7. Яков Маркович Стихи
Яков Маркович

Стихи
* * *
И солнечно, и ветер стал стихать,
И пыли нет. Раздвиньте шторы.
Та ровность, что дается мне в стихах,
Дается морю после шторма.
Вон  –  на скале  –  распластан человек,
Не человек, а я  –  тюлень ленивый.
Я нужен всем как прошлогодний снег,
Как след в песке, размытый ливнем.
Но ливень, захороненный в песке,
Вновь для меня с небес живых прольется
Поэмой на забытом языке
Любви, желания и солнца.
* * *
Ветерок, где пышут розы, шаловливее ребенка,
Только на кусты приляжет  –  и опять бежит ко мне.
При луне не спит хозяин  –  зоркий сторож аромата   –
Зря девчатам посулили по букету сорванцы.
Вновь концы большого сада обошел хозяин строгий
И направил свои ноги,  как в могилу, в темный дом.
Гром и молнии на утро шлет хозяин нам вдогонку,
Только разве что догонит тех, кто мчался с ветерком.
* * *
Патефон. Скамейка. С женихом сестрица.
Птица, что на ветке, мне сказали, стриж.
Ишь, как он взметнулся в небо от Сен-Санса,
Расписался в сини росчерком пера!
И  –ура! –  вернулся на другую ветку,
Метко разукрасив меткой жениха…
Женихался б лучше он с чужой сестрицей,
Что теперь сердиться на мое ха-ха!
* * *
Под солнцем пруд нарисовал две ивы
С отливом изумрудно-серебристым,
Но листья тенью протянул по глади.
Не глядя вверх, я вижу рядом с солнцем
Несется к югу тучка золотая,
Как запятая, как плавник севрюги.
В округе ни души  –  и вижу, значит,
Я  –мальчик –  явь при ветерке сонливом   –
Две ивы в небе и в пруду севрюгу.  
* * *
Вдали от порта и от понта  –
От горожан, что честны лишь в гробу, –
В тени тутовника дремотно
Лежат волы, перевернув арбу.
На них прекрасней Тадж-Махала
Два чудных полумесяца рогов,
У них ресницы –опахала,
Они волы Аллы и всех богов.
Заброшен и тряпичный мячик,
А весь в пылу и райски наг,
Божественный погонщик-мальчик
Не может бабочку поймать никак.
* * *
Клонит в сон на арбе.
Позвоночник вола, словно лодочный остов.
Ты плывешь, или сам ты себе
Просто необитаемый остров.
Вот плывут корабли.
Заселяется остров ватагой пиратов,
И зрачки их шныряют в пыли
За камнями, что весят в каратах.
Самый главный пират
Вдруг по небу пуляет из двух пистолетов.
Запыленные строятся в ряд
Слушать речь капитана корвета.
Это речь молодца.
Вот что значит, когда речь заводит мужчина.
Пот ручьями струится с лица
И подсаливает матерщину.
Это им поделом,
И узнаю, лишь только сам с острова съеду,
Что с кайфующим в луже волом
Так погонщик вел мирно беседу.
* * *
Мне ведь не зря отпущены века
Глотать слюну на призрачные виды.
Уйти бы, как вот эти облака,
К развалинам садов Семирамиды.
Велик Аллах, а я его нахал,
Мне любопытен прах и вопль великий.
Здесь был дворец, где обезглавлен хан,
А ныне всем владеет повилика.
Вгоняет в сон обыденность гримас,
И чтобы лень в конец не одолела,
Кобыла, ржа, скопытилась в намаз,
И рад осел, над нею вожделея.
Велик Аллах, а я его педант,
Хочу вдыхать восточных благовоний,
А скарабей, навозный интендант,
Свой шар земной задком куда-то гонит.
И так во всем, все задом наперед,
Молясь, чтоб время старое не вышло.
Велик Аллах, а я, его урод,
Хочу за шиш приобрести гашиша.
* * *
Что родина? Легкий укол –
Верблюжьей колючки заноза,
Лоза и хмелеющий кол,
Гранатник и черная роза.
Что родина? Горсть ячменя –
И ослик со лбом поцелуйным,
Бульвар, где давно нет меня
И девушки в сумраке лунном.
* * *
Идет прибой за валом вал.
Молчим. Приспущенные веки.
Ей скоро три, мне двадцать два,
А вместе нам уж четверть века.
Но не понять мне, не понять
Какой мы связаны любовью.
Мне неприятна ее мать
Глубоко потаенной болью.
Не знаю я любви отца,
Ушел –мне не было и году,
Не уберегся от свинца
И канул в вечность, словно в воду.
За валом вал идет прибой.
Она следит мои движенья,
А я стою перед собой,
Но в крохотном отображенье.
* * *
С холма не разглядишь никак внизу трехпалой росстани  –
На простыне тумана заснули облака.
Угли в седом кострище чуть жаром еще веяли
И блеяньем овечьим навеяли века.
Так было и до Ноя. До неба –даль пустынная  –
Настырная собака мне просится в друзья. –
Как сказочно, хоть знаю я, что это жизнь туманная
Была с небесной манною на росстанях в веках! 
* * *
Из фляги влага льется брагой звезд. –
Тост одиночеству не слышен водопаду.  –
Луна спьяна с горы спихнула тьму,
Но не пойму, чья тень пирует рядом.
Кладу для сна под голову валун.  –
Уж сколько лун гостеприимно небо!  –
Будь вечно простыней мне, Млечный Путь,
Будь вечно влага у меня во фляге!
* * *
К фляге моей благодарно приник
Старик, увлеченный негаданной встречей.
Овечий пастух, был он в бурке овечьей
И с трубкою вечно зажатой в губах.
В горах мне встречались почище орлы,
Но было в речах их немало бравады,
А этот –весь правда, судил благонравно
Баранов аула и овнов яйлы.
* * *
Шторм  –  цветник осенний, хризантемы в сени просятся с дождем.
Подождем у банки, стихнет ли стихия, если нет –  то в порт.
Норд во всю дорогу будет нам вдогонку посылать букеты,
Милые приметы нежности каспийской и прощанья с летом.
Ветром серебристым серебрится море, мой родной цветник,
Мой двойник душевный, красоту творящий среди серой мглы.
* * *
Мне так тревожно, будто ураган и где-то тонет сейнер шаткий.
Я без оглядки, молодо живу, но жаль мне всех в житейском море.
Опоры лишена жизнь моряка и грош цена ей на базаре.
Азартный, все на берегу развеет он  –  и вновь вода, вода.
Звезда моя, ты или не зажглась или уже погасла до меня,
До дня, когда меня волна прибила к берегу, войной объятым?
Я дым горящих городов, я дым загубленных в печах,
Я неизбывная печаль морей и зыбкой почвы.
* * *
Как случается часто, нечаянным я появился на свет.
Орудийный лафет откатился к яичкам моим за снарядом,
А в Берлине  докладывал парадно одетый фельдмаршал из фурий:
–Мой фюрер, двадцать пятого сентября будет взят Баку!
С той поры на веку сколько раз улыбалась мне смерть!
Ведь я мог и не встать с четверенек, как и Россия,
Если не сына бы мать отцу моему родила.
Вот такие дела! За меня он Россию и спас.
* * *
Приутихшее море чуть выше лодыжек
Дышит стайкой рыбешек, прильнувшей к ногам, как младенец к груди.
Позади в трех шагах раскаленный песок Апшерона,
Лоно влаги живительной в три на десять шагов впереди.
Погоди еще миг, перед тем как встряхнуться от оцепененья
И с волненьем прибрежья пробежаться, пока упадешь
В дождь серебряных брызг и волны виноградную мякоть
Плавать и удивляться тому, что на море живешь.
Дрожь озноба вернет мысль о суше, о месте под солнцем,
С ней вернется и гул площадной в дебрях улиц и тупиков…
А каков ведь был шанс! Как у вольных рыбешек, креветок
Метко выбрать свой путь в глубине и морей, и веков.
* * *
Город мой огня и ветра,
Босоногой маеты,
Распахали твои недра
Нефтебрюхие кроты.
А по небу, вверх ногами
Управляя кораблем,
Флорентийскими кругами
Сходит Каспий за рублем.
Тем  –  на шуйцу, тем  –  десницу,
Ты привык к таким вещам.
Мне, блаженному бакинцу,
Данте путь свой завещал.
Не найдя единоверцев,
Лих и нагл, и горд, и нищ,
Тень твою пришил я к сердцу,
Как последний твой дервиш.
И с тех пор мои одежды
Греют ветхостью меня,
Город милый, город нежный,
Флорентийского огня.
* * *
Гулкого сердцебиенья виновник
Майский тутовник  –  отрада отрад шелкопряда.
Взгляда не отвести, как ленив шелкопряд, неповоротлив,
Но иероглиф китайцам шелковой нитью письма
Он весьма поэтично вышил в столбцы.
С Янцзы мне приносят ласточки грусть твою, друг мой Ли Бо,
Бог и брат мой по тихой печали того бытия,
Где я и тутовник в страданье равны перед небом.
* * *
Как женственны болтливые осины,
Красивы, ветрены и трепетно нежны,
Всю жизнь бы наслаждаться рядом с ними.
Я имя им шепнул твое, Шушан,  –
И вот шуршат, вот шепчутся вокруг,
Что к морю зря с другим ты подалась.
Из глаз моих родятся скоро реки.
Калека  я. Я слеп. Я нем. Я глух.  –
Мой слух наполнен именем твоим.
* * *
Лепестки жасмина оснежили лето.
Где ты, с кем ты надо мной хохочешь?!
Клочья облаков кочуют до рассвета.
Где ты, с кем ты обо мне толкуешь?!
Кукиш мне, ему же лето это.
Где ты, с кем ты обо мне тоскуешь?!
* * *
Я повстречался среди скал с манулом  –
Взглянула кошка на меня отважно
И важно, словно нет ее сильней.
Коней люблю я. Как они прекрасны!
Их блеск атласный! Женственные гривы!
Игривый с ветром иноходца спор!
Но лишь в упор взглянул я на манула –
Перевернула зоркая зверушка
Всю душу мне чудесной красотой.
* * *
Два кота взбугрили спины перед схваткой.  –
Шаткий здесь хорей, медлительный, бескрылый.
Взбугрили спины перед схваткой два кота.  –
Вот это да! Вот это ямб! Вот это визг!
* * *
Как будто дать отпор готовится бандиту,
Сердито жук жужжит в ковше моих ладоней!
С улыбкой распахнул я бедному темницу –
Он птицей к небу взмыл и на ладонь упал.
Не так ли человек, жук  по своей природе,
Вдруг явленной свободе предпочитает плен?
* * *
Я вышел в полдень в дальний путь, к лещине,
В вершинах сосен заблудилось солнце,
И льется в грудь мне летняя прохлада.
* * *
Налил я в таз водицы из колодца,
Но прежде солнце пусть с дневной дороги
Помоет ноги, пыльные лучи.
* * *
Проспал я ночь волшебную  –  и снова
Кленовый парк зацвел, как сад вишневый.
Кленовый парк! Вишневый сад! О, первый снег!
* * *
Вино согрело, облако накрыло,
Вслед крылья распустила птица ночи  –
И очень настроенье стало звездным.
По гнездам крепко спят давно синицы,
А мне не спится, одинокой птице,
И на ресницах многоцветный блеск.
Мне треск костра звучал бы колыбельной,
Да нет Капеллы, если при костре.
* * *
Как белым мгновеньем ложатся снежинки на Белое море,
Так вскоре дыханием нашим согреется светлая роща,
Топорща вершины сияющих сосен, узревших, что нежный
На снежное ложе поляны метнула ты взгляд оробело,
Как белым мгновеньем ложатся снежинки на Белое море.
* * *
Лето хоть на изломе, но ласково дышит теплом.
Под углем, под золой допекается с треском картошка.
Съем до крошки свой ужин, допью, что осталось во фляге,
Лягу спать в рукотворной пещере на высохшем мху.
Наверху  подмигнула звезда  любопытной соседке –
Редко кто на земле  так светло мне глядели в глаза. –
Я узнал его радость  сквозь чувство мое неземное,
Кто за мною привал здесь найдет, вспомнит ли обо мне?
* * *
За версту в бору сосновом звук настройки для оркестра -
Бьет маэстро, бьет в тамтамы, бьет в экстазе африканском.
Без опаски сыплет дятел на меня опилки сверху –
И от смеха у синицы вздулось желтенькое пузо.
Узнан серенькой зяблихой, я ищу красавца-мужа  –
Нужно просто рядом глянуть, он на сторону не ходит.  –
Вроде бор как бор сосновый, шишки падают в игольник,
Но невольно мои ноги не хотят идти отсюда.
* * *
Грусть свою протянула зарянка из леса к реке.
По Оке протянул красной нитью прожорливый язь.
Лопаясь, пузырьки по воде разбежались кругами.
Вверх ногами свалившийся жук сам себя материл.
Жесткокрыл и в броне, про спасибо забыв, улетел,
Видно, дел у жука! Видно, рот его полон хлопот,
Где поет для меня, чтобы с ней погрустил я, зарянка,
И заранее месяц всплывает над грустной рекой.
* * *
Немного легче, если с ветром по пути.
Летит лениво лунь, а с ним болотный дух  –
И слух мой полнится закатной песней дня.
Скудна, куда ни кинь, жизнь на Руси от Кия,
Какие с ветром бы не пробовал пути я.
На паутине ранний иней сентября,
И, несмотря на то, что ветер уже сник,
Тростник все шепчет о пустотах бытия.
* * *
Прости с моей виной мою невинность,
Наивность поседевшего ребенка.
Избенка моя с краю, близко к роще  –
В общем, в полуверсте от срытого погоста.
Не просто мне глядеть на эту рощу,
Где словно ропщет кто-то.
* * *
Если я забуду тебя, моя родина,
Сны напомнят, каспийской волной набежав на песок,
На висок, погруженный, как в детстве, в подушку,
И ушло заноет все в том же левом боку,
Где Баку с приветно кивающими насосами,
С этой осени подключенными к новой работе,
Заботе: качать и кровь, что стала черней, чем нефть,
Чем смерть, что черней от отсутствия родины.
* * *
Какую страницу твою ни открою  –
Кровью буквы сочатся сквозь белое поле.
Боле нет никого, кто тебя был бы ближе –
Лижет солнечный луч, Хакани, твою книжку.
Ныне слишком светило стало мне близким,
Низко ходит над койкой больничной моей,
Так верней отогреть непослушные пальцы,
Чтоб как счастьем душа грелась Солнцем моим.
* * *
Как живительна нежность твоя, дорогая подруга!  –
Вьюга с колкой пыльцой в цепких пальцах твоих.  –
Нищ и лих, я лежу на постели твоей, согреваясь,
Задыхаясь от пылких объятий твоей неподкупной любви.
Не зови меня в рай, не страши меня, милая, адом.
Рядом с ликом твоим мне не страшен ни дьявол, ни бог.
Мог ли я, натыкаясь на женщин манерность,
Настоящую верность представить до встречи с тобой?
От любой уходил я, ни к одной не вернулся,
Но клянусь своей честью, к тебе непременно вернусь:
Грусть мою ты развей за любовное слово поэта,
В этот вьюжный денек прогуляться меня отпусти.
* * *
Я в себя погружен, как в пустыню вода,
Никогда не достать ее, как мою нежность,
На поверхность и выжечь на зное пустыни.
Ныне молодость снится мне денно и нощно,
Будто нарочно мешаясь с болезненным бредом
Следом за жарким сражением жизни и смерти.
Эти подружки уж спорят неделю всю до хрипоты,
Ты на мгновенье хоть так бы меня полюбила.
* * *
За больничным окном приютилась красивая ива,
Сиротливо душа подбирается к ней не дыша,
Не спеша заглянуть за просветы в листве шепотливой,
Молчаливо любуясь как ивушка так хороша
И свежа в предосенней сусальности каждым листочком,
Точно дальней весной  –  вся сиянье и чистый восторг,
Чтоб исторг вздох души, чтоб  поставил последнюю точку
Меж листочками теми в просветах распахнутый морг.
* * *
Вот и еще один рассвет в окне,
А мне печально почему-то.
Минуты множат шум, что на шоссе,
И все бессонные тревоги
С дороги возвращаются, чтоб вновь
Кровь леденить, пытая волю
Любовью к жизни, солнцу, что уже
Настороже кровавым колесом.
* * *
Как ребенок для нежности на руки просится,
Так бессонница тянет в безлюдность бульваров,
Где с фонарной луной в золотистых руках
Облака в неизвестность кочуют.
Как не чуять, когда и родня уж сторониться,
Что хоронится за вереницей больниц?!
На росинках ресниц, как печаль о любви,
Все мои, все последние звезды.
* * *
Эта зима сшила мне саван, да я возвратился оттуда,
Но остуда осталась, хоть и рад я  храпу соседа по койке.
Покойник, сообщу достоверно, никого уж не видит, не слышит,
А тут даже мыши или клопы как в дни сотворения мира.
Кумиром врачиха, она как коснется сосками своими –
Все мимо сознанья плывет и прямехонько в райские кущи.
Лучше, конечно, я был бы в раю, а не богом забытой больнице,
Где чаровницы-медсестры при всех ни за что не дадут.
* * *
Ума лишенный дождь шумел, казалось, вечно,
Но к вечеру затих, присев на листья сада,
А рядом  –  предзакатные лучи,
Играючи ребячьи в ювелира.
Я с миром не в ладах, мне жизнь невыносима,
Но как неотразима тишина за шумом
Безумного людского бытия!
А листья в плаче пред лицом заката?!
* * *
Снова комары –ах, снова лето!
Это  –  радость, это –  юг с приветом,
Это  –  не дорог шоссейных ленты,
Это  –  лес как в праздник разодетый,
Это  –  снова звезды до рассвета,
Это  –  красотой душа согрета,
Это  –  на печаль мою ответы,
Это  –  песенка моя еще не спета.
* * *
Дай, синица, твою лапку поцелую,
Грудку золотую, зоркие глазенки.
Не поземка с ветром  –  милая на ветке
Метко запушила мне плечо снежком.
На ушко девицы серьги бы повесить
Светлые как месяц, нежные как плечи,
Легче пыли снежной на ресницах долгих,
Долгих как объятья в долгих поцелуях.
* * *
Поле на горизонте немного на море похоже.
Ожил норд и неспешно на юг паруса направляет.
Лает дружок пастуха, трехаршинный барбос.
В нос потянуло свежей коровьей лепешкой.
Слева поодаль сторожка на случай какой непогоды.
–Годы мои уж не те,  –  говорит, улыбаясь мне, пастырь,  –
Баста с меня, дорогой человек мой, и поля,
Где по раздолью коровы плывут кораблями.
* * *
Этот пейзаж с двумя пастухами времен Феокрита.
Бритый один, а другой, в бороде, длинноухий,
Мухи ему нипочем, ведь он прядает чище коня.
С пня поднимается бритый  –  и бац себе в ухо.
Мухам хоть хны  –  пересели на щеки его…
Но от всего есть спасение в мире огромном –
Громом средь ясного дня над водами дремлющей Истры
Выстрел коровы  –  и мухи взлетели в испуге.
* * *
Как женственна, прекрасна, как мила,     
А как подобрала подол плакучая береза,
Чтоб грациозно Истру перейти ей вброд!
А я, урод, кошу на барышню грудастую,
Злорадствуя: «Вот лопнул бы купальник!».
Ну и охальник! Что мне в этом жире?!
Но ведь вскружила голову она, а не береза,
Так грациозно ждущая внимания.
* * *
Словно в зеркало в луну облачко глядится
И синицей желтогрудой отлетает к лесу.
Под навесом кот-повеса, видно, ждет подружку,
Он на ушко всей деревне про любовь поет.
Самолет певцу помехой только на мгновенье,
С рвеньем новым он возносит ноту мяу-мя,
И мелодия сия, в лунном небе тая,
До Китая долетает с облачком моим.
* * *
Мне снежная осень по нраву не очень,
Но четче в ней графика березняка,
Тонка и воздушна, простору послушна,
Кого равнодушным оставит она?!
Луна пробудилась, пора возвращаться
От счастья прелестной лесной тишины,
Слышны с полдороги глаза темноты –
Коты-трубадуры на крыше избы.
* * *
Плаксивый туман  –  и не видно ни неба, ни поля.
Раздолье печали, ведь слезы текут во вселенной.
С коленей никак не сойдет погулять моя кошка,
И плошка ее с молоком так и полной стоит.
Какой-то пиит свою рукопись дал для оценки.  –
Ну, цепким каким оказался в углу паучок!  –
И как новичок я читаю о солнце и лете,
И как о поэте светло  и сердечно сужу.
* * *
На закате по-старушечьи смотрится море
В споре жизни и смерти, морщинистых ночи и вечера,
Когда не о чем говорить, лишь точить лясы,
Мясо берега пережевывать золотящейся пастью.
Счастье –это молчать на волне и на суше,
Слушать сердце свое, красоте лишь подвластное,
Ласково сотворившее вечер на море и суше
В душах, читающих это стихотворение.
* * *
Земля пахнет землей, где лес, степь, поле, нива.
От отлива до прилива землей бывает и береговая кромка,
Над ней громко беседуют чайки, и пахнет йодом и отчаяньем,
Словно причаливаем к моргу через бухту больницы –
А это уже станица, село, поселок, город, столица,
То есть взять и напиться.
Листаю страницы «Книги мертвых»  –
Чем не отдых?
* * *
На дорогу в деревню указывал знак  –
Как наивен до сих на Руси человек!  –
Я свернул на ночлег, стал глазастей идти,
Но в пути и окрест нет и скромного крова,
Словно жизнь протекала здесь с жизнью в разлуке.
При разрухе такой только призраки крыши
Свищут с ветром, да в сад под шумок, словно нищий,
Сквозь прогнивший забор возвращается лес.
* * *
Солью каспийской березовый сок подсолю,
Влажные ю эти перемешаю в слезу
И бирюзу подмосковного летнего неба
Хлебом заем, завезенным из снежной Канады.
Что еще надо, чтоб сердце крепилось и пело!
Спелая кисть винограда в пьянящем напитке
Да у калитки красивая мама ребенка,
Звонко звенящего: «Папа пришел наконец!»
* * *
Нрав человека под непроницаемой маской,
Даже лаской не снимешь ее, заглянуть
В суть души, потаенной в жировых отложениях лжи.
А скажи кошке, собаке: здравствуй, друг!  –
И вокруг просветлеет от света души их ребячьей
Так, что даже незрячий почует свеченье планеты
И, согретый, на миг позабудет, как жутко ему
Продираться сквозь тьму лицемерия ближних.
* * *
От жужжанья живых я забрел на погост,
Пара верст от семьи  –  и всамделишный рай:
Выбирай у могилы любой себе друга,
Угол  чей-то ограды ромашкой укрась.
Я не раз на веку мял бездомность на травах,
А в канавах весенних пил росистую влагу…
Лягу в срок, а пока эти ели да ели,
Надоели живые и мертвые мне.
* * *
Росное поле небес  –  звезды навзрыд надо мной.
Вниз головой, как и все, в жизнь я вошел, чтоб уйти.
Мне на пути во всю жизнь верный не встретился друг,
Круг лицемеров одних, где я зафлаженный волк.
Смолк голос брата. Сестра следом сокрылась в ночи.
Страшно молчит телефон, среди живых нет меня.
Я на коня бы вскочил, сжал бы в мгновенье свой путь  –
Жаль не вернуть вспять года, чтоб умереть молодым.
* * *
Музыка ветра напомнит вдруг музыку моря,
С поля потянет взволнованный запах безбрежья –
Вот и я прежний, такой молодой и печальный,
Им у причала несу на прощание вздохи.
Плохо, что даже имен их теперь не припомню,
А ведь любовью хранимы они до сих пор…
Вздор все под солнцем, кроме любовной печали,
Что обвенчала музыку с ветром времен.
* * *
Окошко избушки задраил как иллюминатор  –
Плыву к Арарату с притихшими мухами,  –
И плюхает, что моя обувь, печальный ковчег,
А в нем человек сочиняет о ливне стихи.
Грехи мои тяжкие, дал ему вволю напиться,  –
Синицей он тенькает, ухает мудрой совой,
И сам он не свой все несет о муссонах с экватора,
А в иллюминаторе просто всемирный потоп.
* * *
Ни лето, ни осень. Осин изумруды трепещут,
И хлещут дождинки, без жалости жаля как осы.
Ни осень, ни лето, а после зима подкрадется,
И льется, и льется, и льется, когда же конец?
Венец всей природы, торчу я в избушке печальный,
Не чаю ведь выпить  –  другое уж вышло давно  –
В окно, как старушка клюкою, стучится калина,
И длинные сумерки ткут паутину тоски.
* * *
Ветер травы серебрит  –  словно шторм на море,
В охре только островки –зрелость зверобоя.
Мы с тобою бросим якорь прямо в чистом поле,
Здесь, на воле, так нежна ты, так нетерпелива…
Переливы звездных капель и росы на травах,
Справа, слева, отовсюду комары штурмуют,
Чуют, что проходит лето, время зверобоя,
Что с тобой уже не встречусь в серебристом поле.
* * *
Грустит китаянка, не встретив меня на причале.
Печально сегодня и мне самому  –
Никак не пойму, мотыльком я над лампой витаю,
Или над Китаем кружу китаянку мою.
Ловлю я крылом дуновение благоуханий
От шелковой ткани  –  ее белоснежный платок.  –
Глоток за глотком приближаюсь все ближе и ближе,
И вижу так близко уже, что проснуться боюсь.
* * *
Золотые иглы, которые отлепили мои веки ото сна,
Крутизна скалы, на которой я устроил себе ночлег,
Человек, который лишил меня жилья (вот так сюрприз!)  –
Все это жизнь, которая зовется благом.
Клянусь флагом, вождями, вчерашней коркой,
Зоркой бездомной собакой, орлом в поднебесье,
Богом и бесом, подружкой, вернувшейся к мужу… 
Хуже моей жизнь лишь у того, у кого что-то есть.
* * *
Комариный хор несносен,
Никакой не знает меры
Средь полуденных болот,
А покинул их  –  и вот
Меж верхушек ближних сосен
Взгляд совиный у Венеры,
Может, и наоборот.
Вот ни сосен и ни елей  –
Ночью все они деревья
В скрипе хриплых дергачей  –
Но на этом мир ничей
Входит в область разделенья:
Слева  –  вон!!!  –  моя деревня,
Справа  –  дачи богачей.
Обойду-ка их сторонкой
И тропинкой на опушку
Выйду к росной тишине,
Выйду к звездам и луне,
Льющим, словно сквозь воронку,
Нежность на мою избушку,
Крайнюю на всей земле.
* * *
То ли цифра, то ли буква  –
То ли тройка, то ли «з»,
То ли рожки грешной буки
По прозванью Азазель.
То ли лядвии богини,
Возлежащей на боку,
То ли якорь панагии,
Кинутый священнику.
То ли знак для следопыта,
Что кончается земля,
То ли чертовы копыта,
То ли крылья ангела.
Эта тайна так похожа
На святой родимый край:
Сверху  –  небо, снизу  –  рожи,
Совмещенный ад и рай.
* * *
Жизнь течет не добра и не зла.
Ноздри тянет к воде кобылица.
Наконец-то зима уползла,
И могу я в цветы завалиться.
Солнце в небе и тысячи тут
На земле одуванчиков пышут,
Радость этих несрочных минут
Никогда и никто не опишет.
Облака, облака, облака…
Ручеек или кто там лепечет?
Мимолетно мелькнули века,
И на землю спускается вечер.
И кому ты расскажешь и как,
Что любил ты, красивый и сильный  –
И вот сердце, как огненный мак,
Осыпается чернью могильной.
Top