Ефим Фавелюкис
Гроссбух
Или ОдЕссея главного бухгалтера
Выдержки из книги
Об этой книге
Книга, отрывки из которой здесь приводятся, не была предназначена для
публикации. Автор написал ее для своих детей, внуков и последующих потомков.
Это личные воспоминания, дневник, автобиография, письмо, что хотите. То есть
вообще-то это частный документ. Но мы попросили у автора разрешение
опубликовать отрывки. Почему? По нашему мнению, книга хоть и написана для
внутрисемейного пользования,
получилась интересной для гораздо большей
аудитории. Еще она очень жизненна. Здесь нет одного качества, иногда
свойственного мемуарам – стремления на бумаге выглядеть лучше, исправить
жизненные ошибки, свести счеты, оправдаться и тому подобного. Может, это
потому, что автор в жизни чрезвычайно успешный человек.
Здесь публикуется небольшой отрывок из отрочества автора, и отрывок
побольше, об
интересных событиях, участником которых был автор в зрелые
годы.
Точечные строчки означают перерывы в оригинальном тексте
Отрочество
В начале 1961 года на семейном совете было решено, что мне для поступления
в институт (а с ранних лет я только и слышал, что мальчик должен быть
инженером)
надо иметь производственный стаж. Тогда стало невероятно модным работать, за-
нимаясь при этом в вечерней школе, — к моменту получения аттестата зрелости
ты
уже имел два года рабочего стажа, и таким образом, несмотря на «пятый пункт»,
мог
без особых проблем поступить в институт. А в институт необходимо было посту-
пить — иначе пойдешь в армию.
Я заканчиваю восьмой класс, мы решаем, что я должен идти работать, — а в
это время объявляют: вы, ребята, теперь будете заниматься не 10, а 11 лет... Но до-
машнее решение уже состоялось.
Я, конечно, был домашним ребенком — обласканный мальчик из благополуч-
ного семейства, скромный, застенчивый и, конечно, с полным отсутствием бойцов-
ских качеств. В семье у нас была замечательная атмосфера. Во- первых —
совершенно
открытый дом. Я не помню, чтобы родители куда-то ездили, отдыхали, как тогда
гово-
рили, на курортах — во-первых, мы все-таки жили в приморском городе, а кроме
того,
двое маленьких детей требовали их неусыпного внимания. Но дом постоянно был
по-
лон гостей, да и родители все время ходили куда-то и часто брали с собой меня —
я
очень любил эту «светскую» жизнь. Постоянные гости в доме, веселое застолье —
эта
привычка автоматически перешла и на мою семью, мы так живем до сих пор.
Я уже упоминал, что главным удовольствием для меня тогда было чтение.
Мама много читала, в том числе и все толстые литературные журналы, и каждый
раз, когда печаталось что-то интересное — все об этом говорили, обменивались
журналами, обсуждали, и я тоже принимал участие. Я помню, как мама вырезала
из
«Литературной газеты» поэму Евтушенко «Бабий Яр», а затем читала и объясняла
мне непонятные места. Думаю, во многом такая атмосфера и сформировала меня
как личность. По воскресеньям мы отправлялись в книжный магазин получать но-
вые тома подписных изданий, и я с нетерпением ждал этого радостного момента.
Я помню даже шрифт и цвета обложек — у Толстого — желтый, у Чехова —
коричне-
вый, у Мопассана — сиреневый...
Вообще, надо знать Одессу тех лет: можно было ходить куда угодно и как
угодно поздно, никто ничего не боялся. У меня была масса друзей, и по вечерам
мы шли в кино, гуляли, отправлялись к морю. Родители мне полностью доверяли,
но я, надо сказать, никогда не злоупотреблял этим, не возвращался поздно ночью,
старался их не тревожить.
Но вот — надо устраиваться на работу, а это оказалось не такой простой задачей,
мне еще не исполнилось 15ти лет. Папа к этому времени уже сделал большую
карьеру,
работал в cовнархозе, что котировалось весьма высоко. Он сказал, что мне надо
идти
работать на завод КИНАП, — почему был выбран завод киноаппаратуры, не знаю,
может, он просто знал директора этого завода. Таким образом, 30 августа 1961
года я
стал учеником токаря в механическом цеху. Оказалось, что это достаточно
сложное,
тяжелое, монотонное дело — просто поточная мелкая работа. Я мучительно сдал
на 1-й
разряд. До 16 лет меня называли «малолетка», и работал я по графику
сокращенного
рабочего дня, но смена начиналась довольно рано — насколько помню, в 7 часов
утра.
На заводе меня сильно впечатлила проходная: пришел на работу и отметил-
ся — повесил металлическую кругляшку; уходя — забираешь эту кругляшку.
Прора-
ботав там три года, я сам себе поклялся обязательно получить высшее образование,
чтобы никогда в жизни не ходить через эту проходную и никогда в жизни не пере-
вешивать табельный номер.
Моя первая зарплата на заводе составила 2 рубля 50 копеек. Папа спросил:
«Что ты хочешь купить на первую зарплату?» Что я мог хотеть на 2 рубля 50
копеек?
Вообще-то мечтал я о магнитофоне. И папа сказал: «Я добавлю». Мы пошли и
купи-
ли потрясающий магнитофон «Днепр-11». Бобины, записи — какая жизнь... И этот
магнитофон стал центром притяжения для всех моих товарищей.
Есть такое избитое выражение: «В жизни мне встретились замечательные
люди». Но на самом деле для меня это не банальность: от большинства людей, с
кото-
рыми меня так или иначе сводила судьба, я что-то для себя почерпнул, что-то
воспри-
нял. Тогда, на заводе, я впервые столкнулся с теми, кто был вне моей семьи, вне
друзей,
вне школы — то есть с реальной жизнью. И сейчас, спустя 50 лет, я отчетливо
помню
людей, с которыми начинал работать, — по именам, по фамилиям, даже их
внешний
облик. Это был совершенно еврейский завод, который выпускал передвижные
кино-
проекторы, так называемые передвижки — их возили по колхозам, воинским
частям,
чтобы кино показывать. Никогда не забуду, как наладчик Сёма Шульдинер
безуспеш-
но пытался научить меня затачивать резцы, чтобы я сдал на 2- й разряд, но так у
меня
ничего и не получилось — видимо, моим пределом был 1-й разряд. Хотя 1-го
разряда
было вполне достаточно для тех смешных операций, которые я там осуществлял...
Я думаю: как странно и любопытно складывается жизнь — какая-то мимо-
летная встреча потом переплетается с другим событием, и это отпечатывается в
твоей судьбе. В цеху, где я работал, был старший мастер токарного отделения. Для
меня, ученика токаря, а потом токаря 1-го разряда, старший мастер был просто
сам Господь бог. И выглядел он как бог — крупный мужчина с венчиком седых во-
лос сидел в конце длиннющего пролета на приподнятой конторке. Звали его Борис
Александрович Фельдер, всю жизнь он проработал на этом заводе. А рядом с ним
восседала его верная оруженосица Роза, которая подписывала наряды. К этой Розе
я даже подойти не мог — так стеснялся, а уж к самому Фельдеру... Он командовал
всеми мастерами всех смен, а под этими мастерами были наладчики, и лишь после
наладчиков приходил черед таких «умельцев», как я. Конечно, за те три года, что я
проработал на КИНАПе, удалось мне все же и познакомиться с Борисом Алексан-
дровичем Фельдером, и даже пообщаться с ним.
………………………………………………………………………………………………………………………………………
На заводе КИНАП тем, кто занимался в вечерней школе, давали дополнитель-
ный выходной день. Вечерняя школа — сказочная вещь, все мальчики из 3-й
школы,
из нашего класса, перешли туда, поскольку делать особенно ничего не надо было.
Тех
знаний, которые мне дали в 3-й школе, вполне хватало, и я учился с легкостью не-
обычайной. В 16 лет меня перевели на посменную работу, и я оказался уже в
сменной
школе рабочей молодежи, где вообще заниматься не нужно было. Английского
языка
или французского у нас не было, предмет назывался просто: «иностранный язык».
Каждый говорил, на чем умеет, но отличником был мальчик, который свободно
бол-
тал на идише — учительница считала, что это немецкий, и ставила ему пятерки!
Итак, я работал на заводе, притом достаточно тяжело работал, но дома меня
никто особенно не жалел. Когда тебе 14–15 лет, то сильной усталости не
ощущаешь.
Хотя ящики и неподъемные надо было таскать, никакого дискомфорта я не
чувство
-
вал, и будущее казалось безоблачным.
И вдруг 20 января 1962 года моя жизнь оказалась полностью разрушенной,
полностью измененной. Произошедшее оставило тяжелейший, неизгладимый след
в судьбах всех членов нашей семьи.
На заводе я обычно работал до 12 часов дня, а затем шел домой — в той са-
мой замасленной робе, в которой работал; лишь на второй год мне выделили в цехе
тумбочку, куда можно было положить рабочую одежду. И вот прихожу я такой
гряз-
ный, замасленный — и застаю дома что-то страшное. Вся квартира перевернута
вверх дном, все разбросано... Мама с ужасом говорит: «Отца посадили». Посадили?
Как?!.. Я и слова-то такого не знаю. Арестовали отца, в доме только что был обыск.
1962 год, я еще толком не понимаю, что не так давно были сталинские посадки. Я
вообще многого не знаю, хотя краем уха и слышал, что есть люди, которые
работают
«на грани» — это цеховики, торговые люди, и кого-то из них сажают в тюрьму...
Я был просто в отчаянии — мой папа, которого все так уважают, у которого
есть служебная машина, который выступает на партактивах, фотографии которого
печатают в газетах — и вдруг в тюрьме?! Как так? «Пришли прямо на работу, аре-
стовали, наручники надели и увели», — говорит мама. Никто ничего не знает,
никто
не понимает, что произошло. Я спрашиваю: «Мама, а что означает этот обыск?» —
«Они что-то искали, но, собственно, ничего и не могли найти». — «Они что-
нибудь
забрали?» — «Нет. Нашли последнюю зарплату, 200 рублей, но не взяли». Они во-
обще ничего не взяли, это была постановка, как потом стало ясно.
И наступили темные, жуткие времена для нашей семьи. Мы остались одни,
без помощи, без нашего лидера. И тут, конечно, я очень быстро повзрослел. Но
глав-
ное — надо было выяснить, что же случилось, почему папу арестовали. Мы начали
узнавать — оказывается, в одесских органах никто об этом толком ничего не слы-
шал. Вроде бы, посадили по какому-то львовскому делу — как расхитителя социа-
листической собственности...
Впоследствии я знал многих «деловых людей» в Одессе, да и не только в Одес-
се; у них особая психология — если ты занимаешься какими- то «делами», то и ты,
и твоя семья внутренне готовы к тому, что неприятности могут произойти в любой
момент. Отец одного моего одесского товарища был «деловым человеком», и у них
сложилась удивительная ситуация, типично одесская. Они жили на улице Воров-
ского, недалеко от парка Шевченко, и он, ожидая каких-то проблем на работе, вы-
яснил, что «забирать» приходят всегда рано утром. Иосиф Константинович, отец
моего друга, был боевой, спортивный человек и завел себе такую привычку: каждое
утро в 5 часов утра он ходил на пляж купаться. С женой они условились: если что-
то
произойдет, перед его возвращением с прогулки она уберет с подоконника цветок.
Практически история про профессора Плейшнера. И так продолжалось лет пять
;
он стал физически крепким, закаленным, поскольку купался в море круглый год,
в любую погоду. В один прекрасный день, возвращаясь, он увидел, что цветка нет.
И он просто исчез. Дома он появился года через три. То есть этот человек был во
все-
оружии. А мы были совершенно не готовы к такому повороту событий — да, папа
занимал крупную должность, но никаких «лишних» денег у нас не было.
Тем не менее, вскоре было назначено судебное разбирательство по папиному
делу. Мы поехали с мамой в Киев. И там я первый раз после случившегося увидел
очень похудевшего, изменившегося папу — его вели по коридору. Это было тяже-
лейшее зрелище. И почему-то меня особенно потрясло — у него не было шнурков
на ботинках... Я никак не мог понять, о чем идет речь на суде: какое-то содействие
в передаче взятки, хищение социалистической собственности. И мой папа получил
10 лет тюрьмы.
Забегая вперед, скажу: как оказалось, буквально в тот день, когда его осудили,
это львовское дело рассыпалось, оно даже не дошло до суда — оказалось, не
удалось
найти там ничего криминального. Папа мой, соответственно, был абсолютно ни
при
чем, но наша беготня по инстанциям заняла семь лет — обращения, писание
писем,
поездки... Через семь лет сказали, что это была ошибка, он ни в чем не виноват —
папу освободили, даже предложили восстановиться в партии. Но он отказался, так
и прожил остаток жизни беспартийным.
Произошедшее стало для меня сильнейшим, страшным жизненным потря-
сением. Впоследствии я много думал об этом деле, анализировал, читал докумен-
тальные материалы и пришел к выводу, что все случившееся было закономерным.
Во-первых, как ни смешно, это было политическое дело. Несмотря на то, что уже
прошел ХХ съезд, было развенчание культа Сталина, 58-я статья под иным соусом
продолжала работать. Выборочно, но происходили масштабные экономические по-
садки. 1961 год был очень голодным, нельзя было ничего купить, ввели карточки
на некоторые виды товаров, и Политбюро начало экономическую войну. Мой отец
попал как бы в расклад этой войны, как говорят, «под раздачу». Причем, как я
сейчас
понимаю, во многом был виноват он сам...
До совнархоза папа работал в кругу таких же, как и он — это были довольно
молодые люди, по большей части евреи, которые пришли после фронта, они
ничего
не боялись, работали открыто, может, где-то на грани фола. Это была целая плеяда
замов — евреев директорами тогда уже не назначали, — замы, главные инженеры,
начальники цехов, и все эти люди знали друг друга. Начав работать в совнархозе,
папа перешел в другую «касту», его статус совершенно изменился, он стал как бы
«казенным евреем», но не смог порвать отношения с привычным кругом. Не отри-
нув старые дружеские связи, папа сделал определенную психологическую ошибку,
и
стал чужаком в новой своей жизни. Продолжая общаться со старыми товарищами,
он привлек к себе внимание органов — ведь он действительно познакомил кого-то
там во Львове с неким большим начальством. То есть он свел товарища А с товари-
щем Б; в результате ничего экстраординарного не было, но всех посадили. А потом
выпустили, потому что ничего не смогли доказать. А папу оставили в лагере — он
должен был понести наказание, потому что перешел некую грань.
Надо сказать, что адвокат в Киеве уверяла нас, что в деле ничего серьезного на
папу нет: не беспокойтесь, все будет хорошо. Но обернулось все иначе... Я до сих
пор
помню фамилию этой женщины — Подкаминская.
Когда в 1989 году мы собрались эмигрировать, произошла одна
невероятная история. У нас возникли проблемы с оформлением до-
кументов в ОВИРЕ — это было связано с тем делом 1961 года. Тогда
судебные органы вчинили папе иск на огромную по тем временам сум-
му — 5 тысяч рублей. Эта сумма должна была фигурировать в деле,
иначе он не получил бы такой срок, 10 лет. Папу реабилитировали, но
иск этот остался, поскольку был не уголовным, а гражданским. Папе
сказали, что надо подать в суд: дело будет рассмотрено, иск снимут.
И в это время появился некий одесский судебный исполнитель с заман-
чивым предложением: дайте мне 500 рублей, и вы навсегда забудете
об этом иске. Папа дал ему 500 рублей, и действительно дело это
просто пропало, стерлось из папиной биографии. Но, как выяснилось,
ничто окончательно не исчезает из закромов нашей любимой родины.
И при оформлении документов на выезд нам объявили: у вашего отца
в 61-м был иск, и его надо погасить. Я готов это сделать, но нужен
документ. Папа говорит: «Какая бумага? У меня ничего не осталось,
тот судебный исполнитель все забрал — и с концами».
Дело не терпит отлагательств: в четыре утра мы с женой
садимся в машину, в «девятку», и пилим из Одессы в Киев, где тогда
состоялся суд. В этой прокуратуре я был один раз, в 15-летнем воз-
расте, и ничего практически не помнил. Итак, в девять часов утра
мы въезжаем в Киев, я совершенно непонятными путями подъезжаю
к зданию прокуратуры и говорю: «Лиля, вот эта прокуратура, я точ-
но помню эту лестницу, это здание». Паркуюсь, смотрю на ступень-
ки и говорю: «Лиля, видишь, женщина стоит? Это папин адвокат».
Я ее вспомнил! И даже вспомнил ее необычную фамилию — Подка-
минская! Лиля говорит: «Нет, как ты можешь это помнить!» Я под-
нимаюсь по ступенькам: «Извините, ваша фамилия Подкаминская?»
Она говорит: «Да», и я рассказываю ей о нашем деле. Через сорок
минут я вышел из прокуратуры с копией той бумаги, которую искал.
Это оказалось просто чудом! Она нашла папино дело, сняла
копию и дала мне недостающий документ. Просто фантастический
случай — чтобы так все совпало, чтобы я вспомнил ее, а она вспом-
нила дело, которое было 27 лет тому назад!
Вернусь к тому тяжелому 1962 году. Папе дали этот ужасающий срок, 10 лет, и
у нас началась новая, необъяснимо трудная жизнь — с передачами, со свиданиями
в лагере. Он сидел в Кривом Роге, там, где находились люди с «первыми сроками».
Я очень хорошо помню свои поездки туда — на поезде, с двумя чемоданами, наби-
тыми какой-то разрешенной едой, с сухарями, которые специально варили в жире,
чтобы они были питательными, с мясными консервами, на которые наклеивались
рыбные этикетки. Приехав, я должен был сесть на автобус, который шел до старого
города, потом добирался до так называемого соцгорода, откуда было 14 км до
лагеря.
Никакой транспорт там не ходил, и я каждый раз ловил попутку. Однажды, помню,
остановился мотоциклист. Как мы доехали, не представляю — я сидел сзади с
двумя
чемоданами! Тем не менее я добрался до сторожки около лагеря, где обычно
ночевал,
чтобы утром отдать передачу для папы. А мне было всего 15–16 лет. Мама тоже
ездила
на свидания к папе, но всеми «техническими» вопросами занимался я. Папин вид
— в
серой лагерной одежде, с бритой головой — был пугающим, охранники смотрели
на
меня волком, тщательнейшим образом обыскивали то, что я привез. В общем, что-
то
страшное. Боль от всего пережитого не притупилась у меня и по сей день...
В те годы мы жили очень трудно еще и в материальном смысле. Мама продол-
жала работать техническим переводчиком в институте, зарабатывала 80 рублей, но
этих денег нам, естественно, не хватало. Я получал на заводе какую-то ерунду, Аня,
моя сестра, была совсем маленькой, училась во втором классе.
Вообще, самым страшным ударом произошедшее стало для мамы: ведь у нее
все родные погибли во время войны, и папа стал опорой ее жизни, гордостью — а
теперь он в тюрьме... Бедная мама все время волновалась: что квартиру заберут, те-
лефон снимут, дачу конфискуют... Не забрали, даже телефон остался. А дачу с
огром-
ным трудом спустя несколько лет удалось продать за какие-то копейки. Но, думаю,
мы бы не выжили, если бы не моя тетя Юля, папина сестра (дома мы называли ее
Люля) — она невероятное участие приняла в этом деле, помогала нам и морально,
и материально, мы все время чувствовали ее поддержку. Надо сказать, что большая
часть друзей отца отвернулась от него. Сохранились отношения лишь с несколь-
кими людьми, о которых мы всегда помним — очень близок нам до сих пор Борис
Ефремович Шойхет, ему 95 лет, он с семьей живет в Лос- Анджелесе.
Возвращаясь мысленно к тем годам, я в который раз убеждаюсь в том, что
сильный человек в любой, даже самой трагической ситуации остается верен себе
—
папа и в лагере не потерялся, стал бригадиром на местном производстве. Там, в ла
-
гере, люди ведь работали, существовал план, это производство надо было чем-то
снабжать... Спустя два-три года я уже не ночевал в избушке у лагеря, приезжая на
свидание к отцу, а останавливался в городе Кривой Рог, в квартире самого началь-
ника лагеря, подполковника Изюмского. И его жена утром заворачивала два
завтра-
ка — для Изюмского и для моего папы.
Каким удивительным образом, из каких несоединимых, казалось бы, момен-
тов складывается человеческая жизнь... Папа просидел в лагере семь лет, и это
стало
совершенно темной и мрачной страницей в истории нашей семьи. Но на протяже-
нии этих лет, с моих 15-ти до 22-х, шло и совершенно другое, параллельное мое су-
ществование — с первыми влюбленностями, общением с друзьями, веселыми часа-
ми на море (в Одессе не говорят: идти на пляж, а только — на море),
поступлением в
институт, экзаменами, студенческой жизнью. И каким-то непостижимым образом
эти два мира уживались вместе. Только сейчас я понимаю, сколько внимания и
теп-
ла недодал в те чудовищные годы маме и сестре, как мало времени проводил с
ними,
как тяжело тогда было маме, какой непомерный груз она несла на своих плечах.
В тот день, когда я привез папу домой после лагеря, к нам пришел директор
завода, где папа когда-то работал, Иван Петрович Стрижаков. Его жена была пре-
подавателем в университете и все время поддерживала отношения с мамой. Они
пришли с какими-то подарками, и Иван Петрович сказал: «Яков Моисеевич, с за-
втрашнего дня можете выходить на работу». Это был завод Дзержинского, очень
крупное предприятие. И папа проработал там практически до пенсии начальником
отдела снабжения. Но он был уже сломленным человеком
.……………………………………………………………………………………………………………………………………………
Золотодобытчик
В один прекрасный день
у меня дома раздается теле-
фонный звонок — и звонок этот в некотором смысле переворачивает мою жизнь.
Позвонил мне Сеня Пресман, причем из Москвы. Поскольку по рождению он
был из богемной среды, то общался с театральной, художественной тусовкой. При-
ехав в Москву по делам, он зашел в мастерскую к Борису Мессереру. В этот момент
там оказался Высоцкий, который привел с собой своего друга Вадима Туманова.
Ту-
манов был в Москве знаменит — таинственный человек, чрезвычайно богатый,
при-
том богатый официально, персонаж с необычной судьбой, с 25 годами тюремного
срока, с восемью побегами... Такой советский граф Монте- Кристо.
Боксер, драчун, моряк, чемпион флота по боксу Вадим Туманов
в 1948 году, когда ему исполнился 21 год, был арестован — как он
говорит, по политическому делу: он слушал Вертинского, читал
стихи Есенина... Но вообще-то говоря, точно ничего не известно.
Непонятно даже его происхождение. Он русский, но родился в Белой
Церкви, где было 90 процентов евреев, кроме того, он не просто не
антисемит, он больше еврей, чем любой из нас, — это всегда чув-
ствовалось. Он мне много раз говорил — когда мы уже с ним сблизи-
лись, сдружились, — что у него точно есть еврейская кровь.
Это человек-тайна. Говорили, что в действительности он сел,
потому что дал кому-то по морде в Клайпеде, в баре — а это ока-
зался председатель Совета министров республики. В общем, темная
история. Сначала он получил относительно небольшой срок — семь
или восемь лет. Но был молодым пацаном и не смог этого выдер-
жать, поэтому много раз бежал. Его ловили и снова сажали — вот и
получилась какая-то непомерная цифра.
Сидел Туманов на Колыме и, естественно, добывал золото.
Человек он авторитетный, мощный, поэтому быстро стал там
бригадиром, и они ставили какие-то сумасшедшие рекорды добычи
золота. В общем, Туманов в лагере показал себя очень эффективным
менеджером (как бы теперь это определили).
И в один прекрасный день (уже после смерти Сталина, когда по-
шло послабление) его вызвали и сказали: раз ты такой выдающийся
человек, мы тебя освобождаем по амнистии. По легенде, он якобы
поставил ультиматум: я не выйду, пока всю мою бригаду не освобо-
дят. Конечно же, он вышел, но остался там работать как вольнона-
емный. На следующий год освободили всю бригаду, и она составила
костяк будущей структуры — старательской артели Туманова.
Дело в том, что золото исторически добывалось в системе МВД,
использовался для этой тяжеленной работы бесплатный труд за-
ключенных. А когда по амнистии всех выпустили и расформировали
эту систему, добыча золота упала до нуля, и правительство должно
было что-то предпринять. Создать государственную организацию
не получалось, потому что добыча шла на отдаленных месторож-
дениях, которые вырабатывались быстро, и строить там поселки,
города было невозможно. Туда завозили рабочих вахтовым методом,
и жили они во времянках. Кроме того, добыча шла только летом,
зимой там холодно, зима уходила на подготовку. В итоге издали
какой-то специальный указ о том, что можно частным образом
добывать золото, дали золотодобытчикам большие льготы и по-
слабления, и они начали очень много зарабатывать. Туманов стал
основоположником этого старательского движения, а старатель-
ские артели — это же кооперативы, практически частное дело.
Там не было ни парторганизации, ни профсоюза. Люди из его еще
лагерной бригады ценили то, что он тогда их не бросил, и остались
на всю жизнь ему преданы. Часть из них я еще застал, когда начал
работать у Туманова.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………Спустя еще полгода, поздней
осенью звонит мне Саша Фельдер: «Зюня Футо-
рянский в Одессе, в отпуске, он хочет с тобой встретиться». Приезжает этот Зюня
на
роскошной «шестерке», в дубленке — просто шик! И дело даже не в том, как он
был
одет, а чувствовалась в нем некая раскованность, свобода, неведомая нам тогда. И
он мне говорит: «Послушай, я помню наш разговор. У нас сейчас открылась такая
же
вакансия, как была в Комсомольске-на-Амуре, так вот к нам я тебе рекомендую по-
ехать. Сам я не принимаю таких решений, но могу поговорить с Тумановым». И он
при мне звонит: «Вадим, у меня есть парень, который тебе нужен». Тот отвечает:
«Пусть приедет ко мне в Москву».
Туманов большей частью жил в Москве, в шикарном кооперативе «Белый ле-
бедь» на Ленинградке. Я, пользуясь своими связями, сразу же сажусь в самолет и
следующим утром заявляюсь к нему домой. Волнуясь, пытаюсь показать мою
трудо-
вую книжку с послужным списком, а он просто хохочет — и до сих пор, вспоминая
об этом, смеется. Поговорил со мной три минуты и заявляет: «Все. Завтра выезжай
на работу». А он вообще такой: поклонник Ломброзо, человека видит насквозь, ему
никаких объяснений не надо — поэтому-то и выжил, несмотря ни на что,
благодаря
своему звериному чутью.
Я, вдохновленный встречей, возвращаюсь в Одессу, прихожу к Юлику Калаш-
никову, управляющему трестом, и говорю, что увольняюсь. Он — ни в какую:
«Нет, я
тебя не отпускаю. Куда? Ты что, с ума сошел?» Кончилось тем, что даже
отправился к
моему папе — уговаривать (а они были знакомы). Но папа, мудрый человек,
сказал:
«Знаешь, мой сын уже взрослый, он сам принимает решения, я в это не
вмешиваюсь».
Лиля спокойно восприняла новости — она молодец, никогда не была против
моих авантюр. Кроме того, Туманов и его артель тогда уже обросли легендами,
кото-
рые передавались из уст в уста — как потом оказалось, все было правдой.
Надо сказать, к этому времени, во-первых, я чувствовал, что к 34 годам достиг
потолка своей карьеры в Одессе, а просидеть всю жизнь в кресле зам.
управляющего
треста мне совершенно не хотелось. Во-вторых, к этому примешивались эмиграци-
онные дела: я два раза подавал документы на выезд и понимал, что рано или
поздно
информация об этом всплывет, и в тресте у меня возникнут серьезные проблемы.
Итак, уволившись, я сажусь в самолет и отправляюсь в город Березовский,
который находится в 12 км от Свердловска. Маленький городок, где был когда-то
золотодобывающий рудник. Вначале для меня все выглядело совершенно сногсши-
бательно. Помню, Зиновий предупредил: учти, у нас там сухой закон, мы
совершен-
но не пьем, мы только работаем круглые сутки. Приезжаю с ним в Березовский —
на
столе две бутылки водки, какие-то ребята нас уже ждут... Сухой закон!
Постепенно я начал погружаться в рабочие проблемы, хотя влиться в этот
коллектив было чрезвычайно тяжело — там были свои законы, свои представления
о жизни, которые никак не коррелировали с моими.
Но сама работа была чрезвычайно интересной — мы добывали золото и про-
давали его государству по так называемой договорной цене. А договаривался я —
как финансист, это и была моя основная функция. Туманов, председатель артели,
создал очень правильную систему сдержек и противовесов, у него везде были рас-
ставлены свои люди, а работали мы по всему Уралу — от Коми АССР, от города
Инта
(это недалеко от Воркуты, уже за полярным кругом) до Башкирии, то есть вдоль
все-
го Уральского хребта. И я начал шаг за шагом знакомиться — не только с рабочим
процессом, но и с самой философией деятельности Туманова.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Когда я появился в Березовском, шел только второй год работы артели Тума-
нова в новых условиях. Государством предприятие не финансировалось, все траты
делались из собственных накоплений, поэтому существовали весьма скромно.
Жил я
в той же комнате, где работал, там же внизу располагались мастерские. Это была
база,
откуда мы отправляли механизмы, стройматериалы, рабочих по участкам. Я посто-
янно контактировал с объединением «Уралзолото», с ними должен был договари-
ваться о цене, по которой артель сдавала свою продукцию — то есть добытое
золото.
На самом деле Туманов доверил мне невероятно ответственное дело — от того,
насколько профессиональной и твердой будет моя позиция, зависела, по сути,
жизнь
всей артели. У нас ведь зарплаты не было, в конце сезона мы получали сразу все
день-
ги, а в течение года посылали семьям какие-то крохи, чтобы они как-то могли
жить.
Женщин в артели не было, все приезжали на работу без семей. Сначала речь
шла о том, что это вахтовый метод — то есть работаешь летом, когда идет добыча,
а зимой ты более-менее свободен. Но это касалось только рабочих, а я-то вкалывал
круглый год. Но так или иначе суммарно месяца четыре в году я все равно прово-
дил в Одессе — часто бывал в Москве, в министерстве, а каждый раз, когда летел в
Москву, то заезжал домой, прихватывал то три дня, то недельку, потом был
отпуск...
Кроме того, в 1982 году у нас родился Саша, и я, конечно, старался прилетать в
Одес-
су как можно чаще. Но вся моя деловая жизнь была, конечно, на Урале.
В самом начале моей работы в артели мне опять-таки случайно повезло —
произошло несколько событий, знаковых для моей дальнейшей карьеры и выстраи-
вания отношений с Тумановым.
Я приехал в Березовский в ноябре, а в декабре все начали разъ-
езжаться на Новый год. И я, чувствуя большую неловкость, все же
подошел к Туманову: «Вадим Иванович, как бы мне тоже на Новый
год поехать домой?» «Ты же только появился — какое поехать?!»
А тогда как раз Туманов купил дачу в Крыму, по тем временам
суперблатную, в потрясающем месте, около пляжа «Русалка». На-
сколько я помню, это была дача Маршака, и Вадим Иванович соби-
рался делать там какой-то совершенно фантастический ремонт.
Для этого выписывались стройматериалы и отправлялись с Урала
машинами в Крым. Как человек опытный, он прекрасно понимал, под
каким увеличительным стеклом находится это строительство,
поэтому предупредил снабженцев, что заплатит все точно по до-
кументам — бумаги обязательно будут проверять.
К тому времени, когда я попросился перед Новым годом домой,
он как раз отправлял в Крым несколько машин, три или четыре.
Человек он суматошный, взбалмошный, с безумной энергией. Ночью
он меня будит и говорит: «Я тебя прошу: ты человек новый, у тебя
свежий взгляд — проверь, чтобы все было нормально в документах».
И я прямо ночью начинаю просматривать бумаги и обнаруживаю:
там все в порядке, за исключением одной вещи. Туманов выписал
300 квадратных метров импортной облицовочной плитки — а по
тем временам это было огромное количество, безумная ценность. И
я вижу, что сумма, указанная за оплату плитки, та же, по которой
ее покупала артель. Но я-то работал именно в строительном деле
и знаю, что он как физическое лицо должен заплатить по розничной
цене, то есть в два раза больше — в общем, Туманову следует допла-
тить еще пять тысяч рублей. А он к деньгам с большим трепетом
относился. Иду к нему: «Вадим Иванович, тут серьезная ошибка,
я точно знаю». — «Как?» Вызывает главного бухгалтера Евгения
Самойловича, совершенно уникального человека — он до прихода в
артель был главным бухгалтером ленинградских плавучих рестора-
нов. Экзотический персонаж — красивый, седой, с длинными воло-
сами, представительный. «Женя, — говорит ему Туманов, — что ж
ты мне устраиваешь, оказывается, я должен доплатить?» — «Нет,
я тебе гарантирую, что все правильно. Мы решили общим собранием
дать тебе эту плитку, и имеем право». И я стою перед ними — но-
вый человек, и понимаю, что нажил себе невероятного врага, но
тупо настаиваю на своем: вы должны доплатить, и все тут. И Тума-
нов доплачивает. Со скандалом, с криком доплачивает пять тысяч
рублей. Выписываю ему квитанцию, подкалываю в папочку, и он меня
отпускает на Новый год в Одессу — с условием, что возвращаться
буду через Ялту и заеду на стройку с инспекцией.
И вот приезжаю я в Ялту после новогодних праздников. На тума-
новской даче — стройплощадка, работа кипит. И буквально через
два часа после моего приезда — бывает же такое совпадение! —
приходит комиссия старых большевиков с проверкой. Туманов
говорит им: у меня все в порядке, все замечательно — и уединяется
с ними в другой комнате. Я сижу, пью чай с каким-то подмастерьем,
и вдруг появляется Туманов — белый, взбешенный, сказать вразуми-
тельно ничего не может. Я иду к этим старым большевикам, и они
мне заявляют: мы все проверили, все действительно в порядке, но
вот эта плитка стоит не два рубля, а четыре рубля, а вы-то запла-
тили два... Тогда я открываю папочку с документами и предъявляю
им подколотую в самом конце квитанцию: доплата за розничную
цену. Они, конечно, были сильно разочарованы — на этой разнице в
оплате они уже построили такое смачное обвинение, а тут ничего
не вышло... Туманов никак не мог взять в толк, в чем проблема, так
что пришлось ему историю с доплатой напомнить. Но в Березовский
я уже прибыл просто королем — спас Самого!
В уставе артели старателей было записано, что трудовое за-
конодательство на эти организации не распространяется. То есть
можно было увольнять без выходных пособий, без судов. И Туманов,
вернувшись в Березовский, вызвал спустя некоторое время Евгения
Самойловича: «Женя, ты устал, отправляйся домой». В общем,
уволил его, а меня назначил одновременно своим замом по финансам
и главным бухгалтером. Я ему твердил: «Вадим Иванович, это неза-
конно. Нельзя иметь две подписи в банке». А Туманов: «Для них не-
законно, а для меня законно. Будешь работать». С ним не поспоришь.
И дальше понеслось, поехало... Надо сказать, те восемь лет, что я проработал
у Туманова, были самой лучшей, самой насыщенной частью моей жизни. Во-
первых,
Туманов «подгребал под себя» всяких замечательных людей — и диссиденты, и
про-
сто те, кто был не совсем в ладах с властями — все работали у нас. Получали мы
сумасшедшие деньги — я зарабатывал в 80-х годах по три тысячи рублей в месяц.
Причем я зарабатывал законно, я же не шил подпольно лифчики.
За эти годы Туманов сумел собрать очень хороший коллектив. Это были за-
мечательные люди, умные, самостоятельно мыслящие, содержательные, благодаря
которым у меня, одесского мальчика, на многое открылись глаза. Я, который в 68-
м
году кричал нашим солдатам: «Накажите этих гадов-чехов!», в это затхлое время
попал в обстановку свободы, самиздатовских книг, настоящего интеллектуального
общения вместо партсобраний и маёвок. Все театры, приезжающие на гастроли из
Москвы, Ленинграда, дневали и ночевали у нас в Березовском — там были баня,
от-
менная еда, веселые, небанальные хозяева. И тогда я познакомился с колоссальным
количеством людей из театрального мира. А дружба со многими из тех, кто
работал
в артели, длится и по сей день — это и главный геолог Миша Алексеев, с которым
мы вместе, спустя годы, создали в Москве компанию «Планета-Персонал», и Витя
Леглер, и Сережа Зимин... Мы все входили в так называемое правление артели, нас
было человек 15.
Мне приходилось много ездить, я не только сидел в Березовском, но «гнездо»
было там. Постепенно мы обжились, нам построили дома — с Мишей Алексеевым
мы занимали дуплекс. Зимой лыжи я надевал дома в прихожей, выходил — и
прямо
за порогом лес, светит солнце. Просто сказка!
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
В мою работу — а это была вся финансовая сторона деятельности артели —
никто никогда не вмешивался: Туманов категорически запретил. Постепенно у
меня
образовался штат сотрудников: кроме помощника-экономиста, я взял целую группу
молодых ребят из московских институтов на должности бухгалтеров. В общем, я
работал в совершенно независимом режиме, все принимаемые мною решения не
подвергались никакому сомнению.
А приезды мои в Одессу были праздником для всех — тут же появлялись
друзья: Фима приехал! — и начиналось гулянье... В материальном смысле мы
стали
жить очень хорошо, Лиля уже не работала, занималась детьми. Я купил машину,
по-
том поменял на новую, у нас появился даже видеомагнитофон (!) за 5 тысяч
рублей с
целым набором замечательных фильмов, и круглые сутки у меня сидели друзья, ко-
торые не могли оторваться от этого видака. Привозил от Туманова магнитофонные
кассеты с записями — Высоцкий просто был из первых рук, ведь они очень близко
дружили. В общем, все складывалось замечательно.
Туманов несколько раз приезжал в Одессу — мы с ним тогда были в очень
тесных дружеских отношениях. В Одессе он бывал у нас дома, и с родителями
встре-
чался — папе это общение доставляло большое удовольствие. Когда у нас
появилась
машина, мы начали путешествовать — я помню замечательную поездку нескольки-
ми семьями в Савранские леса. Вообще во время моих приездов в Одессу мы много
времени проводили вместе, все время куда-то ездили достаточно большой
компани-
ей. Надо сказать, что та бурная, веселая жизнь создала базу дружбы Саши с Женей,
они очень близки, и по сей день перезваниваются, переписываются ежедневно.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Надо сказать, что Туманов создал совершенно уникальную систему: в каждом
городе у нас был свой шофер, свои представители — когда я приезжал в Москву,
меня
встречала машина, мне не надо было думать о гостинице, об авиабилетах. Как-то
раз не удалось достать билет на самолет — так меня отправили как грека без под-
данства, с «левым» билетом. Все пассажиры, которым не удалось просочиться на
этот рейс, меня поносили, а я хранил гордое молчание, делая вид, что не говорю
по-
русски. В общем, приключений была масса.
И эта замечательная жизнь продолжалась довольно долго, до 1987 года.
Надо сказать, что где-то в 85-м году я начал ощущать смутное беспокойст–
во — это было связано с деятельностью артели. Я уговаривал Туманова, что нам
нужно начать заниматься еще какими-то работами, кроме золотодобычи. Он
сопро-
тивлялся, твердил, что за строительство по государственным расценкам просто не-
возможно браться. Я же объяснял, что такое дело выгодно именно нам. И
оказалось,
что это было очередное золотое дно. Нас начали подряжать нефтяники,
геологораз-
ведчики — чтобы мы строили для них дороги. А мы, по нашему уставу, были осво-
бождены от налогообложения, поэтому не платили налоги и за этот род деятельно-
сти — и вот это-то и начало меня тревожить. В действительности я четко понимал,
что платить налоги мы должны, и поэтому написал письмо в Министерство труда с
просьбой разъяснить правовую составляющую ситуации. Но, к моему удивлению,
министерство ответило: все законно, не волнуйтесь. Но меня это почему-то не убе-
дило, и я по-прежнему был неспокоен.
И в один прекрасный день я принял решение, которое в дальней-
шем уберегло нас от колоссальных проблем. Дело было так. Заняв-
шись еще и строительным бизнесом, мы начали зарабатывать очень
большие деньги — гораздо больше, чем вообще могли себе позво-
лить. Я понимал, что у меня, финансового директора, остаются
непотраченные суммы, а Туманов был категорически против того,
чтобы деньги оставались, копились. Он говорил: в 17-м году всё у
людей забрали, этим коммунистам верить нельзя, поэтому то, что
заработано, мы должны раздать.
Я был един в двух лицах и мог самостоятельно принимать фи-
нансовые решения, никто мне тут был не указ. Наш основной счет
находился в Свердловске. Обычно деньги нам выдавали наличными, и в
конце года, когда выплачивалась зарплата, мы приезжали с ящиками,
грузили десятки миллионов рублей и раздавали их. Все было очень про-
сто. И вот в конце года я взял образовавшийся в артели излишек, 500
или 600 тысяч рублей, — а тогда это были огромные деньги — поехал
в банк в Ухту (у меня в тамошнем банке были знакомые девочки), от-
крыл счет и перевел на него эту баснословную сумму. А, открыв счет,
подумал: что же я сделал, практически украл эти деньги, они в моем
полном распоряжении, вообще никто об этом не знает!
Я выждал момент, когда Туманова не было в Березовском, собрал
правление артели, моих товарищей, и рассказал о том, что пред-
принял. Объяснил, что когда-то до нас все же доберутся, и тогда
придется платить налоги — вот тогда эти тысячи и пригодятся.
Сейчас надо принять решение, и оно должно быть общим, ведь если
мы скажем об этом Вадиму, результат будет предсказуемым: всё
раздать. Я же считаю, что нам необходим резервный фонд. Надо
сказать, что Туманов пользовался таким авторитетом, такой
единоличной властью, что это был серьезный момент. Мы просиде-
ли всю ночь, думали, прикидывали — и правление приняло решение:
меня поддержать, а Туманову не говорить. И с тех пор, начиная с
85-го года, я сбрасывал на этот счет в Ухте излишки денег, и там
накопилась сумасшедшая сумма. А Туманов по-прежнему пребывал в
неведении. Так продолжалось до середины 87-го года.
При этом жизнь была полна — и интересной работой, и весельем, и общени-
ем, и непривычным чувством свободы.
Думаю, мы все были «героями не того времени». Мы работали с радостью и,
хотя в это никто не может поверить, никогда никому не давали взяток — просто у
нас их никто не требовал. Я хорошо помню, как главный бухгалтер «Уралзолота»
попросил меня привезти ему из Москвы очки. И я заказал очки — они стоили 10
ру-
блей. Приехал, положил на стол: «Хамза Хафизович, вот ваши очки». Так он за
мной
с этими десятью рублями бежал по всему коридору...
Все, что мы себе позволяли, — это пригласить начальство к нам в Березовский
в баню, чтобы люди попарились, вкусно поели. В это время полнейшего дефицита
у
нас было свое подсобное хозяйство — мы должны были кормить людей.
Идея старательской артели была такая: человек приезжает с 50 копейками, и
через полгода он должен уехать с этими 50 копейками плюс заработок. Трат у
работ-
ников никаких не было: еда абсолютно бесплатная, можешь есть сколько угодно,
никаких ограничений. При входе в столовую стояли ящик сигарет, ящик папирос,
ящик спичек, икра, бочка земляники моченой; все вплоть до зубной щетки предо-
ставлялось администрацией артели. В общем, мини- коммунизм. Люди работали
по такой схеме — 12 часов работаешь, 12 часов отдыхаешь, при этом ни суббот, ни
воскресений, вообще такого понятия не было, когда сезон. Приезжали рабочие тру-
диться вахтовым методом, на четыре-пять месяцев, в основном с Украины — это
были механизаторы, украинцы ведь работяги. У Туманова был принцип: брать на
работу людей от 27 до 45 лет, женатых. На каждое место у нас лежало более 50 за-
явлений, поэтому могли отбирать лучших. Интересно, что артели удалось избежать
любых криминальных происшествий, но вот несчастные случаи на участках были,
и
даже, к сожалению, один смертельный случай.
Наши начальники участков, старшие горные мастера, сами набирали рабочих,
в основном тех, кого знали, за которых несли ответственность — ведь нужны были
какие-то гарантии, что это нормальный человек, не алкоголик, что он работящий,
знает технику, может ее ремонтировать. Туманов считал, что наша техника должна
работать 24 часа в сутки: 12 часов один трудится, за ним выходит другой тоже на
12 часов. Туманов говорил: какой перерыв на обед? У нас на участке 12
бульдозеров,
значит, один бульдозер все время будет простаивать? А мы за каждый бульдозер
платили 20 кг золота. Поэтому существовала такая «летучка», машина с солдатски-
ми бидонами, которая подъезжала и выдавала «быструю» еду — что-то наподобие
густого супа, где ложка должна была стоять — много мяса, картошка, лук. У нас в
фермерских хозяйствах — а такие были на каждом участке — держали 1200 коров,
бесчисленное количество свиней, гусей, кур.
Так работали на бульдозерах, а к машинам у Туманова было другое требова-
ние: человек сидит за рулем, а его сменщик спит в машине, и если машина
ломается,
они вдвоем ее чинят тут же. Речь шла о больших машинах — «Уралах», «КамАЗах»
—
мы же строили дороги, надо было перевозить щебень на дальние расстояния.
Вся техника работала в три смены, таким образом, производительность у нас
была фантастическая. Существовала норма: бульдозер в сутки работает 1,1 смены,
то есть в среднем в сутки — восемь часов. А у нас бульдозер работал 24 часа в сут-
ки — это три смены, поэтому производительность у нас была как минимум в три
раза выше.
И надо было видеть энтузиазм этих людей. Мы ежедневно с базы связывались
по рации с каждым участком, и они диктовали: этот сегодня 300 г золота снял, тот
400, тот 600... Все радовались, аплодировали, потому что понимали, что это
зарабо-
танные ими деньги, то, ради чего они здесь вкалывали.
Зарплаты как таковой в артели не было, все работали на конечный результат.
Единственное — мы каждый месяц переводили семьям рабочих по 300 рублей, а в
конце сезона они получали сразу все, в основном не наличными — это ведь были
очень крупные суммы, поэтому мы выдавали аккредитивы, выписывали по пять
тысяч рублей.
Но самое главное — в конце сезона их надо было отправить всех домой, пото-
му что начиналась безудержная попойка, ведь полгода они жили при сухом законе.
Дисциплина суровая, но все были счастливы. Здоровые парни- бульдозеристы,
когда
начальник участка им говорил: «Ты устал, уезжай в отпуск», просто плакали. При-
том большая часть этих людей уже не нуждалась в деньгах, они работали у нас по
несколько лет, но все равно возвращались. Хотя женщин в артели вообще не было.
Даже в поварах у нас трудились только мужчины — образовалась очередь на пять
или шесть лет вперед поваров из лучших московских ресторанов, которые мечтали
приехать в артель. Почему? Они и в Москве хорошо зарабатывали, но после окон-
чания сезона в артели каждый из них получал справку, что заработал в этом сезоне
10 тысяч рублей, и с этой справкой он мог делать все что угодно: легально купить
ма-
шину, дачу... У нас вообще трудились только лучшие специалисты — цвет рабочего
класса, цвет мастеров, цвет поваров. Этим мы и отличались.
Конечно, все горой стояли за Туманова, за артель. Забегая впе-
ред, расскажу один случай.
Когда к нам нагрянула прокуратура с обысками, они очень стара-
лись найти хоть какую-то зацепку. И вот, появившись в очередной
раз, менты вдруг обнаружили в тулупе какого-то завхоза записку:
«Вася, я тебе дам свинину, а ты мне дашь запчасти». И они от не-
ожиданности, что нашли реальное свидетельство махинаций, сами
растерялись: о, смотри! Тогда хозяин злополучного тулупа говорит:
«Что это? Дай посмотреть». Берет эту записку, читает, потом
засовывает в рот и съедает. На самом деле — взял и съел!
Это я к тому, что артель была единой большой командой.
На 12 участках артели трудилось полторы тысячи человек. Участки представ-
ляли собой оконтуренные огромные поля, по которым ездила техника. Предвари-
тельно, конечно, мы проводили разведку, там были маркшейдеры, которые этим
за-
нимались, делали дополнительные шурфы, ведь надо было четко понимать, где
есть
золото. Существует рассыпное и горное золото. Горное добывают в шахтах; в
России
же в основном занимаются рассыпным золотом.
Добыча золота — это механизированная работа. Сидит человек на бульдозе-
ре и гребет породу. Нужно было снять пять-шесть метров так называемых торфов,
чтобы дойти до золотоносных песков. Их сгребали в кучи, и затем гидромонитор
разбивал этот грунт до смеси, которую пропускали через помприбор — это был та-
кой длинный желоб, устланный резиновыми матиками с волосками; все тяжелое
оставалось там, а легкий грунт уходил. Потом эту взвесь собирали. До сих пор это
главный способ открытой золотодобычи, единственное — у нас отход был 45 про-
центов, а сейчас он еще больше.
Бутылка шампанского вмещает 16 кг золота — оно очень тяжелое. У меня есть
такая фотография — мы с ребятами держим блюдце с золотом и как будто пьем из
него. Помню, у начальника одного золотодобывающего объединения на столе сто-
яла пирамидка из золота, и он предлагал каждому: сможете поднять ее пальцами,
будет ваша. И никто так и не смог с этим справиться...
В действительности условия жизни на участках были достаточно трудные,
просто присутствовала эйфория от работы, от друзей, от обстановки. Я постоянно
ездил по участкам, по базам, надо было выбивать деньги за дорожные работы, под-
писывать сметы. Довольно много времени проводил в Инте, в Ухте, где вообще не-
вероятно тяжело. Зима там выглядела так: примерно в половине двенадцатого рас-
светало, а в половине первого, через час, уже начинало темнеть.
Инта уникальный город, там и в те времена еще жили поселен-
цы, дети ссыльных зэков, которых никуда не выпускали — латыши,
литовцы, немцы, бывшие полицаи.
А в Ухте до сих пор живет Миша Лозовский, человек нетривиаль-
ной судьбы, я с ним работал. У него был знаменитый папа, который
говорил: «Мне страшно повезло: меня посадили в 26-м, рано, потом
меня не расстреляли, потом меня выпустили, потом опять посади-
ли». Освободили его 21 июня 41-го года, и застал он начало войны в
поезде Воркута-Ленинград. И он, заслуженный зэк, узнав, что нача-
лась война, вышел на первой же станции, перешел пути и сел в поезд
в обратном направлении. Он вернулся в свой лагерь и устроился там
вольнонаемным токарем — это его спасло. Он пробыл в лагере до
1947 года, там родился Миша. В 47-м году Лозовского опять осудили,
затем выпустили и дали ему максимальное «поражение в правах»:
то есть он не мог жить в крупных областных центрах. У Миши хра-
нится справка, что он репрессированный, родился в лагере. Так он и
живет по-прежнему в этой Ухте, там мы познакомились.
Постепенно мы в артели создали себе действительно хорошие условия жизни. На
каждом участке построили так называемый Белый дом — там жило начальство.
Дома
строили из кирпича, у нас был замечательный архитектор Митя Хмельницкий,
кото-
рый проектировал совершенно сногсшибательные коттеджи. (Сейчас Митя, кстати,
живет в Берлине, по гранту какого-то немецкого университета защитил
диссертацию
«Промышленный конструктивизм в России 30-х годов».) Но при всей якобы
роскоши
наших жилищ все было сделано невероятно экономно, из подсобных материалов,
там
не было никаких полированных гарнитуров, многое мастерили своими руками.
В Березовском в начальственном флигеле жили Миша Алексеев, Марик Мас-
сарский и я. На втором этаже у каждого была комната с туалетом, с душем, а вни-
зу — общий холл, камин. Вечерами мы там собирались. Нажал кнопку —
появляется
повар: что приготовить? В доме был закрытый плавательный бассейн, баня. Баня
была обязательным ритуалом нашей тамошней жизни, но выпивку нам заменял би-
льярд. Жизнь была очень мобильной, скучать не приходилось — все время одни
приезжали, другие уезжали, мы пересекались, рассказывали друг другу о новостях,
и это общение доставляло нам огромное удовольствие.
И при этом я даже не представлял, как живут рабочие. Но случай помог уви-
деть всё своими глазами. Один мой школьный товарищ, Игорь Чикин, работал в
Чер-
номорском пароходстве сначала на китобойном судне, потом на рыболовном — он
механик. На самом деле это достаточно тяжелый труд. По паспорту Игорь
числился
русским, хотя мама была еврейка, конечно. И в один прекрасный день он, считая,
что
капитан судна — его друг, рассказал ему, что родная сестра жены живет в
Америке.
На следующий день у него аннулировали визу, исключили из партии — наступила
катастрофа. И в один из моих приездов в Одессу Игорь пришел ко мне вместе с
тестем,
которого я тоже хорошо знал, и стали меня умолять взять его на работу — «Кем
угод-
но, хоть за свиньями ходить». Я пытался объяснить, что на работу сам не
принимаю, у
меня в подчинении только бухгалтеры и экономисты, но... В это время по Одессе
уже
ходили легенды о тумановской артели и о нас с Зюней Футорянским. Был среди
нас
еще один одессит — Зюня Либерман. (О, эти уменьшительные имена! По ним
всегда
можно безошибочно вычислить принадлежность их обладателя к одесской почве.)
В общем, я обратился к Туманову, еще и Миша Алексеев помог, и мы нашли
ему работу в Ухте. На одном из тамошних участков стояли огромные
электрические
генераторы, их надо было обслуживать. Работа была в тепле, не в поле, но от этих
генераторов зависела вся жизнь участков. Игорь туда отправился — ехал он на по-
езде до станции Кожим. Там поезд останавливается на одну минуту, и за эту
минуту
надо спрыгнуть — никакого перрона, 40 градусов мороза — а потом идти
километра
два, и тогда уже появлялись огоньки нашего участка. И вот Игорь соскочил с
поезда,
взял сумку со своими вещами — а она тут же трескается от мороза, все
разлетается...
Спустя некоторое время я приехал в Ухту по делам и собрался навестить
Игоря, узнать, как он там. Я остановился, конечно, в Белом доме — меня там
ждала
благоустроенная комната. Захожу к Игорю, а он в это время собирается на смену.
Переоделся, берет постель вместе с матрацем, скатывает и ставит в угол. Я говорю:
«Игорь, что ты делаешь? Объясни мне». — «Придет мой сменщик, он же должен
где-
то спать». Я по-прежнему в недоумении: «Что, у вас не хватает кроватей?» — «При
чем тут кровать? Спать может только один, другой должен находиться на работе,
поэтому двух кроватей не должно быть. Чтобы не возникало соблазна».
Вот по такому непростому алгоритму жили артельщики, но работой своей
дорожили необычайно.
Отдельным праздником всегда был приезд в Березовский Тумано-
ва. По телефону обычно спрашивали: «Вадим, что тебе пригото-
вить?» — «Вот, если Ванька сварит борщ...» И начиналось строи-
тельство этого борща...
Наконец, приезжает Туманов. Вечером собираемся правлением ар-
тели в столовой. Появляется повар в белом колпаке, несет долгождан-
ный ароматный дымящийся борщ. Туманов берет ложку, зачерпывает,
потом встает, идет с тарелкой к крану, наливает воды и продолжает
есть. Повар на грани обморока. А Вадим говорит: «Горячий»...
Начальство местное, из Свердловска, к нам часто наезжало, и
Ельцин приезжал — в это время он был первым секретарем обкома.
Потрясающий мужик, естественный, прямой — мы с ним общались,
угощали нашими разносолами. Потом он шел в баню, один выпивал
несколько бутылок водки, после этого собирал все пустые бутылки,
складывал в портфель (тогда ведь была антиалкогольная кампа-
ния) и уезжал.
В те годы каждый четверг Свердловск вымирал — по четвергам
в прямом эфире по местному телеканалу выступал Ельцин и от-
вечал на все вопросы, причем это выглядело так: просто в студии
стояли три телефона, и сотрудницы канала принимали звонки.
Помню такой случай: мы сидим в столовой, поужинали, выпили с
начальством. И повар в колпаке варит нам кофе. Все ждут, а кофе
никак не вскипает. И Туманов говорит: «Ну, Ваня, давай уже кофе».
И тогда Ваня хватает кусок сала, отрезает, кидает прямо на элек-
трическую конфорку, сверху ставит эту джезву — кухня вся окуты-
вается дымом, но кофе мгновенно закипает!
Новые участки мы открывали зимой. Там ведь болотистая местность, и ле-
том проехать невозможно. Летом могли пройти только бульдозеры, и ширина до-
роги была 2,5 километра: бульдозер только один раз может пройти по ягелю,
потом
он срывает этот ягель, и тот нарастает лишь через 25 лет. Ягель — это такая
жесткая
короткая трава. Бульдозер шел в одну сторону, потом назад уже параллельно,
потом
опять туда, и снова параллельно. Поэтому, когда надо было осваивать новый
участок,
зимой делался санный поезд: к бульдозерам цеплялось по несколько штук
огромных
санок, сваренных из металла, туда грузились стройматериалы и все, что нужно для
жизни, в том числе еда. И когда этот санный поезд приезжал на участок, все
сначала
жили в бульдозерах, больше негде. И первым делом начинали строить баньку...
В общем, все обустройство происходило зимой, а летом — уже начиналась
добыча золота. Но летом там, конечно, непросто — от комаров еще можно
веточкой
отбиваться. А вот гнус — это катастрофа. Ты видишь метрах в тридцати от себя че-
ловека, и над ним стоит серый столб этой мошки. Человек идет, и этот столб,
извива-
ясь, двигается за ним. Единственное, что спасало — плотно застегнутые
офицерские
шелковые рубашки, которые гнус не прокусывает, и накомарники. В накомарниках
приходилось ходить все время. Во время еды надо было отогнуть накомарник, про-
сунуть туда ложку, все время дуя, сбивая этот гнус. Тем не менее, хотя и трудно в
это
поверить, ощущение счастья не покидало...
Хотя физически я не работал, но жизнь тоже была непростой — беспрерыв-
ные перемещения, поездки. Самолеты летали плохо, постоянно задерживались,
мест не хватало — вокруг все же была советская власть. У нас по договору
работала
снабженцем одна боевая местная женщина, Лариса Федоровна. Как-то раз мне
надо
было срочно лететь в Москву, а билетов нет. Она говорит: «Я сейчас все сделаю».
У нее было синее пальто, издалека она выглядела как стюардесса «Аэрофлота». Я
приезжаю с ней в аэропорт, она куда-то уходит: «Стой тут, жди». Потом появляет-
ся: «Пошли». Ни билетов, ни бумажек — ничего абсолютно. Заводит меня в само-
лет, пилоты сажают в кабину, и я лечу. И так затем происходило множество раз. Я
обратил внимание, что пилоты смотрят на меня с какой-то ухмылочкой. И как-то
спрашиваю: «Лариса, что ты им говоришь? Как вообще они меня берут на борт без
билета?» Она отвечает: «Все просто: прихожу к ним и говорю, мол, ребята, муж
дол-
жен уезжать в командировку, я договорилась с любовником, а не могу его
отправить.
Если вы мужа не возьмете, у меня все сорвется». То-то я чувствовал, что они смо-
трят на меня с нескрываемой жалостью.
..
Конец артели Туманова
И вот наконец случилось то, чего я боялся и предвидел — в 1987 году на ар-
тель началась страшная атака со стороны Генеральной прокуратуры. На нас завели
уголовное дело по совершенно надуманным поводам.
Существует несколько версий того, с чего началась вся эта история. Это ста-
ло известно много лет спустя, тогда же мы ничего не знали и не понимали, откуда
«уши растут».
В 1986 году посадили помощника Брежнева, некоего Бровина, о
котором мы никогда и не слышали; при обыске у него в сейфе нашли
много золота. И этим делом занялась Генеральная прокуратура,
группа следователей по особо важным делам, которые до этого за-
нимались знаменитым «хлопковым делом». К 87-му году «хлопковое
следствие» уже закончилось, посадили свыше 4 тыс. человек, кого-
то приговорили к высшей мере. В общем, нужно было новое, крупное
дело. И вдруг — хищение золота! Следователи выстроили такую схе-
му: якобы старательские артели добывали золото и каким-то обра-
зом переправляли его через Бровина для левых заработков. У Бровина
в записной книжке нашли телефон одного нашего сотрудника — к
тому времени у нас появился некий Сергей Буткевич, считавшийся
невероятно блатным персонажем — у нас он работал снабженцем,
стал секретарем парторганизации. Он был полковником КГБ, масте-
ром спорта по водному поло, бывшим директором бассейна «Москва».
Буткевич знал всю Москву, в том числе и этого самого Бровина.
В общем, нам объявили войну. К этому времени артель невероятно разрослась,
мы были богатые, у нас работало много людей. В один и тот же день обыски были
произведены на всех базах, 400 милиционеров принимало в этом участие. Надо
было
видеть, что эти сумасшедшие менты сделали с домом, где я жил. Они сорвали пол
и
сжигали доски и землю под ними, чтобы найти следы золота, которое мы там
якобы
пилили. Выдавили все мои зубные пасты, все кремы — искали золото. В общем,
пере-
рыли всё абсолютно. Я помню, у нас стояли стога сена — так эти менты
сумасшедшие
специальными длинными штырями пробивали это сено, искали золотые залежи.
Кстати, во время обыска у меня пропала книжка — «Зияющие высоты» Зино-
вьева. Я точно знал, что она у меня есть — ведь у нас в артели благодаря Туманову
работали многие диссиденты, и один из них дал мне ее почитать. Попросту один
из
ментов украл эту книжку...
Зима, мороз. Менты приходят с обыском на очередной участок, и Миша Алек-
сеев, наш главный геолог, при этом присутствует. Вскрывают какой-то домик в
глу-
хой тайге, открывают сейф и находят там 40 пакетиков золота. Говорят: всё,
ребята,
видите, мы вас накрыли! Тут же посылают за начальником участка, который отды-
хает в это время в Сочи, арестовывают его, привозят в наручниках. Потом едут на
следующий участок, тоже делают обыск и находят патроны от пистолета Макарова.
У нас имелось оружие для охраны, ведь работали с золотом, но пистолетов Мака-
рова не было. Опять посылают за начальником участка, опять арестовывают, опять
заводят уголовное дело. И эти ситуации нарастают, как снежный ком.
Начальник участка, где в сейфе нашли золото, говорит: это шлихи, они про-
сто выглядят как золото. Шлихи — это даже не металлы, а концентрат тяжелых
ми-
нералов, которые остаются после промывки в воде природных рыхлых отложений,
но они тяжелые и блестят, как золотинки. Послали на завод проверить —
оказалось,
шлихи... А к этому времени прошло уже три месяца, как завели уголовное дело.
Исто-
рия с патронами — того же сорта. Начальник участка говорит: «Это менты
приезжа-
ли за зайцами охотиться, напились пьяными и, очевидно, оставили». Начинают вы-
яснять — действительно, патроны все в милиции зарегистрированы. Опять облом...
Это безумие длилось очень долго, практически год. Туманов невероятно пере-
живал, считал, что это конец, катастрофа. Но при этом мы продолжали работать.
Проблема оказалась в том, что мы очень большие, сильные стали. Когда были ма-
ленькие, никому не мешали.
В один прекрасный день появилась «разоблачительная» публикация о Тума-
нове: якобы у него фальшивое удостоверение участника войны. Была такая цен-
тральная газета «Социалистическая индустрия», которая из номера в номер пу-
бликовала про нас такие статьи, что я не представляю, как мои родители остались
после этого живы. Жену Туманова тут же сняли с работы — она была режиссером
на
телевидении, и у нее случился инфаркт. На Туманова завели уголовное дело. Когда
разобрались, оказалось, что во время войны он был штурманом на флоте, и в Ми-
нистерстве обороны экипаж этого судна был причислен к краснофлотцам единым
списком, запрос же прокуратура посылала индивидуально на Туманова. Но пока
это
выяснилось — сколько на нас вылили грязи...
Параллельно с этим шли десятки ревизий деятельности артели — они никак не
могли поверить, что мы честно работали. Ну что ж, говорят, раз золото вы государ-
ству сдавали, значит, воровали на строительстве дорог — вы не строили дороги, вы
только получали за это деньги! В действительности мы строили множество дорог
—
к нефтяным месторождениям, для геологов, для «Самоцветов Урала». И начались
проверки... Генпрокуратура снаряжала экспедиции бурить дороги, проверять,
сколь-
ко мы отсыпали туда грунта, твердой щебенки. Сумасшедшие деньги они
потратили
на эти экспедиции. Но выяснили лишь, что мы ничего не приписывали, что там,
где
должно быть 4 метра, мы делали 4,5 метра, где в глубину 50 см — мы делали 60 см.
Но наконец они добрались до контрапункта — что мы не платили налоги на
доход со строительных работ, а платить обязаны. Меня вызывают: «Вот, вы не
запла-
тили налог». Я говорю: «Мы заплатили». — «Где?» — «Я сейчас привезу
документы».
Я беру машину, еду в банк, говорю: «Выпиши 200 тысяч рублей за уплату налогов».
И привожу им квитанцию... Я подозревал, что нам могут предъявить такое обвине-
ние — и если бы не оказалось «заначенных» мною денег, мы бы попросту пошли
под
суд. Это точно. Так продолжалось полгода. Каждый раз, когда они говорили: «А за
эту дорогу вы заплатили налог?», я отвечал утвердительно и предъявлял очередную
квитанцию.
Впоследствии, когда я уже вынужден был в силу обстоятельств
общаться со следователями Генеральной прокуратуры более тесно
(я еще вернусь к этому), они говорили: мы были уверены, что найдем
у вас какой-нибудь криминал, не может быть, чтобы в полутораты-
сячной организации, которая добывает золото в Сибири, не оказа-
лось, допустим, какого-то неучтенного золота, или незарегистриро-
ванного оружия, или хотя бы порнофильмов! Не может быть, чтобы
вы не давали и не брали взяток, и, конечно же, вы должны были
заниматься приписками — иначе невозможно заработать столько
денег! Не может быть, чтобы бухгалтер, который у вас работает,
мальчик после института, зарабатывал полторы тысячи рублей в
месяц, а председатель Совета министров зарабатывает 1200 руб–
лей. Во всем этом был и элемент какой-то социальной ненависти, не
говоря уж о примитивной зависти.
Надо сказать, что, несмотря на весь ужас происходящего с нами,
менты все же соблюдали некий кодекс, они не доходили до того
цинизма, который процветает сейчас. Ведь они запросто могли
нам что-то подкинуть, подложить — но ничего этого не было. Они
действительно честно и тупо проводили свою работу. Они допроси-
ли пять тысяч человек по всему Советскому Союзу — тех, кто у нас
работал, и каждого спрашивали, не было ли поборов, не забирало ли
у них начальство часть заработков. Ни один человек из пяти тысяч
не дал против руководства артели показаний. Они искали, перерыли
всё — но так ничего и не нашли... Для прокуратуры это оказалось
совершеннейшим шоком. И кончилось для них это весьма печально:
всех следователей, которые занимались делом артели, исключили из
партии.
Мы ведь тоже не сидели на месте, как агнцы на заклании, а предпринимали
какие-то шаги, начали жаловаться, и благодаря нашим связям дошли до генераль-
ного прокурора Рекункова. В нашу защиту выступил Евгений Евтушенко — он на-
писал очень смелое письмо министру МВД с просьбой разобраться.
Затем Туманов из-за этой истории с участием в войне подал на следствие в
суд — это был первый суд о защите чести и достоинства в Советском Союзе; защи-
щал его знаменитый адвокат Генрих Падва. И он выиграл процесс.
Когда выяснилось, что у следователей, которые сверху были наделены осо-
быми полномочиями, ничего не складывается, их построения рассыпаются, когда
Рекунков начал заниматься этим делом, они обвинили генпрокурора, что он с нами
в сговоре.
Если говорить кратко, точку в этой истории поставил журнал «Коммунист»,
где зам. главного редактора был знаменитый Отто Лацис. Мы с Тумановым и Ми-
шей Алексеевым пошли к нему, и он направил нас к Егору Гайдару, который заве-
довал в журнале отделом экономической политики. Егор разобрался, и в журнале
«Коммунист» вышла не статья, а как бы письмо нашего бульдозериста, в котором
рассказывалось о том, что происходит, как нас пытаются разогнать, а мы добываем
золото для страны и т.д. Вышел этот номер «Коммуниста», и дело постепенно по-
шло на спад. Кончилось тем, что они выработали некое соломоново решение: дело
против нас прекратили, оно исчезло, растворилось, но власти потребовали, чтобы
артель расформировали — и нас просто закрыли. Нам пришлось оставить тонну
золота, лежащую на поверхности, — просто не дали доработать... Это был ужас.
Когда следствие уже агонизировало, а мы по-прежнему продол-
жали работать, я вдруг получил правительственную телеграмму из
прокуратуры: меня просили приехать в прокуратуру Союза, чтобы
стать на три месяца их консультантом. Они формально никак не
могли закончить это дело, не в состоянии были разобраться в эко-
номических особенностях деятельности артели. Я позвонил Тумано-
ву, и он сказал: «Придется поехать».
Три месяца я проторчал в прокуратуре Союза, в Рождественском
переулке, где находится следственное управление. Постепенно дело
сходило на нет, мы со следователями уже начали выпивать, они уже
откровенничали — но ощущение опасности не отпускало.
Это был конец 87-го, зима. Я хорошо помню, как ежедневно при-
ходил домой к Мише Алексееву, снимал дубленку, надевал «аляску» и
шел в прокуратуру — каждый раз думая, что меня «загребут», что я
там останусь...
И почти в последний день перед закрытием дела я обнаружил
у них в бумагах 20 подписанных ордеров на арест — на Туманова,
Футорянского, Алексеева и, конечно, на меня. Все было аккуратно
приготовлено и ждало своего часа. Я ведь мог украсть эту папку —
почему не сделал, не знаю. И до сих пор жалею.
Тогда в «Огоньке», который возглавлял Виталий Коротич, работал замеча-
тельный журналист Сережа Власов. Он взял по нашему поводу интервью у зам-
министра золотодобывающей промышленности Дурасова. Придя к нему, тайком
включил диктофон, а потом дал нам прослушать, что этот персонаж про нас рас-
сказывал...
Власов подготовил большую статью, где доказывал, что артель работала чест-
но, никаких преступных схем не было, но опубликовать статью не удалось.
Выясни-
лось, что Горбачёв с Лигачёвым заявили: старательские артели — это не наш путь.
Тогда-то нас и разогнали.
Но перестройка уже была в полном разгаре. Был такой необычный человек,
начальник Госстроя Юрий Баталин, Ельцин у него работал заместителем. Он при-
гласил нас к себе (мы пришли вдвоем с Мишей Алексеевым), и в приемной мы
услы-
шали: у вас есть пять минут для беседы. В итоге мы просидели у него полтора часа,
оказалось, что у него отец был старателем. Он сказал: «Ребята, я о вас все знаю и
хочу
сделать эксперимент. Под Госстроем — девять строительных министерств, и в
каж-
дом министерстве надо организовать кооператив на базе вашей артели». И бывшие
тумановцы действительно создали девять строительных кооперативов.
Я изложил канву этой тяжелой истории. Но не так давно в Москве мы с Ми-
шей Алексеевым вспоминали о тех днях и месяцах, о ситуациях, которые сейчас ка-
жутся фантастическими, невероятными. Поэтому хочу поподробнее рассказать о
некоторых эпизодах и заодно что-то вновь прояснить для себя.
Я помню очень отчетливо, с чего вообще всё началось тогда. Менты решили
сделать обыск сразу на всех наших базах. Но что-то перепутали и пришли на базу
в Ухте на день раньше. Миша Алексеев позвонил мне из Инты и говорит: «В Ухте
уже пришли товарищи». Я звоню туда, берет трубку один парень, кстати, одессит,
механиком у нас работал. Он меня узнал и сказал лишь: «У нас гости» — и дал
отбой.
И мы поняли, что на следующий день придут к нам в Березовский. Появился
у нас целый отряд ментов. Нас, руководство, сразу же согнали в одну комнату, на-
чали вызывать по очереди и производить обыски в наших кабинетах. Надо сказать,
что все сильно перетрухали. Мой кабинет был первым по коридору, поэтому меня
и
вызвали первым. Вся комната была забита бумагами, ведь моя работа — бумажная.
Они обрадовались: «Это все забираем, изымаем». Я говорю: «Как это забираете?
Вы
так не можете забрать. Давайте делать опись — каждую папку, сколько в ней стра-
ниц, страницы пронумеруем, всё запишем. А если там что-то исчезнет или, наобо-
рот, вы добавите — будете отвечать по закону». Они, надо сказать, были
законопос-
лушные и по-своему управляемые люди.
В общем, когда они себе представили эту титаническую работу, то начали от-
кладывать бумаги в сторону: «Это мы не берем, это не берем»... Кончилось тем,
что
забрали два совершенно незначительных листка. На этом меня отпустили и впих-
нули обратно в общую комнату. Следующим был кабинет нашего зам. председателя
Зиновия Футорянского. Туманов в это время был в Магадане, на съезде старателей,
где выступал как передовик производства. Футорянского вызывают, и буквально
через три минуты приходит мент и говорит мне: «Вас там зовут». Стоит смертель-
но бледный Футорянский, у которого просто началась медвежья болезнь —
человек
он очень креативный, но не самый смелый. Глядя мне в глаза, он говорит: «Фима,
послушай, я ничего не знаю, тут же всё твое». Это в его-то кабинете! Но мне было
известно, что последние два года все бумаги Футорянского представляли собой ма-
ленькие клочки с очень ценными сведениями: «Таня: телефон такой-то. Валя:
теле-
фон такой-то». Больше у него ничего не было и не могло быть. Поэтому я спокойно
говорю: «Да, Зиновий Яковлевич, идите, это всё мое». И начал демонстрировать —
«Таня, Валя, Маня»...
После обыска вечером мы собрались в Белом доме и начали думать: что мы
такое сделали, что нам могут предъявить? И тут сообразили: у нас была мастерская
уральских самоцветов, где делали подарочные пепельницы, настольные письмен-
ные приборы, и каждый увозил что-то такое себе домой. И хотя это ничего не
стоило
и никого не интересовало, с нашей точки зрения это было единственное, за что нас
могли «прихватить». И я решил, что надо утром поехать позвонить Лиле, чтобы
она
эту фигню спрятала. Сажусь в машину, мчимся мы с водителем по заснеженной до-
роге, и он говорит: «Вы знаете, за нами едет черная «Волга». Водитель был
местный
парень, он резко дал направо, потом налево — в общем, вывернулись. Приезжаю на
центральный телеграф, звоню домой в Одессу и говорю: «Лиля, выноси камни». И
тут же спохватился: «Боже мой, что я ляпнул?! Какие камни?..»
Потом, при встрече, Лиля сказала: «Всё, как только это закончится, мы уезжа-
ем, второй раз я такого не выдержу».
Кстати, когда начались обыски, менты зашли в тот сарай, где местный пью-
щий умелец шлифовал камни на станочке: «Где станок, где камни?» Стали сметать
ошметки, показали женщине-минералогу, которая была с ними. «Это не камни», —
грустно констатировала она...
Версия Миши Алексеева
В прокуратуре, естественно, были те, кто хотел свалить
Рекункова и сесть на его место. Они собирали любой компромат,
чтобы доказать, что генеральный прокурор — преступник. Это всё
были крайне карьерные люди, каждый стремился сожрать соседа. В
общем, они искали материал и создали стройную теорию: Туманов
диссидент, сидел в лагере, главный мафиози всей страны, у него
целая империя, он воровал золото, и если мы его возьмем, все нужные
ниточки потянутся.
Был такой персонаж по фамилии Ашхамаф, наполовину адыге-
ец — он у Туманова работал снабженцем некоторое время — очень
завистливый, крайне честолюбивый человек. Этот Виталий Даудо-
вич Ашхамаф был в свое время и футболистом команды «Кубань», и
карточным шулером, и антрепренером — даже Пугачеву молодую во-
зил по стране. В общем, такой «невеликий» комбинатор. В какой-то
момент он создал свою артель, а директором объединения «Лензо-
лото» был адыгеец, благодаря этому Ашхамаф получал все фонды
на запчасти и материалы. Потом его посадили на 10 лет за то, что
якобы дал кому-то взятку. Ему сказали: не будешь сотрудничать с
органами — в тюрьме с тобой такое сделают... И он так рьяно ки-
нулся сотрудничать, что аж написал книгу, полную вымысла, которая
называлась «Как воруют в артели старателей», где вывел Туманова
эдаким крестным отцом. В итоге Ашхамафа освободили через три
года и в нарушение всех норм ему опять дали артель — то есть купи-
ли его с потрохами. И оттуда пошла раскручиваться версия...
Ашхамаф, ко всему прочему, сообщил органам, что Сережа Бут-
кевич знает Рекункова (а он знал всех и вся), и менты решили, что
можно свалить Рекункова, если добраться до Туманова, у которого
работал к тому времени Буткевич, и там набрать компромата. Они
были уверены, что у нас рыльце в пушку — не может быть, чтобы
в артели на полторы тысячи человек никто не крал золото, не во-
ровал, ничего не приписывал.
А еще была незабываемая история с катером. На одной из баз на-
ходился железнодорожный тупик — туда заходила платформа, раз-
гружалась и уезжала. Вдруг в один прекрасный день туда приезжает
платформа, а на ней — большой катер-буксир. И никто не знает, за-
чем он прибыл в этот степной Свердловск. Какое-то петербургское
предприятие (а тогда все рушилось) без предоплаты отправило как
бы на консигнацию катер, потому что кто-то от нас, от артели,
написал письмо. Стали выяснять. Оказалось, действительно, Костя-
капитан выписал этот катер на артель!
Костя был старинным другом Туманова, учился с ним в мореход-
ке — красивый одесский парень, любитель женщин. Затем Костя
попал в лагерь, а там, как он рассказывал, защищал евреев и написал
книгу, обличающую антисемитизм, и снова, уже по политический
статье, оказался в лагере. Что там правда, что нет... В итоге
Костю, уже изломанного судьбой, с парализованными ногами, при-
грел Туманов. Этот некогда блестящий Костя, помощник капитана
дальнего плавания, служил у нас сторожем в свинарнике.
Как-то пришел Туманов: «Где Костя?» И вдруг видит: сидит там
какая-то молодая, красивая женщина и смотрит на Костю влюблен-
ными глазами. «А это кто?» Костя говорит: «Племянница, приехала
навестить». И каждый раз у Кости появлялась другая племянница.
Несмотря на парализованные ноги, опухшее тело, в нем была какая-
то магия... Туманов сказал: «Ну как же так, Костя при свиньях,
пропах весь...» — и его сделали ночным телефонным диспетчером.
Костя — человек фантазийный, литератор. Тогда интернета не
было, но в каких-то справочниках он нарыл информацию про катера.
И отписал: так, мол, и так, мы штурмана, нам нужны корабли. И ему
прислали корабль! Ничего мы за него не заплатили, он так и стоял.
И вот, когда нагрянули менты с обыском, они спросили: «Что это за
корабль? Это, наверное, корабль Туманова». Катер сфотографирова-
ли, он попал в дело как улика непонятно чего, видимо, преступных на-
мерений: увезти, к примеру, на этом катере все золото за рубеж — а
там до моря две тысячи километров... Безумие полное! Но менты же
без чувства юмора, с их точки зрения просто так корабля не может
быть. И везде, во всех делах фигурировал этот злосчастный корабль
Туманова, специально завезенный для преступных целей.
Когда начались обыски, я ведь сидел в Инте, я там был как бы
старшой. Рядом Полярный круг, огромная база, человек двести стро-
ят сараи, дома — зимой ведь шло всё строительство. Я собираю
ребят: «К нам едут с обыском. У кого чего есть, всё жгите, рвите».
Утром встали, ждем обыска — а никого нет. В итоге ждали мы их
два дня. В какой-то момент я отправился в центр города — жизнь-
то продолжается, у нас конец года, надо наряды закрывать. У нас в
городе была четырехкомнатная квартира, которая досталась от
геологов, которым мы дорогу строили.
Работал у нас Стас Бортняк, экономист-бухгалтер из Киева,
здоровый такой, потрясающий парень, в спецвойсках служил. Я
купил в городе тортик и говорю: «Стасик, ты тут посиди, я в плано-
вый отдел спущусь, а мы с тобой потом тортик с чаем раздавим».
Иду вниз — там плановый отдел, девушки, я с ними щебечу, что-то
подписать надо было. На первом этаже этого дома была контора, а
на втором — квартира, в которой мы останавливались. Чувствую:
вроде бы оттаял — обыска нет... И тут прибегает наш маркшей-
дер, с лицом, полным ужаса, и говорит: «Они пришли». Я говорю:
«Кто?» — «Они». Поднимаюсь наверх и вижу: менты в сапогах,
безумно злой Стас Бортняк и какой-то майор, красивый, с усами,
оказалось, молдаванин. Он смотрит на меня проницательно: «Кто
такой?» Я гляжу: он потрошит папку у меня на столе. Говорю: «Это
мои бумажки, я не хотел бы, чтобы в них рылись чужими руками». Он
говорит: «Это не чужие руки. Майор милиции...» и звонит куда-то.
А до этого (мне Стас потом рассказывал) пришли два наших строи-
теля-дурака — ввалились с мороза, у них в руках смета на два милли-
она рублей. Это огромные тогда были деньги — закрытие годовой
сметы. И они, не глядя, кто тут и что, кидают ее на стол. Если эти
два миллиона пропадают — всё, мы оказываемся без зарплаты. А
стол полированный, и смета едет по полированному столу... Ну все,
хана. Мент спрашивает: «Кто такие?» — «Ставский и Сиверский».
Он звонит: «Прибыли Ставский и Сиверский». Ему говорят: нет, эти
нас не интересуют. «Вы свободны, чешите отсюда, чтобы вас не
было видно, не мешайте процессу». Они смету хвать (сообразили
все-таки) — и ушли.
Тут появляюсь я. «Кто такой?» — «Алексеев». — «Этот в
списке. Сидеть». И начинается обыск. А я эту квартиру два дня
пылесосил и убирал с умом, тем не менее они нашли под диваном три
бумажки. Они в сортир в перчатках залазили — в стояк, в бачок.
У них инструкция такая. И мне этот мент говорит: «У вас есть
претензии?» Такая профессиональная работа — в чистой квартире
найти столько бумаг... «Все нормально, у каждого своя работа».
Они удивились, что я не спорю. А там сидел наш шофер Саша, кото-
рый когда-то Брежнева возил, потом он сломал ногу и его из Кремля
выгнали — так он их ненавидел всеми фибрами своей души, а менты
взяли его понятым на обыск. Он так переживал: сидит, чуть не пла-
чет — получается, что он с ментами, — а убежать не может...
Когда менты собрались уходить, я говорю: «У меня к вам необыч-
ное предложение: давайте чаю попьем с тортиком. Первый раз в
обыск попал, вроде событие». Они помялись, им стало неловко, и со-
гласились. И мы сидим, едим торт. Я еще нарезал такими кубиками,
чтобы вилкой тыкать. Мы потом долго вспоминали, как я их поймал
на такой эмоции, на человеческом чувстве неловкости.
В самый разгар событий я умудрился сломать ногу, просто- напросто делал
зарядку — и вот результат. Все думали, что меня пытали в застенках... Три месяца
никак не заживало, и на костылях я отправился в Одессу, на излечение.
И вот в апреле Туманов звонит: приезжай в Москву, будем обсуждать, что нам
дальше делать. Я прилетаю и поселяюсь в гостинице «Украина». Поскольку я был
инвалид, ходил с трудом, с палочкой, все наши сходки проходили в моем номере.
А жил я в самой высокой башне, на последнем этаже. В один прекрасный день там
собралось человек тридцать наших. Сидели, обсуждали. И тут надо отдать должное
Туманову — его звериному чутью. На ровном месте вдруг он помрачнел,
поменялся
в лице и говорит: «Вы чего тут все такие счастливые? А ну, быстро выметайтесь!»
Все выходят, я говорю: «Ребята, я пойду вас провожу». Беру свою палочку, спуска-
юсь с ними в вестибюль и чувствую: болит нога. Подхожу к лифту, а там табличка:
«Лифт сломан». Я стою с несчастным видом, и какая-то уборщица, проходя мимо
с ведром, говорит: «Вы плохо себя чувствуете? Идемте, я вас отвезу на служебном
лифте». Раньше на каждом этаже сидели дежурные тетки за столом, оберегали
нрав-
ственность постояльцев. Выхожу из служебного лифта и вижу: на этом месте сидит
мужик. Он тут же вскочил и побежал по коридору впереди меня. И я вижу, что из
моего номера, а он был последний, выходят двое и идут в мою сторону. Оказывает-
ся, это была целая операция: остановили лифт, чтобы сделать обыск в моем
номере!
Они слушали мой телефон — а за день было сделано 52 междугородних звонка —
и
решили, видно, посмотреть, что там творится. Они промчались мимо меня в ужасе:
надо же так проколоться, я ведь должен был стоять внизу! Я совершенно обалдел,
зачем-то спросил у них: «Ребята, что вы там делали?..» Но ответа не получил.
Зайдя в
номер, тут же взял свой чемоданчик-дипломат и уехал к Вовке Шехтману ночевать.
Всем позвонил, рассказал — чтобы понимали, в какой мы ситуации.
А Туманов, конечно, экстрасенс — он почувствовал какие-то враждебные
флюиды...
Ни Туманов, ни все эти ребята не стали впоследствии «деловыми людьми»,
они не в состоянии были осознать новую реальность — что надо давать взятки,
пла-
тить откаты, обманывать. Туманов в этой искривленной экономике так и не смог
найти себя. Сейчас он живет в основном в Москве и выпустил книгу, которая разо-
шлась большим тиражом. Это чрезвычайно интересная книжка, где подробно рас-
сказано, что и как с нами происходило, и, кстати, обо мне там много написано.
Одесса, Вена, далее везде
«И это пройдет» — было начертано на кольце царя Соломона... Миновали тя-
желые месяцы «прокурорской осады», и я вернулся в Одессу. Оказалось, что в тре-
сте готовы снова взять меня на работу. Это было, конечно, приятно — но и только.
За семь лет я вкусил совсем другой жизни, иного размаха — сидение в тресте пред-
ставлялось чем-то скучным, никчемным. Но надо же было чем- то заниматься! И
тут
приходят двое моих одесских товарищей, из «деловых», и говорят: «Сейчас
вводится
новый закон о кооперации — можно легально создавать кооперативы. У тебя
такой
опыт работы в кооперативах, ты все знаешь — давай вместе откроем кооператив,
будем зарабатывать много денег». Я ответил, что теперь для меня вопрос денег —
отнюдь не самый важный, но это может быть интересно, раз вышел новый закон.
Короче говоря, дело закрутилось, и я зарегистрировал первый кооператив в Одессе.
Назвали мы его очень смешно — «Дзержинец», потому что он располагался на за-
воде Дзержинского. Правда, первый секретарь райкома партии все время говорил:
«Я тебя прошу, поменяйте название. Когда вас будут судить...» Я говорю: «Иван
Сте-
панович, почему “когда”, а не “если”?» — «Не-е-е, это будет “когда”!»
В эти годы — конец 1980-х — в стране был абсолютный товар-
ный голод, магазины стояли пустые. А мои приятели, «деловые»
ребята, держали нос по ветру и предложили выпускать пластмас-
совые цацки — то, что везли в качестве подарков из-за границы —
бижутерию, заколки, солнцезащитные очки. Мы находили того,
кому привезли сувенир, к примеру, какую-то американскую заколку,
одалживали ее на одну ночь, быстро делали пресс-форму и буквально
через три дня начинали выпускать то же самое. Наша продукция
пользовалась невероятным успехом, просто сногсшибательным —
дело пошло, мы начали зарабатывать сумасшедшие деньги. К этому
времени в Одессе уже возникла ассоциация кооперативов, и меня
выбрали председателем этой ассоциации, потому что я разбирался
в экономическом аспекте этого дела, знал все входы и выходы. Я
не успел оглянуться, как все мои товарищи стали председателями
кооперативов, и каждый зарабатывал в меру сил.
И наш кооператив, надо сказать, здорово вырос. Мы арендовали
половину маленького цеха на заводе Дзержинского, где работало
человек 20 — в основном родственники, друзья, знакомые. Они мне
поклялись, когда мы собрались вместе, что воровать не будут. Я
спросил: сколько вы хотите зарабатывать? 6 тысяч в месяц устро
-
ит? Мой знаменитый брат Додик, выйдя в 50 лет на шахтерскую
пенсию в 120 рублей, пришел ко мне работать и стоял на штампе.
Зарабатывая у нас 6 тысяч в месяц, он тут же поднял революцию:
мол, не выдают молоко, нужны тумбочки для халатов... В общем,
Додик в своем репертуаре.
Мы продавали продукцию кооператива по всей стране — я ездил, заключал
договора, началась какая-то новая, интересная жизнь. В Москве появился журнал
«Факт», предвестник газеты «Коммерсант», я подписался на этот журнал, даже на-
чал их спонсировать, ездил в Москву.
И так продолжалось примерно до весны 88-го года. В один прекрасный день
я прихожу на работу и вижу, что мои компаньоны как-то странно себя ведут, глаза
прячут. Поднимаюсь к себе в кабинет и вижу: у меня на столе стоит коробка из-
под
обуви. Я открываю эту коробку — она полна денег. Я говорю: «Откуда?» Они:
«Зна-
ешь, мы выдали зарплату рабочим, а они получили значительно больше, чем
рассчи-
тывали, и решили, что это надо отдать нам». То есть они просто обычным образом
вымогали у них деньги. Мне стало просто нехорошо — ведь это самое ужасное
нару-
шение, которое может быть! Они твердят: «Слушай, это же всё наши ребята — бра-
тья, соседи, у нас нет чужих, что ты волнуешься?» Я сказал: «Значит, так:
немедленно
раздать деньги, не хочу даже слышать об этом». Мне стало ясно, что больше нам
вместе не работать.
Надо сказать, что в это время в Одессе происходил попросту массовый ис-
ход — уезжали все, притом в разных направлениях: кто в Израиль, кто в Америку
или Австралию, а кто и не так далеко, в Москву. И в нашей семье проблема отъезда
обсуждалась все активнее, хотя никакого вызова на руках у меня не было. Да и во-
обще, я только что купил новую машину — «девятку» вишневого цвета, в Одессе их
было всего шесть штук, даже дачу как будто собирались покупать.
Как правило, все глобальные решения приходят ко мне ночью — и этот раз
не стал исключением. Утром я сказал Лиле: «Слушай, в кооперативе я больше ра-
ботать не буду, это опасно, да и в деньгах мы не нуждаемся. Раз уж мы думали об
отъезде, пойду-ка я узнаю, как и что». И вот в этот весенний прекрасный день я
отправился в ОВИР.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Прошло несколько месяцев, и 9 октября 1988 года мы отправились из Одессы
в эмиграцию. Надо сказать, что к этому времени отъезд из Союза был значительно
упрощен — для тех, у кого были деньги. Я сразу же взял билеты на самолет Киев–
Вена, а в Киев нас провожала такая масса друзей, что пришлось чуть ли не целый
вагон выкупить. В поезде знатно «напровожались», в Киеве прошли таможню со-
вершенно легко — мы ничего не везли с собой, только картины. Часть из них — в
основном большие работы — я отправил багажом вместе со швейной машинкой.
Теща сказала: «Без швейной машинки я не уеду» — и до сих пор она стоит как
непри-
касаемый памятник в гараже.
1. Валерий Бохов Квартира
