Алексей Курганов.

Три Миниатюры

Двадцать пять процентов к плану 

–  … сейчас  дефьки, знаешь, какие пошли? –  убеждённо говорит баба Груша. – Ты  –  стакан, она –  два. И даже не поперхнётся! Ужас!

–  Чего стакан? –  я делаю вид, что не понял. Бабка смотрит на меня как на блоху. То есть, с нескрываемым презрением.

–  Луманаду! – произносит с издёвкой. –   Водки, чего ж ещё! И всю закуску сожрут! Мигом умахают!

–  Девки? – продолжаю я ломать комедию.

–  Нет, я! –  обижается  бабка Груша (поняла, наконец, что я перед ней ваньку валяю. Понятливая, хоть и не сразу!) и, кряхтя, поднимается со скамейки.

–  Пойду Пашке щи разогревать, – говорит то ли мне, то ли куда-то в пространство. (Пашка это внук. Работает слесарем на заводе тяжёлых станков).

– Он сегодня в первую, что ли?

– Ага. Небось, опять в пивнушку зашёл. Всё никак этой водки поганой не нажрётся, козёл… (впрочем слово «козёл» произносится добродушно-ворчливо, почти что ласково). И куда в него только влазиит…

Она уходит, а через пару минут из-за угла дома появляется Пашка. Рожа у него довольная. Значит, действительно только что из «Василька».

– Здорово! – говорит громко и плюхается рядом на скамейку. Выхлоп от него действительно специфический. Хоть закусывай. Вот каков он, наш скромный, наш застенчивый современный герой труда, двадцать пять процентов к плану.

– Сейчас с бабой познакомился, – сообщает доверительно.

– В «Васильке»? – догадываюсь я.

– Ну. А где же! (Так вот почему у него рожа довольная! А я действительно глупость спросил. «А где же!». Понятно, что не в филармонии.).

– Она освежиться зашла после ревизии, а рядом со мной как раз место свободное было, – продолжает он. – Вот и разговорились. В «тридцатом» работает, в кондитерском отделе («тридцатый» это гастроном). Шикарный бабец! – он даже языком прищёлкнул. – Слаа- а- аденькая! ( понятно, если в кондитерском.) – и, чуть ли не мурлыкая, сощурил глаза. Натуральный котяра! Выдающийся самец!

– Сиськи – во! ( и Пашка выпятил локти далеко вперёд. Действительно, красота.) Звать Нонна. Завтра в восемь буду встречать её после работы.

– Ну, ты шустёр! – подлил я ему елея. Пашкина рожа расплывается в самодовольной улыбке. Дескать, а чего тянуть-то? Мы не какие- нибудь мопассаны ги и де. Консерваториев не кончали, политесу не обучены. Мы сразу раз - и на Кавказ! Чтоб сразу в дамках!

– С мужиком две недели как развелась, –  продолжил он сообщать подробности. – Теперь одна в двухкомнатной. Детей нет. Сральня с ванной раздельная. Два зуба на прошлой неделе вставила. Во здесь, – он распахивает рот, оттягивает одним пальцем губу, а другим  показывает где именно.

– В общем, всё о, кей! Как в песне: «Констанция, Констанция, Констанция!»

– А зубы ей бывший муж вынес? – догадываюсь я.

– А кто же! Да ты его, может, знаешь. Филька из рамнокузовного! («рамнокузовной» это цех на тепловозостроительном заводе. Как раньше говорили, «флагман индустрии». Может, и сейчас им остался. Имею в виду флагманом. Может быть. А может, нет. Может, уже не флагман. Может, уже просто старая потрёпанная баржа.). Он одно время в нашем дворе болтался. Помнишь?

Я отрицательно качаю головой. Филька, Петька, Машка… У нас здесь кто только не околачивается. Проходной двор.

– Ты никак жениться собрался? – осеняет меня.

– А почему бы и нет? – не возражает Пашка.- Третий этаж, тридцать восемь квадратных метров. Хоть в футбол играй!

– А этот Филька-то тебе по башке не настучит? – высказываю я предположение.

– За что? – удивляется Пашка.

– Что бабу у него увёл.

– Так я с ней только сегодня познакомился! – решительно возражает он. А Фильку я вспомнил. Такой облом! И кулаки у него – кувалды. И с мозгами – норма. В смысле, полнейшее их отсутствие. Так что насчёт башки –  может… И запросто. Одним могучим сокрушительным ударом.

– А развелись они в начале месяца! Кого я увёл-то? Я никого не уводил! Всё по-честному! – продолжает Пашка убеждённо (а по глазам вижу: задал я ему загадку. Ох, задал! И убеждает он в своей невиновности  не меня, а самого себя.). После чего непонятно хмыкает и поднимается со скамейки.

– Пойду щец похлебаю. Со свининкой! Бабка не выходила?

– Только что.

– Козлом обзывала?

– Само собой.

– Значит, разогревать пошла… Бывай!

– Бывай. На свадьбу не забудь пригласить!

– Какие вопросы! Готовь подарок!

Он скрывается в подъезде , а я поднимаю с асфальта ведро и иду к мусорным бакам. Ноябрь. Холодает. Скоро Ока замёрзнет и на лёд выйдут отважные люди – рыбаки подлёдного лова….

Майонез обетованный (из серии «Записки провинциального обывателя»)

Для смягчения жёсткости утренней каши (это  была, как правило, перловая или просяная) мама клала в тарелку Виктора Аркадьевича настолько ничтожное количество майонеза, что и этот майонез, и каша, и даже сама тарелка унижало его человеческое достоинство.

-- Мама, – говорил Виктор Аркадьевич, начиная страдать душевно и напрягаться  огорчительно. – Что вы жмёте этот майонез? Что вы буквально трясётесь над каждой его майонезовой каплей? Извините великодушно, но у меня создаётся такое впечатление, что он вам дорог как память.

-- Что, Витенька? (зловредная старушенция тут же начинала изображать вид, что плохо слышит)

-- Майонезу, говорю, ложьте больше! --  повышал громкость «Витенька». – А то кладёте столько, словно  мы его крадём!

-- Говори тише, Витенька, -- морщилась старушка (со слухом у неё проблемы? Ха-ха три раза! Да она слышит хлеще и зорче, чем рупор Левитана!). --  Я тебя хорошо слышу. Значит, колбаску не будешь? Тогда я её сама скушаю. Мягонькая! Зря ты отказался.

И действительно, чего она всё постоянно жмёт, постоянно экономит, досадливо  думал Виктор Аркадьевич. И в первую очередь, почему- то майонез? Ужас… Ведь на чём жмёт? На самом потребном -- питании! Главное, накой? Живём вдвоём, больше никого кормить не надо,  а зарабатываю я неплохо (Виктор Аркадьевич трудился старшим конторщиком в головном офисе фирмы  по продаже нижнего женского белья, а также резиновых подвязок). Какая необходимость ужиматься? Что за скопидомовщина?

Раздражение не отпускало. Виктор Аркадьевич вышел на балкон и достал из бочки большой солёный огурец. Он отдавал предпочтение именно таким – большим, пупырчатым и уже малость разбрюзшим. Даже сам их внешний вид Виктора Аркадьевича заметно успокаивал и даже настраивал на амурный лад.

-- Привет, сосед! – сказали справа. Виктор Аркадьевич повернул голову и увидел Марину. Их балконы были соседними, и Марина являла собою воплощение дружелюбия. Дружелюбие объяснялось тем, что у неё имелся жених -- успешный бизнесмен. Правда, в данный момент он сидел в тюрьме (то ли кого-то ограбил, то ли просто пырнул ножиком), но сидеть ему оставалось недолго, месяцев пять, так что ближайшие маринины перспективы были просто- таки великолепны.

Вообще-то, Тасика (это имя жениха) должны были отправить в колонию, доверительно рассказывала Виктору Аркадьевичу Марина. Отправить далеко. На Северный Урал (при произнесении этого географического названия у Марины вроде бы как сами собой расширялись и округлялись глаза). Но Тасик (имя произносилось с обязательным придыханием, что означало искренность испытываемых к Тасику чувств) успел дать соответствующим должностным людям взятку и поэтому его оставили отбывать срок здесь, у нас. ( Слова «у нас» означали здешнюю тюрьму. Она находилась совсем близко от их многоэтажки, буквально в десяти минутах ходьбы. Очень удобно. Всем бы так.)

-- В понедельник в «тридцатом» давали селёдку, -- сказала Марина. - - Я взяла четыре, думала две передать Тасику. Не взяли. Сказали -- не положено. Вам не надо?

Виктор Аркадьевич задумался.

-- Нет,- отказался он. -- Мама позавчера на базаре брынзу купила. Полкило. Ещё не доели, -- и он опять задумался.

-- А брынзу туда разрешают?

-- Куда?

-- Куда… -- хмыкнул он. – Туда. На курорт.

-- Не знаю, -- пожала она плечами. – Брынзу я ещё не носила. Так возьмёшь селёдку-то?

-- Сказал же… -- поморщился Виктор Аркадьевич. Он не любил повторяться.

-- Как хочешь.., -- равнодушно  ответила Марина и закурила.

А вообще, майонез – изумительная приправа, вернулся к недодуманному  Виктор Аркадьевич. Особенно хорошо он в сочетании с варёной свининою. Она от него так и благоухает, так  и благоухает! Прямо амброзия какая-то!

Он вернулся в комнату. Мама на кухне громыхала посудой, но услышав его шаги, тут же притихла. Майонез прячет, решил Виктор Аркадьевич. На войне как на войне. Сходить что ли, в пивное, пивка испить? Пока на  диван не улёгся?

Жизнь продолжается

Эпиграф:

- Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его разволновал неизвестный смолкший паровоз. Когда он ложился обратно спать, он подумал, что дождь — и тот действует, а я сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты; тот ни одного изделия за весь свой век не изготовил — все присматривался да приноравливался, всему удивлялся, в каждой простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять, чтобы чего- нибудь не испортить; только грибы рвал, и то находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы.-

( Андрей Платонов, «Чевенгур»)

Гаррий Бонифатьевич Ложкин, бывший  комсомольский секретарь строительного участка мартеновского цеха номер сто двадцать четыре бис, позднее – командир орудия типа «гаубица» в эНском артиллеристском полку Западного военного округа, а ныне – заведующий квашенно-засолочным пунктом эМ-ской райпотребкооперации имени Клары Цеткин и Розы Люксембург, сидел за кухонным столом и хмуро кушал варёную картошку с репчатым луком. Хмурость его лица выражала его революционное недовольство и соответствовала его революционному самосознанию: он не хотел заведовать таким совершенно мещанским объектом как засолка, это заведование оскорбляло его как Личность, познавшую ярость классовых битв, горечь поражений и торжество побед, но партия (он был её членом уже три года) направила его на этот объект своей непреклонной рукой, и он не имел никакого морального права не подчиниться, а паче того отказаться.

За спиной Гаррий Бонифатьевич услышал знакомые то ли кряхтение, то ли курлыканье. Это была Груша, молодая необразованная  женщина могучих объёмов и форм, хозяйка дома, в котором Гаррий Бонифатьевич квартировал уже вторую неделю. Он повернул голову. В мускулистых, именно что рабочих руках Груша держала большой железный таз с окровавленными бельём и бинтами. Гаррий Бонифатьевич посмотрел сначала на  таз, потом поднял голову  и посмотрел Груше прямо в глаза.

– На тринадцатом километре, – тихо сказала женщина. – Налетели ночью, сожгли теплушку и маневровый паровоз, двоих трудармейцев ранили, а товарища  Кюхельбеккера порубали в лапшу.

Слово «лапша» она произнесла бесцветным, совершенно отстранённым голосом, словно говорила  о действительно пищевом продукте. Гаррий Бонифатьевич в бессильной ярости скрипнул зубами. Абрама Ароновича Кюхульбеккера, этого преданного делу партии большевика-ленинца, занимавшего должность комиссара здешнего участка железной дороги, он знал мельком (встречались на заседаниях укома), но уважал как стойкого бойца и убеждённого приверженца идей.

– Казаки, – добавила Груша.

– Какие казаки? –- не понял Гаррий Бонифатьевич, весь ещё находясь под впечатлением от услышанной скорбной вести.

– Белые, какие…

– Я ж тебе уже сто раз говорил, что нету больше никаких белоказаков, –  возразил он этой тёмной женщине нравоучительно и внутренне закипая. – Искоренены как класс. Да и война уже шесть лет как кончилась.

– Значит, не кончилась, – ответила Груша, и Гаррий Бонифатьевич вдруг отчётливо понял: да, война кончилась. Но борьба продолжается. Долгая кровавая борьба за счастье всего человечества во всём этом  бушующем и яростном мире. Поэтому вполне возможно, что и белоказаки ещё не до конца побеждены. Что налетели, пожгли, поубивали – и опять попрятались в непроходимых болотах и дремучих чащах. И ждут.

Он аккуратно обтёр губы фланелевой тряпочкой, заменявшей ему носовой платок, поднялся из-за стола и тяжёлым кавалерийским шагом вышел на улицу. Ему нужно было зайти в механические мастерские текстильной фабрики, где он договорился взять на сутки трёхчетвертные плашки, которые были необходимы для нарезки резьбы на боковую муфту маринадно-заварочного бака. Который на днях доставили на возглавляемый им квашено- засолочный пункт из губернского центра, а туда - прямо из-за границы, по взаимовыгодному обмену с классовыми империалистическими врагами.  Так что жизнь продолжалась, и, несмотря на все трудности, нужно было  заниматься своим ответственным и так необходимым для молодой республики делом по снабжению населения высококачественным кормом.