призрачное мерцание и ускользало вдаль, бесследно рассеиваясь в
штормовой пелене. Повинуясь гипнотическому влечению, он бросился за ним. По
тропе он быстро спустился на пляж и, увязая в мокром рыхлом песке, стараясь не
упускать из виду призрачное мерцание, побежал вдоль полосы прибоя.
Вдруг на некоторое время мерцание замерло, озаряя всё вокруг слабым, еле
заметным струящимся светом. Возбуждённый и взбудораженный он тоже замер, не
в силах оторвать глаз от чарующего мерцания. Мягкий полупрозрачный свет
мерцания согревал изнутри и вдохновлял. Руки сами потянулись к рукописи. Но в
тот же миг мерцание, точно гаснущая звезда, вспыхнуло и погрузилось в пучину
бушующей стихии. Раненным зверем он заметался по пляжу, яростно рассекая
кулаками холодный воздух. Он долго бесновался, но мерцание так и не вынырнуло
из морской пучины. Да, это был конец.
Впереди возвышался огромный восьмидесятиметровый утёс, к вершине
которого вела вырубленная в скалистом склоне отвесная лестница.
Вот и всё, это конец, подумал он и обречённо шагнул на ступени. |
|
|
|
|
|
1. Новый Фаберже - мистификация и...
