Михаил Блехман
Небеса в единственном числе
Другое небо
Хулио Кортасар
Легче камень поднять,
Чем имя твоё повторить
Осип Мандельштам
К простоте возвращаться - зачем?
Зачем - я знаю, положим.
Но дано возвращаться не всем.
Такие, как я, не можем.
Зинаида Гиппиус
Когда мне хочется почитать хорошую
книгу, я пишу роман.
Бенжамин Дизраэли
Отойди от человека глупого, у которого
ты не замечаешь разумных уст.
Притчи Соломона
Р і ч а р д
Не думаю, щоб хто її купив.
М а к Г а р д і
А нащо ж се ви р
обити її?
Р і ч а р д
Сказати правду, сам не знаю нащо.
Леся Українка
Прохладно и отстранённо дует время.
Незаметно, украдкой... Вкрадчиво, по-пластунски...
...Проползало будущее время, не задерживаясь в настоящем, становясь
прошедшим.
По сути, пятнадцать страниц о смысле её жизни.
Да, вроде бы так.
Она поправила на груди мамин немножко поцарапанный значок
международного фестиваля, закрыла на время в сотый раз перечитанную книгу в
красном переплёте и задала своему старому приятелю, с которым так и не
довелось повстречаться, вполне ожидаемый вопрос:
- Значит, ты знал обо мне?
Спросила в прошедшем времени, хотя речь, разумеется, должна была идти о
будущем, когда всё и произойдёт.
Нестарый старый знакомый затянулся очередной «Голуаз» и вроде бы ответил:
- В прошедшем времени больше определённости, в этом его прелесть.
Он, кажется, пытался спровоцировать её на возражение.
- В будущем больше неопределённости, в этом
его прелесть, - поддалась она,
почти цитируя другого писателя, не менее любимого, хотя иначе. Вот вам и ответ
на риторический вопрос, можно ли любить двоих.
Он побарабанил пальцами по пачке, рисунок на которой чуть-чуть напоминал
её значок, и проговорил:
- Почему я пишу о твоём будущем в прошедшем для тебя и для меня времени?
Не потому ли, что это будущее никогда уже не будет моим настоящим?..
Понимаешь, откуда взяться прошлому без будущего? Если зачеркнуть будущее, оно
не сможет стать прошлым. Зачёркнутое не станет ничем.
- Я не буду зачёркивать, - пообещала она - ему и себе, и снова открыла сотни
раз перечитанную и всё ещё недочитанную книгу в красном переплёте с
непонятным рисунком посередине обложки.
И всё же подумала, что бывает будущее, которого не будет, потому что всё оно у
человека уже было. И бывает такое, которого не будет потому, что настоящее,
непрошенно и неизбежно, становится прошлым и в будущее не превращается. Да,
именно так: если у будущего не было настоящего, то и будущего не будет.
И ещё подумала, что множественного числа ни у какого у будущего нет.
А всё, что у него есть, - это настоящее, которое удалось уберечь от превращения
в прошлое.
1
Тяжёлая, как всегда, университетская дверь чуть было не хлопнула меня по
одному месту.
«Хорошо, что «не», - в меру испугалась я.
«Хорошо, что только по одному», - улыбнулась я сама себе.
Домой идти хотелось, но не хотелось спешить.
- Привет, Анюта!
Вадик ждал меня у выхода с букетом. С букетиком, выглядевшим вполне как
букет.
- Вот, это тебе, имени тебя.
Я где-то читала это сравнение, - или правильнее сказать «метафору»?
Улыбнулась ему:
- Глаза у меня подкачали. Наверно, синие были бы в самый раз, но у родителей
получились только карие.
Вадик рассмеялся:
- Твои родители молодцы. Что бы они ни запланировали изначально, у них всё
равно получилось ещё лучше задуманного.
У его жены глаза больше соответствовали букету, который он подарил мне, он
как-то рассказывал. Её звали Таней, а к этому имени лучше всего подходит
именно синий цвет. «Именно к имени»...
Я понюхала букетик-букет, но анютины глазки ведь не пахнут. Мы пошли через
почти бесконечную площадь куда глаза глядят, у меня было бесконечно же много
времени, можно было думать о чём хочется.
Мы шли, расстояние не было пионерским. Но оно было.
«Неужели меня приняли в штат? - снова подумала я. - Впрочем, я ведь всегда
была круглой отличницей».
- Я прошёлся от вокзала пешком. Когда едешь в трамвае, время плетётся вместе
с ним и спотыкается на стыках, а когда идёшь и несёшь анютины глазки, оно не
подводит. Успевает за тобой. Вернее, за мной, конечно.
«В школе, правда, самую чуточку не хватило до золотой медали: написала
«большевицкий».
- Как по-твоему, Вадик, я очень круглая?
Мы рассмеялись, как зрители на КВНе или капустнике.
Он не обнял меня: расстояние, как всегда, было.
Разве что мысленно - и я почувствовала.
«Это самый молодой кандидат наук в истории нашей кафедры, - торжественно
объявил Валерий Викторович. - Совсем недавно вышла из комсомольского
возраста - и нате вам!»
Теперь можно носить на сердце тот значок, который ему - сердцу, конечно, а не
Валерию Викторовичу, - милее.
Почему-то сдуру показалось, что тогда хлопнула не дверь, а Валерий
Викторович. Можно подумать, что он кого-нибудь вот так когда-нибудь хлопал.
Разве что кому-нибудь.
- В поезде было пусто, - Вадик улыбнулся невесело. - Без тебя иначе не бывает.
Зато я сочинял пьесу
.
Ранним утром в купе - празднично одиноко, пусть там и есть ещё кто-то.
Празднично и тихо. Всё, что не тишина, - шум. А ранним утром в купе тихо и
солнечно. Шум остался в закончившемся вчера, растворился в пролившемся сквозь
уже раздвинутые занавесочки солнечном свете. Этим светом умываешься, смывая
с лица общественную воду, вовсе не похожую на туалетную, хотя раз она в туалете,
то, значит, туалетная? Его пьёшь, запивая чай. Я бросила в стакан оба кусочка
сахара, который проводница принесла в крохотной пачечке с нарисованным
поездом. Его вдыхаешь глубже, чем застывший, застоявшийся за ночь вагонный
воздух. Нет, не так: им дышишь вместо вагонного воздуха.
Старинные, но не стареющие каменные бабы возле исторического музея видели
вдали что-то, видимое только им.
- Знаешь, а ведь они смотрят туда же, куда истуканы на Острове Пасхи, - сказал
Вадик.
Я снова вышла из поезда, кажется, забыв поблагодарить проводницу... Нет, в
этот раз не забуду.
- Те глазеют куда-то поверх барьеров, а эти - перед собой. Мне те, пасхальные,
нравятся больше.
Он снова не обнял меня - по-прежнему из-за расстояния. Оно увеличивалось,
когда он приезжал.
- Как Надя? - спросила я, переходя через пути по деревянному настилу. - Этот
вопрос был самым важным.
Он улыбнулся:
- Придётся опять вести её в цирк. Не поймём, чем ей так понравились клоуны:
ради клоунов она готова перетерпеть жонглёров и эквилибристов. Ужасно боится,
чтобы у них что-нибудь не упало или чтобы они сами, не дай Бог, не упали, -
только бы дождаться этих неуклюжих субъектов с красными носами и такими же
неуклюжими шутками. Мы надеемся, что чувство юмора у неё с возрастом
изменится.
Больше всего любишь тех, кого нет, и то, чего нет. Я смотрела и смотрела на
долгожданное море. Оно было в нескольких шагах от вокзала - голубое, зелёное,
серое, бирюзовое, разное - и совсем не чёрное.
Нет, серый цвет мне не подходит, это цвет мыши, а мышей я боюсь даже
больше, чем шторма.
Если бы я это сказала, Вадик скорее всего покачал бы головой и возразил:
«В мыши отталкивает не цвет, а суть».
Я бы согласилась.
- Когда ваш очередной капустник?
Мы перешли дорогу и пошли мимо парка и памятника.
Я махнула рукой:
- Временно приказал долго жить - без Светки сложновато. Зато мы с Римкой
решили выпускать журнал. Ну, и со Светкой, конечно, она у нас будет зарубежным
автором.
Он не удивился и не нарушил расстояния.
- Молодцы, снова готов участвовать. А деньги где возьмёте?
Чайки перекрикивались, перекрикивая прибой, такой же прилежный, какой
была его хозяйка-гостья в школе.
- Деньги не нужны. Он у нас в одном экземпляре на каждого автора.
Которая много, уже много лет назад, как ни старалась, написала «ц» вместо
«стс».
- Первый номер выходит на той неделе. Я тебе дам почитать. А дальше - снова
присоединяйся.
На площади перед вокзалом продавали чебуреки - в такую жару. Надо будет
прийти сюда зимой.
Больше всего хотелось мороженого. Нет, не больше - а только мороженого,
больше ничего. Желательно - фруктового в шоколаде.
- Смотри, наш снова не занят! - обрадовался Вадик.
Один человек - это тоже толпа, если этот человек - не ты сам. Хорошо, что
столик действительно не был занят.
Небо казалось мне огромной счастливой каёмкой, растёкшейся по своему
бескрайнему блюдечку. И запах чебуреков исчез - вместо них неназойливо пахли
шарики мороженого: голубой - прибоем и каёмкой, жёлтый - утренним пляжем,
ещё не тронутым морской водой, или давным-давно утерянной монеткой; белый -
сравнение со снегом было бы таким же банальным, как с чистым листом, если бы
чистый лист был и вправду белым. Но ведь лист, на котором ничего не написано, -
бесцветный, что в нём белого?
«Ты согласен?»
Вадик улыбнулся мне. Он никогда не был толпой.
Я знала, что нужно идти домой, и домой хотелось. Но не хотелось - сильнее.
Сильнее всего хотелось в детский садик, забрать Даню и идти с ним не спеша,
отвечая на все его «почему». Надеюсь, бесконечные. И рассказывать ему об
английской кошке, поехавшей в Лондон, чтобы посмотреть на королеву, а вместо
этого загнавшую под стул перепуганную до кончика хвоста мышку.
- Сегодня на площади вдруг услышал «Миледи д'Арбанвиль».
- Не может быть! Разве её кто-нибудь знает, кроме нас?
Он отставил мороженое, чтобы рассказать.
- Иду к тебе и вдруг вижу: парень поёт и играет на обычной гитаре, совсем даже
не электрической. Поёт почти как Кэт Стивенс, даже лучше, если можно.
Произношение - совершенно британское, никакого Манхэттена, не говоря уже о
Бронксе. Я дослушал до конца, пару человек бросили монетки ему в саквояж.
Интересно, Кэту Стивенсу бросали?
Я отодвинула мороженое и начала нашу игру:
- Медсестра была француженкой. Её родители - дворяне в пятом или десятом
поколении, отсюда буква «Д». Правда, её пра-пра-
бабушки и дедушки давным-
давно обеднели, ещё при Людовике
XIV, поэтому «д» стало маленьким, на первый
взгляд почти незаметным. Но только на первый - потому что те, кто первым
взглядом не ограничивается, видели, что она заслуживает самого большого «Д»...
Она его выходила, и он хотел посвятить ей весёлую песню - что-то в стиле рок-н-
ролл - «Круглые сутки», или, как говорят не лучшие мои студенты, «Вокруг
часов», но она заразилась от кого-то из больных, и песня получилась грустной...
Доев растаявшее мороженое, Вадик продолжил мой рассказ.
- Они вышли из «Красной Мельницы» на улицу Пигаль. Улица была грязная и
потому грустная, как песня в твоём рассказе, но они этого не замечали, как не
замечаешь других столиков, если твой не занят. Просто поднялись на Монмартр -
по-моему, в то кафе, в которое зашли молодые люди из «Автобуса», - оно как раз
там. Её звали Анн - фактически как тебя. Она была канадкой, работала в бюро
путешествий. Они заказали горячий шоколад - или, говоря менее романтично,
какао... Нет, в Париже это действительно горячий шоколад. Он распечатал пачку
сигарет, рисунком немного похожую на твой значок. Анн взяла его за руку и
сказала:
«Кэт, мне нужно лететь домой. Начальство прислало телеграмму: у нас бизнес
пошёл вверх, Софи и Пэгги не справляются, им срочно нужна помощь».
Кэт затянулся и ответил:
«Домой» - в этом всё дело. «Домой» - значит от меня, а не ко мне»...
Софи ей потом рассказала, что слышала по радио новую песню Кэта - о том,
что миледи д'Арбанвиль умерла. И когда Анн шла домой с работы, целая толпа
народа смотрела на неё, как на мёртвую. А может, толпа её просто не замечала,
потому что были события намного важнее - например, победа в Кубке Стэнли».
- Мне пора, - вздохнула я, переходя через привокзальную площадь мимо
чебуреков. - Когда у тебя поезд?
- Я тебя провожу, - сказал он на пути к моей трамвайной остановке...
Трамвай спешно приехал: Даня, конечно, уже заждался.
Было ещё не темно и уже не светло - моё любимое время. Из-под туч вытекло
варенье, кажется, малиновое. Буду знать, чем лечить горло, если заболит или если
сорву голос, объясняя первому курсу сослагательное наклонение. Для Дани у меня
варенье в специальной баночке, на небе такого нет.
Трамвай с номером отличника - точнее говоря, отличницы, вёз меня к Дане.
Талон оказался счастливым, даже было жаль его компостировать.
Я села у окна, а значит - вышла из поезда и пошла через привокзальную
площадь, мимо продавщицы чебуреков, потом мимо санаториев, потом кинотеатра
- к моему дому, в котором было прохладно, несмотря на жару. Туда, где ходики
тикают - будто колёса трамвая- поезда стучат на стыках, увозя меня в город с
загадочно красивым женским именем.
Чем любимее город, тем меньшего в нём своего, чужого тебе, - и тем больше
созданного тобой. А в самых нелюбимых - твоего ничего нет. Ты не приложила к
нему руку, мамин значок не подходит к его улицам, не умеющим пахнуть сухими
листьями, и песню о миледи д'Арбанвиль там не услышишь, сколько ни
прислушивайся. Зато в любимом городе прислушиваться не нужно, всё слышно
само собой.
Здесь мы когда-то играли в «Автобус». Впрочем, игра в тот раз была в одни
ворота: у меня интерпретации не было, она была только у него. В том автобусе
были мы с ним: сначала я одна, потом зашёл Вадик. Всё просто: пришёл к нам, не
позвонив и не купив цветов. Саша сказал, что я ушла на работу, хотя сегодня
воскресенье, и он сел в первый попавшийся автобус - хорошо, что без цветов. Я
сидела у выхода, в лодке с послушными, как две нелёгкие пушинки, вёслами, и
люди, иногда, со всплесками, проплывающие мимо, казались удивительно не
такими, как когда ты - среди них, и медузы были отстранённо безопасны.
В автобусе было несколько человек, все с траурными цветами. Люди мешали
плыть нашей лодке, осуждающе и пристально смотрели на нас, ведь у нас
единственных не было цветов. Если у тебя нет чего-то, что есть у всех, то это так
же плохо, как если у тебя есть то, чего ни у кого другого нет. Мы с Вадиком
рассмеялись пришедшему нам в головы афоризму и поспешили от них в кафе -
чуть выше улицы Пигаль.
А расстояние никуда не делось, даже не сократилось. И люди изредка всё
проплывали и проплывали.
1а
Небо было ясным, как ответ на непростой вопрос.
Поезд подкатил, попыхивая, словно великий сыщик трубкой. Я неторопливо
поспешил в вагон. Вернуться домой хотелось, но - не торопясь. Интересно, в этом
СВ полки - рядом или одна над другой? Хотя какая разница, когда едешь один.
Через несколько дней лето покатится перекати- полем - попробуй останови.
Положи, как советовал герой из моей любимой книги, каждый день на музыку,
преврати свои дни в сонеты. Конфетная метафора, но Ане почему-то нравится.
Дням нет до тебя дела, нет дела до твоей
- Билетики приготовили.
музыки. Поезд отстукивает привычный ритм, и где- то Кэт Стивенс подпевает
ему
- Чай брать будете?
о том, что не надо бы уезжать, но если хочешь уехать - разве я смогу
остановить тебя? Только будь осторожна и не слишком доверчива... Перевод,
конечно, тот ещё, у Ани получилось бы намного лучше. В следующий раз обсужу с
ней
- Нет, я ездил в гости.
обязательно. «Дикий мир» - ну что это за перевод? Переводить в лоб - это
приём не переводчика, а наёмного убийцы, в этот лоб стреляющего.
Жаль, что рядом: всё-таки разница есть.
2
Даня заждался, хотя я, как обычно, была в числе первых.
- Ребёнок замечательный, - сказала, улыбаясь, Фаня Шулимовна. Она хвалила
всех, но от этого не было менее приятно. - Спал почти два часа, и победил в
соревновании кто быстрее покушает.
- Сегодня были котлеты с макаронами, - пояснил Даня.
-
Это правда, - подтвердила Фаня Шулимовна. - Когда у нас молочный суп,
Даня обычно занимает последнее место, вы же знаете.
- И когда манная каша, - поморщился Даня.
Я знала, но повторение в не меньшей степени мать учения, чем я - Данина.
Мы шли по улице, пахнущей сухими листьями, акустической гитары не было
слышно, чебуреками не пахло, и до вокзала, от которого поезд отправлялся в
далёкий морской город, было неизмеримо далеко, потому что об этом не думалось.
Мы с Даней повторили английскую считалку о девочке с завитком на лбу:
когда она была хорошей, она была очень-очень хорошей, зато когда плохой - тогда
просто ужасной.
- Мама, я сегодня нашёл медаль! - сказал Даня.
Я вставила что-то неважное.
- Она такая серебряная, на ней винтовка и сабля вот так, - он скрестил руки, - и
написано «СССР» красными буквами. И ещё что-то написано, я не понял.
- Покажи, я прочитаю, - предложила я.
Даня вздохнул:
- Пришлось отдать Фане Шулимовне. Она говорит, может, кто-то пришёл за
ребёнком и потерял.
- Наверно, - вздохнула я вместе с ним. - Жаль, хотелось бы посмотреть... Я
люблю медали и монеты, особенно старинные.
- А ты не знаешь, как она называется?
Я покачала головой:
- У нас в медалях разбирается папа, он же историк.
Даня вспомнил:
- Мне Вовка ни с того ни с сего сказал: «Скажи П
енин!». Я ему сказал
«Пенин», а он говорит: «Твой папа - Ленин!».
- Здорово! - сказала я. Снова убедилась в том, что до некоторых родителей
новые веяния пока не додули. - У вас в садике не соскучишься. Не то что у нас в
университете
.
- А что тебе там, в университете, скучно?
- На собраниях скучновато. И иногда - когда домашние задания проверяешь.
Они такие одинаковые, что засыпаешь на пятом или шестом. Ну, в крайнем случае
на девятом. У Айвазовского есть такая картина - «Девятый вал».
От вокзала - совсем недалеко. Если, конечно, не задержаться у чебуречной или
не зайти в ресторан «Астория».
Даня высвободил руку из моей, поднял красный каштановый лист и спросил:
- А папа уже дома?
Проводница опустила ступеньку - спустилась на перрон проверять билеты.
- Конечно. Подаришь ему этот листик?
Даня поднял ещё один, не хуже первого, и снова дал мне руку.
- Один тебе, другой папе.
Так же неожиданно, как Вовка сказал Дане «Скажи П
енин», я вспомнила -
почему-то, - как Вадик до неприличия пристально, почти заметно оценивал
вышедшую из-за стола танцевать гражданку, явно желая поделиться со мной своей
оценкой, как будто меня интересуют чьи-то мнения о ком-то. Я прервала процесс
разглядывания:
«Она сзади выглядит лучше, чем спереди, ты заметил?»
Вадик ответил сразу же - явно думал об этом:
«Лицо ведь невозможно обтянуть».
В почтовом ящике оказалось пусто - значит, Саша уже вернулся с работы.
Лифта в нашем доме не было, но мы с Даней привыкли подниматься на пятый
этаж пешком. За это время много чего можно вспомнить. Почему-то будущее
время между первым и пятым этажами не так актуально, как прошедшее.
Интересно, как бы это объяснила, например, Светка? Наверно, сказала бы, что я, в
отличие от неё, высоты боюсь больше, чем смотреть сверху вниз.
3
Новые веяния начались с того, что в газетах стало интересно читать первую
страницу, а из магазинов исчезло даже то, что было.
Потом у нас провели открытое партсобрание кафедры на тему кто как
перестроился. У Саши тоже провели, конечно.
В партбюро запускали по одному и выпускали минут через пятнадцать. Как
утверждает Агальтинова, четверть часа - мало для общения вдвоём и много для
общения один на один. Тем более, что по ту сторону стола было целых трое, как
когда-то, когда на мамином фестивальном значке почти не было царапин и мне
нужно было носить не его, а октябрятский. Нет, раньше, конечно. Посередине -
Сергей Викторович, наш декан и парторг, доктор наук. По правую руку от Сергея
Викторовича - замдекана Ирина, кажется, Васильевна - тоже доктор наук, или нет,
что я вечно всё путаю, - тоже кандидат. Тоже - потому что и я ведь теперь
кандидат. А по левую руку от Сергея Викторовича - комсорг, кажется, Нина... Нет,
Нина другая. Вечно я путаю.
Валерия Викторовича не было - наверно, он входил в какую-нибудь другую
комиссию.
Парткомната была мне знакома. Не так давно, когда перестраиваться ещё не
было нужно, я пролетала мимо, на пару по разговорному английскому, и на лету
рылась в новой,
ещё плохо знакомой сумке - искала проверенные сочинения, слава
Богу не забыла. Из туалета вышла уборщица тётя Валя. Я хотела улыбнуться и
поздороваться, но тётя Валя была какая-то перепуганная, пользуясь термином
экзистенциалистов - в пограничном состоянии, и совершенно заплаканная. Нет,
правильнее сказать - зарёванная. Чтобы оказаться в таком состоянии, в каком
была она, нужно не плакать, а реветь долго, беспомощно и навзрыд.
- Анютка, - пролепетала тётя Валя не своим голосом, шморгая носом, - что ж
мне теперь делать?.. Заявление писать, да?
- На кого, тётя Валя? - в тревоге спросила я, всё-таки сумев переключиться.
Тётя Валя заплакала и высморкалась в совершенно мокрый платок:
- На меня, детонька. По собственному желанию...
Я завела тётю Валю в партбюро, налила ей свежей воды из полного графина -
она как будто для самой себя недавно поменяла воду.
- Представляешь, Анечка, - прошептала она, - я зашла убирать, а они - на этом
столе... Ты себе представляешь?!.. Чёрт меня дёрнул так не вовремя!..
- Что на столе? - переспросила я таким же шёпотом - всё-таки партбюро, не
говоря уже о состоянии тёти Вали. Вообще-то я плачу намного громче, когда
плачу, хотя намного реже.
- Ой, Анечка, зайчик, не что, а кто: Сергей Викторович с Иркой, замдеканшей
своей. Представляешь?
Я поняла, как не понять. Хоть бород
ы, да и седин
ы, у декана не было, но бес
всё равно куда надо - ребро-то было, и явно не одно. Наверно, если бы я была
мужчиной, я бы его поняла, хотя лицо, как известно, не обтянешь.
Я обняла тётю Валю:
- Вот пусть они и пишут заявления. А вам-то с какой стати?
- Так я ж увидела, Анечка!.. Чёрт меня дёрнул войти в неподходящий момент!
Что ж теперь делать? Я получаюсь - свидетель...
Я подумала, потом уточнила:
- А вы что-то сказали, когда вошли, или просто вышли?
- Да какое там вышла! Как ошпаренная выскочила... Анюточка, рыбонька, а
может, они меня не заметили? Как ты думаешь?
Я подумала, что как не заметить - я бы заметила, но сказала, что ни за что на
свете. И настоятельно отсоветовала тёте Вале писать заявление. Сказала, что
парторгов и замдеканов пруд пруди, а уборщиц не так уж много, особенно таких,
которые не забывают менять воду в графине и приходят убирать ни свет ни заря. И
мало ли что кому ударит в голову и в ребро... Представляю, как бы эти детали
назвала Римка.
Сергей Викторович был весь из себя в кожаной куртке без галстука, в
соответствии с веяниями. Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна тоже была строга
и соответствовала моменту. Или ошибаюсь... Вечно я ошибаюсь, Саша прав.
Интересно, какие они, эти галереи? Вообще, что такое галерея? Римка говорит,
что они - на открытом воздухе, то есть под открытым небом, и небо там совсем
другое. Значит, они без потолков? Пятнадцати страниц недостаточно...
На этот раз в галерею - мою, картинную - решила не заходить. Пошла с вокзала
к себе домой мимо кинотеатра - забыла название, вечно я забываю. На афише
было написано «Мольба». Народу в кассы не было, народ с утра на пляже. Я тоже
пойду, вот только отвечу на вопросы Сергея Викторовича.
- Что такое перестройка? - сказал Сергей Викторович.
Нет, он сказал с большой буквы:
- Что такое Перестройка?
С утра я знала, как нужно ответить, но подумала о полированном столе и
ответила неверно.
- Перестройка, - сказала я, - это чтобы проверять сочинения вовремя и чтобы
все умели говорить по- английски и читали с удовольствием.
«А так у тебя удовольствий меньше, чем сочинений», - намекнула бы
Агальтинова, отпивая «Театрального».
- А вы сами уже перестроились? - спросила Ирина, наверно, всё-таки
Васильевна. Никак не могу вспомнить, даже досадно.
Я вздохнула. Не так, как тётя Валя, но всё-таки вздохнула.
Хоть здесь нет очереди! Я купила билет у кассирши, похожей на тётю Валю до
перепуга, и вошла в кинозал, к счастью, абсолютно пустой.
- Перестройку, - подсказал Сергей Викторович, - нужно начинать с себя.
- Мама, не давай мне больше манную кашу, пожалуйста.
Чего только не вспомнишь с первого этажа до нашего пятого!.. Если бы не
Даня, я бы никогда не перестроилась, наверно. Так бы и стояла во фрунт перед
полированным столом с замдеканшей и комсоргшей, не говоря уж о Сергее
Викторовиче
.
Интересно, как там часы? Уже висят или всё ещё лежат, вернее, валяются?
4
Я была одна в кинотеатре.
Не одна, конечно. Кроме меня - или я кроме них - был этот жуткий жирный
дьявол, мерцающий между светом и тенью и ухмыляющийся девушке в белом:
- Жизнь - это жирный кусок мяса!
И огромное поле, где роют ямы, будущее кладбище, к которому - я видела -
подъезжает автобус, и из него выходит бесчисленная толпа с цветами, а мы
убегаем от них в кафе, где подают горячий шоколад, - не какао - эка невидаль
какао, а именно настоящий горячий шоколад. И над нами мужской голос читает
стихи Важи Пшавелы в переводе Николая Заболоцкого. И вдруг одна из женщин
шепчет своей соседке совсем не тёти- Валиным шёпотом:
- Зачем мне эти стихи?!
Умение создать толпу - нередкое искусство. Их не было - и вдруг они тут,
прямо передо мной. Помогают рыть ямы, не дают услышать девушку в белом.
Впрочем, она всё равно молчит - и ждёт нас, в надежде на то, что столик не занят
и мы пригласим её на горячий шоколад или коктейль «Театральный».
Два старинных з
амка сомкнулись над узкой, пыльной тропинкой, та вспылила
от неожиданности - или от порыва чёрно-белого ветра, - вспылила с таким пылом,
словно она и не тропинка вовсе, а длинная, вьющаяся старинным свитком дорога,
и на свитке этом - загадочно-округлые буквы, такие же вьющиеся, как укрывшаяся
под замками-ладонями древняя тропа, на которой они написаны. Каждая буква -
крохотный старинный свиток.
Стихи не стихают до самого пятого этажа, до самого дома в котором я живу в
моём морском городе с таким устаревшим и неустаревающим женским именем.
- Привет! - поцеловал Саша меня и Даню.
Часы по-прежнему лежали в углу вместо того, чтобы висеть на стене, на кухне.
- Папа, скажи «Пенин»! - попросил Даня.
- Знаю, - усмехнулся Саша. - Ты скажешь, мой папа - Ленин.
- Не твой! - веско возразил Даня. - А мой.
Саша в очередной раз положил свою душеуспокоительную газету не на
письменный стол, как я много раз просила, а в кресло, - и спросил, наклонив
голову, чтобы Дане было видно:
- Гражданин Бондарев, покажите, где у меня лысина.
Даня расхохотался, я тоже:
- В мыши главное не цвет, а суть.
Саша снова поцеловал меня, на этот раз убедительнее:
- Какие новости в очаге всё менее вражеской культуры? Все ли представители
стройных рядов на сегодня перестроились?
Я с умеренной радостью - до завтрашнего утра - избавилась от сумки с
сочинениями, а также с «Октябрём», и мы пошли было на кухню есть харчо,
который я сварила до работы. Но в дверь позвонили, и сосед Марк Семёнович
позвал:
- Аня, тебя к телефону!
Звонили обычно мне, Саше почти никогда не звонили, разве что с работы. Но
это и понятно, ведь у него, к моей радости, не было Вадика. То есть, скажем, Вики
или совсем уж Дуси. А что? Я знавала тех, у кого были даже Дуси, не говоря уж о
Виках.
- Анюта, я уже на вокзале, - сказал Вадик. - Пока! Не скучай.
- Ты правда не хочешь, чтобы я скучала? - уточнила я.
- С тобой не соскучишься, - успокоил он. - Надеюсь, со мной тоже.
Это не сокращало дистанцию. Я передала привет Наде, сказала «спасибо»
Марку Семёновичу и Розе Моисеевне и, уходя, увидела в углу сумку баулистого
вида с завёрнутыми в газету явными бутылками.
- Валюта, - вздохнула Роза Моисеевна. - Сегодня как раз отоварили талоны.
- У вас намечается ремонт? - уточнила я.
Роза Моисеевна покачала головой:
- Удавила Гришу отнести завучу. На всякий случай, а то кто их знает...
- Ну, Наташа никогда не напишет «большевистский» через «ц»! - заметила я.
Марк Семёнович сделал рукой заверительный жест:
- Как сказал Лазарь Моисеевич, главное не через какую букву написано, а кто
выставляет окончательную оценку.
- Нашёл кого цитировать, - пожала плечами Роза Моисеевна.
- В цитате, - не согласился Марк Семёнович, - главное не авторство
цитируемого, а коннотация.
- Какие вы, Антоша, слова употребляете! - поставила точку Роза Моисеевна и
застегнула змейку на сумке.
Всем было о чём думать, поэтому никто не знал, что у меня тоже была галерея.
Не для гуляния, и в ней не затеряешься и не встретишь того, с кем не будет
дистанции, и рукой подать до мансарды, но зато с каждой её стены - солёной
пеной по губам. Зато на каждой её стене - крушение кораблей и надежд,
возрождение и успокоение, и снова девятый вал, и мёртвый штиль. И паруса - не
алые, а настоящие, и спасающиеся души, и невидимые, невиданные берега.
Берега, словно стадо овец, и вовсе не похожая на красный камень кизиловая
скала. Она - рядом, пару часов на катере.
- Кто звонил? - спросил Саша.
- Саша, как насчёт часов?! - я мысленно топнула ногой. Мысль, как водится,
материализовалась, и получилось, что не только мысленно.
Он взял газету и сел обратно в кресло.
А в моём закрытом до утра «Октябре» главный герой продолжал превращаться
в японца.
4a
Чуть было не ответил банальностью, но банальностей снаружи и внутри и без
того чересчур много.
Впрочем, я действительно не наблюдал часов. Кто знает, возможно, это
признак счастья. А может, я правильно оценил творчество автора: не мне с ним
тягаться в порождении банальностей.
Нет, всё-таки - признак счастья.
Оно ведь только с виду среднего рода - для тех, кто его не видит. Прячется
среди весело растопыренных листьев, прикидывается позолоченными и
посеребрёнными монетками на дне фонтанов, шутливо укрывается от
постукивающих по старой брусчатке каблуков и каблучков.
А когда листья опадают и сами укрывают брусчатку, когда вода в фонтанах
заканчивается до следующих листьев, - оно, вовсе даже не безродное, снова
пропадает из виду - перебирается поближе к каминным решёткам, укутывается в
чуть протёртый плед, стучит клавишами пишущей машинки по только что
пустовавшим листам.
Но не исчезает для тех, кто знает и не забывает о нём, хотя и не существует для
очень многих прочих.
5
Мама пораньше повела Даню в садик. Мы с Сашей остались совершенно
вдвоём, поэтому почти опоздали на свои первые пары. У него пара начиналась
утром, так что о часах не могло быть и речи, - я имею в виду настенные, у меня -
после обеда, но мне ещё нужно было проверить пачку сочинений на тему
домашнего чтения. А он ушёл рассказывать о научном коммунизме.
Если у прошлого есть будущее, то какое же это прошлое? Оно - начало
будущего, то есть самое что ни на есть настоящее.
Мы познакомились в университете, на моём пятом курсе. Ещё бы он не обратил
на меня внимания, с его-то профессиональным умением ценить высокое - в
художественном смысле этого слова - плюс проводить исторические параллели и,
как я добавила впоследствии, меридианы. «Вы не на шутку разострились, товарищ
Южина!» - сказала бы Раиса Васильевна. Нет, скорее это сказал бы Владимир
Лазаревич, наш преподаватель теории перевода. Классическая классная дама
Раиса Васильевна говорила с нами только по-английски, всегда называла нас
товарищами и по фамилии. А Владимир Лазаревич был с нами на «ты», говорил
по-русски и товарищами не называл. «Не хохми так настойчиво, Аня, ты не на
шее!» - так бы он сказал. Если быть точной. Фамилий Владимир Лазаревич не
использовал, хотя помнил, конечно. Имена для него были намного важнее
фамилий, чт
о не соответствовало красной нити, вернее, генеральной линии.
Кстати, о генеральной линии, чтоб не забыть. Хотя такое разве забудешь?
Все наши ИН-ЯЗ и филфак, человек четыреста или пятьсот, собрали в Большой
химической. Освобождённая комсоргша Ирка строго объявила, что будет лекция о
борьбе с буржуазным национализмом и сионизмом - понятно, каким. Выступит
замдекана, парторг Сергей Викторович. Мы так поняли, что это из- за
Афганистана, скорее всего.
На Олимпиаду не приехала половина стран. Поэтому когда выигрывал кто-то из
стран ненародной демократии, его показывали и показывали, чтобы видно было,
что не только демократы побеждают, а есть ещё и много капиталистов. Например,
итальянского бегуна Пьетро Меннеа показали раз, наверно, пятнадцать, если не
больше, - и как он бежит, и как обмотался итальянским флагом.
Мама меня поправила:
- Аня, разве можно сказать «народная демократия»? «Демократия» - это же
«власть народа». Получается «народная власть народа». Демократия или есть, или,
чаще, её нет. Осетрина бывает только свежая или несвежая, свежести второй
степени не бывает.
Для мамы
как всегда было не менее важно, чем
что. Отсюда моя страсть к
языку. Папа был врачом, поэтому страсть эта оказалась клинической.
- Римка, - озабоченно спросила я у Агальтиновой, - тебе об этом что-нибудь
известно? Ну, о буржуазном национализме и сионизме?
- Ха! - скептически прокомментировала Светка. - У Римки одно на уме, для
другого нет места.
- Что значит одно? - возмутилась Римка. - Совсем даже не одно, а гораздо
больше. Чем больше, тем лучше, - я знаю, о чём говорю.
Она знала, о чём говорит, и я прекрасно знала, что она прекрасно знает то, что
нужно и хочется знать, - так же, как и Римка прекрасно знала про меня. Ну, может
быть, у меня это не так бросалось в глаза, не то что у Римки, да и у Светки тоже.
Сергей Викторович и освобождённая Ирка сидели внизу, перед микрофоном.
Мы трое сели в самом верхнем ряду, с краю. Явка была обязательна, со всеми
вытекающими отсюда последствиями, поэтому народу во всей бездонной Большой
химической было - как на Таганке, только там, говорят, зальчик малюсенький, не
то что у нас.
Сергей Викторович подошёл к микрофону и начал строго выступать о вреде и
опасности сионизма и буржуазного национализма. Раньше мы ничего толком об
этом не знали, - наверно поэтому нас решили просветить.
- Пулемётчица, твоя задача - слушать, а потом конспективно рассказать нам,
окаянным, - наставительно сказала Римка. - Так что бди.
Я, со своей стороны, ответила «Так точно, возобдю», а также что-то вроде
«Слушаю и слушаюсь, Василий Иваныч» или «Служу трудовому народу, старший
товарищ Пётр!» Интересно, кому и чем я служила, - об этом стоило призадуматься.
Римка и Светка завели беседу о физиологии, а мне это было не интересно. То
есть очень даже, захватывающе интересно, только молча. Как сказал Витгенштейн,
о чём нельзя сказать, о том лучше помолчать. Как же, помолчат они. Дамы
хиппуют так, что пыль столбом, хотя наша работа - непыльная, разве что на
каникулах работать в университетской библиотеке. Ну, или в колхозе. Закрылись
своими непроходимыми волосищами, и даже если бы Сергей Викторович или его
Ирка их заметили тут, на верхотуре, то подумали бы, что они конспектируют.
Представляете - Агальтинова и Гельфанд конспектируют не про историю
зарубежной литературы, а про сионизм? От телораздирающего хохота я чуть было
не поперхнулась собственным языком.
Незаметно для самой себя и для всех пятисот потенциальных националистов и
сионистов, никуда не торопясь - поезд без меня не уедет - пошла через арку на
трамвай. Бутерброд, который мама утром положила мне в портфель, я решила
достать в поезде, а сейчас лучше как следует проголодаться и насладиться
ожиданием поезда, бутерброда и моей галереи.
Солнце доводило до радостных слёз, светило себе и мне вполне по-
приятельски, беззлобно. Вчера городское небо раскисло кисейной барышней, и
казалось, что это навсегда, что по-заячьи косой, трусоватый дождик, словно
заведённые ходики, будет идти и идти и никогда не устанет стучать о мокрый
асфальт, - но разве бывает что-нибудь кратковременнее постоянства? Солнце
навело порядок на непроглядном небе, и теперь казалось, что дождь больше не
пойдёт никогда.
Я закомпостировала почти счастливый талон - на единицу не сошлось - и с
чистой совестью поехала на вокзал.
До моего поезда оставалась ещё целая уймища времени. В трамвае было пусто,
я достала книгу, которую мне вчера утром по секрету принесла Римка, и начала
читать. Книга была секретная и запрещённая, переснятая на фотобумагу, с тенями
и подтёками, что ли. Булгаков, «Собачье сердце». Как она уместилась в Римкиной
кубической сумочке, непонятно: фотобумага - толстая и тяжёлая, не книга, а
просто БСЭ в миниатюре. Агальтинова дала мне её на сутки страшным шёпотом в
совершенно пустом туалете, завёрнутую в «Правду» в два слоя. Сказала, что
должна вернуть до конца недели, а ещё Гельфанд не читала. У кого взяла, не
проговорилась даже мне.
«Москву» с «Мастером и Маргаритой» мы уже перечитали по нескольку раз. С
первого раза я, кроме кота, толком её не восприняла, совсем не то что со второго.
А «Собачьего сердца» в журналах, ясное дело, не было, да и вообще, кто ж знал,
что у Булгакова есть ещё и это. Мама проглотила всю книгу за полночи, она читает
со страшной скоростью, теперь мне можно было не спешить до завтрашнего утра.
Прочитаю - обсудим с Вадиком, когда он в следующий раз приедет. Интересно,
Саша читал? Вряд ли, я бы увидела.
Мой слух был до полусмерти изрезан женщиной, которая поёт, поэтому я всё
старалась понять, как на одном и том же языке можно написать «Собачье сердце»
и то, что никто никому не додумается передавать по секрету в туалете и даже не
подумает торопиться прочитать до завтра.
А как звучит в оригинале моя много раз перечитанная и потому всё ещё
недочитанная книга в красном переплёте с загадочным рисунком на обложке? Её
за ночь не прочтёшь, она в сотни раз загадочнее этого рисунка, - а разве
настоящую загадку можно разгадать? Кому нужна загадка, у которой есть разгадка?
Будущее в окне хотя вроде бы не торопилось, но всё же неуклонно и неумолимо
- да и не умолял ведь никто - становилось настоящим и тут же уходило в прошлое,
как вон тот домик железнодорожницы. А она смотрит и смотрит оттуда на
спешащий к морю поезд. И вот он из давнего прошлого стал на минутку
настоящим, простучал по рельсовым стыкам, умчался к морю и стал будущим...
Это было моё купе, и я могла делать в нём что хочу. Поэтому когда мой старый
совсем ещё не старый знакомый вошёл и кивнул мне как более чем не старой
знакомой, я ответила:
- Конечно, не занято.
Он сел напротив.
Я решила, что для смешной таинственности лучше будет не называть его по
имени, тем более что мы были на «ты», несмотря на разницу в возрасте. Кстати,
мы оба родились в августе, я - девятнадцатого, а он - на неделю позже. Так что ещё
неизвестно, кто моложе.
- Читай, читай, я мешать не буду, - сказал он и положил пачку «Голуаз» на
столик рядом с моим бордовым «Флуэрашем». Это Светка оторвала от сердца: ей
подарил целый блок её поклонник с физтеха родом откуда-то из тех мест.
Хотела спросить «Где ты достаёшь «Голуаз»?», но мы оба рассмеялись моему
вопросу.
Спички тихонько затарахтели в коробке. Мы закурили, не выходя в тамбур, и он
спросил:
- Тебе удалось понять отличие метафоры от сравнения?
У этих его «Голуаз» чересчур крепкий дым, зато красивая пачка - рисунок
напоминает мамин фестивальный значок. А на моей - мальчик-пастушок играет
на дудочке. Они, кажется, похожи друг на друга, как и все диаметральные
противоположности.
Он затянулся.
Я ответила не затягиваясь, - как говорит Светка, дама не должна затягиваться,
это ей придало бы мужественности:
- Оно, думаю, в том, что метафора обходится без «как» и «словно»...
Они не диаметрально противоположны, поэтому непохожи.
Он посмотрел на домик железнодорожницы, прислушался к транзистору - за
стеной кто-то поймал «Миледи д'Арбанвиль», сегодня не глушили, и снова
затянулся:
- Сравнением заменить сюжет невозможно, да и ни к чему. А вот метафорой - и
можно, и зачастую - нужно. Знаешь, сюжетов, как и нот, - семь, и среди них есть
высокие и низкие. Этим литература, музыка и живопись похожи друг на друга при
всём их диаметральном несходстве. Но в сюжете - литературном, музыкальным,
художественном - главное ведь - не изложение факта, а то, чт
о чувствуешь, то есть
то, что не передашь фотографически. Иначе все книги, картины и симфонии
давным-давно были бы написаны и больше писать было бы нечего.
Он задумчиво постучал по пачке «Голуаз» и добавил - не гордо, но и не
застенчиво:
- И ты не перечитывала бы эту мою книгу. Кстати, интересно, как она звучит в
переводе? Надеюсь, все метафоры остались целы, это ведь не сюжет, с которым
ничего не случится, как его ни переводи.
Можно ли в переводе уберечь метафору от перевода? Надо будет подарить ему
автореферат.
Мой старый знакомый затянулся очередной «Голуаз»:
- Чем в меньшей степени один из двух твоих домов, в отличие от другого -
действительно твой, тем в большей степени небо - другое... Все полюбившиеся
тебе пятнадцать страниц - об этом, помнишь?
В транзисторе включили глушилку, да и поезду всё равно пришлось вернуться -
собрание закончилось. Римка взяла свой куб-ридикюль, и мы втроём расправили
затёкшие кости. Или мышцы - я толком никогда не знаю, что именно затекает
.
Кубическая сумка в сочетании с джинсами и шевелюрой придавали Римке
шарм в стиле Аннабеллы или Мари Джоли.
- Ты, Агальтинова, разнузданнейшая особа, - похвалила я Римку. - Стиляга без
страха и упрёка.
Светка возразила:
- Ты что, Анька, стилягами называли мужиков! А нас - побоюсь даже сказать,
как. Ну, то есть не то чтобы непосредственно нас, а нас как класс.
- Это зависит от системы ценностей называющего, - не стала я спорить. -
Вернее, бесценностей.
Мы вышли из бьющих по не одному месту дверей, толпа рассосалась, и можно
было подвести итоги.
- Так вот, Южина, - сказала Светка, когда мы прошли первый памятник и
пошли в направлении второго, - ты, оказывается, - гремучая смесь буржуазной
националистки с великодержавной шовинисткой.
Надо же! Что-то, значит, всё-таки услышала. Я целиком, как говорится, и
полностью согласилась:
- И это мне говорит великодержавная сионистка!
Гельфандша громогласно расхохоталась - в радиусе метров двадцати никого не
было, поэтому хохотать позволялось на любую тему:
- Прошу называть меня просто пархатой казачкой.
- А меня, - добавила Римка, - безродной космополиткой.
Мы со Светкой остановились и неодобрительно посмотрели на неё.
- Какая же из тебя безродная космополитка? - осадила её Гельфанд. -
Агальтинова не может быть космополиткой.
- Разве что просто безродной, - поставила я точку, и мы захохотали так, что
железнодорожница выбежала из своего домика узнать, не случилось ли чего с
поездом.
- Вчера по «Голосу» Кэта Стивенса передавали, - сообщила Римка.
- Неужели не глушили? - удивились мы.
- Нет, я даже записала. Могу дать послушать, если будете продолжать называть
меня разнузданной стилягой. Ну, я побежала, у меня вечером - важное дело, нужно
халат привести в порядок.
Мы знали, что Агальтинова в гости ходит с халатом и тапочками, и всё это
умещается в её кубическом ридикюле.
- Ты называешь удовольствие делом? - усмехнулась Светка.
- Самое главное дело в нашей жизни - это получение удовольствий, - пояснила
Римка и ушла, что-то нащупывая в кармане джинсов, - возможно, соверен на
дорогу.
6
Интересно, что значит «бишь»? Не как часть сл
ова вроде «любишь», а как
полноценное слово. Вот решила сказать: «Так о чём бишь это я?» - и рассмеялась
сама себе. До чего же трудно временно перестать быть лингвистом! Наверно,
перестать постоянно - было бы проще, но я не соглашусь даже на временно.
Итак, я шла с пары по теории перевода и думала, к
ак бы я, будь я на месте
Ивана Кашкина, а лучше - на своём, перевела название моей любимой пьесы.
«Как важно быть серьёзным» - с профессиональной точки зрения так же
несерьёзно, как и «Как важно быть Эрнестом». Что ж поделаешь, если автор
любит играть словами, а многие слова для игры не подходят? Это в английском
языке «Эрнест» и «серьёзный» - на слух одно и то же, и было бы грешно не
поиграть ими. А в русском было бы грешно наоборот.
Он жутко волновался, хоть никогда и ни за что на свете не подал бы виду.
Подъехал на экипаже к самым колоннам театра Сент-Джеймс, впервые в жизни
дал вознице соверен вместо пенни - тому теперь хватит чаю до конца дней его
правнуков, - вошёл в зал, когда там уже народ сходил с ума почти как в «Менадах»,
- и в партере, и на всех трёх или четырёх ярусах, я точно не помню. От начала до
конца он бы не высидел, не смог бы притворяться беспечным целую вечность, да
ещё и в перерывах отпускать ожидаемо неожиданные шутки.
Народ требовал автора, как на заклание. Он пробежал по проходу, запрыгнул на
сцену и сказал, усмехнувшись и не поздоровавшись, и уж тем более не кланяясь:
- Рад, что моя пьеса нравится вам почти так же сильно, как и мне.
Пару раз похлопал публике, как будто хлопнул театральной дверью, и ушёл,
теперь вызывающе не спеша, нащупывая в кармане немыслимо зелёного пиджака
ещё один соверен.
Ах да, чуть не забыла - вечно я забываю важные детали. Возле прохода, в
третьем или четвёртом ряду, кто их там считает в такой спешке, сидела дама с
веером и спутником - судя по всему, мужем, причём идеальным. Взглянув на даму,
он понял, что она заслуживает чего-то менее идеального, вынул бутоньерку - свою
традционную хризантему - и бросил ей на колени.
Я спустилась на четвёртый этаж и решила, что если перевести нельзя, то
переводить не нужно. Вообще-то многое переводить хоть вроде бы и надо, всё
равно нельзя. А уж если и впрямь не нужно - то нельзя тем более.
Только что Владимир Лазаревич рассказал об Иринархе Введенском - о его
переводах Диккенса. Введенский, как и я («ты, Аня, будешь жить вечно, - говорил
Владимир Лазаревич, - потому что не пьёшь, не куришь и от скромности более
чем не умрёшь»), Ввведенский тоже считал, что переводить нужно не букву, а дух,
поэтому перевёл простую фразу не «Он поцеловал её», а так, как требовала
ситуация: «Он запечатлел поцелуй на её пурпурных устах». В другом случае
перевёл бы по-другому: «Он чмокнул её», например. Или, как сказала бы Светка,
не самый активный человек на свете и поэтому, наверно, сторонник английского
пассивного залога, «она была им чмокнута».
День был нескончаемый, таких дней не бывает много. Солнце бесшумно, без
издёвки, без горячечного бреда лилось бесконечным потоком с бирюзового то ли
неба, то ли моего любимого, но опрокинутого, запрокинутого надо мной моря. Так
бывало раньше, давно-предавно, и только по воскресеньям, а вот ведь случилось в
будущем, и в самый вроде бы будний, будничный день. Праздники я
недолюбливаю, в них праздновать - требуется и положено, а вот в такой
небудничный день - светлый-светлый, или, как у Тарковского, белый-белый, на
тебя с запрокинутого неба-моря льётся счастье - не хочешь, а захлебнёшься. Да и
хочешь, конечно.
Я барахталась и захлёбывалась, и тут-то он меня и заметил, хотя я проходила
мимо, никого не замечая.
Я не потому его не заметила, что он был незаметен, а потому, что не знала, как
быть с названием пьесы, и одновременно покатывалась от Светкиного пассивного
залога. Попробуй не заметь меня в подобной ситуации! Да и только ли в этой?
- Чем могу? - спросил он с вальяжностью опытного мужчины, но меня-то не
обманешь: зачем опытному демонстрировать опытность?
- А что вы можете? - не сдержалась я.
Сдержишься тут, когда такой мужчина!
Он посмотрел не на свои часы, а на мои - или так меня оценивал, начиная с
запястий, - и сказал без вальяжности, чт
о давало ему шанс:
- У меня закончились пары, а на партсобрание в этот раз не пойду.
- Так вы, отец Фёдор, партейный? - догадалась я.
- Александр, - представился он, - ещё ни разу не был отцом.
- Анна, - представилась я, - ещё ни разу не была матерью.
- Я не партейный, ты не подумай. Просто комсорг группы.
Врать не буду: мне совершенно не казалось, что мы знакомы целую вечность.
Врут не только календари, но и заезженные романы.
На площади возле кукольного театра есть кафе- ресторан, там дают горячий
шоколад, и там было тихо. Никто не толпился.
- Наверно, это напоминает Францию, - сказал Саша. - Пока точно сказать не
могу, но надеюсь, что это кафе не закроют до тех пор, пока смогу наконец-то.
Это был настоящий горячий шоколад, совсем даже не какао.
- Мой профиль - Англия, - сказала я. - А твой?
- А мой - Россия шестнадцатого века, зачем далеко ходить? Точнее, торговые
связи в эпоху Ивана Грозного. Это у меня в обозримом будущем будет такая
диссертация.
Я удивилась:
- А разве тогда с кем-нибудь торговали? Я думала, в основном рубили головы и
пытали лампой в морду.
Саша, чт
о дало ему ещё один козырь, и не подумал снисходительно улыбнуться.
- Ещё как и сколько! Окно в Европу прорубил совсем даже не всемирно
известный фанатик, запечатлённый в бронзе и учебниках весьма средней школы.
С тем, что женщины любят якобы ушами, никто из моего дамского окружения
никогда не был согласен.
«Я ушами - слушаю, - как-то заметила Светка. - Иногда хлопаю, иногда их
навостряю. Ещё они у меня часто мёрзнут. Как ими в таком состоянии полюбишь,
да и в любом другом тоже?»
Или, как сказала когда-то мама, «любить ушами - слишком для меня
радикально. Впрочем, я не пробовала, ничего конкретного утверждать не стану».
Да и с тем, что мужчины любят глазами, не соглашусь: пялиться и любить -
совсем ведь не одно и то же.
- Ты не согласен с тем, что он якобы Россию поднял на дыбы? - бросила я
пробный камень. Оказывается, камень попал в нужный огород. А ещё заезженные
романы рассказывают, что женщины болтливы, - с логическим ударением на
женщинах.
- На дыбу - так было бы правильнее сказать. Хотя для любого «первого» и
«великого» нет существенной разницы между шпорами и шорами, между
взнузданной лошадью и осчастливленной толпой. Всё, что он может и чего хочет -
это заставить свою кобылу победоносно ржать на попадающих под копыта, равно
как и блеющих и млеющих от священного трепета вперемешку с восторгом.
Я допила уже не очень горячий шоколад и заметила:
- По-моему, Пушкин хотел похвалить Петра и то, чт
о тот сделал. Город вот
построил... Не зря же он говорит «Люблю тебя, Петра творенье».
Саша сердито усмехнулся - сердито не на меня, разумеется:
- Аня, скажи, пожалуйста, как будущая мать будущему отцу, чт
о важнее: то, что
родители хотели, скажем, девочку, или то, что у них родился, скажем, мальчик?
Я кивнула и захотела мальчика, но Саше об этом не сказала - наверно, чтобы он
не подумал, что я вздумала любить ушами.
- Мне совсем не интересно, - добавил он, - чего якобы хотел автор, в данном
случае Пушкин. Главное - то, чт
о у него получилось. А у него в данном случае
очень даже получилось. Получилось объяснить, кем был Пётр Первый:
насильником и убийцей, самовлюблённым, как все диктаторы. И таким же диким,
как то жуткое наводнение. Я считаю «Медного всадника» началом нашего
Серебряного века. Без этих стихов разве наступил бы Серебряный век? Чтобы
сказать своё слово, нужны звуки, из которых это слово сложится. «Медный
всадник» - азбука звуков для нового слова, азбука языка Серебряного века. Это
вам, - чего это он со мной опять на «вы»? - не виртуозно- тривиальный «Онегин» с
полукрепостной Татьяной, которую кто-то кому-то «отдал», и не бахчисарайско-
цыганские роковые страсти, из которых могли произрасти максимум индийские
двухсерийные фильмы, а уж никак не Серебряный век.
Я рассмеялась:
- Предлагаешь вытянуть «Онегина» в одну прозаическую строку и убедиться,
что в нём нет смысла? То, чт
о нельзя сказать прозой, не следует говорить стихами?
Саша удовлетворённо, но не снисходительно кивнул:
- Ты читала Писарева.
- В восьмом классе, - подтвердила я. - Хорошо, что мы его не проходили. Зоя
Павловна мне его дала почитать не по программе. Это моя учительница русской
литературы
.
- А «Медный всадник», - продолжал Саша, - от вытягивания вытянет ноги. В
этом, думаю, отличие стихов от рифмованной прозы, какой бы навязанной и
вставленной в программу она ни была.
- Но всё-таки Пётр Первый - всеобщий кумир, как ни крути.
Он пожал плечами:
- Я совсем даже не ревизор и не комиссар Фурманов и не считаю Александра
Македонского героем, ломай стулья или не ломай. В этой же категории у меня -
Пётр Алексеевич Великий, Иван Васильевич же Грозный, Наполеон без отчества
Бонапарт и прочие вершители, свершители и сокрушители. Их наберётся на целый
народ, и не один, но что толку от такого народа?
- Отвергаешь роль личности в истории?
Саша допил шоколад, у него и у меня постепенно превратившийся в какао.
- Какие же это личности? Александр
II - личность, и поэтому памятника ему
нет. Личность отличает от безликости наличие уникального лица, а диктаторы -
все на одно лицо: и они сами все как один, и те, кому они диктуют. Хотя многие
воспринимают диктат как необходимый и полезный диктант с работой над
собственными же ошибками. Эти многие уверены, что вся их жизнь - сплошная
ошибка, вот и работают над ней не покладая рук и складывая г
оловы.
Мне захотелось успокоить его, хотя он выглядел спокойным, но я риторически
спросила:
- Ты собираешься всё это защитить?
- Те, кто ставит памятник диктатору, - не ответил Саша, - думают, что это
памятник спасителю. Но Спаситель приходит туда, где нет заранее
подготовленной почвы. А диктатор приходит только на заранее выложенный для
него асфальт или брусчатку. Как Пётр Алексеевич, изничтоживший пятую или
даже четвёртую часть населения России для прорубания уже давно открытого,
хотя и не распахнутого окна. Как и его «тишайший» папенька со своим верным
опричным патриархом Никоном.
- Ты и вправду думаешь, что диктатор приходит туда, где его уже ждут?
- Конечно! Ждут и заждались. Собственно говоря, диктатора ждут всегда,
сколько бы ни заявляли обратное. А Спасителя никто не ждёт, хотя распинаются,
что ждут. Впрочем, распинаться и распинать - это они умеют.
«Я более чем такого же мнения, - подумала я, - мы с папой это обсуждали,
когда он ещё был жив, но, как сказала бы Гельфанд, кт
о на меня нападает, чтобы я
это защищала? Впрочем, пока не защищаешься, они не нападают... Может, всё-
таки передумает защищаться?»
6а
Зачем защищать банальность? Она сама постоит за себя, защитится от кого и
чего хочешь - ст
оит только захотеть. Мне, правда, не хотелось - особенно после
встречи с Аней.
Я посмотрел на себя в зеркало и расхохотался так, что оно чуть не треснуло
изнутри. Часы временно остановились, посмотрели на меня, хохочущего с обеих
сторон зеркала, и поспешили вперёд, навёрстывая упущенное.
7
Животных положено любить. Улыбаться и восхищённо млеть при виде
выгуливаемой собаки, чувствовать и выказывать доходящее до подобострастия
умиление. Помнится, один из моих не совсем состоявшихся поклонников твёрдо
сказал:
- Кто не любит животных, тот не любит людей.
Пришлось частично согласиться и полюбить вместо него другого кандидата -
правда, всё же человека. Он, разумеется, так же спокойно не любил животных, как
и я. С ним я тоже рассталась, но по другой причине, сейчас уже не помню, по
какой. Ах да, вспомнила: он был недоволен тем, что я довольна жизнью в большей
степени, чем недовольна. Недовольство жизнью я не люблю примерно так же, как
животных.
Как говаривала Римка, я себялюб, но не собалюб. Не знаю, правда, как это в
женском роде.
На воскресенье у меня было запланировано повести Даню в цирк. Он никогда
ещё не видел тигров, разве что в зоопарке и в «Полосатом рейсе». Но в зоопарке
тигр - это одно название, от него только запах и остался. Я, конечно, восхищалась
вместе с Даней и восклицала «Ух ты же ж!», хотя тигры в клетке - чем они
реальнее медведей на бывших конфетах? В «Полосатом рейсе» намного лучше, но
живые тигры для Дани были бы не то что кино, пусть и такое классное.
Я пришла с работы - вернее, с очередного собрания и работы. В почтовом
ящике журналов сегодня не было. Радость каждый день - это счастье, а до счастья
ли в переходный период? Хотя, думаю, толстые журналы расходились бы, даже
если бы их печатали, как обычные газеты или, скажем, «Аргументы и факты». Из
«Известий» Саша уже в
ырезал групповое фото очередных реабилитированных и с
Даней наклеивал его в самодельный альбом «Они сражались за Родину
».
«Что, и Гришка-разбойник сражался? - чуть было не ляпнула я при ребёнке. - И
подельник его Лёвка- псевдоинтеллигент?» Не при ребёнке - ляпала, не скрою. Да
и скроешь ли?
Поцеловала Даню - мы с ним вышли из дома на соседнюю с галереей улицу.
Солнце как раз медленно садилось за горы, так медленно, словно у него больная
поясница и сесть поэтому - проблема. Пошли, никуда не спеша, мимо музея. Грин -
не мой писатель, но музей писателя - это, как говорила Раиса Васильевна, в
невольном переводе на русский, - нетривиальная идея. Поднялись к Главпочтамту.
Кому бы отправить телеграмму или лучше открытку? Телеграммы я люблю
меньше: в них нет предлогов, а как обойтись без предлога?
Например, как без предлога зайдёшь в гости, пусть даже к друзьям? Ну, к
Светке ещё куда ни шло, пятьдесят на пятьдесят. А Римка, если без повода,
обязательно окажется занята личной жизнью. Да и я тоже: если ко мне когда без
предлога, то мало ли.
Хотя к Светке сейчас более чем проблематично... Даже не успели выпустить с
нею первый номер нашего журнала, как она слиняла. Хорошо хоть фамилию не
сменила, а то была бы сейчас... никак не запомню альтернативу. Что-то розовое -
то ли поле, то ли куст. Сашин, кстати, знакомый, только не историк, а
программист. Судя по всему, в Бостоне с программистами напряжёнка. Они,
правда, потом переехали в Канаду. Тамара Тимофеевна и у Ефим Ильич уехали
раньше: всё-таки Тамара Тимофеевна на своём настояла.
- Мама, твоя любимая песня! - обрадовался Даня и дёрнул меня за ручку новой
сумки, белой с чёрным узором. Он сам её выбрал, и я её себе купила как подарок
от Дани.
Надо же - я сама не расслышала: человек возле Главпочтамта, лица не
разобрать, пел «Миледи д'Арбанвиль». Я подошла, соблюдая дистанцию, и он
специально для меня повторил первый куплет, с немного непонятным последним
словом - на слух не всегда всё понятно. Впрочем, разве в том, чт
о любишь, может
быть понятно всё?.. Раиса Васильевна на это сказала бы: «Товарищ Южина, не
ищите оправданий. Лучше используйте свои умственные способности». Я говорю
«немного», потому что всё равно ведь понятно. Мой любимый непереводимый
писатель сказал бы: «Самое непонятное - это то, чт
о, кажется вполне понятным.
Зато самое вроде бы непонятное на поверку оказывается проще пареной репы».
Перевод несуществующего афоризма вольный, то есть мой.
Соверена в моей коллекции не нашлось, да и откуда у меня соверен? Зато был
пенс - один пенни с портретом короля - кажется, Эдуарда - нет, Георга, вместо
орла, и владычицей морей вместо решки. Я из чувства противоречия - Светкина
школа! - бросила пенс в пустую картонную коробку, и он звякнул, как будто там
было полно золотых монет с моей любимой королевой. Она была совсем молодой,
ещё не располнела и улыбалась в меру свысока, словно вспомнила детство, когда
как-то раз назидательно сказала единственной и потому лучшей подружке: «Я
тебя могу называть «Джейн», а ты меня «Викторией» - нет».
Римка затянулась бы неизвестно откуда взявшимся «БТ» - мало ли что она
расскажет нам со Светкой - и заметила бы, улыбнувшись в викторианском стиле:
«А для меня, Южина, ты как была Анькой, так Анькой и помрёшь. Не говоря
уже о тебе, Гельфанд».
«Почему это обо мне - не говоря?» - уточнила бы Светка, нестандартно погасив
окурок в стандартной пепельнице.
«Потому что о тебе нельзя всуе!» - поддержала бы я Светку. Кому как не нам
поддержать её? Не комсомольскому же собранию факультета.
- Пойдём, Даня, тигры нас ждут! - поторопила я Даню, чтобы он оторвался от
альбома со сражавшимися за Родину, поцеловала, как обычно, Сашу, и мы с Даней
поехали в цирк. Чуть не опоздали: по воскресеньям наша четвёрка ходит на
слабую «троечку».
Тигры были настоящими, Даня впал в восторг. Но если воспользоваться
советом Раисы Васильевны, то перестаёшь видеть разницу между цирком и
зоопарком: и там клетка и, в сущности, тут.
В клетке же главное не прутья, да в большинстве клеток - прутьев, собственно,
и нет. И чем дольше смотришь на тигра, который подчиняется хлысту хозяина, тем
больше чувствуешь себя тигром на арене, ожидающим хлыста и посматривающим
искоса на зрительницу с ребёнком, не любящую животных вместо того, чтобы не
любить дрессировщиков.
Это у Светки любимый рассказ, только там не тигр, а крохотная рыбёшка
алкосотль, но какая, скажите на милость, разница?
Зато Даня был доволен, и мы с ним восхищённо проболтали всю обратную
дорогу в уже пустой четвёрке. И всё выясняли, почему тигры не плавали, хотя, судя
по «Полосатому рейсу», плавают они здорово.
А вот я в детстве любила цирк? Надо будет узнать у мамы.
8
Бар у нас, помнится, был один-единственный, не считая нескольких пивных
заведений, отличавшихся от ирландских пабов тем, что пиво в них было, как
потом рассказал Саша, разбавлено водой. Точнее, вода была разбавлена пивом.
Интересно, когда он последний раз был в Ирландии? Или «Дублинцев» ему
оказалось достаточно?
Туда ехать на изящном трамвае через площадь, названную в честь
объединительницы женщин всего мира.
- Гендерные праздники, - заметила Римка, - не моя слабость.
- Твои слабости мне известны, - не преминула Светка.
- Но не за такие слабости праучитель рабочего класса любил свою Женни, -
уточнила я.
Светка ухитрилась закинуть ногу на ногу: джинсы у неё были в жесточайшую
обтяжку. Фирм
а - отдала полторы сотни на балке. Как она расколола родителей
(«предками» мы родителей не называли), уму непостижимо. Это была почти
месячная получка Тамары Тимофеевны. Правда, у Ефима Ильича побольше - он
ведь кандидат наук.
Римка, при всей её хипповости, этого не оценила. «Вместо штанов, - пожала
она плечами, - за такие бабки лучше бы пару альбомов купила и дала людям
переписать. Ну, или хотя бы один, если совсем классный».
Римка ходила в мужские компании с утончённо- тонким халатом и мягкой
обувью, они как-то умещались в её кубической сумочке. Посещала она, конечно,
только морально устойчивых людей, хотя морально устоять перед Римкой было,
думаю, непросто. Переодевалась и могла после этого битый час слушать
магнитофон, если было что слушать. Было, конечно, потому что туда, где не было,
она не ходила. Однажды приятели включили ей Джимми Хендрикса и ушли по
делам, а когда через час вернулись, оказалось, что Римка отрубилась и лежит без
сознания.
Ну, так вот. Светка откушала нашего любимого «Театрального» и задалась
вопросом:
- Ответьте, товарищ Южина, - ей было бы самое место в комсомольском бюро
факультета, - на кой, так сказать, ляд, вам понадобился Политех? Почему вы
бросили нас на целый год на произвол судьбы? Чем мы вам не угодили?
Хотелось закурить и ответить глубокомысленно, однако первое в баре не
разрешалось, а второе без первого обычно не имеет смысла.
- А не тамбовский ли волк вам товарищ, товарищ Гельфанд? - ответила я
вопросом на вопрос. - Не впервые поясняю: хотела быть не просто лингвистом, а
ещё и инженером.
- Из тебя, Анюта, - сказала Римка, пригубив «Рыбацкого», который на поверку
оказался как минимум не хуже «Театрального», хоть и не с таким красивым
названием, - такой же инженер, как из меня - римская мама, хоть я и сто раз
Римма.
- Так-то оно так, - согласилась я. - Но папа, когда был жив, хотел, чтобы из
меня вышло что-нибудь путное.
- Выйдет, - заверила Светка. - Что ж поделаешь, если ты, хоть плачь,
совершенно не физик.
- Тебя на сотню лириков хватит, - поддержала её Римка, - и ещё на сто первого
останется. В смысле на сто первую.
- Мама рассказывала, - продолжала я, - что между физиками и лириками в 60-е
годы шла интеллектуальная война. Особенно в «Юности». В смысле в журнале.
- Ну, и кто кого? - осведомилась Римка.
- Они нас - и тех, и других, - пояснила Светка. - Как сказал известный нам
персонаж, там, где вы услышите «хайль» в чей-то персональный адрес, там мы
нужны, оттуда начнётся наше великое возрождение.
- За это надо выпить! - предложила я.
- За персональный адрес? - уточнила Светка.
- За возрождение, - горделиво рявкнула я.
- Тогда и за Малую Землю, - кивнула Римка.
Я обвела ненавязчивым взглядом «Грот», забитый под завязку, и глубоко
копнула:
- Дамы, вы бы предпочли входить в подавляющее большинство или в
подавленное меньшинство?
Римка хмыкнула, а Светка заметила:
- Я ни то не люблю, ни другое.
Римка кивнула:
- Они оба - коллектив.
- Ну хорошо, а мы разве не коллектив?
Римка изящно поперхнулась. Так попёрхиваться из нас троих умела только она.
- Какой же ты коллектив, Южина?
- Упаси нас Бог от коллективизации, - согласилась Светка. - Земля-то у нас
малая-премалая, а другой нет. В смысле есть, но не для нас.
- Но если в каждом человеке всё будет прекрасно, - продолжала я гнуть мою
негнущуюся линию, - представляете, какой прекрасный получится коллектив?
- Это сказал пьяный доктор Астров, - прокомментировала Светка. Можно
подумать, что я не помню. - А что человек звучит гордо, выдал Сатин, когда
находился в аналогичном состоянии. Причём оба принимали на грудь не
«Театральный», а легкодоступную гадость.
- Эти ихние м
аксимы можно брякнуть только спьяну. Трезвому человеку такая
фигня в голову не придёт. Вот, например, зачем прорубывать - в смысле прорубать
- в Европу окно? Ходят-то в дверь, а в окно - разве что подсматривают, - поставила
точку Гельфанд, трезвая как стёклышко. Сколько там того «Театрального».
Римка вернулась с новыми порциями, не преминув презрительно заметить
подвернувшемуся юноше со слюнями на губах:
- Pourquoi touchez-vous?
Он, к счастью, отстал хотя так бывало не всегда, особенно в местах массового
скопления трудящихся.
- Рекомендую вам настоящее чтение, дамы. - Она достала из своего кубического
макси-ридикюля книгу на английском языке. - Сэлинджер. В переводе Риты Райт-
Ковалёвой - «Над пропастью во ржи». Перевод офигенный, но до оригинала не
дотягивает, поэтому читайте в оригинале.
- Где достала? - осведомилась Светка.
- В книжном на Короленко, где ж ещё. Издательство «Прогресс».
На обложке был нарисован мальчишка в красной бейсболке.
- Чувак на слэнге пишет, - добавила Римка. - Попробуй переведи.
Я прочитала про себя первые пару строк и подумала, что переведу. Ещё не
знала, правда, как, но там явно было что переводить.
- Кто первая? - спросила Римка.
- Я завтра до пар смотаюсь на Короленко, - предложила я. - Куплю себе и могу
тебе, Светка.
Гельфандша кивнула:
- Поехали вместе. Ты ж знаешь: я люблю процесс не меньше результата.
Римка пригубила «Рыбацкого» и заметила:
- Этот результат будет похлеще любого процесса.
Мы удивлённо посмотрели на неё.
- Некоторые процессы сто
ят особняком, - согласилась Агальтинова. - Но их
результат, как мы догадываемся, не всегда несопоставим с процессом.
Мы расхохотались так, что к нам снова готовы были пристать. Пришлось
ретироваться, чтобы не ввести группу окружающих товарищей в соблазн.
9
Моя любимая цифра - четвёрка. Школьная «четвёрка» мне очень не нравилась,
особенно после «большевицкого» через «ц», но троллейбусная - совсем другое
дело. Потому - без всяких кавычек. Троллейбус, я имею в виду тот, который
помнишь столько же, сколько саму себя, лет с четырёх, наверно, - это город в
городе, страна в стране. И билет ст
оит четыре копейки, и на троллейбусе -
четвёрка. И Дане сейчас четыре, правда, в ноябре уже будет целых пять.
В троллейбусе, с которого обязательно слетят дуги или штанги, что ли, и это
заставляет оторваться от страницы, от которой оторваться невозможно, едешь не
просто потому, что нужно куда-то приехать - например, в университет или в
книжный на Короленко. В троллейбусе, если у окна есть место, - так счастливо
одиноко, так бесконечно уютно, так нескончаемо долго читается книга, взятая у
Римки на четыре дня, или - как сейчас - ожидаемо неожиданный журнал... Саша
говорит: «Повесть для дураков про школу для дураков». Но у меня на эти слова
есть мой город с солёной пеной, и везущий меня туда четвёртый троллейбус
пришёл на выручку из депо.
Конечно, лучше всего - когда в моей четвёрке пусто и тихо и только водитель
объявляет остановки. Они известны мне двузначное число лет, хотя некоторые из
них периодически переименовывают. «Почему не назвать так, чтобы не захотелось
рано или поздно переименовать? - риторически спрашивает мама. - Желание
переименовать - не от объективной необходимости, а от небезответной любви к
самому себе и восхищения собственными временно неограниченными
возможностями. Тот, кто считает себя вправе переименовывать, страстно влюблён
в самого себя. Самог
о себя зацелую допьяна, сам себя изомну, как цвет».
Я не успела додумать, потому что четвёрка привезла меня к маме с Даней.
Даня был у мамы, они только что закончили читать «Котигорошка», а перед
этим, судя по книге на столе, заниматься английским. Мы взаимно расцеловались,
и я в который уже раз села на диван, знакомый мне даже лучше сиденья в
четвёрке. На тумбе возле дивана стояла магнитола - приёмник с магнитофоном,
мне её давным- давно подарили родители. На магнитофоне я раньше слушала
любимую музыку, а по приёмнику - когда перестали глушить и потом, когда
возобновили, - «Архипелаг», Максимова, Довлатова, «Хронику текущих событий» -
да мало ли.
В смежной комнате - у нас их было две - спали родители, когда папа был жив.
Папа классно играл на пианино, а летом работал аккордеонистом в пионерлагере -
в моём, как оказалось позднее, не менее родном городе, напоминающем
сбегающее к морю овечье стадо. Папа брал нас с собой - маму на месяц, а меня на
больше. Там он научил меня грести на лодке, мне тогда было лет 11-12, а плавать
ещё раньше научила бабушка.
Бабушки не было уже давно, а папа умер, когда мне оставался год до юбилея и я
почти уже защитилась. Когда только-только начинали разрешать фильмы и
журналы...
Фильмы вообще-то были и раньше. Как говорила Светка, «всех не
перестреляют». Юмор у неё иногда бывал с чёрным налётом, как налёт чёрной
сотни на еврейское местечко. Впрочем, это сравнение, хотя и остроумное, звучит
не совсем точно, потому что Светка так же похожа на Гельфанд, как я на Ким Ыр
Сэна или Римка на Джимми Хендрикса. Как это получилось у брюнета Ефима
Ильича и брюнетки же Тамары Тимофеевны, уму непостижимо, тем более что
Ильич - это как знаменитый футболист 60-х годов Каневский, не Ильич, а
Изральевич.
Рыба в Каме была, и фильмы были, причём мои любимые. «Андрея Рублёва» я
посмотрела в моём любимом же восьмом классе, но о школе я вам расскажу
позже. От этого фильма я одурела, особенно от разговора Андрея с Феофаном
Греком, и стала со дня на день ждать нового фильма Тарковского, даже читала
«Советский экран». Светка и Римка не могли поверить: чего угодно от меня
ожидали, но не этого. Я имею в виду чтение «Советского экрана».
Следующим фильмом Тарковского был «Солярис». Мне, как сейчас помню,
было шестнадцать лет, я училась в девятом
классе. Агальтинова уже тогда давала
хорошие советы и предложила всем вместе сходить в ДК Строителей на встречу с
Тарковским, там должна была быть премьера «Соляриса». В ДК Строителей
иногда показывали что-нибудь классное. Римка говорила «хипповое», хотя вроде
бы что хиппового в Тарковском?
Я пошла одна, Светка с Римкой не пошли, уже не помню, почему. Пожалели
потом. На локтях были видны следы от укусов.
Я села наверху, в углу, это моё любимое место в кинотеатре. Народ
предпочитает садиться посередине или перед самим экраном, так что у них там -
как в переполненной четвёрке. Римка говорила, что ДК Строителей - место
культурное, там рогатых не бывает. Я согласна, но любой посторонний человек -
это всё равно толпа. Бывает, хороший вроде бы человек, и тем не менее - толпа
толпой. Впрочем, может быть, для кого-то и я - толпа, никто ведь не застрахован...
Заплодировали: на сцену вышел Тарковский. Он был пожилой, в серой
«тройке», с седой шевелюрой. «Зд
орово! - подумала я. - Только такой солидный,
убелённый и умудрённый человек мог снять «Андрея Рублёва». Тарковский сказал
торжественно и громко, как положено режиссёру:
- Дорогие друзья! Сегодня у нас важное событие - премьера художественного
фильма «Солярис».
«Почему - «у нас»? - подумала я. - Он же из Москвы приехал... И чего это он
сам себя хвалит?»
- Автор фильма, - продолжал Тарковский, - молодой режиссёр, уже известный
вам по фильмам «Иваново детство» и «Андрей Рублёв», Андрей Арсеньевич
Тарковский. Сегодня он у нас в гостях.
Я от удивления не успела зааплодировать повторно, а на сцену вышел парень в
нефирмовых джинсах и рубахе- ковбойке, тоже нефирмовой. Как я не узнала
Тарковского по «Советскому экрану» - до сих пор не пойму.
У него были довольно длинные, вернее некороткие, волосы и усики. Ему
аплодировали намного дольше, чем солидному. Выглядел он действительно
хиппово, что одновременно и радовало, и слегка настораживало. Ну, не
настораживало, а просто чуть удивляло.
Говорить Тарковскому не очень хотелось. Он не выпендривался и цену себе не
набивал, потому что сразу видно, когда человеку неохота разговаривать. Может, не
был уверен, примут ли фильм так, как ему хочется.
- Фильм получился довольно сложный, - сказал он вежливо, но
незаинтересованно.
- Прошу задавать вопросы! - продолжил солидный.
Кто-то снизу спросил:
- Какая сцена в «Андрее Рублёве» вам самому больше всего нравится?
Я думала, он ответит, что разговор Андрея с Феофаном. Но он ответил, что про
пленную девочку. Ну, о вкусах не спорят, даже с самым любимым режиссёром. И
потом главное - не что хотел, а как получилось.
Начался фильм, и я поняла, почему Тарковский не пустился в разговоры. В
«Портрете Дориана Грея» один из гостей молчит в компании, потому что уже
давно сказал всё, что хотел. Тарковский тоже - ну, не тоже, а просто - всё сказал
«Солярисом», и теперь ему долго нечего будет сказать. А когда будет - он снимет
новый фильм. Интересно, как он его назовёт?
«Солярис» он снял для меня. «Андрея Рублёва» - не только, а «Солярис» - для
меня одной. И Бах сочинил свою фугу только для меня. И только для меня
колыхались под эту музыку водоросли в пруду.
Потом Банионис ехал по бесконечному туннелю, и чем дольше ехала его
машина и звучала другая музыка - чуть слышная, ритмичная, тем больше мне
хотелось, чтобы он ехал и ехал, и тем лучше я потом понимала Римку, которая
отключилась под Джимми Хендрикса. И Наташа Бондарчук была такая, что
хотелось вчетвером сходить с ней в «Грот» и угостить её «Театральным», а потом
и «БТ» - когда выйдем на улицу, в баре курить не разрешают.
А в конце блудный сын обнимает колени отца, стоя перед ним на коленях.
Всё моё - твоё.
Возвращаясь в четвёрке, я думала: как ему разрешают?
Нет, главное - как будет называться его новый фильм? В который я буду
смотреть, как в зеркало, ведь оно тоже будет только для меня.
10
А, чуть не забыла - хотя такое разве забудешь? Как-то на пятом уже курсе, в
воскресенье, мы со Светкой договорились, что я к ней зайду вечером, без повода.
С утра мы собрались на кладбища: Светка с родителями - к бабушке, я с мамой -
к папе и бабушке. На оба кладбища добираться трамваями, только разными. К
счастью, хотя какое уж тут счастье, не автобусом, в котором на тебя смотрели бы
незнакомые недоброжелатели с обязательными букетами, потому что раз без
букета, значит - чужой. На самом деле дело не в букете, было бы желание
признать человека чужим. Как будто я мечтаю стать для них своей и прошу у них
разрешения примкнуть к коллективу.
Между прочим, все, кто приходит на кладбище, цветы покупают у входа, так
что все - в равном положении. Агальтинова бы добавила, паразитка, не упустила
бы возможности: «Как и те, кто уже там».
Мы с мамой убрали с постамента нападавшие листья, вымыли памятник
Южину Виктору Ивановичу, вспомнили, как плавали на катере и попали в
шестибалльный шторм. Я расскажу об этом позже, а то и так слишком отвлекаюсь.
Потом убрали могилу Бондаревой Анны Михайловны. Значит, когда мы с Сашей
придём, там будет чисто, можно будет просто посидеть. А Аркадия Самойловича в
обозримом будущем тут не будет, - чтобы прийти, я имею в виду, а не чтобы
лежать, конечно... Интересно, чем легче быть: отрезанным ломтём или буханкой,
от которой этот ломоть отрезали? Светка, надеюсь, расскажет, когда мы с Римкой
её наконец-то уломаем свалить отсюда. Ну, или, выражаясь рафинированно,
накивать пятами.
Светкиных родителей не было дома.
Я принесла запись «Детей Афродиты», мы со Светкой их раньше никогда не
слышали, о них Римка сказала, что, мол, чуваки - здоровенные, как грузчики или
штангисты, а поют ангельскими голосами. Настоятельно рекомендовала. Я
спросила у неё, может, она знает, откуда такое название, почему вдруг Афродита и
откуда у неё дети, поющие по-английски. Агальтинова, ясное дело, ответила, что
почему бы и нет, если есть «Перекати-поле», в народе принимаемое за
«Катящиеся камни», «Свинцовый дирижабль», «Двери», непереводимые
«Криденсы» и, главное, то ли «Жуки», то ли «Ударники», то ли то и другое
вместе. А вообще-то «Дети Афродиты» - греки, хотя и не древние. Отсюда и
Афродита. Это мне было понятно, ведь именно греки, по словам моего любимого
поэта, сбондили Елену по волнам, а они с Афродитой - одного поля ягоды. Или
одного сада яблоки, если быть ближе к первоисточнику.
Светка была зарёванная, как тётя Валя, точнее, опухшая от слёз. Вообще-то
таких оптимистов ещё поискать, а тут - безнадёжная зарёванность и опухлость.
Я удивилась. Бросать ей в данный момент было некого, да и не стала бы она так
горько реветь, разве что хлюпнула бы пару раз для порядка в силу врождённой
сентиментальности. А её бросить никто бы не успел, этот вариант отпадал без
обсуждения.
Следов насилия, слава Богу, не было и в помине.
- Ефимовна, ты чего? - спросила я, стараясь казаться ни слишком бодрой, ни
чересчур непринуждённой.
Сели на диван, я забыла о бобине с «Детьми Афродиты».
- Были на кладбище, - сказала Светка не плача, но с натужным безразличием.
- Гельфанд, не мучай, расскажи, в чём дело! - попросила я, чувствуя, что сейчас
зареву.
Светка посмотрела в начинающее темнеть окно и проговорила:
- На бабушкином памятнике матюки написали... Маме плохо стало, когда
увидела, папа чуть сознание не потерял. Еле вытерли эту фигню, теперь вроде бы
ничего не видно. Так, царапины...
Я хотела что-то сказать, но что тут скажешь? «Не переживай» или «Не бери в
голову»?
- Они к друзьям ушли, им надо отвлечься... Хорошо, что ты пришла, а то одной
как-то вшиво...
Светка заплакала, и я нашла-таки что сказать:
- Светка, - выдала я твёрдо, - этих козлов надо пожалеть.
Светка, вся зарёванная, подняла голову:
- Пожалеть?! Бабушка их лечила 40 лет, а они ей памятник испоганили. Гниды!
Я обняла её:
- От этой болезни разве вылечишь? Синдром высшей духовности не
вылечивается, особенно в самой читающей стране в мире. Это и такому врачу, как
твоя бабушка, было бы не под силу. Бедные, несчастные олигофрены... Да они и до
нормальных олигофренов не дотягивают. Несчастные дегенераты, забитые, вечно
пьяные, вонючие. А ты - офигенная умница и красотка...
- Я знаю, - заплакала Светка на том, чт
о у меня было вместо жилетки.
- А скромность твоя зашкаливает и перехлёстывает, - добавила я почти весело,
чтобы всё-таки не разреветься. - И свалить отсюда имеешь полную возможность -
но только не вздумай! Видишь, сколько плюсов?
- Врагам бы моим все эти плюсы, - сказала Светка, уже почти в своём стиле.
Я рассмеялась:
- И много у тебя врагов, Ефимовна?
Светка поставила бобину с «Детьми Афродиты» и хмыкнула:
- Среди приличных людей - ни одного.
- А подруг - в два раза больше одного. В смысле одной! - заметила я и по-
братски поцеловала её. Нет, по-сестрински, так правильнее, наверно.
«Анна Белла» нас убедила не думать о всяких рогатых отморозках, когда море
играет крохотными камешками, словно успокаивающие пальцы перебирают
бабушкины бусинки, когда неслыханный голос подрагивает под прохладным
морским бризом, остужающем пылающие щёки и разгоняющем злые мысли, как
не успевшие пролиться дождём тучи...
«Мари-Джоли». Золотистого мёда струя струя текла, чуть дрожа - или
дребезжа, словно ложечка в стакане.... Мой любимый поэт услышал эту песню,
никогда не слышав её. Написал о будущем в прошедшем, и благодаря его стихам,
будущее не превратилось в сослагательное наклонение. Не зря оно, время, легло
спать в сугроб пшеничный за окном. И вот проснулось, и стало настоящим...
Когда мы дослушивали плёнку в третий раз, пришли Светкины родители.
Хорошо, что мы не настолько офигели, чтобы закурить, - не хватало им только
курящей дочки и аналогичной подруги, хоть те и двадцать раз примерные
отличницы.
Ефим Ильич явно принял на грудь. Примешь тут - не каждый день на
могильном памятнике у твоей родной матери расписываются притыренные
черносотенцы. Но интеллигенция - к счастью или всё-таки к сожалению -
напиваться не умеет. Я знаю только одно исключение - мой папа. Он и умер от
этого, сгорел фактически за несколько дней от инсульта. Слава Богу, не мучился...
- Ефим Ильич, Тамара Тимофеевна, - сказала я решительно, - вас это не
успокоит, как и меня, но всё- таки австралопитеков и питекантропов намного
меньше, чем обычных людей. Поверьте моему опыту.
Тамара Тимофеевна обняла меня, спросила, как дела у Светланы Васильевны. Я
чуть было не ляпнула, что мы с мамой ходили на кладбище, но успела сообразить
и бодро промямлила что-то нейтральное. Ефим Ильич вздохнул:
- Давайте выпьем за Беллу Ефимовну, земля ей пухом.
Мы со Светкой помогли Тамаре Тимофеевне накрыть стол на кухне.
Ефим Ильич налил всем безобидной наливки по маленькой. Рюмки у них были
изумительные - пузатенькие, рифлёные, крохотные, как напёрстки. Старые - их,
наверно, ещё Белла Ефимовна покупала.
- Что слушали? - спросил Ефим Ильич после первой. - Что-нибудь из
любимого? Иана Гиллана и «ля» пятой октавы? Или что-нибудь пожёстче?
- Наоборот, - ответила за нас обеих Светка. - Офигенная группа, называется
«Дитя Афродиты».
Тамара Тимофеевна усмехнулась:
- Что это вас потянуло на красивости?
- Ну что ты, мама! - возразила Светка так энергично, что пустые пузатые
рюмочки зазвенели поодиночке. - Какие там красивости! Мы с Анькой такого
никогда в жизни не слышали. Скажи, Анюта, полный кайф? На душе было вшиво,
хуже никуда, а послушали - и как рукой сняло.
Я кивнула и угукнула.
Тамара Тимофеевна сказала твёрдо:
- Фима, я больше тут не могу. Дело даже не в памятнике, а в том, что у этой
камарильи - такой
modus vivendi. Profession
, так сказать,
de foi. Они иначе не могут
и никогда не будут. Когда ты, наконец-то концов, как говорил мой отец,
избавишься от своего безграничного, бескрайнего, безумного, бездумного
прекраснодушия? Да, тебя не ежечасно и даже не ежемесячно обзывают
соответствующей мордой, но само существование такой возможности - это
гарантия того, что ею воспользуются. Чем-чем, а этим - наверняка. Вот сегодня
воспользовались. У нас с тобой нет столько щёк для подставления!
Ефим Ильич, наверно, ничего бы не ответил, - а что тут ответишь? - но ему
помог телефон.
Тамара Тимофеевна сняла трубку, возмущённо сказала «Алло!» и почти сразу
смягчилась:
- Да, Риммочка, здравствуй... Мы тут пьём очень горькую под сладкую музыку и
пытаемся рассуждать стратегически...
- Мама, пригласи Римку, она не помешает, - попросила Светка.
- Как Сергей Магзанирович и Елена Николаевна? Как Наташа? Как её
Танечка?.. - осведомилась Тамара Тимофеевна. - Передай им привет. И приезжай
к нам, если не занята... Только не вздумай прийти не с пустыми руками, а то я тебя
знаю.
Римка пришла быстро, как по мановению волшебной палочки, и с почти
пустыми руками.
Ефим Ильич налил ей наливки в пузатенькую рюмочку и спросил - из
любопытства, а не просто из вежливости, - ему всегда было интересно:
- Как дела в университете, Римма?
Светка оживилась и восторженно взвизгнула:
- Товарищ Агальтинова, расскажи, как ты сдала позавчера латынь. Пускай
старшие товарищи поймают кайф! А то я уже почти забыла.
- Хорошо, что не рассказала, - улыбнулась Тамара Тимофеевна. - Из
первоисточника, особенно такого, узнать будет интереснее.
- И кайф поймаем, - добавил Ефим Ильич. - Куда он от нас денется?
Римка всегда чувствовала себя в центре внимания как рыба в воде. Или, точнее,
как большой корабль в большом плавании.
- Вам я скажу честно, - вальяжно призналась Агальтинова: - Жизнь полна более
важных вещей, чем латынь. Вот, например, «Дети Афродиты»: классная группа,
правда, дамы?
Мы, естественно, подтвердили своё согласие одновременно по обоим пунктам.
- Ну вот видите. А перед тем, как рекомендовать, нужно же сам
ой вникнуть. А
нормальное чтение? А личная,
в конце концов, жизнь? Она отбирает время и
силы, которые можно было бы впустую потратить на латынь или, упаси Господи,
на диалектический материализм вместе с прочими историческими
политэкономиями. Вы согласны?
- Риммочка, - хмыкнула Тамара Тимофеевна, - как можно с тобой не
согласиться?
- Да, но как ты вынудила вашу латинянку согласиться с тобой? - уточнил Ефим
Ильич.
Римка отпила из напёрсточной рюмашки и призналась голосом Пашенной:
- Окаянная я!
Мы не возражали.
- Нет, правда, окаянная, - продолжала Агальтинова. - Латинянка - пожилая
старушка, само очарование. А тут я - ни единого слова не знаю, кроме
Se non e
vero, e ben trovato, да и то это по-итальянски, а не по-латыни. Стыдно до сих пор,
вы не думайте.
Агальтинова взяла бьющего копытом от нетерпения быка за рога:
- Я дождалась, когда все сдадут и уйдут, несколько часов проторчала в
коридоре без всякой личной жизни. Когда народ разошёлся
- ну, в смысле когда
все разошлись по домам, я села к ней, чуть не плача. Села, смотрю в стол. Она
встревожилась и спрашивает:
«Что с вами?»
Тут я перестала себя сдерживать и разрыдалась так, что тушь с меня потекла
бурными ручьями. Вовремя разреветься - это я запросто, дамы знают.
Мы кивнули, потому что как же не знать.
А Римку несло похлеще, чем Остапа:
- Упала лицом на руки, реву, почти бьюсь в конвульсиях, но с присущим мне
изяществом.
Изящно биться в конвульсиях - это Римкин конёк. Мне так никогда не забиться,
да и Светке тоже.
- Латинянка, - продолжала Агальтинова, - перепугалась, бедняга, спрашивает:
«Деточка, что случилось? Это - что-то личное?»
- Я, конечно, зараза... - мы со Светкой кивнули, - но я же ни в зуб копытом в
этой притыренной латыни. Задыхаюсь и выдавливаю из себя:
«Он меня бросил!..»
- Кто? - удивился Ефим Ильич.
- А чёрт его знает, - веско пояснила Римка. - Главное - что несчастная
старушка, дай ей Бог здоровья, растрогалась, поверила мне и поставила
«четвёрку». Больше никогда не буду, зуб даю на отсечение
.
Мы все одновременно представили себе Агальтинову с отсечённым зубом и
ужаснулись
. Тамара Тимофеевна поцеловала её в макушку. Ефим Ильич засмеялся,
допил и сказал:
- Мы пойдём спать, а вы, девчонки, вернее дамы, главное не включайте музыку
слишком громко. Уверен, что она хорошая, но хорошего всё-таки понемножку.
- Что-то ты не чересчур весёлая, - заметила Римка после ухода Светкиных
родителей. - Что случилось?
Теперь Светка уже не плакала:
- Ходили с родителями к бабушке...
- Ну, и что там случилось? Случилось же что-то, да?
Жаль, нельзя было курить. Хотелось «Голуаз» - наверно, они хорошие... Или
Римка угостила бы чем- нибудь экзотическим... Ну, или что-нибудь традиционное,
на очень худой конец...
Курить хочется далеко не всегда - только в настоящей компании. Не в толпе,
конечно, и даже не в одиночку. Чистая физиология - что может быть грязнее?
- На бабушкином памятнике похабщину написали, - ответила Светка, ни на
кого не глядя.
У Римки вроде бы не было желваков, она же более чем не мужик, но они у неё
заходили.
- Вытерли? - спросила она нехорошим голосом. - Или въелось?
- Вытерли... Надеюсь, они теперь оставят бабушку в покое... Если это у них не
дело какого-нибудь принципа, - сказала Светка, - приходить именно к нам и
отправлять свои потребности...
- Принципы - у принцев, - тихо, чтобы не разбудить Светкиных родителей,
рявкнула я. - А какие принципы у нищих? У нищих питекантропов - только
физиологические нужды. Говорю же - самая читающая страна в мире.
- Не знаю, о чём вы тут говорите, - заметила Римка, - но ехать надо.
Она посмотрела на Гельфандшу со всей возможной пристальностью и
продолжила, уже не в духе древнего анекдота:
- Надо сваливать, Ефимовна. Дави на родителей, пока кремлёвские старцы не
перестали разряжаться. А то закроют лавочку, и матюки уже не смоются. Равно
как и граждане.
Я позволила себе налить в каждую рюмочку и, наливая, уточнила:
- Давить надо только на Ефима Ильича. Тамара Тимофеевна вполне готова и
сама на него давит.
- А он?! - тихо, но возмущённо воскликнула Римка, не забывая, что мы хоть и на
кухне, но сколько там той квартиры.
- Папа не хочет..
.
- А ты? - как врач у больного, спросила Агальтинова - строго и снисходительно.
Интерес представляют только те вопросы, на которые нет ответа, а ответ на
этот мы давно знали.
- Ждёшь, пока вам не на могиле, а на двери напишут общественную оценку? -
возмутилась Римка.
- Да писали уже, - махнула я рукой.
- Писали, чуть не забыла. И изустно выражались. И в письменном виде
доводили до сведения. Дошло? Я имею в виду - дошло до сведения? Ну, и что ещё
вам нужно для полной убедительности? Скажи мне, как сказала бы капитану ГБ.
- Почему капитану? - удивилась Гельфандша. Она ещё удивляется.
- Ну
, майору. До генерала ты пока что не докатилась, в связях с «Хроникой
текущих событий» замечена не была. Ну, так что вам ещё нужно? А не ты ли нам
рассказывала, что в детстве стеснялась своей фамилии, называла себя как дура -
какой-то Петровой? Или это такая ваша национальная хитрость: умышленно,
исподтишка подталкивать большинство к выражению массового негодования?
- Да какие там массы! - махнула Светка рукой - на массы, наверно. - Пара
козлов, а то и вообще один.
- Ага! - тряхнула Агальтинова сразу всей гривой. - Кусок дерьма в дырявой
бочке с мёдом.
- Насчёт мёда - явное преувеличение, - вставила я пять копеек.
- Вот именно, - согласилась Римка. - Ты, Гельфанд, выдай ещё что-нибудь про
странную любовь к Родине, которую не победит рассудок твой.
- Я закоренелая эгоистка, - сказала я, - поэтому не хочу с тобой расставаться, ты
же знаешь...
Светка кивнула, потому что как не знать.
- Но мы с тобой друзья последние 20 лет. Поэтому я присоединяюсь к
предыдущему оратору.
- Насчёт последних - это ты зря, - наконец-то улыбнулась Светка.
За это грех было не выпить, а грешить не хотелось. Мы расслабились и
пригубили по маленькой - там оставалось ещё полграфина, так что не было
заметно.
11
Этот «бишь» меня доконает, надо избавляться. А то развспоминалась тут.
Итак, я приехала за Даней. Сделала ему мячик- пирамидку из кусочка газеты, и
он сел за стол играть в настольный футбол. Классная игра! Я когда-то очень её
любила: каждая рука - одновременно ворота и вратарь. К футболу меня приучили
родители, они были заядлой торсидой. Или инчас.
- Что слышно на работе? - спросила мама. - Данечка, мы с мамой будем на
кухне, поиграй один пока, ты уже большой мальчик.
Я поцеловала Даню и тоже пошла на кухню. Мама к нашему приходу сварила
солянку, мне так, наверно, никогда не научиться...
- Была аттестация по поводу Перестройки, - рассказала я. - Говорили, что надо
начинать с себя.
- Глубокая мысль, - кивнула мама. - Ванна хорошая, глыбокая. Кто-нибудь
начал?
- Не знаю, как кто, а уборщица - точно.
- То есть?
- Она, не при Дане будь сказано, застукала парторга с замдеканшей на столе в
партбюро и с перепугу хотела написать заявление.
- На них?! - поразилась мама.
- Да нет, по собственному желанию. Но я посоветовала ей перестроиться.
Мама пожала плечами:
- А уборщице чего бояться? Стол она для них, как я понимаю, подготовила,
вытерла до и после, - в чём же её провинность? Кто надругался над святостью
помещения - она или они?
Надо и мне попробовать - а вдруг Саше понравится? Я имела в виду солянку, а
не стол, конечно.
- Нет, мама, серьёзно, - зачем-то решила я продолжить бесконечную
дискуссию. Наверно, затем, чтобы выговориться с мамой и не огорчать Сашу
оппортунизмом. Не помню, что означает это слово, но явно что-то
нелицеприятное.
- Серьёзно, мама, - сказала я, гадая, где мама ухитрилась достать потрошков для
солянки, - смотри, сколько плюсов: читать можно что хочешь, фильмы
показывают - даже Абуладзе, не знаю, как он не сел в своё время. Газеты приятно
взять в руки... А главное - надежда появилась. Ну разве не так?
Мама по-матерински поцеловала меня: теперь я и сама знаю, до чего здорово,
когда ребёнок кушает с аппетитом.
- Как ты говорила, Анечка, когда была в Данином возрасте, подарки не
отдарки. Увы, здесь не так.
- Какие подарки, мама?
- Надежду нам подарили и так же, как подарили, преспокойно отберут. Скажут,
понадеялись - и хватит.
Я возразила - чем вкуснее то, чт
о ешь, тем приятнее возражать:
- Мамочка, ты оказываешь на меня тлетворное влияние. На работе это, к
счастью, не сказывается, а в семейной жизни притвориться восторженной
сложнее.
Мама встревожилась:
- Семейная жизнь - это мой приоритет, Аня, ты же знаешь... Как дела у Саши на
работе? Как диссертация? Надеюсь, ты уделяешь ему больше внимания, чем
своему журналу?
Эти вопросы были сложными, особенно второй. На работе всё было по-
старому, хотя разрешалось осмелеть. Журнал мы сочиняли, и Саша говорил, что
«Отражение» - это, конечно, не «Знамя» или «Новый мир», но свобода слова и
самовыражения - главнее всего. Я ему нашими опусами голову не морочила, а
была, наоборот, примером во всём.
Поэтому я попросила добавку и рассказала маме сначала про наш с
Агальтиновой журнал, потом про «Школу для дураков».
Запив солянку компотом, я зачем-то продолжала:
- Мама, ты всегда была образцом оптимизма, а сейчас почему-то становишься
даже не пессимистом, а хуже - скептиком. Ну где, скажи на милость, твой
социальный оптимизм?
- Оптимизм, Аня, как и все глубокие чувства, бывает только индивидуальным.
Пессимизм и скепсис - в их числе.
Я подумала и спросила:
- Мама, как по
-твоему, в чём отличие пессимизма от скепсиса?
- Думаю, доченька, в том, что пессимизм - это вр
еменное состояние, а скепсис -
постоянная болезнь. Правда, первый, если его не лечить, может
трансформироваться во второй.
- Но скепсис бывает же и социальным?
- Когда массы плюют на всё слюной? В этом чувстве нет ничего глубокого.
Разве глубокие чувства выставляют на массовое обозрение?
Я убрала посуду в мойку и поставила чайник - горячую воду опять отключили.
Мама вздохнула:
- Всё это уже было, Аннушка, твой значок помнит. И книги были, и журналы, и
надежды. Тогда это называлось оттепелью, ещё раньше НЭПом, сейчас -
Перестройкой. Опыт показывает, что все наши перестройки - это прямая дорога к
дефициту, карточкам и завинчиванию гаек. Увы, это не скепсис, Анечка, а,
пользуясь их фразеологией, критический реализм. Конечно, перемен хочется, и
надежда есть. Но благодарить их за то, что вернули мне моё право читать и
смотреть то, чт
о я хочу? Радоваться тому, что у непрофессиональных болтунов
появился очередной шанс стать болтунами профессиональными, а у одних
профессионалов - очередная возможность подсидеть и вытеснить других? Всё,
доченька, зависит не от системы, а от личности. Если врач - хороший человек и
знает своё дело, как Самуил Семёнович, например, толк будет, а если наоборот,
как тот врач, который Даню напугал до полусмерти, то и толку не будет. Так везде
и во всём. Один царь отменяет крепостное право и вводит суд присяжных, а
другой устраивает кровавое воскресенье. Ни того не выбирали, ни другого, а
результаты разные. Один президент побеждает Великую депрессию, а другой
развлекается, пардон, с бабами и чуть не доводит до мировой войны. Обоих
выбирали, а результаты - снова диаметрально противоположные. Только вы с
Сашей, пожалуйста, найдите другие темы для споров. Ну её, эту политику.
Я хмыкнула:
- Знаешь, чт
о Сергей Магзанирович выдал? Они нам, говорит, лепят горбатого.
- Мрачновато, но боюсь, что верно, - сказала мама невесело. - Сейчас начнут -
собственно, уже начали - закапывать одних и откапывать других. А в магазинах
будет становиться пусто, пуще прежнего
.
Как прирождённый лингвист, я высоко оценила этот оборот и развила
лингвистическую тему:
- Я сделала важный научный вывод, он тянет как минимум на вторую
кандидатскую: одно и то же слово имеет разные значения в зависимости от того,
кто их произносит. Впрочем, Сэпир что-то подобное уже, кажется, сказал до
меня...
- А именно? - продолжила мама чуть веселее, видя
, что у меня хорошее
настроение.
- Эти товарищи в своём белом доме слышат до боли знакомые слова -
«демократия», «реформы», «гласность» - и радуются, бедняги, не понимают, что
для наших и для ихних это совершенно разные вещи.
Мама кивнула:
-
Спрашивается, что значит «народная демократия»? Как демократия может
быть ненародной? Разве что инородной?
Папа сказал бы: «Когда демократия есть, она - просто демократия, а когда ею
не пахнет, она - народная».
- Тебе некоторым образом повезло, дочка, - весело продолжила мама. Кажется,
я так же зависела от Даниного настроения. - Ты - дочь фестиваля, первой на моей
памяти перестройки.
Я пристально посмотрела на маму, стараясь держать себя в руках:
- Мать честн
ая, скажи мне правду. Сейчас это разрешено и даже поощряется. Я -
иностранка? Негритянка?
Мама поцеловала меня:
- Дочь не менее честн
ая, фестиваль вдохновил нас с папой на свершения, и вот
свершилось: через год с небольшим родилась ты.
- Значит, не иностранка, - вздохнула я и перестала держать себя в руках.
Поблагодарила маму, отдышалась и пошла к Дане. Бедный ребёнок уснул за
столом. Я осторожно перенесла его в маленькую комнату, положила на диван,
укрыла пледом, потом вернулась к маме:
- Спит... Мама, как дела во ВНИИТе?
- Да мы - как все. Читаем «Аргументы и факты» и «Московские новости»,
верим, что что-то наконец-то изменится... Конечно, до радикальных изданий, о
которых мечтает Саша, пока ещё в мыслях своих не дошли даже самые
непримиримые из нас. Верне, почти все. Зато и работать, и в колхоз ездить.
- Вас как посылали, так и посылают? - риторически спросила я.
Мама усмехнулась:
- На днях послали собирать редиску. Миша Блехман, сын Клариссы
Зиновьевны, Царство ей Небесное, я тебе о нём рассказывала, - я кивнула, - выдал
пламенный монолог на тему «Землю - крестьянам», даже, скорее, «Землю -
кулакам и середнякам». Сейчас-то ладно, разрешено говорить что хочешь, но как
его за эти речи не посадили в старые не очень добрые времена, ума не приложу.
- Никто не настучал, - предположила я.
- Да, у нас нормальная группа... Ну, так вот, послали нас на сбор редиски.
Норма - 200 пучков на человека. Дёргаешь, собираешь в пучок, связываешь.
Дёргаешь, собираешь, связываешь. Миша сделал за полдня 15 пучков, причём ты
бы их видела: не пучки, а кальсонные тесёмки а-ля Паниковский. Не зря он тоже -
Михаил Самуэлевич, хотя и Самойлович. Пучок нужно завязывать под горло, а он
обвязывал в самом низу, вот они у него и обвисли.
- Кошмар, - пожала я плечами. - Зачем тех, кто не умеет, втравливать в то, чего
они не умеют?
Мама снова улыбнулась:
- Об этом он и говорил: «Землю - крестьянам, а не кандидатам». Ну, пучки - это
цветочки. Я тебе рассказывала про прополку?
Я тоже улыбнулась:
- Расскажи, пожалуйста.
- Потрясающий сюжет, как раз для вашего очередного номера. Предложи
Римме, она будет в восторге. Летом нас послали на прополку огурцов. Собрали
собрание в актовом зале, выступил замдиректора Дагаев. Говорил про
Перестройку
- её, оказывается, нужно начинать с себя. Потом объявил, что завтра
весь ВНИИТ едет на прополку, поднял указательный палец и намекнул глубоко и
веско: «Это вопрос политический». И сделал такую паузу, что ехать захотелось
даже тем, кому раньше сильно не хотелось.
- А что, у вас там ещё осталось кому ехать? - непринуждённо сострила я. - Ты
вроде говорила, что все уехали?
- Ну, во-первых, не все. Миша, например. В патентном отделе - однофамилица
твоей Светы. А во- вторых, прополка намного важнее уехавших и оставшихся,
политический же вопрос. Ну так вот, нас привезли, выгрузили в посадке и дали
каждому по рядку.
- А большие рядки? - спросила я с профессиональным знанием дела.
- В ширину - метр, наверно, а в длину - до горизонта. Норма - рядок. Бабуля-
начальница дала ЦУ, и мы принялись полоть... Миша взял невероятный темп,
вырвался вперёд с первых метров. Интересно: душа коллектива, на каждый день
рождения пишет поздравительные стихи, причём никогда не повторяется, а
коллектив не любит. То есть не не любит, а не примыкает, причём искренне этого
не замечает.
Я вздохнула:
- Иногда очень тянет примкнуть к коллективу. Коллективу ты не нужна за две
копейки, он и не заметит, что ты к нему примкнула, а ты всё равно хочешь
почувствовать локоть...
- Мишин азарт мы увидели, - продолжала мама, - и приятно удивились ему. «Во
даёт, - говорит мне Света Макарова, - а я думала, он только головой умеет
работать, а руки у него не оттуда растут». Жара стояла жуткая, ни дуновения. В
воздухе полный застой. Миша, в сомбреро и белой рубахе - представляешь? - летит
вперёд по своему рядку, работает тяпкой, как мексиканец мачете, и поёт на всё
поле арии из «Иисус Христос, суперзвезда»... И вдруг, как гром среди ясного неба,
как ливень в твоём «Солярисе», откуда ни возьмись выбегает - нет, вылетает
камнем из пращи... - я по достоинству оценила высокую метафоричность
маминого описания, - всё та же бабка-бригадирша и с душе- и даже тело-
раздирающими воплями бросается к Мише, выхватывает у него из рук тяпку и чуть
не убивает его - слава Богу не действиями, а воплями.
- А что случилось? - почти похолодела я от страшной догадки.
- Он изначально принял огурцы за бурьян и выполол их все до единого, а бурьян
оставил.
- Кошмар! - вздохнула я. - Ваш Дагаев был в принципе прав: это вопрос
политический.
- Вот именно, - согласилась мама. - Хорошо хоть сейчас нет 58-й статьи, а то
бы ему пришили диверсию и поразили в правах.
- Представляешь, если бы их председатель колхоза прислал свою бабку во
ВНИИТ делать твою и Мишину работу?
- Миша мне говорит: «Светлана Васильевна, ну неужели я в прополке
разбираюсь лучше, чем в переводе?» «Ну, - говорю я ему, - наша работа - вопрос не
политический, в отличие от сельского хозяйства».
Мы посмеялись, и я пошла к Дане. Кстати, подумала, почему Миша не уезжает?
Светка вот уехала - вроде пишет, что всё в порядке...
11а
Куда нас только не посылали. Мы знали, что послать могут куда и кого угодно,
сколько ни начинай с самого себя. Это ведь началось не сейчас, и не было
известно, закончится ли когда-нибудь.
В университете мы грузили бидоны с молоком, по 40 литров бидон, я почему-то
запомнил. Вернее - 42 литра и сколько-то грамм. Двое берут бидон за ручки,
размахиваются и, хотя ноги скользят в грязи, закидывают его в грузовик. Я так
сбросил за неделю несколько кило, красавец был писаный. И ящики с помидорами
развозили по магазинам: молодые люди женского пола собирали, а мужского -
отвозили. Как сказал псевдоклассик, отец, слышишь, рубит, а я отвожу. Рубит,
собирает - какая в сущности разница. Когда надо, мы и рубили, и пололи, и тягали,
и переливали из пустого в порожнее и обратно. Им нас нечем было занять, судя по
всему.
Суть была в том, что - посылали. И говорили при этом, поднимая указательный
палец, словно грозя им, что вопрос - политический. За этим следовала такая
гробовая пауза, что попробуй усомнись.
Досадно было, что любимые радиостанции - «Голоса», как неодобрительно
говорила мама, просто опасаясь, что они охмурят меня, как ксёндзы Козлевича, об
этом ничего не говорили. Об отказниках твердили денно и нощно, как будто
отказников было хотя бы приблизительно столько же, сколько посылаемых.
Но я всё равно слушал их, борясь с непроходимыми глушилками, и не мог
наслушаться. Слушал правильную речь без причмокивания, музыку без
навязываемых кумиров с плохим синтаксисом и любимой массами
псевдозначительностью. Придумывал себе одну и ту же сказку - без конца и, увы,
без начала.
Впрочем, без конца всё равно лучше, чем с плохим концом.
12
Мы с Сашей смотрели в спальне «Взгляд», и тут позвонили в дверь - чуть не
разбудили Даню.
- Анечка, добрый день, - крикнул Марк Семёнович. - Вам звонят.
Я думала, что это Вадик, а оказалась, тем лучше, Римка.
- Привет, Анюта! - бодро сказала Агальтинова. Она осталась Агальтиновой,
невзирая на замужества, как и я осталась Южиной и не стала Бондаревой. -
Извини, что оторвала тебя от твоего любимого Мукусева. Я тоже смотрю, так что
на секунду. Потом будет поздно. А раньше мы с Володей не были готовы.
- А к чему вы готовы сейчас? - заподозрила я не совсем ладное.
- К тому, чтобы отпраздновать наше событие в вашем с нами кругу. Как ты
смотришь на воскресенье в пять? Приходите к нам в полном составе. Только не
вздумайте прийти не с пустыми руками, а то я тебя знаю.
Ещё бы Агальтинова меня не знала. Равно как и наоборот.
Наши с Римкой личные жизни различались накалом страстей. Римкина была
накалена до зашкаливания. Мы с Сашей встречались и встречались, и родители
активно рекомендовали нам прекратить бесполезные, по их мнению, встречания и
перевести их в формализованное русло, иначе говоря, встретиться раз и навсегда,
хотя обоюдная польза от наших встреч была, разве что не очень пока видная
невооружённым, пусть и родительским, глазом.
Саша продолжал писать диссертацию. Он был соискателем и одновременно
преподавал научный коммунизм в Фармакадемии. В партию он вступил из
принципа, когда началась Перестройка.
Римка закончила университет, погуляла, как и раньше, в своё удовольствие и
вышла замуж за молодого человека Анатолия, фамилию которого я помнила
только потому, что у её Маши, Даниной ровесницы, фамилия была Литвиненко.
Он, хоть и мужественного вида, оказался для Римки чересчур нирыба-
нимясистым, и она с ним рассталась. Кто бы сомневался.
Сергей Магзанирович и Елена Николаевна здорово ей помогли с Машей, как и
мои мне с Даней. Римка защитилась в Пединституте и там же преподавала
английский и русский как иностранный.
Недавно Агальтинова нашла себе некоего Шлейникова, тоже кандидата, только
не филологических, как мы, а физико-математических наук. Свадьбу они, ясное
дело, не закатывали, просто посидели с родителями после ЗАГСа, а с нами Римка
решила отметить отдельно.
Шлейникова звали Володей. Мы с ним были знакомы, но не сильно, хотя и
достаточно, чтобы Саша не хотел идти. Я настояла из-за Римки. Ну, не настояла, а
упросила. Разве тут настоишь?
- Как жизнь, Анатольевна? - поприветствовал Саша Машу. - А я добавила:
- Маша, скажи «Пенин».
- Это моё слово! - возмутился Даня.
- Пенин, - тем не менее сказала Маша.
- Твой папа - Ленин! - торжественно ответил Даня.
- Странно, - удивился Саша. - Выходит, и у тебя, и у Маши - один и тот же папа?
- Не ожидал от моего тёзки такой прыти, - усмехнулся Шлейников. - Заходите.
Тёща с тестем дали нам на сегодня полнейший карт-бланш.
Мы с Римкой обнялись, как будто давно не виделись и как будто карт-бланш
может быть частичным, усадили Даню и Машу за детский стол и сели за взрослый.
- Теперь давайте за Светкино здоровье! - сказала я после того, как мы выпили
за Римкино и Шлейникова, а потом за Римкину старшую сестру Наташу: они жили
в глухом райцентре - как уехали по распределению, так там и остались.
- Слушай, как тебе Светкино последнее письмо? - спросила Римка. - Вроде бы
всё отлично, а вроде бы какой-то непонятный подтекст. Ты почувствовала?
Шлейников усмехнулся:
- Ей там наверняка спокойнее, чем нам. Канаде перестраиваться не надо, это -
наша планида.
- Все люди одинаковые, - зачем-то возразила я - наверно, из инородного духа
противоречия. «За инородца ответишь!» - наверняка сказала бы Светка. - Разве что
квартирный вопрос кого-то портит. Хотя моя мама считает, что не бытие
определяет сознание, а наоборот.
- Твоя мама страдает субъективным идеализмом? - сыронизировал Шлейников.
Теперь возразил Саша:
- Светлана Васильевна по этому поводу совершенно не страдает. Она считает,
что человек - кузнец своего счастья и несчастья и сам создаёт себе бытие,
которого заслуживает.
Шлейников рассмеялся:
- Несчастная объективная реальность! Её нам дали в ощущении, а мы решили,
что это мы сами её создали.
- Кто дал? - спросил Саша.
Шлейников пожал плечами, улыбаясь:
- Она сама себя и дела. Не абстрактный же, простите на иностранном слове,
демиург, он же креатор.
- И на том спасибо, - кивнул Саша. - А то я чуть было не подумал, что это какой-
нибудь сильный мира сего соизволил одарить своих вассалов бытием, каковое
бытие определяет их вассальное сознание.
Шлейников снова усмехнулся:
- В этом и кроется отличие конкретной науки, то есть собственно науки, от
абстрактной, то есть всевозможных разновидностей философии. Личности,
именуемые сильными мира и диктаторами, дают конкретный материальный
результат. Диктатор - только потому диктатор, что диктует абстрактным учёным
тексты диссертабельных инвектив, снова простите на иностранном слове. А
спустя век
а его боготворит подавляющее большинство и обличает крохотное,
абстрактное меньшинство. Причём те и другие с радостью пользуются
результатами его трудов...
До моего любимого города - рукой подать...
Я подошла к детям. Они играли в нашу любимую с Римкой и Светкой игру,
когда мы были в Данином и Машином возрасте: заштриховываешь простым
карандашом монетку, лежащую под листом бумаги. Заштриховываешь - и
изображение появляется на бумаге. Так они делали массу орлов и решек, вырез
али
их по кругу, чт
о требует терпения, которым обладаешь, когда тебе 5 лет или около
того, и аккуратно склеивали орла с решкой. Получались настоящие монетки - хоть
бери и бросай музыканту, поющему «Миледи д'Арбанвиль» возле привокзальной
чебуречной. Разве что не идеально круглые.
- Между прочим, - сказала я Дане и Маше, - в некоторых странах монеты -
диковинные: не круглые, а многоугольные.
- Мы сделаем сначала наши, - ответил Даня, - а потом иностранные.
-
А как? У нас же нет иностранных, - возразила Маша.
- Мама даст, у нас дома коллекция.
- Конечно, дам.
Я не стала им мешать, только рассказала известную Дане и, как оказалось,
Маше английскую считалку про бедную
английскую кошку
. Бедную, хотя не
церковную, а дворцовую.
- Пользуются - и благодарят или проклинают!
До моего любимого города - рукой подать... Рукой подать - это не милостыню
подать и не монетку бросить. Этого стесняешься, хоть и знаешь, что они за тем и
пришли, одни на паперть, другие на вокзал. Почему-то бывает неловко сделать то,
чего от тебя ждут. Сказать или сделать. Впрочем, сказать - это ведь тоже
совершить поступок, значительный или нет, в зависимости от слов и адресата...
Этот город - тёзка одной из самых потрясающих женщин. Ему идёт её имя, его
нельзя было бы назвать иначе, он не откликнулся бы на другое. И она тоже.
Назови её Анной, Светланой, Риммой - не осенит тебя двумя перстами,
повернувшись лицом на зов. Выдумай для него «виль», «град» или «бург» - и
окаменевшее овечье стадо окружающих гор не шелохнётся, не обратит на зовущего
внимания.
Но окликни его по имени, настоящему, не выдуманному - и овцы оживут и
побегут к морю, поблескивающему, подмигивающему тебе, зовущей. Ведь так
приятно услышать своё имя - хоть и в тысячный, нет, миллионный, наверно, раз.
Услышать не от одного из сонма снующих, а от той, кто нашёл, не ища, небо цв
ета
морской волны и море небесного цв
ета.
Саша не поддерживал меня. Говорил, что не приемлет фанатизма и не
воспринимает фанатиков. Я совершенно с ним согласна, не воспринимаю и не
приемлю. И никогда не надела бы власяницу, никакие Никон с Алексеем
Михайловичем этого бы не заслужили. И ради тех, кто вроде бы заслуживает, я бы
её тоже не надела.
Только ради того, чт
о - кто
- вне любых заслуг. И ради Дани, если бы оказалось
нужно.
Надела бы...
Но ведь знаю, что - бросят на сани-розвальни, и толпа соберётся, сбежится,
слетится делать то, ради чего охотно собираются в толпу: изображать восторг и
ужас, веселиться и судачить, давать оценки и избегать их. Я осеню их двумя
перстами, всех тычущих в меня пальцами, а художник, прости его, Господи,
напишет меня частью толпы, хотя на толпу и не похожей.
Жаль, Феофан Грек умер за триста лет до того, как меня швырнули на эти
полуразвалившиеся розвальни, иначе он написал бы совсем другую картину, о
которой Андрей Рублёв посетовал бы: «Покорности недостаёт».
Прости и меня, Господи, слишком много беру на себя. Власяница лишает
покорности, не пускает в толпу.
- Где была? - спросила Римка.
- Мест
а надо знать, - улыбнулась я, разглядев её в толпе, и мы обнялись на
очередное прощание.
12а
«Знаю», - подумала я - и приняла решение. Мне ли привыкать?
13
С этой группой мне повезло. Вообще-то раз на раз не приходится, но на этот
раз пришёлся. Хорошие дети... Надо же - не успела разменять четвёртый десяток,
как изменила терминологию.
Хорошая группа. Если видишься с преподавателем каждый день, а по пятницам
- две пары подряд, он, преподаватель, вполне может тебе осточертеть, равно как и
ты ему. Но нам друг с другом нравилось. Учить их английскому языку было
сплошное удовольствие, тем более что я не вынуждала их зубрить грамматические
правила, а преподавала скорее английскую литературу, чем английский язык сам
по себе.
У Чехова смешно помещик говорит гувернёру- французу: «У француза ум - из
книг, а у русского - из жизни!» Смешно - или, наоборот, грустно, что некоторые и
впрямь так думают. Но как бы там ни было, я старалась учить их английскому из
жизни, то есть из литературы: для этого литература должна быть именно
литературой, а не листами бумаги, которые испачканы буквами. Это сближает
этносы - сказала бы я как разночинка помещику.
Мы у Раисы Васильевны тоже много читали, а потом писали сочинения и
обсуждали. Правда, некоторые темы были не о литературе, а скучноватые. Я с тех
пор поняла: получится только то, чт
о нравится, а если не нравится - не получится
ни за что на свете, как ни старайся.
Преград мы не знали, вылитые Михайлов, Петров и Харламов, а нашла выход из
положения Светка. Она писала о том, о чём ей было интересно, и Раисе
Васильевне тоже становилось интересно: прочитать 11 практически одинаковых
сочинений - что может быть скучнее? Разве что написать всю эту скукотищу.
Светка, если, например, тема была «Климат Англии», начинала своё сочинение
так: «В Англии очень плохой климат. Вечно туман или промозглый дождь. В
такую в такую погоду гораздо приятнее сидеть у камина, - можно подумать, что у
кого-то из нас был камин, - и под треск поленьев слушать любимую музыку,
например,
Yesterday лучшей в мире английской группы «Битлз». И потом на 4-х
страницах - о «Битлз», хотя - или тем более, что - их пытались на чём свет ругать в
разных «Комсомолках», - и несчастной любви, чего у нас было с избытком, как,
впрочем, и счастливой.
Критиковали «Битлов» жутко. Помню, была такая Ванюшина - Римка её,
конечно, называла Вонюшкина, - она тиснула статейку про тлетворное влияние.
Зачем было гадить на бумагу, скажите пожалуйста? Что в «Битлз» тлетворного,
ума не приложу, но у Вонюшкиной ум - точно не из жизни.
Если тема была «Географическое положение Англии», Светка писала:
«Географическое положение Англии - не ахти, остров окружён холодным, хмурым
морем. Но даже плохое географическое положение не мешает, а может даже
каким-то необъяснимым образом способствует возникновению таких выдающихся
поп- групп, как «Битлз». Их песни, например, «Элеонора Ригби», так приятно
слушать в дождливый, промозглый день, сидя в кресле у камина. И на 4-х
страницах - о несчастной девочке, собирающей рис, разбросанный в церкви во
время чьего-то венчания, и об отце Маккензи, сочиняющем проповедь, которую
некому слушать.
Раиса Васильевна, я думаю, любила читать Светкины сочинения. Когда
Гельфандша сочинила не по теме панегирик Татьяне Дорониной, а Софи Лорен
заклеймила, обозвав крашеной куклой, Раиса Васильевна написала на полях её
листика «Полностью с Вами согласна». Разве что по-английски «Вы» - с
маленькой буквы.
Потом она так же точно полюбила Римкины сочинения, а потом, когда к
Агальтиновой и Гельфанд присоединилась я, то и мои.
Моей главной проблемой было произношение. Боюсь, что даже если бы я
показала вознице соверен, он не понял бы, чего я от него хочу, сколько бы я ни
объясняла, что мне нужно на Пенни-Лейн, и Светка с Римкой меня бы заждались.
Я самокритична, это одно из моих неоспоримых достоинств, а ведь есть ещё и
оспоримые.
«Товарищ Южина, - сказала мне однажды Раиса Васильевна в коридоре, - если
вы не будете работать над собой, мы с вами летом расстанемся». Она это
произнесла, как всегда, с таким офигенным нортумберлендским прононсом, что я
решила лечь костьми.
Чтобы заговорить без татаро-монгольского акцента, нет смысла учить
зашизенные правила о том, куда нужно, не при Агальтиновой будь сказано,
засунуть язык и что делать с верхним нёбом, не помню, есть ли нижнее.
Как Раисе Васильевне удавалось говорить лучше большинства англичан, ума не
приложу, тем более что в Англии она была всего лишь один раз. Вернее, в
Шотландии. Привезла оттуда потрясающий плед и аристократично куталась в него
на занятиях. Ей бы подошёл веер леди Уиндермир - хотя не уверена, что каждой
леди под силу говорить так правильно и эффектно. И эффективно, кстати, тоже.
Лет через пять или шесть после университета я как- то пришла в гости к
родителям. Не успела раздеться, как услышала Раису Васильевну: она что-то
говорила в большой комнате. Я прямо в пальто и сапогах рванула туда, потому что
Раисы Васильевны уже давно не было в живых, - но оказалось, что это Маргарет
Тэтчер отвечает на вопросы наших журналистов. Раиса Васильевна говорила с
нами так же, как сейчас Тэтчер, просто на другие темы.
А вот меня спасло пение.
Петь я любила и не разлюблю, причём пою здорово, пусть не на уровне Джэнис
Джоплин. Я же говорю: если что-то очень любишь, то это что-то получается очень
хорошо. Главное - не столько уметь, сколько любить.
На втором курсе, который для меня был третьим после Политеха, нас послали в
колхоз на помидоры. Римка откосила - у неё нашли какой-то жуткий недуг, дай ей
Бог здоровья, так что от нас поехали мы со Светкой. Помидоры мы не пололи, это
сделали до нас летом инженеры и научные сотрудники, а мы собирали. Точнее,
собирали исключительно л
ица женского пола. Молодые же люди, - странный
оборот, как будто молодая особа не является молодым человеком, - молодые люди
мужского пола грузили ящики в грузовик и отвозили в город, в магазины.
Мы со Светкой корячились, периодически в резкой форме желая Агальтиновой
скорейшего выздоровления, и пели наш любимый репертуар.
Тысячу лет назад, в 8-м классе, Римка дала мне послушать их альбом. Это было
в апреле, в самом на тот период тяжёлом для моей личной жизни месяце. Не
вдаваясь в подробности, скажу, что давила жуткая шиза, не помогали ни стихи,
которые я сочиняла одно за другим, ни критические статьи в мой литературный
блокнот - я их писала автоматическим карандашом, где внутри плавала маленькая
рыбка, и неплохо вроде бы получалось... Я имею в виду критику, а стихи были
вшивенькие, честно говоря.
Ничто не помогало, только на музыку и оставалась надежда.
Я поставила бобину в магнитолу, выключила свет, села на диван - о них вы уже
знаете - и отрубилась, почти как потом Агальтинова, разве что не в спецхалате.
Слушала и слушала, и когда дослушала до конца, сил не было опять нажать
кнопку...
Хорошо, что не нажала. Потому что после долгой паузы - вдруг такая песня,
какой ещё никогда не было. Не просто песня, а... Я и сл
ова нужного не подберу.
Ну, то есть если это - песня, то что же тогда - остальные? Они ведь тоже песни?
Слова как слов
а, не слащавые, но и ничего особенного, никакой особой поэзии,
просто нормальные, потому и понятны на слух. А вот музыка - офонареть.
Обычная гитара и скрипки, я такого раньше себе и представить не могла. Чтобы
мне понравилась обычная гитара? Чтобы скрипки вместо бас-гитары и ударников?
И в конце - словно колыбельная.
Yesterday
не помогла справиться с личной жизнью, даже усугубила. Стало
просто невыносимо, хотя что ж тут простого? Но было так тяжело, что даже легко.
В апреле это случается, хотя очень редко, нужна подходящая песня. Спасибо
«Битлз» и Римке, хоть она и бросила нас в трудную, пусть и не самую всё же
трудную, минуту.
Ну ладно, о чём бишь это я? Ах да, я пела и пела
Yesterday, старалась делать это
не хуже, чем Пол. Сто раз пропела ещё дома, потом двести, триста
- уже в колхозе.
И вот однажды, когда Светка в нашем бараке читала книгу, которую я дала ей до
конца колхоза, я лежала на стоге сена и в четырёх, наверно, сотый раз пела
Yesterday. Снова дошла до тогда актуального для меня м
еста, что любовь была
игрой, - вполне на уровне индийских фильмов, но к такой музыке по-настоящему
подошло бы, думаю, разве что «Сёстры Тяжесть и Нежность».
И вдруг почувствовала, что петь по-английски стало больше чем легко, стало -
естественно. Языка, зубов и нёба или нёб я не замечала, как будто пою по-русски.
У меня получился совершенно ливерпульский выговор, то есть выпев, и я
представила себе, как будет довольна Раиса Васильевна, не говоря уже о
родителях. А дамы будут гордиться мною и пытаться достичь моего почти
недостижимого уровня. Им это будет легче, ведь они начнут не так, как я, не с
нуля.
Я зажмурилась от восторга, а отжмурившись, увидела молодого человека в
официальном смысле этого выражения.
- Классно, - сказал он, не создавая при этом толпы, поэтому я сочла возможным
вступить в беседу:
- Произвожу ли я впечатление девушки, не возражающей познакомиться на
сеновале?
Он не опешил - понимал, конечно, что от меня ничего страшнее ожидать не
приходится. Впрочем, чего от меня можно ожидать? В смысле, на что можно
рассчитывать?
- Какой же это сеновал? Всего лишь один- единственный стог сена.
- Значит, на сеновале ты бы мною побрезговал? - уточнила я.
- Не побрезговал, - наконец-то смутился он. - В смысле...
- Я вижу, что ты не из брезгливых, - помогла я ему. - Представься, раз уж мы не
на сеновале.
Интересно, почему лежат в стогу, а сидят - на стоге?
- Вадим, - сказал он, вежливо не протягивая рук
и первым.
- Аня, - завершила я обмен грамотами. - Возишь помидоры?
- Вожу, - он сел, соблюдая дистанцию. - Не пойму, сколько их нужно, чтобы не
было очередей.
- Глубоко копаешь, - одобрила я.
Встала, он за мной, и мы пошли гулять по территории. Он по-прежнему
соблюдал дистанцию, что радовало, в том числе потому, что я была, как водится,
занята.
- На кого учишься? - продолжила я беседу. - У нас я тебя не видела.
- На прикладного лингвиста, - не без охоты ответил Вадик. - Вернее, на
математического, будь она неладна, эта математика.
- Я слышала, - кивнула я: мне что-то рассказывала Гельфандша. - Это на
филфаке такое отделение. Значит, мы оба лингвисты, да?
- В том-то и дело! Я лингвист, как говорится, до мозга костей. Скажи,
пожалуйста, зачем мне математика? Представь себе: одну аналитическую
геометрию сдавал семь раз. Перед первым разом я к ней относился даже с
ограниченным интересом, а перед седьмым - не мог уже ни видеть, ни слышать.
Я кивнула:
- Интересная мысль. Может стать философской, если придать ей блеск.
- Представь, Аня: треугольник вращается вокруг своей оси и описывает шар. Я -
лингвист, я могу описать всё что угодно, но зачем это треугольнику? И зачем он
вращается? Кто и почему его вращает?
- Как же ты сдал? - посочувствовала я.
Вадик махнул рукой:
- Антипко, аналитичка наша, пожалела. А может, просто не могла меня больше
видеть...
- Это одно и то же, скажу тебе как женщина о женщине.
- Тоже мне женщина! - приятно взвился Вадик. - В смысле она, не ты.
- Антипко - это фамилия? - увела я разговор со скользкой темы.
- Фамилия. Зовут её Инна Исаковна.
Я мысленно удивилась несоответствию. Впрочем, у меня был знакомый
Вернер, он был русский.
- Она у нас преподавала потом и высшую алгебру, - продолжал Вадик.
- Ту, которой поверяют гармонию?
- Не знаю, не поверял. Зато сдавал пять раз... А ты чем занимаешься?
Мы подошли к бараку, он был разделён на две части по половому признаку.
- Я хочу переводить литературу. Не точно, а с удивительной экспрессией, -
процитировала я и пошла на женскую половину. Традиционная судьба девушки с
сеновала.
13а
«Четвёрку» ждёшь нескончаемо долго, сколько эта бесконечность ни длится -
минуту или минуты. Она подъезжает к остановке, не обращая на тебя внимания.
Иногда роняя дуги-штанги, и недовольная водительница выходит, надевая
рукавицы, чтобы поставить их на провода, иногда просто хлопая дверьми, как,
наверно, я, только ушами, на высшей алгебре или аналогично высшей, вернее
аналитической, геометрии.
Об этом правильнее было бы рассказать в прошедшем времени, если бы оно
было и впрямь прошедшим.
Я беззаботно - какие заботы после стольких попыток сдать несдаваемое? -
поднимаюсь в троллейбус и становлюсь у Аниного сиденья, если с ней рядом кто-
то уже сидит. Если место не занято - сажусь возле неё. Она читает не отвлекаясь,
иногда по-русски, чаще по- английски. Пока едем, я все полчаса сочиняю новое
стихотворение, а потом, на паре, записываю его в записную книжку, и оно
перестаёт быть новым.
Научиться бы писать так, чтобы записанное не становилось старым.
Попробую: может, когда-нибудь получится…
14
Мы решили издавать журнал на третьем курсе. Инициатива, как говорится,
исходила от меня.
- Дамы, - объявила я с несдерживаемой торжественностью, - как вы смотрите
на конструктивное самовыражение?
Светка задумчиво посмотрела поверх невидимых барьеров
, видимых
памятников и фонтана и выдала афоризм:
- Самовыражение - это естественная потребность здорового организма.
Организм у неё будь здоров, она в колхозе вкалывала за двоих. Это Римка с виду
буря и натиск, а внутри - хрупкая хрустальная ваза, иначе зачем бы ей постоянно
откашивать от физических коллективных мероприятий? Судя по всему, именно
внешнее здоровье привлекало к ней не всегда здоровое внимание, а внутренняя
вазоподобность не позволяла пользоваться этим вниманием чересчур долго.
- Как будем самовыражаться? - конструктивно поставила вопрос здоровая, но
хрупкая Агальтинова, доедая наше любимое фруктовое в шоколаде. - Надеюсь, ещё
одну «Хронику текущих событий» ты нам издавать не предложишь?
- Не предложит, - заверила сама себя Гельфанд и аккуратно выбросила в урну
палочку от мороженого. - На две «Хроники» событий не хватит.
Римка выбросила свою и мою.
- Так что это будет? Что-нибудь печатное? Непечатного ты тоже не
предложишь, да?
Я удержалась от желания достать сигарету и раскрыла карты:
- Вполне печатное, хотя и рукописное. Давайте издавать рукописный
литературный журнал.
- Ну ты даёшь, Южина! - Светка явно преодолела аналогичное желание. - С
тобой интересно иметь дело. Я - за, руками и ногами, не говоря уже об
Агальтиновой. Знаю я её.
Столько гласных подряд могла позволить себе только Гельфанд.
- Ноги, - назидательно утвердила Римка, - тем более такие, побережём для
решения сверхзадач. Лучше обсудим оргподробности. Я берусь заведовать отделом
драмы. Мне в этом нет равных. В смысле в драме, а не в заведовании. - Как будто
мы не понимали без разъяснений. - Ты, Анька, прирождённый завотделом прозы.
Поэтический прозаик. А Светка - завотделом поэзии.
- Тебя, Агальтинова, хлебом не корми, дай только ярлыки навесить, - хмыкнула
Гельфандша. - Ты - если и завотделом, то не драмы, а контрпропаганды. Я не
знаю, как Южина, а я хочу заведовать цензурой.
- Офигеть, - традиционно изящно поперхнулась Римка. - Ты что, хочешь душить
инициативу? Служить, не побоюсь этого слова, барьером свободному слову?
Гельфанд в меру свысока взглянула на неё, потом аналогично - на меня:
- Наоборот! Надеюсь, журнал у нас будет нецензурный? Я имею в виду
бесцензурный? А значит, заведующий ему необходим.
Я преодолела всё то же почти непреодолимое желание. Мы обречены
преодолевать непреодолимое, хотя, как известно, лучший способ сопротивления -
непротивление.
- Писатель, - выдала я на-гора, - сам себе цензор.
Светка скептически хмыкнула - впрочем, это был здоровый скепсис,
нездоровым она не страдала:
- Ты это расскажи профессиональным цензорам. А я у нас буду своим цензором
в доску, буду приносить пользу общему делу.
Пришлось в очередной раз согласиться.
- Как назовём? - задумчиво проговорила Римка. - Предлагаю - «Отражение».
Светка кивнула, тоже задумчиво:
- Классно. А почему «Отражение»?
- Потому, что мы будем художественными средствами отражать окружающую
действительность.
- Надеюсь, в критический реализм не впадём? - риторически заметила
Гельфанд, понимая, что не впадём, конечно, потому что - художественными же.
- У меня на примете есть один товарищ, - предложила я.
- От тебя, Южина, я этого уже не ожидала, - хмыкнула Агальтинова. - До сих
пор твоя добропорядочность вызывала некоторую обеспокоенность.
На это Гельфанд, паразитка, выдала что-то вроде «гы» или «хы», а на словах
сказала:
- Умеренная половая диверсификация в творческом коллективе не помешает.
Римка пожала плечиками:
- Опыт показывает, что принципиального отличия нет.
- Есть, но оно лежит в другой плоскости, - уточнила Светка. - А кто сей?
Такие из себя повидавшие виды, аж зло берёт. Можно подумать, я не повидала.
- Говорит - лингвист до мозга костей. Учится на филфаке, на матлингвистике.
Вадимом зовут.
Дамы в принципе не возражали: чтобы увидеть, нужно пожить.
15
Юбилей Дане предстоял не первый, ведь один года - тоже юбилей, но пять - это
не менее важно, чем, скажем, серебряная свадьба, не говоря уже о какой- нибудь, с
позволения сказать, ситцевой. Не знаю, почему я вспомнила о свадьбах, - наверно,
из-за присущей мне лёгкости в мыслях. В оправдание скажу, что тяжесть - ещё
хуже. Оправдалась?
Готовиться мы начали заранее, за целых два месяца до нашего 24 ноября.
Сашиной задачей было купить ребёнку оговоренный и обдуманный подарок -
на необдуманный у нас не было средств, а у перестраивающегося государства -
возможностей.
А я занялась организацией раута - обзванивала родителей ближайших Даниных
приятелей.
- Мама, - осведомился Даня, оторвавшись от настольного футбола, - а сколько
будет гостей?
- Пять, конечно, - оторвалась я тоже. - Один ребёнок на каждый год. Пять лет -
пятеро детей. Ты согласен?
Даня кивнул и продолжил играть, а я - звонить.
Через пару звонков от снова отвлёкся и уточнил:
- А когда мне будет сто лет, мы тогда пригласим сто детей?
- Само собой, - подтвердила я. Надеюсь, к тому времени у ребёнка будет
большой выбор.
Даня поиграл и снова спросил:
- А как же они у нас поместятся?
Вопрос был весьма актуальным: в нашей хрущёвке поместятся в лучшем случае
девяносто девять детей, но уж никак не сто.
- Ничего, мы договоримся с директором стадиона, там тысяч 30 мест.
- А вдруг он не согласится? - обеспокоенно спросил Даня.
- Ещё как согласится! Не каждый день такое событие: ребёнку исполняется
целых сто лет!
Даню это временно успокоило, но после гола он оторвался от игры, улыбаясь
мне с полным пониманием перспектив:
- Таких старых детей не бывает!
Я поцеловала его и, как говорят в официальных сообщениях, заверила:
- Ты будешь первым таким ребёнком. Мы с тобой всем покажем пример!
С этими словами я села проверять сочинения на тему «Портрет Дориана Грея»,
а между ними сочиняла рассказ для «Отражения». Главными героями рассказа
были четвёрка и сидящая у окошка женщина - Светка или Римка, наверно. А
может, я.
16
До чего же хорошо, когда идёт дождь.
Именно идёт, а не льёт как из ведра или, перефразируя англичан, не
сваливается на голову кошками и собаками.
«Видите, в чём отличие нашего мышления от английского? - как-то давным-
давно наставительно заметила Римка. - У нас кот наплакал, а у них - коты на
людей с неба падают».
«А собака что наделала, если кот - наплакал?» - спросила я не подумав.
Гельфанд и Агальтинова пристально посмотрели на меня.
«Ты правда хочешь узнать всю правду?» - осведомилась Гельфандша.
Я не хотела, мне и без того было чего хотеть.
И не переставало, особенно когда о подоконник стучала токката, как будто
любимый композитор подбирал мелодию, чтобы потом выплеснуть её на меня, и я
бы до нитки промокла в этом хорошо темперированном дожде, и меня не уберёг
бы самый надёжный зонтик, да я и не уберегалась бы от моей токкаты, от моего
хорошо темперированного клавира.
Особенно когда фуга-прелюдия пела между оконными рамами - фа-минор,
кажется, вечно я забываю название. Наверно потому не могу запомнить, где мажор
переходит в минор и когда минор становится мажором.
Старая площадь смотрелась в университетские окна шестого этажа. Ей шло
быть старой и не шло периодически меняться. Разве токкату можно изменить?
Разве можно запретить ей стучать по подоконнику, каблучками и каблуками по
брусчатке?
Нет, она только притворялась, будто изменяется, а на самом деле - никогда не
изменяла мне, оставалась всё той же, каждый рабочий день вместе со мной
открывала университетскую дверь, поднималась в лифте на шестой этаж, и я
говорила группе, с которой мне очень повезло:
- Товарищ Соркин, вы меня удивили.
Примерно так, только по-английски, конечно. Кто же на занятии английской
литературой говорит по-русски?
- Так я ж... - Серёжа удивился больше меня.
Я с удовольствием вынула из пачки его листок.
- Вы написали, что «Портрет Дориана Грея» - ваша Библия. С большой буквы,
да?
Серёжа облегчённо кивнул.
- А что именно здесь библейского? - спросила я, ожидая неожиданного ответа.
Я была с ним согласна по сути, но не терминологически. Терминологически я в
его возрасте («Тоже мне старая перечница!» - сказала бы Агальтинова. «Неужели
ты ещё помнишь?» - сказала бы Гельфанд), - ладно, чёрт с вами и с возрастом. Я в
шедеврах вроде «Научного атеизма» и, кажется, «Диалектического материализма»
читала только сноски, потому что где тогда было прочитать оригинал целиком?
- Я согласен с каждым словом - вот поэтому, - возразил Серёжа, хотя я ему
совершенно не возражала, просто ждала ответа.
- В Библии или в «Портрете Дориана Грея»? - заметила я в ответ. - А с чем вы
согласны больше всего? Идите сюда, расскаж
ите.
Он вышел к моему столу, принёс с собой зелёную записную книжку. На ней - я
ухитрилась прочитать - было написано не лучшим почерком: «Говорят умные
люди». По-английски, конечно.
Дамское подавляющее большинство группы сдержанно улыбалось.
Улыбающееся большинство - это приговор меньшинству с записной книжкой и со
сносками.
Серёжа перелистал книжку, нашёл что искал и сказал наизусть:
- Мужчина может быть счастлив с любой женщиной, если вдруг не возьмёт и не
полюбит её.
Это я сделала вольный перевод, но суть сохранила. Суть я всегда сохраняю.
Из окна вряд ли было видно, как мой старый- престарый, но совсем ещё
молодой приятель выпрыгнул из экипажа, улыбнулся мне, приподняв цилиндр, и
расплатился с возницей. Изображение королевы блеснуло то ли медью, то ли
золотом - неужели опять ошибся? Впрочем, преодолеть такое расстояние - вполне
стоит золотого соверена.
- Спасибо, что дождалась. Представляю, какая это скука: ждать то, чему
суждено произойти, или того, кому суждено приехать.
Возница легко развернул экипаж на нашей необъятной площади и уехал, увозя
золотую монету туда, где от неё есть практическая польза.
Лучше бы он заплатил вознице горсть пенсов, а соверен подарил мне: польза
вредит смыслу, а для меня смысл - на первом месте. Впрочем, не только на
первом.
- Скучно бывает только тому, кому не бывает весело, - ответила я. - Куда
пойдём?
Он одобрительно кивнул:
- Как тебе что-нибудь попроще? Предлагаю рыбу с жареной картошкой и пиво.
Тут недалеко, пять минут на трамвае, - ирландский трактир. Совершенно в моём
вкусе.
От национальных корней никуда не денешься, размышляла я по дороге в
позвякивающей на рельсах пятёрке. Хотя как сказать: вот, к примеру, Гельфандша
национальную кухню не жалует. А мы с Агальтиновой обожаем латкес, не говоря
уже о фаршированной рыбе. Надо будет спросить у Светки, не пристрастилась ли
она в Канаде к национальным блюдам. Корни - штука непредсказуемая: не было,
не было, а потом вдруг - взяли и проклюнулись.
Мы спустились в бар.
Он заказал нам рыбу, себе коричневый, как уголь, портер, а мне - светлый
индийский эль. Дамы поморщились бы, а мне эль понравился не меньше
«Театрального». Тоже мне сравнила! - сказали бы они в унисон.
- Как продвигается перевод?
Легче камень поднять, чем имя твоё повторить. Обойдусь без имён и на этот
раз, иначе получится, что мы на короткой ноге, а ноги у меня, извините за
каламбур, длинные. И без «мистера» тоже обойдусь, чтобы не попахивало
пиететом или шапочным знакомством.
Я отхлебнула эля, заела куском жареной рыбы, снова отпила, полностью
расслабилась и ответила:
- Надеюсь, ты понравишься себе в переводе так же, как мне - в оригинале.
Он заказал ещё портера.
-
Понравился бы, - уточнила я, хотя и не люблю сослагательное наклонение:
оно похоже на разбитую пивную кружку. - Понравился бы, если бы ты знал
русский язык.
- Тогда перевод был бы не нужен, - рассмеялся он. - Я бы написал оба романа
сам.
Мы одобрительно хмыкнули, и я добавила:
- Но читать - не проще, чем писать, ты же знаешь.
Мы закурили по сигарете из пачки с собачьей мордой - «Флуэраш», к
сожалению, не вечен, - и он, затянувшись, проговорил:
- Читатель вполне может подвести писателя. Особенно если читателю только
кажется, что язык, которым написана книга, его родной, а на самом деле, чтобы
выразить мысль, он, читатель, выдумывает свои собственные слова и
жестикулирует в придачу, не находя ни известных, ни даже придуманных слов.
Я не стала затягиваться: когда затягиваешься, удовольствие теряется так же, как
если тихую музыку включить на полную громкость.
- Ты прав только наполовину: писатель так же часто подводит читателя, как и
тот подводит его.
Он улыбнулся на прощание:
- Поэтому, как сказал мой учитель, если хочешь прочитать что-то ст
оящее,
возьми и напиши сам.
Я посмотрела из нашего окна на сухую брусчатку площади. Токката умолкла.
Целую неделю на небе ни облачка, не говоря уже о приличной туче. Когда же
наконец пойдёт дождь?
17
Вопрос не переставал быть политическим. Нас собрали в Большой физической
на открытое партсобрание по поводу 19-й, если не ошибаюсь, партконференции.
О сионизме и прочем буржуазном национализме речь уже не шла ввиду, как
недавно выразилась Римка, резкого изменения приоритетов.
Партконференция прошла ещё летом, но тогда мы были в отпусках и
соответственно на каникулах, так что собирать было некого. Хотя, помнится,
Андропов бы собрал.
Народу было под завязку, толпа толпой. В огромном зале, ниспадающем из-под
потолка в недостижимый низ, натолпилось человек, наверно, шестьсот, если не
больше, студентов, преподавателей, вообще всех
, кого можно натолпить. А внизу,
занимая фундаментальные позиции, расположились за столом президиума лучшие
люди во главе с Сергеем Викторовичем и его вечно боевой подругой.
Толпа, ясное дело - понятие не количественное, а качественное. Но если при
этом ещё и собирается немыслимое количество участников столпотворения, то
чувствуешь себя даже не винтиком, а бороздком резьбы на винтике. Сиди тут
теперь как дура, лучше бы по- человечески с Даней погуляла.
Римка - в Пединституте, а Светка - вообще невесть где, в смысле весть,
конечно. Хотелось бы, чтобы она порадовалась за меня так же, как я за неё... Если
бы это зависело только от нас с Агальтиновой, мы бы наверняка дали ей веский
повод.
Гельфандша прислала мне стихи для журнала. Я села на наше традиционное
место, нестареющую бело- чёрную сумку пришлось положить под ноги - от народа
места даже для сумки совершенно не осталось. В очередной раз достала из
экзотически длинного конверта отпечатанное на машинке стихотворение и два
листа не слишком убористого текста с описанием прогулки на кораблике в
полном составе по реке Святого Лаврентия. Марику, её мужу, родителям и дочке
Микаэле, Даниной ровеснице, не говоря уже о сам
ой Светке, жутко понравилось.
Потом - о хоккее и каких-то суперзвёздах, мне этого не понять, и снова о
родителях. Правда, я так толком и не поняла, кем работает Ефим Ильич:
Гельфандша хоть в принципе и не употребляла иностранных слов, но они у неё
проскакивали. Может, просто выпендривалась. Хотя вряд ли, Светка не из тех. С
Тамарой Тимофеевной было проще, то есть понятнее: она писала диссертацию в
англоязычном университете с парижским названием. Интересно, кто защитится
раньше - она или Саша?
Светкины стихи были офигенные - о дожде, звучащем как музыка, и музыке,
льющейся стихами о дожде. Ещё и Римка выдала обалденную, совершенно
зашизенную повесть про женщину с лицом, похожим на замочную скважину.
Журнал получался классный, вернее - получится, если дамы одобрят мой
рассказ.
У меня было всё, что для этого нужно: удобная ручка и хорошая тетрадь. Если
ручка и тетрадь неподходящие, ничего толком не напишешь. Ну, и ещё главнее - не
думать о читателях - они, когда пишешь, только толпятся и потому мешают.
Если бы не толпились и не мешали, я бы рассказала им, что в не прошедшем
времени, в одном из самых теперь моих любимых городов, мы с родителями
праздновали супер-праздник - первое десятилетие со дня моего рождения. Супер-
праздником мой юбилей назвал папа, и я в канун Даниного юбилея хорошо его
понимала. Жаль, белые ночи уже прошли: папе не давали отпуск в июне, да и день
рождения у меня - в августе. Как раз на яблоки с мёдом.
Мы остановились у маминой подруги Владиславы Иосифовны, в обалденном
доме на улице, название которой я забыла. Сколько мусора в голове, а вот главное -
берёт и забывается. Как дождь в Светкином стихотворении: только что был, и
казалось, что так и будет лить не переставая, а он вдруг исчез куда-то, и музыка
осталась без слов. И снова кажется, что навсегда.
Нет, многое важное всё равно помню.
Помню, как мы праздновали мой юбилей в ресторане в самом центре: туда
поднимаешься по ступенькам и попадаешь в огромный зал. А может, он только
казался мне большим - тогда ведь и деревья казались большими.
И разговор мамы и папы с Владиславой Иосифной помню. Как раз когда я
осторожно листала толстую книгу с картинками и папиросной бумагой между
страниц - пьесы Шекспира.
- Если его переименуют ещё раз, - сказала мама, - он, боюсь, потеряет имя, а с
ним и лицо.
Папа добавил риторически:
- Разве может город быть безымянным?
Владислава Иосифовна выжила в блокаду, она знала, о чём говорит, поэтому
ответила:
- Может. И не только город, но даже страна, если её имя ничего не значит для
тех, кто в ней всё подряд и не подряд переименовывает.
- Надеюсь, - вздохнула мама, - больше переименовывать не станут... Хотя как не
переименовать то, что имеет не имя, а только жалкое подобие имени?
- Кто его знает... - пожала плечами Владислава Иосифовна. - Вернее, их.
Ой, вспомнила: Съезжинская! Конечно, помню. И монеты, которые Владислава
Иосифовна хранила в специальных альбомах, тоже помню, особенно запомнилась
золотая монета времён отмены крепостного права. Правда, без портрета, а мне
нравилось, чтобы обязательно был портрет. Но всё равно ужасно красивая - 5
рублей.
И помню, конечно, как гуляли с папой, пока мама помогала Владиславе
Иосифовне по хозяйству, и он мне рассказывал о золотой монете и о городе,
который только и делают что переименовывают без остановки и вряд ли когда-
нибудь наконец остановятся. Папа говорил со мной как будто с самим с собой,
поэтому забыть было невозможно.
Он говорил, что этот город - памятник Серебряному веку и человеку, которому
нет памятника. Автору Серебряного века в государственности - я это потом
вспомнила, когда впервые слушала Сашу. Саша не виноват: он же тогда не знал
про моего папу...
Этот человек никогда не был толпой, и толпа ему этого не простила.
Памятник ему - весь город, не названный в его честь, и храм на месте, где толпа
привела приговор в исполнение. Церковь эта отличается от всего города, не
вписывается в него, не то что Медный всадник, с этим городом полностью
совпадающий. А храм - не похож, так же, как не похож тот, в честь кого он
воздвигнут, так же, как Серебряный век не похож на прошлый, как будущее не
похоже на прошлое и невозможно без него.
Непохожесть - это высшая степень сходства. Непохожим можно быть только на
то и на тех, с кем у тебя настоящая близость. Если близости нет, то нет и
непохожести, потому что сравнивать можно только с тем, чт
о близко.
Есть ещё один маленький памятник ему - александрит, непостоянный камень,
то зеленоватый, то фиолетовый, то оливковый, то пурпурный. У этого человека
тоже не получалось быть идеально постоянным. Может, и этого тоже не простила
ему вечная в своей массовой похожести толпа?
Хорошее название так же важно для рассказа, как ручка и тетрадь. Рассказ был
готов. Я написала вверху «Безымянный» и успела на выход из Большой
физической в числе первых.
17a
Анечке исполнилось ровно десять лет и два дня.
Юбилей мы отпраздновали в узком кругу, нам всем это было намного приятнее,
чем если бы круг был широким. Наговорились от души, песни пели, стихи читали.
Владислава Иосифовна оказалась выдающимся чтецом, Анина тёзка ей бы
наверняка поаплодировала.
День после торжеств мы, кажется, провели втроём. Да, точно, ходили в музей и
устали, как от тяжёлой работы. В музее всегда так: влетаешь с бодрым пиететом и
рассчитываешь обойти все залы, рассмотреть все картины, всеми восхититься и
обсудить каждую. Не тут-то было. Глаза разбегаются, так что особо не
разбежишься. Домой мы не пришли и даже не приползли. Нет такого глагола в
русском языке, чтобы описать это состояние. К
ак Витя дотащил Анечку на
закорках от троллейбуса до дома, до сих пор ума не приложу.
Хотя зачем уж теперь прикладывать...
Спали без задних и передних ног, а на следующий день Витя с Аней пошли
гулять как ни в чём не бывало.
Я осталась помогать Владиславе Иосифовне. Мы резали, пробовали, подсып
али
соль, подкручивали газ, чтобы не выкипело и не убежало. Витя сказал, что юбилей
нужно теперь отметить как полагается - по старому стилю. Владислава Иосифовна
совершенно не возражала, но уточнила, что между старым стилем и новым
разница - две недели. На это Витя сказал, что какая разница, две недели или два
месяца, и мы не без радости подчинились. Подчиняться с радостью намного
приятнее, чем поступать по-своему без радости.
Познакомились мы с Владиславой Иосифовной год назад: приехали втроём по
путёвкам. Анечка была большая, через пару месяцев её исполнялось девять лет, мы
её теперь везде брали с собой. Поселили нас в самом центре, в гостинице на улице
имени какого-то многочисленного террориста, у меня такие имена почему-то
сразу же забываются, тем более что глаза, как я уже сказала, совершенно
разбегались.
В ресторане две старенькие-престаренькие женщины после еды собрали со
стола крошки в ладошки - чем вам не стихи? - и отправили их в рот. Мы незаметно
похихикали, но Владислава Иосифовна всё объяснила: эти женщины пережили
блокаду. Она, кстати, тоже. А вот как можно похоронить миллион человек на
одном кладбище, нам с Витей физически не представлялось... Анютку в это не
вовлекали, тем более что она, к счастью, пока всё равно бы не поняла.
Лёгкость в мыслях необыкновенная. Ну, так вот. «Бангу» мы слушали в пол-уха,
в основном болтали. Сегодня совершенно не глушили, а у ведущих на «Свободе»
всегда такая правильная речь, что совсем лишать себя такого удовольствия не
хотелось. Это при Анечке я себе ничего подобного не позволяла, а без неё - редко,
конечно, - пускалась во все тяжкие.
Говорили мы, как обычно, без надрыва и взахлёб, о «Затоваренной бочкотаре»,
потом о гроссмейстере, которого попутчик в поезде удавил сыграть в шахматы, и о
детском запахе кислой капусты, о «Бабьем Яре» - стихах и романе, да и о чём
только не говорили. Резали, пробовали, помешивали, но говорить это не мешало,
даже наоборот.
Одновременно замолчали, как будто нас корова языком слизала, - Витя
использовал бы именно этот оборот, - потому что репортёр перекрикивал вдруг
возникшие фоном громыхание и визг.
Владислава Иосифовна включили «Бангу» погромче, но не так, чтобы на улице
было слышно.
Мы, конечно, этого ожидали, и всё равно было неожиданно. Бывает, что чего-то
не ждёшь, оно случается, и никакой неожиданности в случившемся для тебя вовсе
и нет. А бывает, что ждёшь, предчувствуешь, но когда случится - ушам и глазам
своим не веришь.
Мы там, где сейчас визжало и грохотало, никогда не бывали и быть не могли,
хотя, говорят, красота - немыслимая. В соцстраны, правда, пускали, но со скрипом
и не во все. Ну, и не всех, само собой разумеется.
Я, не зная, чт
о сказать, сказала, что у Вити «Швейк» - любимая книга, и
Пльзеньское пиво тоже - он как-то попробовал и говорил потом, что бархатистое.
Как эта гадость может быть бархатистой, ума не приложу. Но он в таких случаях
говорил, что пиво нужно не поглощать, а постигать на духовном уровне.
Гусеницы тем временем громыхали и визжали о старую брусчатку - там
наверняка старая брусчатка, - любая глушилка позавидует, вот только в бабочек не
превращались.
- Каждый сверчок, Светочка, должен знать свой шесток, - невесело усмехнулась
Владислава Иосифовна. - А принадлежность к сверчкам и географическое
положение отведённого сверчку шестка будут определять те, кто этим правом
наделил себя самостоятельно в силу собственной выдающности. Например,
голубой крови или белой кости.
- Или по праву обладания набором шестков, - подтвердила я. - На кой чёрт
нужно было освобождать, чтобы потом захватывать обратно?
Владислава Иосифовна покачала головой и вздохнула:
- Сверчки мало благодарили, то есть не знали своего шестка. А наши с тобой
общие хозяева, обладатели шестков, само собой, обиделись. Знаешь, какие они
обидчивые? Их хлебом не корми, дай только пообижаться всласть.
- Если не корми, они ещё сильнее обидятся, - добавил Витя.
Они с Анечкой вернулись усталые и потому голодные. Мы сели за стол, но при
Анютке затрагивать больную тему не стали и «Бангу» выключили.
Ей всё это ещё предстояло.
18
Старость подкралась, что ли, она же - нерадость?
Опытные люди говорят, что она всегда так подкрадывается: незаметно, как
карманник в переполненном троллейбусе, бочком...
«Сливным», - простовато сострила бы Агальтинова, чтобы сменить пластинку.
Я бы ещё пококетничала и спросила бы, желая быть переубеждённой:
«Думаешь?»
- Южина, - снисходительно заверила Римка, - когда у тебя совсем не останется
желаний, как в сливном бачке воды, вот это и будет старость. Как у тебя с
желаниями?
- Ты имеешь в виду конкретные - или вообще?
- Вообще. По большому счёту. По гамбургскому, что ли, как его там называют.
- Желаний предостаточно, - вздохнула я с облегчением. - Значит, пока
пронесло. В хорошем смысле, конечно.
- Проносит всегда в хорошем смысле, - подтвердила Римка. - В плохом бывает
только наоборот. А что именно ты приняла за старость, как бы нелепо ни звучало
это слово применительно к нам с тобой?
- Ты понимаешь, раньше мне собираться всем вместе не хотелось. Ну, то есть я
была не против, но не так, чтоб уж совсем. А сейчас - так хочется, что просто сил
нет.
Агальтинова снова не закурила, потому что в доме не курят. А я бросила, когда
узнала, что у меня будет Даня. Римка, правда, во время беременности тоже ни к
чему не притрагивалась. Гельфандша писала, что и она. Хотя там у них, она
пишет, дымят как паровозы, невзирая на пол и возраст.
- Во-первых, силы у тебя есть, - мысленно затянулась Римка. - Ты дама в явном
соку. Ну, а раз желания есть и даже интенсифицируются, значит ты юнее всех
живых. Это я утверждаю как фактический психолог со стажем.
А мне с тех пор курить почти расхотелось, за исключением отдельных случаев.
Но это единственное желание, которое прошло.
Мама предложила отпраздновать и Данин юбилей у неё: она, мы и Римка с
Машей и родителями.
Мы позволили себе в кои веки отовариться на базаре - не в магазин же идти и
шаром там покачивать. Раскошелились по полной программе, но я-то теперь была
без пяти минут доцент, со всеми вытекающими отсюда фискальными
последствиями.
Еле дотащили сумки до троллейбусной остановки, пешком ползти с такими
неподъёмными тяжестями было холодно и скользко. До Даниного рождения
ноябрь у меня был самым нелюбимым месяцем - уже не осень и ещё не зима, что-
то ни туда, ни сюда, ни рыба ни мясо. А теперь он был самым любимым, любимее
даже августа, а из чисел - 24-е, конечно.
Мой собственный юбилей был до начала учебного года, и его мы
отпраздновали тоже у мамы, в том же составе, только без Даниных детсадовских
друзей и тогда ещё со Шлейниковым. А сейчас, кроме, ясное дело, Римкиной
Маши, я пригласила трёх мальчиков из Даниного садика, итого детей получилось
пятеро.
- Если готовишь от души, естся потом от пуза, - заметила я за приготовлением
салата.
Мама делала бутерброды с красной икрой и балыком. Ну просто НЭП какой-то,
а не Перестройка!
- Ты неправа насчёт пуза, Анечка, - заметила мама. - Как говаривал папа, эти
деликатесы постигаешь на духовном уровне.
Подумала и добавила:
- Вот бы он сегодня постиг...
Ладно, не будем об этом.
Непостижимо, как всё, что готовится часами, съедается в считанные минуты.
Ну, или десятки минут. Но если главное - собраться всем вместе, то зачем нужны
все эти яства, напитки и иже с ними?
«Потому, что любимым людям будет приятно», - сказал бы папа и поцеловал
меня - и вообще, и за то, что я сделала такой потрясающий салат.
- Всё хорошеешь, Анатольевна, - отметил Саша.
- При такой-то маме, - кивнула Римка. Раньше бы шевелюра у неё взметнулась,
а теперь она была временно короткой и не взмётывалась.
Подарков Дане надарили неразумное количество, глаза у него разбежались,
потом он это всё примерял, заводил, подбрасывал и перелистывал. Было так
здорово, что даже банальности звучали небанально, вроде «только-только был
такой маленький, а вот уже совсем большой».
- Ещё не совсем, - уточнила Римка. - Даже мама с папой ещё не совсем, - она
подмигнула родителям, - а уж Даня - совсем ещё не.
Агальтинова молодец, умеет разрядить обстановку, а то у мамы уже глаза
покраснели, да и у меня, чего уж там, тоже.
Мы с мамой усадили детей за детский столик, чтобы взрослые не мешали им
закусывать и выпивать. Дети этому всегда мешают, в том числе в свой
собственный праздник.
- Предлагаю закусить, - предложил Сергей Магзанирович и потёр руки, - а то я
когда голодный - злой как собака.
- Когда это ты последний раз был злой как собака? - удивилась Елена
Николаевна.
- Так я же ещё никогда не бывал голодным! - серьёзно и строго объяснил
Сергей Магзанирович, и мы сели за взрослый стол.
Римка подняла фужер:
- Никто лучше взрослых не умеет отмечать детские дни рождения. Помню по
себе.
Сергей Магзанирович и Елена Николаевна молча подтвердили, и Римка
провозгласила:
- Желаю Дане убедиться в этом на личном опыте, когда он поживёт с моё.
- Лучше - с наше, - согласился Сергей Магзанирович.
- Предлагаю бесспорное решение, - предложил Саша. - Сложим нас всех вместе,
так будет убедительнее всего.
Как говорится в верхах - был достигнут полный консенсус. Как будто консенсус
бывает частичным.
Впрочем, начальство, конечно, имеет тонкие виды. Когда мы учились в
университете, на радио была передача о русском языке, народ задавал вопросы, а
знатоки - не те, сказала бы Агальтинова, что ведут следствие, а знатоки русского
языка, - им отвечали. Однажды человек спросил, как будет правильно - «догов
ор»
или «договор». Знаток ответил, что вообще- то «догов
ор», но поскольку деятели
партии и правительства говорят «д
оговор», то так тоже правильно. Светка с
Римкой меня на смех подняли - мол, я сама придумала. Ну, как подняли, так и
опустили где взяли. Откуда у меня такая сила фантазии? Можно подумать, что про
«туннель» и «тоннель» я тоже придумала. Самый главный сказал «тоннель»,
значит - можно, даже нужно. А то понимаешь тут. Как выразился лично товарищ,
«Мы имели многие встречи».
- Как вам прошлая «До и после полуночи»? - риторически спросила Елена
Николаевна. - Ливанская - конец света!
- Париж - это было что-то! - снова тряхнула Римка почти не трясущейся от
тяжести шевелюрой.
Мама рассмеялась:
- Я сначала подумала: почему тот дед произносит слово «Париж» скорее по-
нижегородски, чем по- французски. И на француза он что-то не совсем похож.
- Светлана Васильевна, когда вы в последний раз видели французов? -
умиротворяюще заметил Саша.
Елена Николаевна возразила:
- Ну что вы, Света: ему бы немного картавости, и был бы типичный француз,
побитый молью и войной 812 года.
- Картавость - это не хуже, но из другой оперы, - рассмеялась мама. - Как это
будет сказать по- французски: грассаж, наверно?
Она так програссировала «р» и смягчила «ж», что захотелось на Монмартр, где
я уже заказала горячий шоколад, а его всё не приносят, и это так здорово - ведь
чем позже принесут, тем позже чашка опустеет.
Выпили и закусили за здоровье детей и родителей, и Римка продолжила:
- Вы в садике готовитесь к Новому году? У нас уже начали.
Я кивнула - у меня кивок не изменился, я ведь не стала стричься ни короче, ни
длиннее:
- Даню назначили медведем. Даня, покажешь, как ты кувыркаешься?
Даня не расслышал, потому что играл в настольный футбол с Машей, а
мальчишки темпераментно болели - по-моему, скорее за Машу, чем за Даню.
Посуду мы с мамой вовремя убрали, расчистили им место на столике.
- Мы ему стелим в уголке рогожку, - сказала мама, - он надевает костюм
медведя - я ему сшила - и регулярно тренируется.
- Кувыркается он не очень правильно, - добавила я. - Может перекувырнуться
прямо, а может - боком.
- Ничего, настоящие таёжные медведи тоже иногда кувыркаются боком, -
заметил Саша.
Агальтинова, ясное дело, не упустила возможности спросить, так же
умиротворяюще:
- Бондарефф, когда вы в последний раз бывал в тайге? В случае конкретного
ответа развиваю вопрос: сколько кувыркающихся медведей тебе встретилось по
дороге? И сколько из них кувыркалось боком?
Мы расхохотались, и Саша, надо отдать ему должное, в том числе, даже громче.
Вот только часы как валялись, так и продолжали валяться
.
Только их на стене и видели.
18а
Вечером в троллейбусе практически ни души, тем более, к счастью, ни тела.
Даня с Аней сели вместе.
Сын весь в отца: я тоже всегда засыпаю, когда троллейбус только начнёт меня
укачивать. Но что удивительно и радует: ни разу не проспал остановку -
просыпаюсь так, чтобы хватило времени пробраться к выходу. Интересно, мои
родители тоже засыпали? Нужно будет спросить у отца, когда буду ему писать в
следующий раз. У мамы вот не спросил, теперь спрашивать не у кого...
Отец мою любовь к истории не разделял и не поддерживал. Говорю в
прошедшем времени, а в настоящем мы с ним иногда, особенно с начала
Перестройки, дискутировали, причём почти профессионально, и доказать ему
мою правоту мне было так же сложно, как защитить незащищаемую диссертацию.
Уехал он со своей новой женой, между Ускорением и Гласностью и всё
спрашивает, как тут у нас дела. Я выслал ему несколько вырезок из
перестроившихся газет, он прочитал и написал мне:
«Селёдку, если б она была у вас в продаже, я бы в эти газетёнки не завернул,
чтоб не испачкать».
Я бы, конечно, улыбнулся, а отец, тоже конечно, уточнил бы:
«Селёдку не испачкать, селёдку. Улыбается он».
Удивительно: в те годы, когда скепсис вроде бы напрашивался, он скептиком
не был, а теперь вот стал
.
Наверно, мама реагировала бы неоднозначно. Риторику она не воспринимала,
тем более грамматически небезупречную, гулкое эхо в магазинах - тоже. Но
«Взгляд» и «До и после полуночи» мы бы с ней взахлёб смотрели, и новые, вернее,
старые фильмы и книги обсуждали бы тоже взахлёб. Конечно, захлёбывался бы в
основном я, а мама спокойно комментировала, радуясь моей радости.
Терпеть не могу сослагательное наклонение. Но без него не обойдёшься, вот и
приходится терпеть.
Обойдусь прошедшим временем без раздражающей сослагательности. Мама к
истории относилась не так жёстко, радовалась, когда я поступил на истфак. Отец
тоже радовался, но - самом
у факту поступления, а мама - тому, что... Нет, самого
себя не обманешь. Не хотела она, чтобы я был историком.
«Некоторые профессии у нас не приживаются и нам противопоказаны», -
сказала она мне давным-давно.
Транзистор у нас был очень хороший, «Спидола». Экскурсоводша, помню,
научила правильно ставить ударение - на первый слог: «Сп
идола». Он брал всё,
что нужно: «Голос», Би-Би-Си, «Немецкую волну», и «Свободу», конечно, только
глушили её жутко, иногда - сплошной рёв вместо звука.
Мама не запрещала мне слушать, она вообще вместо запретов старалась меня
отвлечь чем-то более жизнеутверждающим, но очень не советовала, боялась, что я
утону в мутных волнах. А историк-диссидент - это путь понятно куда, об этом
«голоса» подробно рассказывали. И если бы только они.
Мама дала мне «Троцкизм или ленинизм», и мне в принципе понравилось. Да
и не в принципе, и не просто понравилось. Это было вразрез с генеральной
линией, вот я и впал в восторг. Правда, генеральную линию уже всерьёз
корректировали - на то она и генеральная, чтобы из неё периодически делать
рядовую противоположность, - а то не впал бы, думаю. Уверен, что не впал бы.
В университете я был специалистом по уклонам, как говорила наша
преподавательница истории КПСС. Разоблачал их устно и письменно, потому что
сказано с запоминающимся акцентом: оба хуже.
А теперь вот тех, кого я разоблачал, мы с Даней вырезаем из газет и вклеиваем
в альбом «Они сражались за Родину». Говорю же: на то она и генеральная.
Мама умерла, когда у меня в голове перестройка уже началась. Возможно, я бы
её переубедил... Снова это дурацкое - неизбежное - сослагательное наклонение...
Стулья ломать потребности у меня не было, но и Александра Македонского
героем не считал. Мама говорила... - вот и в прошедшем времени тоже ничего
хорошего... - мама говорила, что для того, чтобы стать героем, нужно сделать что-
то. Не набить кому-то, а тем более миллионам людей, морду, и не прорубить где-
то что-то, а книгу написать, музыку сочинить, картину нарисовать - написать,
конечно.
Это противоречило тому, к
ак она меня отвлекала от «голосов», но разве у
мамы, если вдуматься, могут быть противоречия? Родилась ведь она не во времена
героического прорубания, а читать и плавать научилась именно тогда, когда оба
были хуже.
И никаким сослагательным наклонением это прошедшее время не изменить.
Хотя какое же оно прошедшее?
Не понимаю, зачем, как только познакомились, набросился на Аню с
полуистерическими откровениями? Хорошо хоть горячий шоколад меня охладил, а
то Даня так никогда и не узнал бы, как здорово спится в троллейбусе.
Даня спал без задних ног. Я аккуратно поднял его, и мы все вместе пошли
домой.
Не забыть повесить часы на кухне во избежание настоятельных просьб.
19
Обычно по утрам не хочется ни есть, ни тем более готовить, даже на скорую
руку. Только ближе к вечеру. Возможно, опускающееся солнце так влияет на
организм? Хотя опускается оно в разное время, а аппетит разыгрывается не во
время еды, а (что-то я разакалась) часов после восьми вечера.
«Всё равно, Южина, ты сплошная кожа да кости», - беспричинно позавидовала
Римка.
«А компот, в смысле мясо?» - помнится, возмутилась я.
«Тоже мне мясо, - хмыкнула Гельфандша. - Не мясо, а правда компот. Не зря ты
оговорилась».
А тут ретивое взыграло с самого утра, причём у Саши тоже. Я что-то поджарила
и нарезала, и мы ели и ели, и чем больше ели, тем больше хотелось. Бывают
ситуации, когда процесс неотличим от результата.
- Сегодня после пар - заседание кафедры, - сказал Саша, наевшись. - Это
важнее, чем предварительная защита, не говоря уже об окончательной.
Мне ли не знать.
- Сегодня тебя утвердят, - сказала я твёрдо. - Больше мурыжить не будут. Не так
уж много у них тех, кто против ветра, не говоря уже о кандидатах. Ты у меня -
супер.
Саша запил мой оптимизм.
- У тебя - возможно. Главное - чтобы у них.
- Ты сам говоришь, что ваша завкафедрой от тебя без ума.
Над нами по-прежнему не тикало, но говорить об этом больше не хотелось. То
есть хотелось, но результат не будет отличим от процесса.
- Без ума, это точно, - усмехнулся Саша. - Правда, причины, к сожалению,
другие.
Мыть посуду не было времени.
Я бросила в сумку проверенные контрольные, а пьеса Вадика для «Отражения»
и перевод на английский куда-то задевались. Я тогда сразу же её прочитала и
потом отредактировала его перевод, теперь нужно дать почитать Агальтиновой и
выслать оба варианта за океан счастливой отщепенке для возможного
проталкивания. Но вкусы у нас похожие, вряд ли кто-то из них зарубит. Полный,
как говорят, в верхах, консенсус нам гарантирован.
«С вами, дамы, соскучишься», - сказала бы Светка по этому поводу.
«Предлагаю погрызться во избежание соскучивания, - согласилась бы Римка, -
иначе околеем от однообразия».
- Аня, я убегаю, - крикнул Саша с порога.
- Саша, ты не видел, тут где-то был толстый конверт, и ещё тетрадка в клеточку?
- Рукописи не горят, - заверил он меня.
Я заволновалась:
- Ты что, попробовал?
- Зачем же пробовать, если всё равно не сгорит?
Саша ринулся на остановку, а я перерыла всю комнату, хотя чт
о у нас так уж
перерывать?
Нашла чудом - под альбомом «Они сражались за Родину» - и письмо, и
тетрадку. Пришлось поспешить, до спектакля оставалось всего ничего.
Он помог мне забраться в экипаж: хоть я и кожа да кости, ступенька подо мной
зашаталась, как будто я была не одна, а взяла на руки ещё и Даню.
- Добрый вечер, - сказал он по-нортумберлендски. - Надеюсь, не опоздаем, хотя
непунктуальность - признак женственности, а также невежливости королей.
Мы поехали. Неподнятый мною камень остался на тротуаре.
- Чем тебе не угодили короли? - притворно и вовсе не приторно удивилась я. -
Впрочем, королевское ли это дело - угождать, даже тебе?
Он удовлетворённо кивнул, теперь не сомневаясь, что перевод наверняка удался.
- От королей я угождения не приму, пусть даже не просят. Угождение - не дело
королей, а милость королев. А угождать королеве - дело не короля, а того, кто
фактически выше.
Я вынула из кошелька пригоршню серебряных шиллингов. Это ж надо так
расшипеться - я вовсе не имела этого в виду. На каждом из них был портрет той
самой королевы, которой он готов был угождать. Той самой, что как-то, в совсем
уже прошедшем времени, сказала подружке за игрой в мраморные шарики: «Это я
сейчас «высочество», а вот увидишь - буду «величеством». Он был готов, но разве
мы всегда делаем то, к чему вроде бы вполне готовы?
- Не слишком ли шикарно - целый шиллинг? - заметил он, помогая мне выйти
из экипажа. - У меня вот, пожалуйста, несколько фартингов и двухпенсовик.
- Могу себе позволить, - возразила я с присущей мне непреклонностью. - А то,
что можешь, непременно нужно сделать, иначе пожалеешь, что не сделала. Не ты
ли сказал, что лучший способ избавиться от соблазна - уступить ему?
Ему пришлось согласиться - он умел соглашаться.
- Не я, а мой персонаж. Но я с ним согласен.
И добавил после того, как я расплатилась с извозчиком:
- Здоровый феминизм предпочтительнее болезненного мужского самолюбия.
Он поправил хризантему в петлице, и мы вошли в не очень торжественную
дверь старого театра.
Он огляделся и спросил:
- Как переводится это название?
- Точно перевести не смогу, - призналась я. - Март или что-то с ним
связанное... Просто март, наверно.
Мне как хозяйке положения полагалось знать совершенно всё. С другой
стороны, названия театров трудно переводить, да и надо ли? Тут хотя бы пьесу
перевести. Я перевела, но когда переведёшь - никогда не знаешь, перевела ли.
Мы оставили пальто в раздевалке, с которой якобы начинается театр, с чем я
никогда не была согласна, нашли свои места и не увидели ни одного свободного
места из ста с небольшим. Мы сидели вокруг сцены, у которой не было ни рампы,
ни занавеса, и когда артисты вышли на сцену, они, я думаю, почувствовали себя
зрителями в той же степени, что я себя - актрисой.
- Это гарантирует нас от синдрома зрителя, - шепнул он мне.
- А их - от синдрома артиста, - согласилась я.
Артистов было трое - двое мужчин и женщина: учёный, журналист и режиссёр.
Действия и действий у пьесы не было. Участники-артисты разговаривали обо всём
на свете, репетируя свои роли, готовясь к спектаклю. Но в конце каждой сцены
оказывалось, что они уже играют роль - учёного, журналиста и режиссёра.
Главный режиссёр делал им замечания, и они продолжали играть очередную
сцену. А в самом конце невидимый самый главный остановил спектакль из-за
кулис тремя профессиональными хлопками, чтобы артисты перестроились и
продолжили играть в уже или ещё не существующей сцене.
Мартовский театр казался мне учебником грамматики: я смотрела на сцену в
самом что ни на сесть настоящем времени, не задумываясь о том, чт
о будет за
кулисами, и будет ли.
- Я бы написал так же, - сказал он, не ожидая моего вопроса.
Я взяла его под руку, и мы пошли в прошлое - за своими пальто.
20
Родители часто брали меня с собой в театр - в кукольный, сначала на детские,
дневные спектакли, потом на вечерние, взрослые - мне больше всего понравилась
«Чёртова мельница». И в драматический, и в оперный - на «Кармен-сюиту».
Мы собрались у Светки, слушали «Цеппелин» или «Криденсов», сейчас уже не
помню, - по-моему, «Криденсов», - и говорили о высоком искусстве. Ничего,
кстати, смешного: говорю же - о высоком. Светка приехала из гостей, там её
сводили на Таганку, на Гамлета. Как достали билеты, непонятно: она говорила,
что народ даже ночевал под кассой, номера записывали, как на австрийские
сапоги или я даже не знаю на что.
- Как говорят наши классовые враги, не моя это чашка чаю, - выдала Светка,
мысленно слегка затягиваясь чем-то в меру шикарным - например, «БТ».
- Ниспровергаешь классику? - с подозрением заметила Агальтинова в
мысленные ползатяжки. Представить, чтобы Римка или Светка дымили как
паровозы, было даже теоретически невозможно. Так, выпендривались, но не без
удовольствия. Хотя какой смысл выпендриваться без удовольствия?
- Тоже мне классика, - повела Светка плечиком. - Индийские фильмы, и те
серьёзнее, они хоть без выпендрежа. А тут - детский сад с институтскими
претензиями. То мужик бабу страстно душит, то привидение витает, то юные
влюблённые мрут как мухи, не понятые старыми хрычами, то человеку в ухо яд
вливают. И что толку вопить на весь театр и завывать «Быть или не быть, вот в чём
вопрос»? Тут талантом и не пахнет, сколько ни принюхивайся.
- Не скажи, Гельфанд, - мягко возразила Римка. - Для тех времён это, может, и
была классика. Да и язык - сплошные афоризмы.
- В те же времена, - повела я обоими плечами, - был Сервантес, вот это -
настоящая классика. Даже в переводе. А представляю, как в оригинале!
- Вот именно, - тряхнула волосищами Агальтинова. - В «моём дяде самых
честных правил» - тоже язык, ну и что толку?
Светка задумалась и продолжила:
- Дамы, а вам не кажется, что как только появляется человек, не образующий
толпы, не образованная им толпа объявляет его сумасшедшим?
- Ты имеешь в виду Дон Кихота? - уточнила Римка.
- И князя Мышкина. И - понятно кого.
Могла ли я не вмешаться?
- Ты, Гельфанд, - вмешалась я, - оказывается, заодно с нами не только
буржуазная сионистка, то есть, как учит нас партия, врагиня народа, но и
субъективная идеалистка. Что ж, по-твоему, не субъект сумасшедший, а весь
народ?
- Вот именно, - согласилась Светка. - Я - субъективная идеалистка и не менее
субъективная реалистка. Субъект, не образующий толп
ы, не бывает сумасшедшим.
А вот если пересмотреть телевизора или перечитать газет, так точно спятишь,
будь ты хоть трижды народ. Тогда идеализм переходит в фанатизм. Фанатизм - это
крайняя степень идеализма.
- И потом, - добавила я, - если народ и партия едины, то почему одни из них
сумасшедшие, а другие нет?
Дамы ухмыльнулись, а Римка развила мысль:
- Говоря о телевизоре. Я тут недавно смотрела «Ромео и Джульетту» - не
Дзеффирелли, а Эфроса, хотя принципиальной разницы, по-моему, нет. Там,
дамы, хлопец и девка друг за другом бегают и на бегу в любви клянутся.
-
А-а, я видела! - подтвердила я. - В ихней Вероне стропила понаставлены,
чувак с чувихой по ним лазят и цитируют основателя индийского кино.
- Но у Дзеффирелли хоть музыкальное сопровождение за душу берёт, а у
Эфроса и этого нет, - почему-то возразила Светка. Ещё бы Гельфанд не возразила!
Агальтинова с подозрением посмотрела на неё:
- Так вот ты, оказывается, какую музыку втайне послушиваешь! Тебе, значит,
подавай золотистого мёда струю, да?
- Музыка, кстати, классная, - заметила я. - В нормальной пьесе была бы к месту,
не то что в этом сиропе для романтиков подросткового возраста из подворотни.
Мы ещё послушали «Криденсов», и Светка снова не утерпела, - впрочем, когда
она утерпевала?
- Я, дамы, не совсем понимаю - вернее, совсем не понимаю, что такое «народ»,
не говоря уже о «братских народах». Такое количество братьев биологически
нереально. Самое большое количество братьев, оказывается, было у датского
принца: сорок тысяч.
- Бедная мать-героиня! - вздохнула Агальтинова. - как тут не влить мужу яд в
ухо!
- Можно и в другое место, - пожала плечиком Гельфанд.
И тут же добавила, опережая напросившийся комментарий:
- Пошлячки!
Мы все вместе не на шутку развеселились.
Когда, наконец, отвеселились, Гельфандша поставила «Цеппелин». Слов было
не разобрать, но музыка - офигеть.
21
Мы с мамой забрали Даню из садика и пошли гулять. Саша позвонил, что будет
нескоро, да мы и сами знали, что заседания для того и начинают, чтобы не
заканчивать. Зачем заканчивать то, что началось так дружно и единодушно?
-
Есть у заседания начало, нет у заседания конца, - пропела мама. - У нас хоть
и не академическая организация, открытые партсобрания ничем не отличаются от
заседаний учёных советов.
- Ну да, - сказала я. - «Заседание» же - от слова «засада». А в засаде сидишь до
победного конца. Причём объявляет о победе тот, кто тебя туда посадил. А без его
спросу уйти с поста равносильно сдаче в плен или проживанию на
оккупированной территории.
- Бабушка, ты читала «Три поросёнка»? - спросил Даня.
- Ещё бы! И себе, и маме. А ты уже сам, наверно, прочитал?
Даня кивнул.
- Ну, и как тебе?
- Поросята противные, - махнул Даня рукой.
- От поросёнка до свиньи - рукой подать, - поддержала я ребёнка. - Свинство у
них в крови.
Мы подошли к скамейке, но сесть было холодно.
А вот интересно: в сквере скамейки - скверные? Получается, мы не сели на
скамейку, потому что она - скверная?
- Чем же тебе не угодили поросята? - серьёзно спросила мама.
Я тоже была серьёзна - как всегда, когда речь заходит об анализе литературного
произведения.
- Мне волка жалко, - сказал Даня. - А поросят совсем не жалко.
- А в «Ну погоди»? - осведомилась мама. - Ты того волка тоже, наверно,
жалеешь?
- Ещё бы! - ответила я за Даню. - Заяц этот наглый, он мне никогда не нравился.
Волк, я согласна, далёк от идеала, но заяц - подлый и коварный. Мы с Даней это
уже обсуждали и пришли к полному консенсусу.
Мама улыбнулась:
- Полный консенсус - это как когда-то был ограниченный контингент.
Когда наши влезли в Афганистан и об этом говорили по радио и телевизору,
Светка, помню, как-то спросила риторически - она вообще мастер по части чисто
риторических вопросов:
«Дамы, как вы себе представляете неограниченный контингент»?
«Чтобы понять, нужно послать его туда вместо ограниченного» - предложила
Римка.
«В силу своей ограниченности, неограниченный контингент я представить себе
не могу», - сокрушилась я.
«Реальность, которую они называют объективной, - добавила Гельфандша,
имевшая целую «четвёрку» по диамату, - на самом деле очень даже субъективна».
«Ещё бы! При таких-то субъектах!» - рявкнула Агальтинова и, чтобы закрыть
незакрывающуюся тему, поставила «Дорз». Фу,
Doors, конечно. Не зря я терпеть
не могу транслитераций.
- Сашину тему пока не утвердили? - спросила мама.
Я покачала головой:
- Вроде и времена другие...
Мама вздохнула:
- Количественно другие, а качественно - труп как был в центре внимания, так и
остался, и очередь к нему не уменьшается, и ногами на него по праздникам как
становились, так и становятся, и руками оттуда как махали, так и машут - на всех и
вся.
Пока вопрос - политический, настоящее время прошедшим не станет, -
согласилась я про себя.
- Шаг влево или вправо - разница не в сути, а в форме, - продолжила мама. -
Помнишь сочинение - «Ваш любимый литературный герой»? Надо так, как надо, и
понятно, кому именно это надо.
Забыть незабываемое? «Незабвенное», - уточнила бы Светка. Я хмыкнула про
себя, хотя и внешне вряд ли выглядела совсем уж серьёзной.
«Делать вид и придуриваться - наш слабопольный удел, - как-то поделилась
опытом Римка. - Возьмите Джоконду. Видно же, что бабе поржать охота,
отпустить вожжи, человеком себя почувствовать. Так нет же: сиди как дура и
загадочно улыбайся».
«И надейся, что сильный мира полюбит тебя за слабость», - уточнила Светка.
«Сильно он мне нужен с его силой, чтоб я тратила на него свою слабость», -
поджала губки и плечики Агальтинова. Она с незапамятных времён умела
поджимать их практически одновременно. Разве что пожимать губами у неё не
получалось.
С учительницей литературы нам в девятом классе не сильно повезло, хотя
вообще-то народ имеет то правительство, которого заслуживает. Наверно, мы чем-
то Кляпу заслужили. Она была вылитая учительница из «Доживём до
понедельника», если не вылитее. Её прямо аж жалко было, и мы её жалели, но
литературу и самих себя - всё-таки больше.
О ком написали дамы, я уже не помню, нужно будет уточнить, если не забуду.
А вот я написала про Раскольникова. Он терпеть не мог сталпливаться, и меня
это остро привлекло, хотя г
оловы рубить никогда не было в моём вкусе и стиле.
Когда я писала сочинения, меня всегда несло, похлеще Остапа Бендера, и я
накатала чуть не полтетрадки. Выдала, что Раскольников был предтечей социал-
демократов, потому что шёл против течения. Социал- демократов я в те времена
глубоко уважала, в отличие от царизма, - папа хоть и влиял, но не с плеча. Зато
потом его влияние сказалось.
Кляпа, как обычно, провела анализ сочинений. Одну за другой брала в руки
тетрадки, всех умеренно хвалила. Все получили от «четырёх» до «пяти», в том
числе Римка со Светкой, приспособленки чёртовы.
Моё сочинение было в стопке самым последним. Я думала, она его на закуску
оставила: «пятёрку» точно получу, потому что классно написала. И вдруг Кляпа
брезгливо, двумя пальцами берёт мою тетрадку за уголок обложки, как дохлую
мышь за хвост, и говорит:
«А вас, Южина (так на «Вы» перешла, что я аж похолодела внутри), я не
аттестовала».
И, разжав пальцы, добавила:
«Можете переписать, тогда посмотрим».
«Сама себе морочишь голову, Анька, - сказала Гельфандша после уроков. -
Сдалась она тебе за две копейки, медаль себе портить».
«Бодаться с дубиной - всё равно что с дубом», - фигурально добавила Римка.
А, вспомнила! Они обе как одна про Наташу Ростову написали.
«Что-то вас, дамы, на дур тянет», - заметила я.
«Это социально безопасно», - сказала бы сейчас Агальтинова. Но в прошедшем
времени мы все уважали социал-демократов.
«Чудачка! - успокоил папа. - Прочитай внимательно задание: «Ваш любимый
герой».
«Так я ж и написала про моего любимого героя», - вздохнула я.
«А чей это - «ваш»? - дала мама наводящий совет. - Того, кому адресовано
послание. Значит, не твой, а Клавдии Петровны. Вот о нём и напиши. Как ты
думаешь, кто у неё любимый герой?»
«Предлагаю считать таковым Андрея Болконского, - предложил папа. -
Социально безопасный герой, и произведение - социально безопасное».
«Я, между прочим, «Войну и мир» обожаю», - сказал мама и чмокнула папу,
которого всё же предпочитала Андрею Болконскому.
Я взялась за дело и получила по заслугам - обошлась ведь без
«большевистского».
- 21а -
Бесконечная немецкая статья о спекании металлокерамических подшипников
подождёт сорок восемь минут. Я достала завтрак, вернее обед, «Знамя» с «Детьми
Арбата» и поставила общественный чайник.
В нашей комнате было два сектора - информационный и редакторский, а я
была завгруппой переводчиков: у меня в подчинении были Миша Блехман, Света
Макарова - моя тёзка - и Валя Аралова.
Света расставила бесчисленные баночки с едой и салатами - это, не соглашаясь,
я цитирую Мишу, - и вынула из стола зачитанную всем миром страницу
«Московских новостей», самой перестроечной из газет вместе с «Аргументами и
фактами». Страница была о неизвестных страницах из жизни Ленина. Теперь
была такая гласность, что неизвестные страницы обнаружились даже у Ленина.
Правда, социально безопасные.
Света всегда читала за обедом, в старые добрые или недобрые времена тоже,
главным образом - «Иностранку», и мы вчетвером обсуждали все позволенные нам
глотки воздуха - «Богач, бедняк» или «Всё в саду», так же как сейчас - «Огонёк»,
Нуйкина, Лисичкина, «Реквием» Ахматовой, «Детей Арбата», «Собачье сердце»,
не говоря уже о Солженицыне, которого не только уже не глушили - глушилки
уступили место универсальным ценностям, - а даже цитировали и рекомендовали.
Так приходит мирская слава.
«Взгляд» и «До и после полуночи» ждали не меньше, чем в те самые старые
времена - новый фильм Лиозновой или «В объективе Америка», которая
начиналась Аниной любимой песней «Битлз», а потом Зорин неправильно
правильным языком рассказывал об убийстве Кеннеди.
Витя, правда, говорил:
«Опасайтесь, дамы, влюбиться в телевизор. Признаки синдрома телезрителя -
безоговорочная вера и безоговорочное же неверие в то, чт
о оттуда на вас
выливается. Обмануть можно только тех, кто сам обманываться рад. Избави вас,
родненькие, Бог от такой радости, как обожествление телевизора и возведение его
в абсолют. Не дай вам Бог, чтобы телевизор стал вашим физиологическим органом
вроде желудка или мозга. Лучше - читайте - независимо от того, запрещают они
читаемое или разрешают».
Мы и до Перестройки читали и смотрели вовсю, разве что не всегда и не со
всеми можно было обсудить прочитанное и увиденное. Теперь же это
превратилось в разновидность запоя. Как говорил Гегель, количество перешло в
качество: после критической массы прочитанного - телевизор не страшен, точнее,
не страшны его всевозможные последние известия да не менее всевозможные
документальные фильмы, на которых уже негде ставить клеймо «Сделано в
конторе».
Ну, а Ливанская или, скажем, детвора из «Взгляда» были не только не
диаметральной противоположностью, они находились в другом измерении. Вот
только каждый раз, когда выключаешь этот прерванный на тридцать лет
фестиваль, думаешь: не потому ли неожиданно пришедшие к нам и ставшие
нашими друзьями, - не потому ли они
так, что им - разрешили? А если бы не
разрешали? Как бы и что бы они говорили? И говорили ли? А если бы
единственным выбором - чт
о может быть тяжелее выбора? - было
- согласиться на
то самое клеймо или вздыхать и думать про себя: когда же, наконец, разрешат?
Симптом телезрительной болезни - болезненное желание порядка и - ещё
болезненнее - процесса его наведения. Такое желание можно, как показывает
богатый опыт, удовлетворить только за счёт тех, у кого желания - из того с
амого
другого измерения. Пользуясь Аниной терминологией, порядочного человека
такой порядок заставляет с утроенной энергией стремиться к беспорядку.
До конца перерыва оставалось почти полчаса. Я посмотрела в окно: к
остановке как раз подъехал 27-й трамвай, Миша успел запрыгнуть в него и куда-то
уехал.
О чём я? Да, так вот.
Руководитель концессии объявил, что дышать стало легче. Руководитель другой
концессии, вернее, другой руководитель той же концессии, когда-то сообщил, что
жить стало лучше и веселее.
Татьяна Михайловна и Юлиан Семёнов не ошиблись: все хотели быть похожи
на фюрера. Телевизор, кстати, очень способствует обретению искомой похожести,
незаметно и ненавязчиво присваивая себе функции одной гребёнки. Но телевизор -
это всего лишь средство, тогда как главное и первичное - цель.
Кларисса Зиновьевна как-то рассказывала о поездке нашего директора на
ковёр: его вызвал сам Косыгин. Виктор Григорьевич всегда был человеком
крутейшего, как в конце концов нравится широким массам, нрава. Однажды,
например, он орал матом на главную бухгалтершу за закрытыми двойными
дверями сорок минут без перерыва. Секретарша Ира Рудинская была, как
писывали и говаривали в старину, невольным свидетелем, хотя двери был
двойные, обитые дерматином и потому звуконепроницаемые. Звук, тем не менее,
был такой, что вполне проник. Наш директор мог выгнать любую сотрудницу
домой потому, что она была неправильно одета и тем самым сбивала мужчин-
сотрудников с рабочего ритма. Он входил без предупреждения - хотя как
предупредишь? - в женскую курилку и вешал там такой топор, что курившим
впредь физически не курилось. Он мог грохнуть кулаком по столу так, что,
наверно, звенели стёкла по всему городу, в том числе в обкоме, членом бюро
которого он был.
Никто, кроме Клариссы Зиновьевны, не смел усмирить его, но и никого, кроме
неё, он не уважал и равным себе не считал. Ещё на заре, как тоже говаривали,
туманной молодости, Миша тогда даже в школу не ходил, Виктор Григорьевич
попытался было рявкнуть на Клариссу Зиновьевну. Она подняла бровь в своём
стиле и ответила:
«Предупреждаю: вы тут не удельный князь, а я не ваша верноподданная. В
следующий раз вы просто останетесь без юриста».
До следующего раза дело не дошло, наш директор был вполне вменяем и орал
не на людей, а для их же блага, и остаться без юрисконсульта, не проигравшего в
Главном арбитраже ни единого дела ни до, ни после, позволить себе не мог.
Хороший бухгалтер, правда, на дороге тоже не валяется, но когда перед тобой
стоят во фрунт, любя тебя за строгость но справедливость, не отказывать же
любящему в строгости.
Итак, заходит Виктор Григорьевич в кабинет Косыгина, примерно как
бухгалтерша - в его кабинет. За ним на ковёр заходит директор какого-то, не
помню уже, литовского НИИ. Во главе стола сидит Косыгин, которого, благодаря
телевизору, принято было считать тогдашним перестройщиком, хотя такого слова
в те времена ещё не было, а рядом с ним, сбоку - генеральный прокурор Руденко,
тот, который выступал на Нюрнбергском процессе.
«Слушаю вас», - почти неслышно говорит Косыгин, чуть повернув голову к
литовцу, но, ясное дело, не глядя на него: он, как оказалось, был не только
справедливым, но и, к народному счастью, строгим. Литовец отчитывался - судя
по взгляду Косыгина в стол, неубедительно.
«Роман Андреевич, прервал он литовца, не поднимая голов
ы и обращаясь к
Генпрокурору, - мы вам дали исключительные права. Почему же вы их не
используете?»
Руденко кивнул, вызвал охрану, и литовца увели прямо из кабинета Косыгина.
Нашему директору повезло: Косыгин выпустил пар, и Виктор Григорьевич
отделался строгим выговором.
Это и есть порядок. Раб, как сказано у Островского, должен быть трепетен. А
без порядка - какой трепет? Уважение - не прямое ли следствие строгости, и
справедливости, разумеется, тоже. Строгость же и справедливость начальства -
это оборотная сторона той медали, на главной стороне которой - трепет
подчинённого. При этом в равной степени счастливы и те, и, что важно, другие.
Массы не приемлют не подкреплённого кнутом пряника.
21аб
В середине рабочего дня 27 трамвай ходит намного реже, чем до и после
работы, поэтому если не успеешь, придётся прождать до конца перерыва, всё
равно что идти пешком. Я успел впрыгнуть, как ни старалась водительница - их
давно уже не называют вагоновожатыми - захлопнуть дверь перед моим носом.
Некоторые ждут, не спорю, но исключение на то и исключение, чтобы правила не
подтверждать, а быть неисключительным правилом.
В трамвае оказалось пусто, не то что в том автобусе, о котором я ещё не читал,
но который не стал от этого менее реальным, чем 27 трамвай, четвёрка или ворота
кладбища.
Через две остановки я купил у входа букетик - на букет они тут не тянули - у
одной из женщин и пошёл по центральной аллее.
Зачем я это рассказываю? И кому? Да если бы и знал имя - или имена -
адресатов, чт
о бы это изменило? Хорошо уже то, что приехали они не автобусом и
в руках у них нет привезённых из дому цветов - ни букетов, ни купленных у входа
букетиков, и они не смотрят на меня с подозрением и раздражением, как в том
автобусе.
Впрочем, автобус сюда не ходит, только трамвай.
Можно пешком, но сорока восьми минут, конечно, не хватит.
21абв
Это я попросила Мишу рассказать обо всём - перед тем, как он поспешил
обратно. Названия романов я подсказала ему, когда он уже закрывал оградку.
Надеюсь, он расслышал.
Уверена, что расслышал.
22
К Сашиному приходу я забила в стену шлямбур - могу, когда хочу! - и мы с
Даней повесили часы над кухонным столом.
Часы красовались, как будто оттуда их сотню лет уже не снимали, тикая в такт
чуть протекающему крану. За окном то ли висели, то ли медленно уплывали
дождевые тучи цвета мокрого асфальта. А сам асфальт был ещё сухим: мокрому
снегу только предстояло пойти.
- Папа, я часы повесил! - на весь коридор сообщил Даня, хотя сколько там того
коридора.
- Это мамина инициатива? - сказал Саша, входя.
- Мама мне помогала! А так я сам повесил.
- В следующий раз и я, может, пригожусь, - ответил мне Саша и пошёл мыть
руки.
Я попробовала разрядить обстановку:
- Саша, твою тему утвердили?
Обстановка разряжаться не стала, а наоборот, зарядилась.
- Не сильно, оказывается, я им и нужен, - сказал он, выходя из ванны.
- Не утвердили?!.. - выдохнула я.
Саша хмыкнул:
- Чем так утверждать, лучше не утверждать совсем. Осёл останется ослом, хотя
осыпь его звезд
ами. Во избежание ослиности пришлось отказаться от
потенциальных звёзд.
Я налила нам всем борща, и мы сели под часами.
Сначала ели молча, только Даня пару раз напоминал о своих заслугах.
- Как борщ? - продолжала я пытаться разрядить неразряжаемое.
- Даня, я газету принёс, посмотри - есть что-нибудь для альбома?
Мы доели и допили на скорую руку, и Даня побежал искать в «Известиях» тех,
кто сражался за Родину. А я быстро исполнила супружеский долг, хотя и не
хотелось, но когда в мойке грязная посуда, становится грустно.
Впрочем, весело тоже не стало, потому что Саша рассказал длинную и
печальную историю - это я цитирую мудрую мышь из «Алисы». Как же мне это
перевести?.. Ладно, не отвлекаюсь, а то моя лёгкость в мыслях не соответствует
тяжести ситуации.
- Есть набор канонизированных героев, покушение на которых карается
отлучением от кормящей груди, - сказал Саша. Он не курил, сейчас - зря.
- Так ты же особо и не покушаешься, - сморозила я.
Саша не затянулся только потому, что не курил, я же говорю.
- Мне разрешено рассуждать о торговле в шестнадцатом веке, но не
притрагиваться к героям. Пушкину можно, а мне, как наконец-то выяснилось, нет.
Хотя из Пушкина они только и читали что про рыбака и рыбку да «чего же боле».
- А ты им что?
Саша пожал плечами:
- Полез на рожон. Начал верещать, что история - это не констатация фактов, а
их сравнительный анализ. Не долез и до середины, как был свергнут.
- А ты?
Саша вспылил, хотя в декабре это вроде бы сложно:
- Аня, ты как в том фильме! Массы, кстати, об истории только из фильмов и
знают. Даже не догадываются в массе своей, что Штраух, Симонов, Черкасов,
Геловани с прототипами ничего общего не имеют. Артисты - свои в доску,
мудрые, строгие и справедливые, а персонажи - резали носы с ушами, как святой
прототип Черкасова, торжественно цитирующий Писание, загоняли в могилу, как
ещё один его прототип, или за сотый километр, и ничего никуда не прорубали, в
отличие от прототипа Симонова. Что я им скажу? Что или наука, или научно-
популярная чушь?
Я попробовала поцеловать его.
- Конец фильма, - сказал Саша.
- Если ты защитишься, - попробовала я быть мудрой, - к тебе будут
прислушиваться, не то что сейчас.
Саша загасил несуществующий окурок:
- У песни нет горла. Горло есть у человека. На кого именно ты мне советуешь
наступить? На себя самог
о?
Быть мудрой не получалось, хоть плачь.
- Как же теперь быть? - немудро растерялась я.
- Спасибо за успокоение, - ответил Саша. - Сытый голодного как не понимал,
так и, соответственно, не поймёт.
Я понимала, что добираться туда - так сладостно долго!..
Сначала идёшь на остановку - такси вызывать не хочется, за его окном город
мелькает, как книга, которую листаешь, не успевая прочитать. Потом ждёшь -
четвёрка выплывает из-за угла, словно никуда и не уезжала, а притаилась за
поворотом, ожидая тебя одну. Едешь, сидя у окошка, листая тысячу раз
прочитанную книгу, от которой не оторваться и которой не начитаться досыта.
Пересаживаешься на «одиннадцатый» трамвай, и в нём - ты одна, у окошка,
листающего для тебя твою бесконечную, незачитанную и недочитываемую книгу.
На вокзал приезжаешь заранее-заранее, и не сидишь, конечно, в зале ожидания,
а ходишь себе по перрону и думаешь обо всём на свете, ведь до поезда ещё больше
вечности, его даже ещё не подали.
Но его, к счастью, подают. Проводница берёт билет, улыбается тебе - а раньше
ведь никогда не улыбалась, - и ты заходишь в купе, где будешь одна-одинёшенька,
потому что взяла и решила, что друзей с тобою сегодня в твоём купе не будет - все
вместе дождёмся следующего раза.
До отправления поезда - всё та же бесконечная вечность. И ты не спеша
вынимаешь из чемодана вещи, нужные для дороги, и главная среди них - в розовом
переплёте, учебник, не менее захватывающий, чем написанный на этом пока ещё
загадочном языке рассказ. Впрочем, любой любимый язык всегда загадочен,
сколько ни разгадывай его: две точки над “
i” и «е», тильдочка над “
n”, история,
похожую на мышин хвост, вылитое яйцо по имени то ли Шалтай-Болтай, то ли
Гоголь-Моголь, и всё-превсё, чт
о разгадать невозможно. То, чт
о любишь - не
разгадаешь. Разгадать можно только то, чт
о не любила никогда, - но зачем это
разгадывать?
Приезжаешь на любимый край света - и кажется, что неизвестно когда и уедешь
обратно, ведь только-только приехала и всё только началось, да и не началось
даже, а вот-вот начнётся...
Идёшь по набережной, и море тебе одной подмигивает разбросанными по воде
солнечными звёздочками, и по-детски радуется твоему приезду, как ты радовалась
и немножко пугалась, когда впервые приехала к морю с родителями, и по-
прежнему радуешься и немного пугаешься в сотый или тысячный раз, ведь когда
такая радость - это всегда чуть-чуть пугает, хотя вовсе и не страшно.
Относишь вещи домой, выходишь на улицу и ходишь по ним, потому что тут
нет четвёрки и некому, кроме тебя сам
ой, перелистывать страницы. Здесь, на этом
краю света, как будто небо и такое же, как д
ома, ведь там - тоже д
ома, но и
немножко всё же другое, потому что дом
а не бывают одинаковыми, хотя и оба -
твои. Ведь ты же именно это имел в виду, правда? Мой друг молчит
- в этот раз я
решила поехать одна. Придётся ответить самой себе, вот я и отвечаю.
Вечером сяду на скамейку, выйму из белой сумки с чёрными разводами мою
неразгаданную книгу, буду читать её и краешком уха слушать «Аннабеллу» и
шумящее в такт ей море.
Закрыв книгу, буду, прищурившись, смотреть на гору и домики, похожие на
сбегающее к морской воде стадо овец, ещё не знающих, какая она солёная и
пропахшая йодом. И стихи, рассказавшие мне об этих овечьих домиках, возникнут
стихийно, как и положено стихам, побушуют вдоволь и всласть и угомонятся,
словно умиротворённая стихия в моей галерее.
Но вот вечность заканчивается, будущее, как ему и надлежит, становится
прошлым, и ты уезжаешь. И думаешь: неужели приезжала? Вечность же только-
только началась - и вот уже четвёрка везёт тебя домой.
И говоришь себе: нужно приехать ещё раз, чтобы узнать наверняка. И тогда
вечность уж точно никогда не закончится.
22а
Если вдуматься, главное отличие журнала от газеты было теперь в том, что
газету имело смысл читать с начала - там печатали фото репрессированных, как
специально для нашего с Даней альбома, - а журнал - с конца. Вытащенные из
стола романы, все эти полузапрещённые доктора Живаго, одетые в белые одежды,
разгуливающие по Арбату и собирающие с пола разбросанные спички, были, по
Писареву, не более чем бумагой, покупаемой в виде печатных листов, а не пудами
или центнерами. Изучать историю по художественной литературе - это всё равно
что называть коммунизм научным.
За уродованием языка всегда сто
ит какая-то цель. А у Нуйкина, Попова,
Лисичкина было то, на что в годы «разрядок» и «зарядок» ревмя ревели глушилки:
не покорёженный начальством, имеющим тонкие виды, язык. Всё начинается с
языка, тут Аня права полностью.
Ясно, что защититься по переводу проще, как бы сложно это ни было. Одно
дело - «Перевод непереводимого», а другое - фактическое «Ниспровержение
неопровержимого». Разве может правильная речь просто взять и ниспровергнуть
неправильную? Правильная речь - индивидуальна, неправильная - массово-
коллективна. Забить голову правильной речью невозможно, для этого существует
неправильная. В здоровом сознании материализм не может быть диалектическим,
коммунизм - научным, туннель - тоннелем, догов
ор - договором. Нельзя «иметь
многие встречи», как когда-то в период первого снятия глушилок выразился лично
товарищ Леонид Ильич.
Мама, когда была жива - когда ж это было?.. - говорила, что из меня
извергается юношеский максимализм. Отец, пока ещё мы с ним не похоронили
маму и он не уехал, осторожно интересовался, как и что. Активно поддерживать
меня не мог - с его-то, а значит, и моим, как он
, грустно усмехаясь говорил,
счастьем. С другой стороны, список кумиров у него был не тот, который
настойчиво рекомендовали по телевизору, хотя и не тот, который советовали по
нормальному радио. Он ведь это радио не слушал.
Завкафедрой с самого начала относилась ко мне по- матерински, даже больше -
по-бабушкински, и повторяла многократно:
«Саша, ну отдай ты критику его чёртов курсив. В 16- м веке не было ещё ни
Петра Первого, ни страшно подумать кого. Говори с ними на их языке. Пиши себе
о торговых связях. А всех остальных не трогай, вынеси их за скобки хоть вперёд
ногами, только чтобы факта выноса никто не заметил даже между строк. А для
этого - используй их собственный синтаксис и словарный запас».
«Тогда получится не диссертация, - отвечал я, - а доклад Байбакова на
внеочередном пленуме или очередном съезде».
Она была согласна, иначе зачем бы я с ней спорил?
«Сначала защитись, а потом аккуратно позволяй себе, - говорила она. - Именно
в этой последовательности. И не прикасайся ты, ради всего святого, к
неприкасаемым: раз памятник поставлен, значит решение принято. В истории, ты
же знаешь, так много нерешённого, то есть того, о чём решение пока не принято».
«А если потом примут решение, опровергающее то, о чём я плюнул и
написал?» - лез я из одной бутылки в другую. И надо же - не застревал ни в одной
из них. Хотя со стороны виднее, выбрался человек наружу или так и остался
внутри.
«В нашем деле важнее всего не просто собрать факты, но собрать их
правильно», - стояла на своём - впрочем, какое же это своё? - завкафедрой.
Аня не слушала, и я пошёл к Дане делать наш альбом.
23
Мы с Римкой решили отметить День Конституции. Такая неординарная идея
могла прийти только в совершенно светлую голову Агальтиновой, я бы не
додумалась, у меня голова темнее. Понятно, что праздновали мы не брежневскую
конституцию - ту мы отпраздновали в прошлом году, ей как раз исполнилось 10
лет, был хоть повод. А сталинской - ни туда ни сюда - 52 года. Но Римка
предложила отметить полувековой (так и сказала) юбилей, потому что два года
назад мы из-за атомного взрыва отмечали только немногие настоящие праздники,
выпендриваться ни сил не было, ни желания.
В центре, рядом с магазином «Поэзия», где поэзией практически не пахло,
открылось кафе-мороженое. Там давали уникальное мороженое «Ассорти», оно
было почти как когда-то фруктовое в шоколаде за 18 копеек. Не по вкусу, конечно,
а по вкусности.
- Как поживают Марьанатольна? - спросила я по дороге, в пятёрке. Она ехала,
как и положено трамваю, неторопливо и обстоятельно, не препятствуя общению
вроде какого-нибудь метро, а наоборот, способствуя.
Римка улыбнулась:
- Я ей вчера спела к утреннику «В лесу родилась ёлочка»:
«Порою волк, сердитый волк
Трусцою пробегал».
«Трусцою» вместо «рысцою». Она была в восторге: думала, что «трусцою» - это
«в трусах».
- Даня тоже меня на днях порадовал, - ответила я тем же. - Ехали в четвёрке, и
он меня спрашивает:
«Мама, кто такой заяц?»
Я объясняю:
«Безбилетный пассажир».
Он подумал и говорит:
«А как называется сбилетный пассажир?»
- Вот именно, - согласилась Агальтинова. - И что ты ему на это?
- Сказала, что «волк». Ты же знаешь, он зайца недолюбливает, а волку
симпатизирует.
Конституцию из нас троих читала только Светка. Правда, не целиком, но она и
«Капитал» не дочитала, и «Немецкую идеологию», и «Святое семейство», и даже -
с ума сойти! - «Критику Готской программы». Зато знала названия, и мы их знали
благодаря ей. Не Педана же, философа нашего университетского, благодарить, да
и за что благодарить-то?
Философию, вернее, диамат и истмат, у нас вёл доцент Педан, имя и отчество
забыла. Он нам рассказывал, какой был выдающийся философ Маркс в молодости,
тогда как Энгельс не дотягивал и только развивал. «Учёный малый, но Педан», -
говорила Римка. Я, помню, хотела у него уточнить, почему, если бытие определяет
сознание, то при одном и том же бытии - сознания совсем разные, например, у
меня и у него. Но Светка мне категорически отсоветовала. Римка, помнится,
добавила, что из двоих спорящих - один гад, потому что знает и всё равно спорит,
а другой - козёл, потому что не знает и тоже спорит. Да я и не спорила -
доспориться можно не только до «хвоста», но и, чего доброго, до комсомольского
бюро со всеми вытекающими последствиями.
Кто же знал, что бытие так сильно определит сознание, что самые
сознательные вполне осознанно возьмут и начнут с себя.
Мы заказали «Ассорти» и разомлели от райского наслаждения. Вообще, когда
мороженого - ещё полная вазочка, млеешь и от качества, и от бесконечного
количества. Когда только начинаешь есть мороженое, если оно такое, как
фруктовое в шоколаде или «Ассорти», кажется, что оно никогда не закончится и
просидишь так с Даней или Римкой и Светкой бесконечно долго.
Я затянулась моим бесконечным мороженым, как «Сент-Морицем» или
«Салемом», потому что курить, увы, бросила, и философски произнесла:
- Римка, а ты знаешь, что сталинскую конституцию написал не Сталин, а
Бухарин?
- Анюта, я тебя умоляю, - ответила Агальтинова в Светкином стиле. - Какая уже
теперь кому разница? Сплотила навеки, вот теперь что имеем, то храним.
Это грех было не заесть
, а грешить в данный момент не хотелось
.
- Как перевод? - осведомилась Римка после естественной паузы.
Я почувствовала гордость, близкую к гордыне, но деланная небрежность не
удалась, да и не хотелось, чтобы удавалась.
- Только что перевела Вадикину «Роль».
- Думаешь, её где-то поставят? - риторически спросила Римка и сходила за
добавкой. У меня выкроилось время подумать над ответом, хотя я над ним и без
того уже неоднократно думала:
- Когда не печатают, причин обычно две: потому, что написано хорошо, и
потому, что написано плохо. Сейчас вроде бы печатают то, что хорошо...
Римка повела плечиком:
- Сил нет, как хочется выпить за твой оптимизм, Южина.
Но в кафе-мороженом не пьётся. В смысле не пьют.
Где-то за кулисами кафе врубили новый общий шлягер. Слов
а мы с Римкой
знали уже назубок, потому что слышали на каждом шагу, плюс по телевизору -
пока не успевали убежать или добежать и выключить. Так что новым шлягер был
только в чисто временн
ом выражении, хотя и законно считался шлягером, тут мы
были заодно с подавляющим большинством. Впрочем, нас не сильно подавишь.
- А вот поясни мне, Анна, как лингвист лингвисту, - повела Римка обоими
плечиками сразу - за себя и за Светку, наверно. - Что значит «Когда вы меня
любили, я делала всё не так»? Кому в этот момент было не так - ей или ему?
- В большой поэзии, Римма, всё неоднозначно, - повела плечиками и я, тоже с
учётом Светки. - Бездонность затронутой темы не оставляет сомнений в
несомненном.
- Глубоко копаешь, - кивнула Римка. - Ну, а когда именно героиня шла, ускоряя
шаг? Когда уже сделала всё не так или только когда спешила это сделать, не зная,
что допустит непоправимую ошибку?
Женщина, которая регулярно поёт, производила на меня не меньшее
впечатление, особенно глубиной поимой - или петой? - поэзии, апогеем которой
Светка считала «Миллион алых роз».
«Кисти имел и холсты», - процитировала она как-то за столиком в «Гроте». -
Эта строчка достойна полузубости певицы и критической реалистичности
худсовета».
«А вот это: «Жил-был художник один», - развила я Светкину мысль. - Именно
один, а не больше, как говорит лично Леонид Ильич, но и не меньше. «Но он
актрису любил». Почему «но»? Неужели «жить» и «любить» противоречат одно
другому? Или «любить» и «иметь»?
Римка задумалась и спросила:
«Дамы, вам не кажется, что они это - специально?»
«Разве это может показаться? - не задумываясь, ответила Светка. - Хороши бы
они были, если бы по телевизору передавали «Криденсов» и «Цеппелин».
«Тогда это было бы не здесь, а там, - уточнила я. - Здесь ведь - «На свой-чужой
рассчитайсь!»
«Вот-вот, - продолжила Светка. - Положено - значит вынь всё, что вынимается,
и положь куда все кладут: на специально сконструированный алтарь. И нечего тут.
Иначе - чужой».
«А ключевое слово тут - не «алтарь» даже, а «свой», - сказала я. - Для кого
«свои» - женщины и мужчины, которые поют, те - всем свои. А для кого они
чужие, те и для всех чужие.
«Бери выше, - вздохнула Светка, - чуждые».
Вздохнула - потому что от радости зачем же вздыхать.
«Ну да, - развила мою мысль Римка. Вообще, мысль хороша только тогда, когда
её можно развить. - Телезрителям настойчиво, хоть и ненавязчиво, рассказывают,
кто у нас является кумиром, и объясняют это так долго, сколько нужно, чтобы
наизусть вызубрить рассказываемое».
«Без кумиров, - заметила Светка, - не обойтись, хоть и сказано: «Не сотвори».
«Но тут одно из двух, - возразила Римка. - Либо женщина, которая якобы поёт,
и аналогичный мужчина, вкупе с аналогичными женщинами и мужчинами,
объявленные по телевизору кумирами, либо те, кого любишь не по разнарядке».
«Вот именно, - добавила я. - Или Серебряный век, или Грифельный.
«Или - или, - продолжила Светка. Или те, кому ставят памятники, а народные
начальники и не менее народные артисты разъясняют, кого считать кумиром, или
те, кто обходится без памятников, потому что какой из того, кого любишь,
памятник?»
«А вот интересно, дамы, - задалась я глубокомысленным вопросом. - Все эти
разнаряженные, - дамы не врубились в семантику, - по разнарядке которые -
понимают, что кумирами их - назначили?»
«Нет, конечно, - даже не хмыкнула Римка. - Радость от ощущения себя
кумиром, тем более не совсем разрешённым, переполняет и служим иммунитетом
от влияния реальности».
Язык мой - точно друг мой.
«Помните, как было написано курсивом, - вспомнила я мысленно, хотя и не
забывала, конечно. - «Где твои сокровища, там будет и сердце твоё».
«Вообще-то у нас, дамы, слов
а тоже не всегда на высшем уровне, да и не на
высоком тоже не всегда», - справедливости ради отметила Римка, теперь намного
упрощённее.
Мы кивнули, потому что нам ли не быть объективными.
«... Но хоть музыка - как следует быть».
«Ничего себе «хоть»! - рявкнули мы со Светкой дуэтом, и я добавила:
«Неужели у телезрителей зубы не ломит от всех этих роз и маэстров?»
«От своего не ломит, на то оно и своё», - сказала Римка.
«И потом - важно, кому именно следует», - не угоманивалась Гельфандша.
«Те, кому следует, знают, кому что следует», - подвела черту Агальтинова.
Её интеллект имел непреходящий и потому жизнеутверждающий характер.
23а
Я высылала Римке и Анюте регулярные отчёты и поначалу иллюстрировала их
фотографиями. Правда, потом выяснилось, что фотографии в конверт лучше не
вкладывать, иначе письмо не дойдёт. Не в том смысле, что они чего-то не поймут,
а в том, что его на почте наверняка откроют в поисках наличности. Дамы
жаловались, что я пишу редко и стала отрезанным ломтем, но я свои приятные
обязанности выполняла регулярно, куда уж регулярней. А вот как только
прекратила иллюстрировать письма и положилась исключительно на цветистость
речи, письма теряться перестали.
Первые мои послания были, правда, веселее, и дамы, чувствовалось, не
выходили по этому поводу из состояния глубокого восторга.
Со временем веселья поубавилось, но не потому, что жить мне стало тяжелее и
грустнее, а наоборот. Как видно, я соткана из противоречий, если изъясняться
языком новелл. Дело в том, что «менее весело» не означает «более грустно». Если
окинуть прошлое, то есть, первые шаги на, прости Господи, чужбине, -
представляю, чт
о бы в качестве комментария выдала Агальтинова, да и мы с
Южиной тоже, - окидывая, говорю, первые робкие шаги и так далее, понимаешь,
как, оказывается, было весело и как уже не будет благодаря приобретённому
суровому опыту.
«Гельфанд, прекрати выпендриваться и расскажи толком», - огрызнулась бы
Римка. Можно подумать, что я не рассказывала, причём в письменном виде.
Ладно, расскажу ещё раз, раз уж им так интересно.
В самом начале всё совсем не так, как потом. Потом оглядываешься по
сторонам - и удивляешься: почему всё это не воспринималось так, как
воспринимается сейчас? Тогда был необычный запах, и всё, как потом понимаешь,
было в первый раз. А первый - потому и первый, что после него будет какой
угодно, только этому какому угодно первым стать не удастся никогда. Настоящее
время становится прошедшим, как говорит Анюта.
Ну, так вот. В одно прекрасное утро я оставила Микаэлу на Марика и поехала
через весь город к маминым знакомым, которым мы перед отъездом выслали
тёплые вещи, чтобы не тащить с собой, а то был бы перевес, или как это
называется.
Спускаюсь в метро. Вообще-то метро довольно занюханное... Римка, зараза,
обязательно вставила бы свои пять копеек: «Нечего нюхать где и как попало».
Спускаюсь, и никак не соображу, в какую сторону ехать и где пересаживаться.
Одна местная баба говорит на псевдоанглийском, за который мне Раиса
Васильевна даже «кол» пожалела бы, - «осиновый», конечно, ляпнула бы Римка:
«Проедьте 5 остановок и пересядьте на синюю линию».
А откуда я знаю, какого цвета бывают линии, не говоря уже о том, что они
вообще бывают какого-то цвета?
Спрашиваю у мужика, торгующего в будке билетиками, - у них, то есть теперь у
нас, не жетоны, а билетики:
«Как мне проехать туда, не знаю куда?»
Говорю так, что любая нортумберлендка от зависти к моему прононсу
удавилась бы на собственном синем чулке. Мужик загнал очередную порцию,
облегчился тем самым, вышел из будки и пустился в рассказ, обилием
подробностей напоминающий стиль Оноре де Бальзака. Французский язык у нас
был второй, а когда язык не первый, то лучше бы его совсем не было, потому что
хуже нет, чем неоправданные надежды.
Я дождалась, пока мужик снова облегчится, и говорю вежливее, чем даже д
ома,
ну, в смысле, давным- давно, и так правильно, что несчастная нортумберлендка
повесилась бы повторно:
«Извините, пожалуйста, вы бы не могли сказать то же самое по-английски, а то
я ещё только записалась на французские курсы?»
Такой длинной фразы я в метро ни до, ни после не произносила.
Мужик посмотрел на меня, как Педан посмотрел бы на тебя, Южина, если бы
ты ему ляпнула, что бытие ни фига не определяет сознание, и говорит:
«А я, по-вашему, по-какому говорю?»
Думала, он мне после этого и билетик не продаст. Но он продал, и я всё равно
добралась куда надо: надписи, слава Богу, написаны без акцента.
Потом ещё расскажу, только бы не забыть. А пока буду ждать ваших историй.
Интересно, что новенького выдал Серёжа Соркин? Парень - ну просто я в его годы.
«Расшамкалась», - хихикнула Агальтинова. Угадала?
24
- Так как же перевести непереводимое? - принялась я за обсуждение домашнего
задания.
- Вместо того чтобы переводить, лучше выучить язык, - выдал с плеча Серёжа.
- А вдруг переведётся? - вообразила Таня Аралова. - Почему бы не попробовать?
Я, со своей стороны, заметила:
- Выходит, чтобы читать Сервантеса, нужно знать испанский, Кафку -
немецкий, Лесю Українку - украинский, Льюиса Кэрролла - английский... Было
бы здорово, но, думаю, большинство, в том числе некоторые из присутствующих,
на это не пойдут.
- А если и пойдут, то вряд ли дойдут, - чуть свысока рассмеялась Ира
Паламарчук. Когда свысока - чуть, получается почти безобидно, разве что у
адресата нет личной заинтересованности по отношению к адресующему. В данном
случае такая заинтересованность, судя по всему, была.
- Предлагаю помочь большинству, - резюмировала я. - Это один из немногих
случаев, когда большинство заслуживает помощи. Итак, предположим, что я
представляю то самое большинство. Помогите мне!
Домашним заданием было перевести несколько, как я говорила,
непереводимостей. Например - «Как важно быть серьёзным» или «Как важно быть
Эрнестом»? Причём как раз в этот день королева, по нестарой ещё привычке,
прошлась без особой цели туда-сюда перед дворцом, сияющим румяными
стенами, и вернулась обратно: любимый премьер-министр обещал принести
новинку. По дороге она в очередной раз не без удовольствия подумала, что дворец
был когда-то назван в её честь, - ну, не совсем, вернее не только её, а и ближайших
родственников, и переключилась на визит премьер-министра.
Премьер подъехал на таком же, как привычка королевы, нестаром, вполне ещё
приличном экипаже и легко спрыгнул на дорожку, как тогда, когда был ещё
лидером оппозиции, а может, ещё раньше - когда не убрал апостроф из своей
непривычной для британского уха фамилии. Подбросил ногтем большого пальца
сверкающий соверен и загадал: если выпадет Королева - дождя не будет, а если
Британия - будет лить похлеще, чем из ведра, мяукая и скуля, так ведь, не правда
ли?
Выпала Королева. Интересно, если бросить, скажем, тогдашний рубль, чт
о
выпадет вместо Королевы? Неодушевлённый орёл. А вместо Британии? Ещё менее
одушевлённая решётка.
Премьер был консервативен в своих привычках и знал, что ему не идёт идти
быстро, поэтому шёл в своё удовольствие. До аудиенции оставалось ровно столько
минут, сколько нужно для того, чтобы дойти до ворот бледно-розового дворца и
подняться к
кабинету в который уже раз выпавшей Королевы.
Он был консервативен. Оппозиционеры могли позволить себе считать
консерватизм суммой политических предпочтений, а не тем, чем он является на
самом деле: грамматикой. Не зная грамматики, не напишешь роман, который
самому захочется прочитать. Не напишешь, если не поймёшь азбучную - а ведь
азбука - это часть грамматики - азбучную истину: чтобы построить будущее время,
нужно из настоящего посмотреть в прошедшее. И раз и навсегда предпочесть
прошедшее время сослагательному наклонению, как бы похожи они ни были.
Прошедшее время никогда не проходит, а сослагательное - никогда не приходит.
Увы - или к счастью? - перевести это на более доступный язык вряд ли кому-
нибудь удастся. Да и кому по силам перевести непереводимое?
Даже через сафьяновый футляр книга пахла типографией. Он не читал её: не
любил продолжений. Зачем продолжать то, чт
о всё равно не закончится? Ведь как
может закончиться то, чт
о любишь? А если не любишь - тем более зачем
продолжать?
- Господин премьер-министр, её величество ждёт вас.
Конечно, ждёт. Не мог же он нежданно-негаданно ввалиться к Королеве. Эти
фрейлины, кажется, консервативнее, чем он сам: отмену ритуала они приравняют
к концу света.
Он вошёл и поклонился, как входил и кланялся бессчётное число раз в
непроходящем времени. Они оба на первое место ставили грамматику, не зря же
имя королевы было созвучно названию его партии.
«Доброе утро, господин премьер! - улыбнулась только что выпавшая Королева. -
Садитесь. Принесли?»
Она заранее потирала руки, хотя, разумеется, никому, кроме него, это заметно
не было. Королева во всех ситуациях была женщиной - и во дворцах, и на
монетах, - а быть с женщиной вежливым сидя мужчина не может. Он поклонился
по всем правилам грамматики и, соблюдая дистанцию, протянул книгу Королеве.
Та снова улыбнулась:
«Прочитали?»
Он улыбнулся в ответ без показного верноподданничества:
«После вас, мадам».
«А после нас - хоть потоп?» - подмигнула ему Королева, чего, разумеется, не
могла себе позволить на тысячах пенсов, шиллингов и соверенов.
Она достала книгу из футляра, прочитала название, подняла глаза на премьера,
снова опустила их на обложку, перелистала книгу - и расхохоталась, чего ни разу
не было с тех пор, как умер её муж.
«Уже смешно, ваше величество?» - улыбнулся премьер, оставаясь
грамматически корректным, но вынужденно становясь верноподданным.
Королева вытерла слёзы светло-розовым - в тон стенам дворца - платочком и
протянула книгу премьер- министру. Вместо ожидаемого продолжения «Алисы»,
под более чем ожидаемым именем автора там было вытиснено: «Трактат о
детерминантах».
Премьер-министр расхохотался так, что фрейлина позволила себе нечто
неслыханное - приоткрыть королевскую дверь, - и проговорил:
«Хорошо, что не прочитал раньше вас, мадам. А то оказался бы умнее сам
ой
Королевы». Терпеть не мог сослагательного наклонения, но сейчас обойтись без
него не смог.
Солнце весёлым зайчиком прыгало по нашей аудитории - не зря нам всем
выпала Королева!
- Вот так это было, - сказала я в заключение и даже по-королевски подмигнула
группе, с которой мне явно повезло. - Впрочем, итальянцы говорят «
Se non e vero e
ben trovato - пусть и неверно, зато хорошо придумано». Кто знает, так ли было на
самом деле? То, чт
о принимаешь за полную уверенность, на поверку может
оказаться разновидностью сомнения.
Серёжа Соркин удовлетворённо кивнул, и все остальные тоже - хотя и не так
удовлетворённо, и украдкой бросил взгляд на Иру. Мужчина может быть счастлив
с любой женщиной, если не влюбится в неё. В этом он счастлив явно не был.
25
На этот раз университетская дверь, как бы тяжела она ни была, своих
полномочий не превысила. Одно моё место не привлекло её внимания, и я вышла
как никогда беспрепятственно.
На свежем воздухе было не по-декабрьски свежо и ясно, хотя о полной ясности
в такое неопределённое время речь не шла, и в меру прохладно. Обычно декабрь у
нас похож на воздушный шарик Винни-Пуха после того, как он шлёпнулся на
землю вместе с мишкой. Дане это сравнение наверняка понравится, не забыть бы!
Или это всё-таки метафора?
За естественным неимением анютиных глазок и, тем более, тюльпанов и роз,
Вадик, не сокращая дистанции, подарил мне красную гвоздику.
- Как жизнь? - спросил он, ощущая, что дел
а мои, судя по всему, в порядке или -
маловероятно - я не подаю виду. А вот интересно: подала ли бы я вид, если бы
дела были не в порядке?
Подала я только руку, вернее, Вадикин экземпляр журнала. Агальтинова
печатала на своей машинке - у неё была классная, портативная, не помню
названия, - пять экземпляров нашего «Отражения». Если в закладке больше пяти
листов, шестой будет нечитабельным. Моей задачей было отнести журналы в
переплётную мастерскую, там переплетали один экземпляр за рубль. Получалось
здорово: твёрдый переплёт, да ещё и каждый номер - разного цвета, как я просила.
Нам было по экземпляру, один мы отправляли Гельфандше - получалось
дороговато, но мы скидывались. А пятый экземпляр был контрольный, для
потомков. Мы надеялись, что благодарных, ведь что ещё требуется от потомка?
Красная гвоздика,
Спутница тревог, -
спела я, понюхав гвоздику. Она, конечно, не пахла: пахнущая гвоздика - это
примерно как непахнущая роза. Правда, Светка писала, что у них розы тоже не
пахнут, вот что значит тлетворное влияние и загнивание. Впрочем,
общечеловеческие ценности постепенно вытесняли тлетворность, нюхай или не
нюхай.
Красная гвоздика,
Наш цветок, -
допел Вадик. Он, оказывается, знал классику.
Папа периодически пел эти песни, Он говорил, что у них с Самуилом
Семёновичем любимая песня - «Трудовые будни - праздники для нас». Я, кстати,
когда была маленькая, думала, что трудовые будни правда были для папы
праздниками. А что такое «трудовые будни», я знала с младых, так сказать, ногтей.
Мама, говоря на эту тему, замечала, что праздник - это то, чт
о человек считает
праздником.
«Праздники большинства не всегда совпадают с моими», - как-то сказала мама.
«Ты, Светик, не бываешь неправа, - то ли снисходительно, то ли одобрительно
чмокнул маму папа. - Мы на работе 22 апреля празднуем день рождения Самуила
Семёновича, а не Владимира Ильича
».
И запел проникновенно, со слезой:
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути.
В коммунистической бригаде
С нами Ленин впереди.
«А если бы у вас главврачом был не Самуил Семёнович, - уточнила мама и в
ответ чмокнула папу, - или если бы у него день рождения был не 22 апреля, вы бы
тогда отмечали день рождения Ильича?»
«Надо же что-то праздновать», - ответил папа со Светкиной интонацией.
Правда, Гельфандша позволяла себе этнические нотки только по большим
праздникам, а так - не дождёшься от неё. Приходилось обходиться собственными
силами, тем более что Агальтинова ещё как могла обойтись.
«Если бы не Самуил Семёнович, нам бы пришлось организовывать
паломничества благодарных потомков», - уточнил папа.
Мама вздохнула:
«Топтаться по мертвецу и делать при этом ручкой возбуждённым массам - это,
как говорит Аня, жутко хиппово».
Она махнула рукой, - махнуть рукой - это вам не сделать ручкой, - и села с
«Иностранкой» возле торшера, только её и видели. Впрочем, я видела и слышала,
хотя мама была уверена, что я в ванной.
Я позвонила Саше из редкого неполоманного автомата. Он забрал Даню и ждал
Вадика в гости и меня - домой.
25а
Всё вокруг так быстро и часто меняется, что нет уже смысла удивляться. Я в
этом огромном микрорайоне, когда-то бывшем Селекционной станцией и ставшем
Новыми домами, знал, кажется, каждый подъезд, каждую бездомную собаку и
каждую, как говорит Клара, грязинку. Грязи у нас - навалом, особенно когда
эпидемия гриппа и участковому врачу с утра до вечера нужно обойти
необходимый участок. Интересно, как за бугром - это Мишкин термин - тоже
топают на своих двоих, теряя в беспробудной грязи галоши, как я неоднократно,
выслушивая грудь за грудью, бесчисленные «А-а-а» из бесчисленных горл,
выписывая тысячи рецептов непонятно как всё ещё гнущимися пальцами.
Но вот в чистом, - это надо же - в чистом! - поле построили райком партии,
поликлинику, напротив - Дворец спорта на несколько тысяч болельщиков, даже
откуда-то появилась хоккейная команда «Динамо». У нас раньше болели только за
футбол, и я заразил этой незаразной болезнью Мишку, - точнее говоря, заразили
мы с Кларой, она болеет не меньше меня, - но - снова процитирую Клару - в
стране на первом идеологическом месте - хоккей, в него играют настоящие
мужчины, а как не отдать должное настоящим мужчинам и самой передовой в
мире идеологии?
Мишкино внимание мы к идеологии не привлекали: вырастет - сам разберётся,
кто есть кто и что есть что.
Ну хорошо, не буду отвлекаться.
Дом начинается с туалета, а с чего начинается Родина? Судя по всему, не с
картинки в твоём букваре, а с райкома. В нашем Коминтерновском районе райком
выходил на Дворец спорта - наверно, чтобы хоккеисты понимали политическую
подоплёку заброшенных и пропущенных шайб, а артисты, выступающие во
Дворце, не позволяли ни себе, ни зрителям ничего лишнего.
Моя поликлиника находилась как раз рядом с райкомом. Участковые врачи
теперь были моими подчинёнными, вот только галоши они не теряли, потому что
галоши вышли из моды, а грязи становилось всё меньше, на её месте строили
Новые дома.
Я, как обычно, вручил шоколадку секретарше Таисии Петровне и вошёл через
двойные двери к высокому начальству - 3-му секретарю райкома. Тот, тоже как
обычно, был счастлив меня видеть, вышел из-за стола с распростёртыми
объятиями и, разве что не заключив меня в них, протянул мне руку:
- Заходи, Самуил Семёнович, располагайся. Рад тебя видеть в добром здравии!
- Вашими молитвами, Иван Митрофанович! - позволил я себе вольность и
потряс его руку. - Как здоровье? Как семейство?
Мы сели сбоку стола - признак того, что я вызван не на ковёр, - да и с чего это
меня вызывать на ковёр? - а для дружеской беседы старшего с младшим. Не по
возрасту, конечно, а намного важнее - по весу, причём не убойному, а в обществе.
- Как работается? - заботливо осведомился секретарь.
- Трудовые будни - праздники для нас, - пропел я. - Работы много, но мы её не
боимся. Мы вообще ничего не боимся, раз вы рядом.
Клара бы сказала «пока» вместо «раз» и убрала отрицание, но Иван
Митрофанович - мужик хороший, помогал нам чем мог, и я, само собой, в долгу не
оставался: болячек у него и его семейства было хоть отбавляй.
Секретарь встал, прошёлся туда, потом сюда, подошёл к окну, посмотрел
поверх афиш о концерте Высоцкого, повернулся ко мне и, наконец, объявил о
причине вызова не на ковёр:
- Бояться, Сеня, надо только данайцев.
Я с первого раза не понял:
- Каких именно, Иван Митрофанович?
Секретарь заложил руки за спину.
- Дары приносящих, Сеня.
Я рассмеялся:
- Иван Митрофанович, если бы мне давали взятку, я бы всё равно не взял, а мне
даже не дают, к моему большому сожалению. Когда-то в молодости бабка курочку
предлагала, от чистого сердца, мы тогда с Кларой в деревне работали, она
юристом, я врачом. А с тех пор хотя бы одна собака порадовала - я бы послал с
удовольствием.
Секретарь озарил отеческой улыбкой:
- Курочку хоть взял? Курочка взяткой не считается.
- Курочка улетела, хотя была жареной, и бабка вместе с ней. Был бы борзой
щенок - и ему бы не поздоровилось. Потому что между жареной курицей и борзым
щенком нет принципиальной разницы.
Иван Митрофанович скупо одобрил мою неподкупность, снова сел рядом со
мной и в очередной раз спросил:
- В партию вступать не надумал? Рекомендация тебе, считай, обеспечена.
Таких главврачей, чтобы сами и лечили, и строили, и чтоб подчинённые за них в
огонь и в воду, - на дороге такие главврачи, как говорится, не валяются.
Пришлось ответить, тоже в очередной раз:
- Спасибо за доверие, Иван Митрофанович! Ценю, вы ж знаете. Но пока не
готов. Вот как только созрею - сам к вам приду и попрошу рекомендацию.
- Ладно, - временно закрыл тему секретарь. - Вернёмся к данайцам.
Он встал, прошёлся от меня и ко мне.
- Иван Митрофанович, не тяните кота за его малый рост, - усмехнулся я через
силу. - Кто этот самый данаец? Или как его там?
Секретарь углублённо изучил афишу Высоцкого, билеты на которого я без его
содействия никогда бы не достал, вздохнул и ответил прямо, прямее некуда:
- Зам твой разлюбезный - вон его сигнал у меня на столе. Чем он думал, когда
анонимку состряпывал, понятия не имею. Можно подумать, тут не райком, а
деревня с дедушкой, как будто не догадаюсь я с первого раза, откуда ноги растут.
Или что там у него повырастало.
Я оторопел и встал, чтобы слов
а не застряли в горле:
- А что он пишет?
- Сядь, я тебя прошу, - махнул рукой секретарь. - Пить хочешь? Жара, как
никогда. Какой-то, наверно, катаклизм природный... Пишет, Самуил Семёнович,
что вы принимаете людей на работу по национальному признаку.
Я расхохотался, но секретаря не развеселил.
- Сеня, я бы на твоём месте отнёсся со всей серьёзностью. Ты ж понимаешь,
чем бы это запахло, если бы попало не ко мне, а выше?
- Иван Митрофанович, дорогой! - возразил я. - Южин - честнейший человек,
кристальнейший. Он такую чушь не то что написать - подумать не сможет. Не
говоря уже о том, что анонимок он отродясь не строчил. Какой из Витьки данаец?
Секретарь свёл брови так, что они почти стукнулись одна о другую:
- А при чём тут Южин? Я ему про Кацнельсона, а он Южиным прикрывается.
Я всё-таки потерял дар речи, но это не было заметно, потому что говорить от
меня сейчас не требовалось.
- Анонимку настрочил Кацнельсон, а Южин твой тут ни к селу, ни к городу. Ты
что думаешь, мы тут лаптем, так сказать, щи хлебаем? Не можем Кацнельсона от
Южина отличить, или Блехмана от... от кого-нибудь наоборот? Анонимке этой,
ясное дело, грош цена в базарный день, потому что если у человека что-то болит,
ему начхать на «ко» у него врач или на «ман», в смысле на «сон».
Я кивнул и улыбнулся, потому что подход был немного неожиданным:
генеральную линию вроде бы не меняли. А с другой стороны, возможно, они
хотели нам сделать приятный сюрприз?
- Ты мне тут не ухмыляйся! - по-отечески рявкнул Иван Митрофанович. -
Лучше скажи, почему не соблюдаешь разумную пропорцию?
Дар речи вернулся ко мне, и я ответил прямо, прямее даже у меня не бывает:
- Иван Митрофанович, если у человека фамилия на «ман» и при этом у него 20
лет стажа, он ко мне пришёл устраиваться на работу, а у меня врачей и сестёр
меньше, чем у вас - инструкторов, так что мне делать? Гнать его? Тогда ваш
данаец напишет на меня другую анонимку, прямо противоположную.
Секретарь плюнул, то есть не плюнул, а сказал «Тьфу!», достал из сейфа
бутылку «Армянского» и два стакана и сказал, садясь рядом со мной:
- Чего это он - мой? К нам бы его не взяли по той же причине.
26
Роза Моисеевна позвонила в дверь, когда мы с Даней после урока английского
уже смотрели вечерний мультик, а Саша дочитывал «Аргументы и факты».
- К телефону? - спросил Саша без энтузиазма.
- Гораздо приятнее, - ответила Роза Моисеевна. - Вам письмо от папы,
Сашенька. Получили через наших близких знакомых.
Она ушла смотреть «Взгляд», а Саша распечатал длинный, привычно ненашего
вида конверт. Там было письмо на привычно ненашей бумаге, 20 долларов и
фотографии. Если бы Аркадий Самойловича выслал письмо прямо нам, вряд ли
мы бы его получили: такую сумму, да и любую другую, на почте не могли бы не
экспроприировать, иначе чт
о это за почта?
- Запад нам поможет, - сказала я не чересчур торжественно, понимая
деликатность ситуации, а также то, насколько расширилось понятие «Запад», -
наверно, благодаря универсальным ценностям.
Я писем Аркадия Самойловича не читала, но не потому, что не хотела, а
потому, что он тоже теперь использовал много новых для меня слов и я
чувствовала себя, как профессор в «Осеннем марафоне». Правда, речь шла не о
вытрезвителе, а о дорогах, магазинах, больницах и съёмной квартире, в которой
Аркадий Самойлович жил со своей женой Галиной Петровной. Я имею в виде его
вторую жену, потому что Анны Михайловны уже давно не было в живых.
Даня досконально изучил купюру, и только после этого мне удалось уложить
его.
Купюра производила большое впечатление и, как говорили дикторы в наши
университетские времена, вызывала чувство глубокого удовлетворения.
Саша на кухне читал письмо и пояснения на обороте фотографий. Фотографий
было много, такие письма прямиком обычно не доходили. Да и необычно - тоже.
- Я бы в сплошной жаре долго не протянула, - предположила я. - Вернее,
протянула бы, но только ноги.
Саша продолжал читать и не отвечал, пришлось сформулировать что-нибудь
более уместное:
Материально мы с тобой сейчас на высоте, зря они с Галиной Петровной нам
помогают. У них ведь у самих дел
а не совсем ахти...
Я села за кухонный стол рядом с Сашей и взялась разглядывать фотографии.
Море было таким синим, что захотелось повторить детское путешествие... Нет,
лёгкость в мыслях у меня необыкновенная, отвлекаться не буду, расскажу как-
нибудь потом.
- Это компенсация мне, - ответил Саша, разглядывая пальму с Галиной
Петровной. В смысле Галину Петровну под пальмой. - Пусть неудачник не плачет,
а радуется.
Я поцеловала его более чем соответственно ситуации.
- Перетерпим, пока ты не защитишься. Если не тебе, то кому же тогда
защищаться?
Саша молча взялся за очередную пальму, и мне пришлось активно разряжать
положение. Я включила магнитофон, домотала до одной из самых
успокоительных песен, в настоящий момент - Даниной любимой. Его пристрастия
меняются, но - в рамках музыки, не имеющей рамок. Эта музыка - лучшее
противоядие против женщин и мужчин, которые настаивают, что поют, а
телевидение и прочее радио в этом их убедительно, вернее, убеждающе,
поддерживает и официально объявляет популярными и властителями дум. Теперь
настоятельно разрешено выстроиться в ряд вдоль рампы, опустить руки по швам и
бодро запеть о дружбе к Родине. Или под народ, это тоже пропагандируют
телевизором, но только важно правильно выбрать, под какой именно народ петь.
Там - нужно понимающе сделать паузу и поднять указательный палец - там знают,
что и ког
о произвести в наши кумиры.
Песня называлась непривычно - «Л
юси в небе с алмазами». На уроке рисования
в детском саду мальчик нарисовал картинку: разноцветные кружочки, а над ними -
голова девочки в жёлтом солнечном круге. Было понятно, что это девочка, потому
что у неё были длинные ресницы и волосы и глазищи под стать ресницам. Стихи -
я имею в виду слова песни - тоже были детскими, вернее взрослыми, но как будто
взрослый и ребёнок сочинили их вместе, примерно так же, как была сочинена
«Алиса». И мальчик, и Алиса, конечно, сказали бы, что ничего такого не
сочиняли, но ведь без них не было бы повести об Алиске и песни о девочке с
глазами-калейдоскопами. А если без кого-то не может быть чего-то, чт
о есть,
значит он и есть автор. Даня вполне согласился с такой постановкой вопроса.
- Что-то ты не движешься вперёд, - заметил Саша о вроде бы успокоительной
песне. - С тех пор много воды утекло, а с ней вместе - все ваши Люси, Элеоноры,
Джэнис, Джимми и иже с ними.
Он хотел пойти в комнату, но передумал, потому что спать было ещё рано, а
при свете, даже от настольной лампы, Даня спать не будет, проверено практикой.
Я выключила магнитофон, раз «Люси» оказалась бесполезной.
- Всё будет хорошо, - промямлила я не совсем ожиданно для самой себя. Хуже
нет, когда не придумывается, чт
о сказать.
Саша по второму разу взялся за фотографии.
- Пользуясь твоей терминологией: чем мне нравится будущее время, так это
своей неопределённостью, - сказал он, разглядывая пальмы, Галину Петровну и
иногда появляющегося Аркадия Самойловича. - Есть на что надеяться, вот и
надеешься в меру сил. А то, чт
о прошло, то прошло, потому что было, как поётся в
твоей любимой песенке, уже вчера. Так что имеет смысл изменить пристрастия с
прошлых на будущие.
Я вздохнула - или наоборот. Хотя наоборот вряд ли можно. И всё-таки нашла
что сказать:
- Так ведь для вас, историков, а значит, и для меня, всё прошлое - это и есть
настоящее, а из настоящего - рукой подать до будущего. Поэтому и Люси - уже не
в прошлом, а значит - практически в будущем.
Саша усмехнулся и не ответил.
Спать было ещё рано, а включать свет в комнате - поздно...
Даня спал, и можно было погулять по пляжу одной. Солнце, никуда не спеша,
поднималось из моря в ещё не поголубевшее небо. Море тихонько похлюпывало
туда- сюда, втекая в мои следы и уходя из них в песок. Топчаны, оставшиеся на
пляже со вчера, сегодня совершенно не привлекали внимания: хотелось просто
идти и идти по песку вдоль просыпающегося моря и думать о чём-то, не
задерживаясь ни на одной мысли дольше, чем вода в следах. О розовеющей где-то
горе, давным-давно названной «Красным камнем», - хотя какая же она красная?
Вот вино - действительно красное, как и положено настоящему вину. А гора -
сплошной круглый камень, местами розовый, местами - серый, и ни травинки, ни
деревца, ни виноградинки. Зато вокруг - зелено и мускатно, и хочется сесть за
столик вместе со Светкой и Римкой, пить из позвякивающих бокалов красное вино
и слушать море, поющее нам «Анну-Беллу». Или «Анна-Беллу» - не знаю, как
правильно.
Солнце поднимается, и море ещё тихо, чуть слышно, но всё же уже шумит
настоящей, неполированной раковиной. Дыхание у него вовсе не старое, оно
свежее, чуть-чуть пахнущее йодом. Старина, оказывается, бывает молодой, даже
юной. Годы к лицу только тем, у кого есть лицо. Тех, у кого лица нет, они
обезличивают. А у моего старого-престарого г
орода - лицо детское. Как у
мальчика, придумавшего «Люси», как у девочки, придумавшей «Алису», как у тех,
кто придумал это вино, налитое в позвякивающие бокалы. Нужно быть совсем
молодым, чтобы вырастить этот мускат, и старым-престарым, чтобы вытоптать
его из благих побуждений.
На старые, вытаптывающие ноги не наденешь сандалии, им лучше всего
подходят грубо сработанные лапти. Лапоть, возомнивший себя сапогом, ведёт себя
именно как кованый сапог: топчет то, что не сеял напяливший их, ведь тот, кто их
напялил, не умеет сеять, его призвание - топтать. Не робко топтаться,
переминаясь с ноги на ногу, ожидая у моря погоды, а именно - топтать.
- С твоей фамилией, Анюта, самое место на этом берегу», - сказала Светка.
- Или в Аргентине, - добавила Римка.
Светка подумала и задала философский вопрос:
- Но почему, Южина, твой муж - не Южин?
- Или наоборот - например, Северянин? - развила тему Римка.
Я допила мой любимый «Красный камень» и ответила с присущей мне
лингвистической смекалкой:
- Потому, дамы, что я - Анна Южина, а не Анна Снегина.
С этими словами я пошла дальше вдоль ещё не проснувшегося моря, по всё ещё
сонному песку, думая о том, что ответила неточно, ведь это не мой поэт. Мои -
другие.
27
Песню о Л
юси и небе в алмазах я услышала от папы, вернее, благодаря папе -
сам он пел не ахти как, поэтому предпочитал не петь публично.
Тогда, помню, я училась в седьмом классе. Да, в седьмом, Писарева ещё не
читала. Пришла из школы, даже ещё уроки не садилась делать, а папа поставил эту
песню - он её записал специально для меня, когда ни с того ни с сего перестали
глушить. До и после глушили, а тут вдруг перестали. Точно как у меня потом было,
я рассказывала.
-
Вот - послушай, Анюта, - сказал папа. - Кроме того, чт
о ты, к сожалению, уже
знаешь, есть то, чего ты, к сожалению, ещё не знаешь. Но, к счастью, будешь знать.
Надеюсь, узнав, больше уже не захочешь того, чт
о знала до сих пор.
Конечно, не захотела, папа как в воду смотрел. А может, не в воду, а мне в глаза
- там ему было виднее.
Эту вещь я потом слушала тысячу раз - и одна, и со Светкой и Римкой, когда мы
коллективно разбирали слова. Не всё разобрали, но кое-что всё-таки поняли.
Потом, после того, как я перевелась в университет из политеха, Светка где-то
откопала чехословацкий журнал, там была большая статья о том, как они
сочиняли нашу «Л
юси», как сначала ничего путного не выходило, но в конце
концов получилось.
Переводить с чешского - удовольствие для особо сильных духом и телом -
вернее, одной его частью: с польского переводилось намного легче, а чешский
оказался нам почти не родственным, выражаясь профессионально. Наверно,
потому туда и влезли, - к тем, кто не родственный, как не влезть? Хотя к
родственным влазили не меньше. А вот к чуждым - боялись.
Но мы перевели: когда интересно - всегда получается, рано или поздно, а когда
нет - никогда толком не получится, хоть поздно, хоть рано.
Услышав «Л
юси» впервые, я подумала: как же я и впрямь могла не знать то,
чего до этого момента не знала, и зачем мне то, чт
о знаю? Совсем избежать
знаемого было невозможно, потому что, например, как обойтись без новогоднего
«Огонька», да и зачем обходиться, когда вся семья празднует и что ещё надо?
Но они были сами по себе, а я - сама по себе. Ну, то есть женщина, которая
вроде как непокорно поёт, и мужчина, который поёт покорно, в смысле
патриотично, пели себе и пели, и ко мне это отношения не имело.
Светка и Римка ощущали то же самое.
Интересно: последние известия и прочие вдалбливания стали для нас теми же
мужчинами и женщинами, которые поют, только те вроде как пели, а эти -
говорили. «Говорите вы тоже» - говаривала Белла Ефимовна по схожим поводам.
Хотя были приятные исключения. Например, «В объективе Америка»
начиналась одной из наших любимых -
Can't Buy Me Love
. Ну, это что-то вроде
«Любовь не купишь». Такая боевая, прямо-таки наступательная в лучшем смысле
этого слова. Наступление - не всегда ведь агрессия, утро вон тоже наступает. Мы с
дамами сначала не поняли, какая связь между этой вещью и «В объективе
Америка». А потом пришли к совместному выводу, что такую хипповую передачу
иначе и не начнёшь.
Вообще, Зорин - офигенный ведущий, от Бога, не то что многочисленный
рогатый агитатор вроде Ванюшиной из «Комсомолки», я вам о ней рассказывала.
Помните
, мы называла её «Вонюшкина», потому что она так рьяно ложилась
костьми и вроде как грудью поперёк музыки за телеценности, которые поют и
говорят, что портила и без того подпорченный воздух - грудью, костьми или,
скорее всего, чем-то ещё более весомым.
Говорили по телевизору много, а предложение рождает спрос. Может, у кого-то
кое-где порой и наоборот, а у нас - чт
о избранные скажут, то потом у них не
избиравшие и попросят ещё много-много раз. На бис и трис.
Помню, показали документальный фильм про Иерусалим. Я, конечно, не
досмотрела, Римка и Светка тоже, потому что начало было однозначное:
окидывают город орлиным взором, а из-за кадра тренированный орёл замогильно
чревовещает: «Иерусалим: древний арабский город».
-
Обмануть можно только тех, кто обманываться рад, - вставила Светка цитату
из не самого любимого, но всё же классика. - Тот, кто врёт, бедняга, не имеет
выбора, у него роль такая, в смысле планида. А тот, кому врут, может же не
верить, но верит и счастлив слушать избранного. Обдурить можно только дурака,
умный не поддастся. Хорошо, что мы у нас не дуры.
- Хотелось бы знать, где граница между массовой глупостью и массовой же
подлостью, - задалась риторическим вопросом Агальтинова, затягиваясь
единственной своей «БТ». - То есть где заканчивается баран и начинается свинья?
Нет чтобы поделиться с единоверцами. «Сколько там, - говорит, - той
сигареты». Светка, между прочим, с нами «Флуэрашем» делилась. Правда, у неё
было 3 сигареты от безнадёжного физтеховского поклонника. Или как его назвать,
если она не подавала ему надежд? Ну, практически не подавала.
- Каждый верит своим, - ответила я на это. - Всё дело в том, кто для кого - свой.
Родители этот монументальный документальный фильм посмотрели от начала
до конца. Папа, будучи прирождённым врачом, говорил, что, не изучив болезнь и
не поставив диагноз, ни фига не вылечишь.
Правда, со мной они эту болезнь особо не обсуждали: папа, как я понимаю, был
уверен, что принимаемые им превентивные меры уберегут меня от массовой
инфекции. С мамой они об этом говорили, а со мной - о чём угодно, только бы о
чём-то другом, особенно когда интересный фильм посмотрим или книгу
прочитаем, но это бывало раз в сто лет, конечно, - по объективным причинам. «Я
тебе попереключаю!» - как в том анекдоте.
А друг с другом они дискутировали после работы часами, хотя уставали на
работе жутко, особенно когда папа ходил на вызовы, а маму посылали в колхоз.
Меня во многие дискуссии не посвящали, но имеющий уши для того их и имеет,
чтобы услышать, даже если при этом слушает магнитофон, а родители
разговаривают на кухне.
- Переизбыток физиологии, - говорила мама, - делает из души ещё одну часть
тела. Ты согласен? Мне любопытна точка зрения современной медицины.
Это они обсуждали громкое дело - скандал с секретарём обкома и его
«золотыми рыбками»: руководство местной концессии организовало для
избранных бассейн с голыми девицами подросткового возраста. Говорят, окна
были задраены и этих козлов раскрыли по чистой случайности. А может, стукнул
кто на избранных, самому захотелось в узкие ряды.
Интересная штука - язык: заменишь приставку «вы» на «из» - и поступай как
знаешь. Хоть про Иерусалим городи, хоть золотых рыбок разводи. А те, которые
поют, подпоют, - и те, которые говорят, подговорят.
Ну, а для кого они - свои, те, как от них и требуют, - поверят. Избранный - это
вам не выбранной, это высокая поэзия, а не низкая проза.
27а
Новый год мы праздновали как обычно - всем отделом в нашей библиотеке, и
совместили это с Мишиным днём рождения - они почти совпадали. Вообще-то
Миша не любил коллектив, то есть не наш конкретно, а вообще. Говорил, что, мол,
зачем создавать толпу. Но когда доходило до дела, был вполне на уровне: читал
свои пародии и поздравления женщинам - отдел-то женский, хотя впечатления
того, что он - часть коллектива, не производил. Зато производили те, кто не читал
и не поздравлял... Совершенно пост- викторианский парадокс.
Стол, можно и нужно сказать, ломился. В складчину всегда получалось
здорово, на все вкусы, тем более что вкусы у всех были примерно одинаковые, и
Конный рынок им вполне соответствовал. Точнее, наши вкусы, к счастью,
соответствовали тому, чт
о ещё оставалось в наличии, как бы мало этого всего ни
было.
Перестройка пребывала была в разгаре, а когда что- то важное в разгаре, до
остального то ли руки не доходят, то ли д
ела нет в связи с неважностью или
неособой важностью. В это остальное попало практически всё, кроме гласности и,
говоря почтительно, жидкой валюты, - но нам ли быть в печали? Столы, пусть
только по большим праздникам, продолжали ломиться, как в старые,
метафорически выражаясь, добрые времена, когда дышалось не так легко, а
читалось ещё тяжелее.
Миша, как обычно, взял инициативу в свои руки и, возвысившись над не по-
перестроечному ломящимся столом, провозгласил:
- Истинно говорю вам: «Начни с себя». Посему начинаю не с Нового года, а с
более весомого праздника - моего дня рождения!
- Болтун - находка для шпиона, - заметил завотделом Лёша Павлов.
- Попрошу уважаемого шпиона раскрыть карты, - продолжил тему Миша. - Ку,
так сказать, ку!
Шпион, возможно, и имел место, но не отозвался на кукуканье, и это вызвало
коллективный энтузиазм
.
- Классный у тебя хронометр, Валентина! - оценил Миша часы Вали Араловой. -
Твой муж явно имеет вкус, хоть он и инструктор.
- Гласность в действии! - улыбнулась Валя. - Нет, от мужа такого подарка фиг
дождёшься. Это со съезда.
- А куда ты так удачно съездила?
Валя рассмеялась:
- А куда может съездить жена инструктора обкома? На съезд ВЛКСМ, куда же
ещё!
- Ты что, была на съезде? - с трепетом, приближающимся к священному,
спросила Света Макарова.
Валя закусила дефицитом и не без чувства глубокой гордости сказала:
- Меня как ленинскую стипендиатку послали от университета.
- А ты у нас, оказывается, ленинская стипендиатка? - в меру иронично
осведомилась Тома Бобёр.
- Была когда-то, - негрустно вздохнула Валя. - Теперь только часы и остались.
Миша поднял бокал:
- Предлагаю выпить за часы, которые не спешат.
- Нам спешить некуда, - подтвердила я.
Мы выпили фанты, и Миша спросил:
- А как там было, в гуще событий?
Валя ответила не задумываясь:
- Совсем не то что по телевизору. Вы только себе представьте: шесть тысяч
человек или, кажется, семь, я уже точно не помню, и все, так сказать, в едином
порыве. Нам значки подарили, папки и вот - часы. А когда президиум вошёл,
специальный человек начал скандировать:
«Ленин, партия, комсомол!»,
и тут как будто у тебя само собой вырывается восторг, и ты скандируешь со всеми
вместе, до потери сознания от восторга:
«Ленин, партия, комсомол!»
- У меня, - уточнила Валя, - такого восторга никогда не было, ни до, ни после,
разве что когда Ваня родился, да и то не уверена. С Ваней восторга было хотя и
намного больше, но скандировать не хотелось.
- Специальный человек всегда нужен, - подытожил Миша. - Иначе - к
ак
неспециальные заслужат, чтобы им сказали: «Верной дорогой идёте, товарищи»?
- Язык твой - враг твой, - заметил Лёша Павлов.
С этим нельзя было не согласиться, поэтому Миша согласился:
- Моя бабушка говорила: «Я уцелела потому, что держала язык за зубами». Буду
и я, хоть и гласность.
- Не будешь, - покачала я головой. - Твой язык никакие зубы не выдержат.
- В смысле не удержат, - поддержала меня Валя.
27аб
В коллективе, как в любой толпе, приятно и принято потеряться тому, кто и так
уже растерян и потерян.
Впрочем, об этом позже, автор просит меня не подавать г
олоса вне очереди.
Хотя какие сейчас очереди, вот раньше - это да. В настоящем о прошлом только
бурчится - ну, то есть не животом, а словами. И о настоящем, конечно, тоже,
причём ещё как.
Минуточку: так ведь автор - это и есть я. Неужели я сам с собой не договорюсь
и не подам голос? Кто устанавливает очередь, тому можно без очереди, поэтому и
мне можно, да и нужно, чего уж там.
Самая большая очередь в моей жизни, намного больше очередей на футбол, в
дефицитные столичные магазины, не помню, как они называются, и даже в
Мавзолей, была в конце Хрущёва перед Брежневым. Мы в один прекрасный день с
мамой пошли отоваривать талоны и простояли 6 часов.
К Никите, перефразируя полуклассика, отношение было плёвое. Помню,
показал плакат с Никитой моему другу Сашке Соболю, он тогда ещё в школу не
ходил, а я учился классе в 4-м, что ли, и спросил, кто это. Сашка не задумываясь
ответил: «Хрущ».
Когда пришли Брежнев с Косыгиным, хлеб тут же появился, как будто его
раньше где-то прятали, и моему дедушке больше не нужно было привозить мне
городскую булку из столичных командировок. Он их, кстати, называл
французскими, и улицы называл тоже на старый манер. Как говорила бабушка,
делал из бесспорной географии спорную историю.
Кто ж знал тогда, что Брежнев окажется не просто Лёликом, а лично
товарищем, как раньше Хрущ - нашим дорогим Никитой Сергеевичем. И что у
Черненко рука на Мавзолее на демонстрантов не поднимется. А между ними
Андропов будет наводить долгожданный порядок в рабочее время.
Хотя, если бы и знали, то чт
о бы сделали? Сделать можно, если не боишься
слов, а как их не бояться? Когда в Чехословакии была, как потом оказалось, весна,
а у нас - август, мы с бабушкой были на заслуженном отдыхе в Прибалтике, в
Тракае, кажется. Сидели на скамейке в публичном месте и читали «Правду» про
Дубчака, Смрковского и иже, как было написано, с ними. Моему возмущению
крайне опасным развитием ситуации не было предела.
- Надо вводить войска, - сказал я бабушке, и она утвердительно кивнула.
- А как же демократия? - спросил какой-то человек, взявшийся неизвестно
откуда.
Я жутко испугался этого слова, хотя чехи, вместе с болгарами, поляками,
венграми и ГДР были демократами. Но одно дело демократы, это не страшно, а
другое - демократия.
Человек исчез сразу же после того, как бабушка дала ему гневную отповедь.
Нам всё разъяснили, и мы поняли, что, хоть они и стали обыгрывать нас в
хоккей, Гусак - им же лучше. Правда, мы их Недоманского, Сухи и братьев
Холиков терпеть не могли, особенно Ярослава.
Причём всё это - уже после оказания братской помощи, а что было бы, если бы
не оказали?
И если бы не оказали братскому афганскому народу?
Со временем оказалось, что оказывать помощь нужно упреждающим образом и
настолько интенсивно, чтобы выручаемый рано или пусть даже поздно признал,
что был неправ, в отведённое ему время не попросив о братской помощи, и впредь
пообещал просить без напоминания.
Ладно, подам голос позже: не вступать же в дискуссию с автором, тем более с
самим собой.
28
Мороз был лютый, месяц - ему под стать. Пришлось замотать Даню
, как в
старые добрые времена, по- старушечьи, невзирая на его очевидную взрослость. А
меня защищала моя новая шапка с немыслимыми ушами, то ли из кролика, то ли
чуть ли не из песца.
Но разве главное в шапке - название, когда ведьму замуж выдают, когда снег
метёт так, словно хочет отлупить тебя за все прошлые и будущие грехи сразу, а
ветер воет сорвавшейся с привязи собакой - или дворнягой, привязи никогда не
знавшей и потому воющей от радости и чувства превосходства на всеми и вся?
Это же как нужно было нагрешить, чтобы вот так мело - во все пределы, хотя и
пределов никаких уже не осталось... Снег умеет барабанить не хуже проливного
дождя. Метели не привыкать быть беспредельной, как крайнему северу - серьёзно
процитирую несерьёзную песенку - бескрайним.
Достать чернил не хотелось, а вот плакать - сколько угодно, глаза только и
делали, что слезились и устали вести куда глядят.
В такую лютость по дороге из садика в университет само собой спрашивается:
неужели родители и бабушка с дедушкой каждый год возили меня к морю? Сейчас
это называется «оздоравливать», а тогда такого слова не было, они просто возили
меня на месяц, а то и на два, посменно. Оздоравливали как следует быть, вот
почему я получилась здоровая в лучшем смысле этого слова, даже такой
неестественно лютый ветер мне нипочём. «Как следует быть» - это Светкина
Белла Ефимовна так говаривала, и мне вполне подходит.
Ладно, оздоравливали так оздоравливали, почему не оздоровить. Каких только
слов не придумает жизнь - снова всерьёз процитирую нечто несерьёзное.
Профессионально говоря, если без сл
ова можно обойтись, то оно - паразит,
причём заразный, как все паразиты. Вообще, опыт показывает, что тот и что, без
кого и без чего можно обойтись, они и есть паразиты. Я вам скажу больше: этими
самыми паразитами бывают не только слов
а, но и мимика с жестикуляцией и
тому подобное, да и не подобное тоже. Я имею в виду нахмуривание и
расхмуривание бровей, уставление в пол, плотные усмешки одними губами без
глаз, да мало ли.
Я отдышалась, сошла с эскалатора и смогла рассуждать на примерах. Возьмём,
к примеру, Римку со Светкой. Когда Римка поводила плечиками или грассировала,
скажем, Pourqui touchez vous, в этом не было ничего паразитного, потому что
информативность по сути своей непаразитична. А вот когда некто несёт чушь,
сгибаясь под её тяжестью и сгибая тех, кому она адресована, то всю эту чушь,
официальную или неофициальную, я называю паразитом. Кстати, официальная -
намного заразнее: телевизор и прочие газеты инфицировали несчётное количество
желающих приобщиться и подхватить. Саша считает, что острый период прошёл,
но, возможно, сейчас - самый что ни на есть инкубационный? Не удивляйтесь, это
папина терминология.
Ну так вот, возили они меня не оздоравливать, а к морю, а это - совсем другое
дело. Теперь получилась почти цитата из «Ревизора». Пора бы уже согреться и
перестать заимствовать.
Папа брал меня на экскурсии вместе с пионерлагерем. Он и лечил, когда
требовалось, и играл на аккордеоне, а Самуил Семёнович был главврачом, то есть
и лечил, и заведовал. Придумывали они вдвоём, куда ещё поехать и что ещё
посмотреть.
Мы обошли и объездили всё вокруг, и галерея была нам как дом родной, и
знали, когда и откуда приходит очередной поезд и когда и куда уходит.
Поезда ездили через город, проезжая между морем и санаториями. Смотришь с
пляжа на поезд - и чувствуешь совсем не то, чт
о чувствовала, когда смотрела из
поезда на пляж, или когда потом будешь смотреть, спустя нескончаемую вечность
- через два месяца. Ведь прошедшее, настоящее и будущее - всего лишь похожи
друг на друга, но какие же они на самом деле разные!..
Мы приезжали обычно в начале июля, когда лето совсем ещё не заканчивалось,
потому что ну как может закончиться то, что только-только началось, увиделось
из окна купе замедлившего ход поезда, заблестело, засверкало подзабывшимся за
год морем, подступилось - медленным, неторопливым, рассудительным, даже ещё
не остановившимся, а только приближающимся перроном.
И вот перрон, вот женщины предлагают жильё по рублю койка, да я тогда и не
знала, почём. Я только- только спрыгнула на только что замерший перрон, и даже
ещё представить себе не могу, как приду на пляж, сниму платье, положу его на
топчан, пойду с мамой или с бабушкой к воде по ещё прохладному песку, и вода
будет непривычной, я ведь за бесконечный год совсем отвыкла от песка и моря, а
они - от меня, и нам так привычно и приятно каждое начало июля привыкать друг
к другу.
В первый день мы с мамой или с бабушкой уйдём с пляжа пораньше, чтобы не
обгореть, - и как же это может закончиться, если сегодня - самый первый,
бесконечный, нескончаемый, только-только начавшийся день, да нет, утро.
Лето не заканчивалось - не для того оно началось, чтобы закончиться.
И зима не заканчивалась. Трамваи звякали по- ночному, папа болел по
телевизору до двух ночи, а на следующий день они с Самуилом Семёновичем
отмечали это как следует быть.
Ну как это могло закончиться? Тогда не заканчивалось ничего.
А сейчас - ветер и снег лютовали не на шутку, вот уже и нос перестал
реагировать на растирания промокшими собачьими рукавицами. А тут ещё
узенький трап, рассчитанный на одного крохотного человечка, а не на даму пусть
и не в теле, но во всём зимнем, в том числе в скользких сапогах и четвертьшубке,
тянущем вниз и на полушубок.
Папа взял меня по блату, я ведь хоть и была в возрасте, не то что сейчас Даня
при всей его очевидной взрослости, но жила не в лагере, а с бабушкой и дедушкой
в частном секторе. Поэтому без железного знакомства, а лучше - родственной
связи - меня бы не пустили в такое далёкое путешествие. Мы же всем лагерем
поплыли фактически за море, смотреть старинную Генуэзскую крепость, и
путешествие было нескончаемо далёким и бесконечно долгим.
Конечно, бесконечным, ведь сначала нужно было дойти от лагеря до пристани,
потом подняться на корабль - огромный, хотя оказалось, что маленький, давным-
давно натрудивший в морях полотно, которое, как я теперь понимаю, заменили на
мотор в одну или максимум две с половиной лошадиные силы, а лошади были с
обильной солёной пеной на губах.
Но что оказалось и потом понимаешь, то тогда не считалось: корабль был
большой и настоящий, не бутафория какая-нибудь
.
Под килем зашумело два с половиной метра бирюзовой воды, и было
бесконечно здорово, а день даже ещё не начался, только-только началось
нескончаемо раннее утро.
«В футах романтичнее», - сказала бы Светка.
«И больше», - практично согласилась бы Римка.
Собственно, почему «бы»? Наверно, потому, что сослагательное наклонение
всё же лучше прошедшего времени, тем более что ничего же не прошло. Проходит
то, что болит, а остальному - зачем проходить? Пусть обязательно остаётся.
Но вот надо же: всё, что было по дороге туда, как будто корова слизала языком.
Вот вам и сослагательное наклонение! Вместо того чтобы сослагаться себе на
здоровье, забылось напрочь, - можно подумать, что обратная дорога получилась
сама собой, а ведь чтобы добраться оттуда, надо же сначала добраться туда... Вот в
какие философские глубины человека ввергают неестественно пронзительный
ветер, лупящий навылет, пробирающий до костей, и такой же, под стать ветру,
мокрый, голодный холод. За ними не видно даже нашего парадного входа с
ласково бьющей по одному месту дверью, так чт
о уж говорить о зубчатой
крепостной стене, построенной старыми-престарыми генуэзцами, которых от
старости отделяло невидимое будущее в прошедшем. Впрочем, они не говорили по-
английски и молча строили свою - теперь уже нашу - неприступную крепость.
Бирюзовая вода зашумела под килем, и корабль отправился восвояси,
уверенный в себе, повидавший виды, и мотор его хотя и не ревел - повода не было,
- зато приятно ржал на всю свою лошадиную силу, так что казалось, что сил у него
намного больше одной или даже двух с половиной.
А будущее тем временем не спеша становилось настоящим, тучи затягивали
небо, словно занавес сцену после спектакля, вода теряла изысканную бирюзовость
и темнела - не таинственно, а злобно. Море запетушилось миллионами грязно-
белых гребешков, взбаламутилось и взбеленилось, словно объелось этой самой
белены, и прыгнуло на наш катерок. И ветер, такой же безжалостный, как сейчас,
по дороге из Даниного садика в университет, заставил море соответствовать
названию, выкопал бездонные ямы в только что совершенно гладкой воде, та
вскипела, и в корабль, почувствовавший себя корабликом, холодными
пригоршнями-пощёчинами полетела вода: солёная - снизу вверх, пресная - сверху
вниз. На морде у нашей лошади выступила не серебряновековая, а теперь уже
грязноватая пена - то ли усталость брала своё, то ли море - своё отдавало.
На кораблике, если использовать фразу-паразит, - рассуждая профессионально,
утверждаю, что печатных и непечатных фраз-паразитов хватит на специальное
собрание сочинений, - итак, на кораблике поднялась паника. Когда кораблик
падал в яму, казалось, он из неё не поднимется, а когда вылетал, думалось, что не
сможет опуститься. Только четверо не паниковали: я, папа, Самуил Семёнович и
капитан. Мы втроём ходили туда-сюда, вернее, карабкались... нет, карабкаются
наверх, - но мы всё равно карабкались от одного человека к другому, а их всех как
одного выворачивало на изнанку и трясло от страха и морской болезни, и мы их
успокаивали собственной непоколебимостью и бодрым духом. А капитан сделал
невероятный манёвр, направил кораблик не боком, а носом на волны, и те не
смогли перевернуть нас. Кораблик почувствовал себя кораблём, рванул в открытое
море, а оттуда - к нашему берегу, теперь уже подставив волнам корму вместо носа.
Спускаться по трапу было непросто, он ходил ходуном и повизгивал. Если бы
на руках у меня был Даня, было бы проще, он бы меня успокаивал так же, как я
остальных. Но наклонение осталось сослагательным, мы с папой спустились на
причал, и я, держась за его руку, пошла по-утиному мимо чебуречной, ресторана
«Астория», а потом утиность прошла, и я стала сама собой.
«Пулемётчица, ты, ясное дело, воинственный гуманитарий, поэтому тебе
невдомёк, что утка - птица не морская», - это, кажется, Агальтинова.
«Ты вот тоже гуманитарий, а сколько всего знаешь, аж завидно»!» - вроде бы
Гельфанд.
«
Мою неутиную утончённость лёгкая утиность разве что утончает», - наверно я,
больше некому.
28a
Римка с Анютой сходили на кладбище, но убирать не стали, решили дождаться
весны. Хорошая, как говорят побратимы-аборигены, новость - в том, что на
бабушкином памятнике уже давно никто ничего не пишет. Может, авторы
разъехались кто куда, хотя зачем они ещё где-то нужны, а может, просто отписали
своё. Исписались, говоря профессионально, они ж профессионалы.
Моя очередная история леденила душу. Я решила, вернее, решилась рассказать
её дамам, чтобы немного охладить душевную горячность, пышащую из их писем.
Это вам не на метро съездить, это - история жизни и... Ладно, не тряситесь
раньше времени, испугаетесь ещё как не следует быть.
Марик был на работе, Микаэла в садике, а я переводила дома какую-то ерунду -
кто-то с кем-то о чём-то договаривался в две колонки. Погода была нетипичная
для февраля: не снег, не дождь, а какая-то мокрота валом валила с бесцветно-
серого неба. Вообще- то серый цвет бывает красивее любого другого, но этот -
типичная безнадёжная серость. У природы, конечно же, нет плохой погоды, хотя
тут происходило нечто, не похожее даже на погоду. Может, Анка-пулемётчица
придумает соответствующую метафору, нам с Агальтиновой это не под силу.
Марику, увы, тоже.
Подумала о Марике, и тут же зазвонил телефон, я надеялась, это муж
соскучился. Как же, соскучится он. Вместо Марика звонила моя новая подруга
Лена Кузь. Строго говоря, она такой же Кузь, как я - Агальтинова или Южина,
потому что рождённый космополитом - буржуазным националистом быть не
может. Кузем - вернее, наверно, Кузём - был Ленин муж Гриша. Внешне они
радикально отличались друг от друга: Гриша был поджар и непоседлив, а Лена,
говоря мягко, - неподжара и поседлива. Наверно, отличия укрепляют любовь, хотя
вот мы с Мариком вроде бы похожи...
Ладно, не отвлекаюсь, а то лёгкость в мыслях - как у тебя, Южина.
«Светочка! - криком кричит Лена и рыдает. - Грише плохо...»
«Господи, что случилось?» - выдавила я из себя: чтобы Грише было плохо -
такого в страшном сне представить невозможно. Я села мимо стула - хорошо,
рядом большое кресло, а то с моим достоинством садиться мимо стула - дело
неблагодарное.
Смешного ничего нет, Агальтинова. Разоржалась тут. И тебя, Южина, хлебом
не корми, дай похихикать по любому поводу.
Лена кричит сквозь слёзы:
«Светочка, родная, он вдохнуть не может, только выдохнуть!.. А я не знаю, как
врача вызвать... Помоги, пожалуйста, я тебя умоляю!.. Вырваться не могу, нужно с
этой бабкой сидеть безвылазно. Чёрт бы её побрал, зараз старую!..»
Легко сказать - вызвать врача. У нас тут врачи не вызываются, нужно или идти
в больницу и сидеть там до посинения, а как ему идти не дыша? Или скорую
вызвать, но как её вызовешь, если Гриша и Лена по- английски знают только
«здрасьте» и «до свидания», да и то так, что носители языка их понимают в
лучшем случае с точностью до наоборот. Гриша, бедняга, только и смог - набрать
Лену. Мог бы и нас, но у него, судя по всему, уже просто сил не было вспомнить
наш номер...
Я моментально позвонила 911, они обещали приехать через несколько минут,
больница под боком. Впала в лёгкое отчаяние, позвонила Марику - может, нужна
физическая помощь. Кто знает, сколько их обычно приезжает.
Марик прилетел, принялся меня успокаивать, потом ринулся к Кузям.
Переводить фигню не было душевных сил, а значит - физических тоже, они
ведь вторичны. Я бродила из угла в угол, как медведь в клетке, разве что конфетку
мне никто не совал и становиться на задние лапы от меня не требовалось.
Плюнула на перевод, переоделась - или забыла переодеться, не помню толком,
и побежала в садик за Микаэлой. Дитё обрадовалось безмерно, а я ещё больше,
потому что удалось временно отвлечься и не думать о Кузях. Пока мы шли то на
одной, то на другой ножке, играли по дороге в классики и болтали за жизнь на
всех языках народов мира, там, как говаривала бабушка, было весело. Ну, или было
не до веселья, как бы бесцветно ни звучала эта фраза не из бабушкиного
лексикона. Бабушка сказала бы «цорес», как и положено изъясняться безродной
коспополитше. Космополитке, я имею в виду. Нужно посоветоваться с Южиной -
может, правильно «космополитесса»? Актуальность, правда, сейчас не та, но быть
начеку хотя бы лингвистически - всегда желательно.
Марик пришёл под вечер, как всегда голодный и как всегда не злой.
«Как там Гриша?» - прошептала я, не в силах даже накрыть на стол, хотя это
было святое.
Вот что оказалось.
Марик прибежал вовремя: двое врачей или санитаров как раз вышли из скорой
и входили в подъезд. Открыл им Гриша.
Врачи достали инструменты, стали прослушивать и расспрашивать Гришу.
Грише не то чтобы не дышалось, но дышал он с трудом.
«Сердце вроде бы в порядке», - сказал один из врачей.
«С сердцем не шутят, - сказал второй. - Нужно ехать в больницу, пусть
посмотрит кардиолог».
Они втроём аккуратно вывели Гришу из дома и посадили в «скорую». Доехали
быстро, по дороге поговорили про хоккей, сошлись на том, что раньше играли не
то что сейчас, вернее, сейчас не то что раньше.
В больнице Гришу приняли без очереди, потому что врачи скорой написали
«подозрение на инфаркт». Марик ему перевёл помягче, чтобы подозрения не
воплотились в действительность. Из рентген-кабинета пошли к кардиологу.
«Кто пациент?» - спросил кардиолог.
«Пациент - мистер Кузь, а я - переводчик», - объяснил Марик.
Врач кивнул и стал выслушивать Гришу. Или прослушивать - так, наверно,
вернее.
«Ну, как он?» - озабоченно спросил Марик.
Врач ответил вопросом на вопрос:
«Вы в последнее время не поднимали тяжестей?»
Марик перевёл. Гриша тут же покачал головой, а на словах добавил:
«Я тяжестей не поднимаю, у меня нетяжёлая работа, я лекальщик. Ну,
закройщик. Шью одежду».
Кардиолог перевод понял и прослушал Гришу повторно.
«А что-нибудь требующее значительных физических усилий вы недавно
делали?»
Марик подумал, что врач вторгается в запретные сферы, но послушно перевёл.
Марик - воплощённое послушание, мне ли не знать.
Гриша подумал и ответил с большим сомнением:
«Ну, Лене делал лечебный массаж».
«Лена - это жена господина Кузя», - уточнил Марик.
«А в чём состоял массаж?» - позволил себе кардиолог почти непозволимое. В
смысле, непозволительное.
Гриша пожал плечом:
«Она легла на пол, а я её поднимал. Растягивал ей мышцы спины и шеи».
«Ваша супруга - женщина корпулентная?» - перешёл кардиолог на личности.
Марик перевёл так, чтобы Гриша понял.
«Ну, где-то центнер весит», - без энтузиазма ответил Гриша, а Марик перевёл,
чтобы теперь понял врач.
Тот понял и порекомендовал:
«Избегайте энергичного массажа. Через несколько дней сможете дышать
нормально. Сердце у вас идеальное, мне бы такое».
Когда они вышли из больницы, Гриша впервые толком выдохнул и не впервые
возмутился:
«Врач называется. Даже лекарство не выписал».
«Все они жулики», - согласился Марик, хотя согласен не был. Но с сердцем,
даже таким крепким, шутить не стал.
29
- Весело там Светке, - констатировала я. - На ностальгию, судя по всему,
сил не остаётся.
Агальтинова разлила по ещё не опустевшим стаканам остатки не самого
любимого нашего напитка и ответила с присущей ей и всем нам
безапелляционностью:
- Ностальгия развивается у тех, кто недоволен личной жизнью.
- Ну, - возразила я не без энтузиазма, - ты бы точно нигде не заностальгировала.
- Все профессора - лысые, но не все лысые - профессора, - хмыкнула Римка и
включила
Deep Purple.
Иан Гиллан - обалденный чувак. Кстати, кто бы ещё так спел «Моление о
чаше»?
30
Тётя Валя как раз вышла из партбюро со шваброй и ведром. Сегодня на неё
приятно было смотреть: ни малейшей зарёванности, зато уверенный взгляд в
будущее.
- Вот это я понимаю! - кивнула я одобрительно. - А вы хотели написать
заявление.
Тётя Валя готова была обнять меня, но руки у неё были заняты. Вместо этого
она просто отдала должное моей мудрости:
- Если б тогда не ты, я б точно написала.
- Их тоже можно понять, тётечка Валечка. Чувствам же не прикажешь. Если
приспичит - побежишь хоть в партбюро, хоть куда.
- А куда им ещё бежать, - понимающе заметила тётя Валя. - Они ж люди
партийные.
- И то правда, - согласилась я. - Где перестраиваются, там - самое место для...
ну, вы меня понимаете. Дело-то молодое.
Тётя Валя рассмеялась, и мы пошли своими дорогами.
На кафедре было тихо, никто ещё не пришёл - замело вокруг, как уже давно не
заметало.
- Здравствуй, Аня, - строго но справедливо произнёс Валерий Викторович. -
Как жизнь молодая?
- Доброе утро. Молодая, увы, была немолода, - со светлой печалью в голосе
ответила я и, снимая шубу, конкретизировала:
Ах ты, молодость-злодейка,
Ты ушла от старика,
Как заветная копейка
Из кармана бедняка.
- Не кокетничай, - перевесил Валерий Викторович мою шубу с крючка на
тремпель. - Ты ещё ого-го.
«Лёгкое кокетство делает женщину женщиной». - Это Агальтинова.
«И отличает женщину от мужчины». - Это Гельфанд.
«Женское кокетство - лёгкое. Мужское - намного тяжелее». - Это кто-то из нас.
- Аня, у меня к тебе дело, - взял Валерий Викторович быка за рога.
Хотелось сказать «му», Римка точно сказала бы. Но я, в силу запущенной
интеллигентности, удержалась и сделала лицо, типичное для типичного кандидата
наук.
- Анюта, как ты смотришь на то, чтобы провести научную конференцию?
- Насчёт чего? - спросила я, чувствуя прилив оптимизма.
- Насчёт художественного перевода. В том числе - как перевести то, что
переводу не поддаётся. В общем, о переводе художественной литературы.
Я мысленно отпила горячего шоколада и бодро кивнула:
- Чем художественней, тем непереводимей.
- Значит, действуй. Составь список докладчиков, только не слишком занудных.
Между прочим, среди наших выпускников, да и на филфаке, есть неплохие
кандидатуры. Перевод дело неблагодарное, поэтому раз уж человек за него взялся,
уже заслуживает благодарности.
Сильная часть коллектива, в быту именуемая слабой, не впервой поднимет
вопрос о наших с завкафедрой особых отношениях. Чтобы так не понимать моих
предпочтений, нужно не иметь своих, но пусть, как говорили в старом испанском
фильме, говорят, - не молча же им развлекаться в курилке.
Я снова кивнула, ещё бодрее. С кем посоветоваться, у меня было, плюс Саша. А
пока нужно подготовиться к первой паре. Мне накануне пришло в голову обсудить
с детворой «Элеонору Ригби», там есть что обсуждать, тем более что мой друг
сейчас вряд ли ждал меня у «Астории».
31
Римка научила Машу и Даню играть в Чапаева, те резались на ковре так, что от
шашечной доски летели искры. На столе в Чапаева особо не поиграешь, потому
что сбитые шашки всё равно падают на пол. Конечно, высший класс - это сбить
чужую шашку так, чтобы твоя осталась на доске, или сделать «ножнички» не
свирепо, а изящно, чтобы шашки противника не улетели на пол, - но это как
Чапаеву переплыть Урал, я Дане недавно рассказывала без негативных деталей.
Они играли, а мы с Римкой позавидовали: мы бы тоже сыграли, но мешал
маникюр: какие «ножнички» с такими ногтищами? Да и не щёлкнешь толком,
только ноготь сломаешь.
- Плохому игроку всегда что-нибудь мешает, этим он похож на танцора, -
заметила Римка. - Давай лучше о конференции, тут пальцы не помеха. Кого ты
планируешь пригласить?
Я прошлась взад-вперёд по кухне, пока она готовила «Мохито» в сильно
упрощённой версии, потом поделилась тем немногим, чем пока была богата.
- Не хочется рассылать безадресные приглашения, их обычно не читают. А если
и не выкинут, то таких знатоков порекомендуют в докладчики, что следствие
вести будет некому.
- Согласна, - кивнула Римка. - Знакомства решают всё. Я воспользуюсь
приличными личными связями, ну, и своё участие гарантирую. Давай и Светку
пригласим как заочного участника. Вернее, участницы, какой из неё участник. И
ты тоже постарайся. Например, Вадик твой будет иметь что сказать.
Она поставила стаканы на стол. К ним полагались соломинки, но откуда в
эпоху Ускорения соломинки? Ой, нет, Ускорение уже закончилось, сейчас -
Перестройка, нужно будет уточнить у Саши. А притяжательное местоимение я
пропустила мимо ушей.
- Мама говорила, что Миша Блехман что-то вроде бы переводит.
Римка отпила псевдо-Мохито и усомнилась:
- Так у них же там никакой художественности.
Я тоже сёрбнула.
- С ромом было бы лучше... Хемингуэем тут, честно говоря, не пахнет.
- Чтобы пахло, нужны талоны не на водку, а на аньехо.
Я не возражала и ответила на более важный вопрос:
- Да вроде бы он и художественное что-то переводит. Главное же не сам факт, а
качество.
- Правильно, - кивнула Агальтинова. - Качество, измеряемое количественно, в
количество и превращается, ему далеко до настоящего качества.
- Точно, - согласилась я. - Надо будет узнать у мамы подробности, а то
наприглашаю абы кого. И Вадику звякну.
Маша закричала «ура!» так, что наши стаканы и барабанные перепонки почти
полопались. Думаю, так кричала Анка-пулемётчица при виде лихой чапаевской
конницы.
- Ничего не ура, - отозвался Даня. - Красные не сдаются.
- Интересно, кто из них белый? - поинтересовалась Римка. - Как, между
прочим, поживает Саша?
Я хмыкнула:
- Странные у тебя ассоциации, Сергевна. Неужели Саша белее меня?
- Белый цвет, чтоб ты знала, Викторовна, - символ чистоты и непорочности...
Хотя ты тоже чиста и непорочна, не то что мы со Светкой.
- Вы с Ефимовной тоже ничего, - успокоила я Римку.
- Это мы внешне такие, а в душе - гнилые антиперестроечницы.
Я нахмурилась:
- Ты что, против Перестройки?
- Ещё как за, - не задумываясь ответила Агальтинова. - Только никак, зараза
такая, не перестроюсь. Начинать- то надо с себя, а потом уже подтянется
руководство концессии. Так как всё-таки Саша?
Теперь страшное «ура» закричал Даня, то есть пришло Машино время не
сдаваться.
- Готовится к съезду депутатов, ну, в смысле, к выборам. Даню, кстати, тоже
готовит. У них уже второй том альбома пошёл.
Римка задумалась, отпила мохито, хотя разве это мохито, снова задумалась и
проговорила:
- Зато читаем что хотим, и смотрим...
Сама не знаю, почему вспомнила, как давным-давно по телевизору показали
«Анну Каренину» и я поставила ребром ключевой вопрос:
«Гельфанд, скажи мне как профессионал: откуда там Левин?»
Светка мудро заметила:
«Он не Левин, а Лёвин, а это совсем другое дело!».
«Ну да, - продолжила я. - И народный комиссар был Ёжев, а как иначе?»
Дамы утвердительно хрюкнули.
«Ну, ты даёшь, тётка! - возразила Гельфандша. - Народному комиссару
позволено быть кем угодно, а вот герою народного шедевра - только с двумя
точками, иначе в народные герои путь заказан».
«От тётки слышу!» - по-родственному огрызнулась я.
Римка пожала плечами:
«Кто скажет, что ты дядька, пусть первый бросит в меня камень».
Помнится, камней тогда рядом не нашлось, так что собирать и разбрасывать
было нечего.
Интересно, где она взяла мяту? Да и с лимонами в стране напряжёнка. Взяток
Агальтинова не берёт, неужели у неё кто-то появился? Ладно, захочет - сама
расскажет, Римку расспрашивать бесполезно. Хотя, с другой стороны, со Светкой
они это всё обсуждали во всех подробностях, мне ли не помнить.
- Вот и мама тоже так говорит: и читаем, и смотрим... Ладно, друг мой, нам
пора обратно в лоно. Звякни, когда кто-нибудь ст
оящий найдётся. Даня, заключай
перемирие!
Шашки были наголо, поэтому мы допили квазиомохито и пошли в комнату
убирать их - в коробку, служившую ножнами.
Попробуй переведи мой тонкий юмор на заслужившие такую честь языки
народов мира. Неужели кто-то попробует?
32
Университетская дверь прицелилась, но не успела довести своё дело до
логического завершения: мне удалось выскочить на улицу неприкосновенной.
Вадик, конечно, ждал. Сезон роз и анютиных глазок для меня всё ещё не
начался, поэтому он вручил мне традиционную спутницу тревог.
- А не партийный ли вы, отец Фёдор? - изящно выразила я свою
признательность.
- Уже перестроился, - ответил Вадик. Это было похоже на отзыв. Вот тоже,
кстати, попробуй переведи.
Мы пошли через площадь, мимо старинных баб, в «Театральное» кафе. Горячий
шоколад там, несмотря на Ускорение, не отменили, и он был не хуже, чем тогда.
Нет, Ускорение всё-таки закончилось, сейчас - Перестройка. Я решила подумать о
них уважительно, с больших букв.
- Перевод, - обнадёжил Вадик после того, как мы оценили напиток, - дело
неблагодарное, ты же знаешь. Вот, скажем, наша Надя умеет мяукать, но до
оригинала ей далеко.
- Ты бы предпочёл, чтобы было близко? - удивилась я.
Было так хорошо, что о конференции говорить расхотелось.
- Что новенького у твоих подопечных? - спросил Вадик.
Я ответила не спеша и подробно о самом главном, по убыванию важности:
- Даня выздоровел, обошлось без температуры. Сколько я его ни кутала, он всё
равно заболел, - наверно, в садике простудился. Вообще, эти садики... Ладно, не
будем о грустном. Саша выступил на кафедре, никто вроде бы не возразил, сейчас
возражать против возражений не принято. На прошлом занятии я детворе
рассказала о том, что в Англии на свадьбе бросают рис, а они придумывали, зачем
это делается. Поставила им «Элеонору Ригби» для свежести ощущений и ввела в
курс дела. Специально магнитофон из дому припёрла, такси брала, он тяжёлый
как зараза.
- «Битлы» - обалденные, - кивнул Вадик.
- Эту песню на одной гитаре не сыграешь, тут без скрипок не обойтись.
Мы с дамами это поняли сразу, как только услышали песню об одиноких
людях, приходящих в церковь неизвестно откуда и уходящих неизвестно куда.
Наша традиционная игра вписывалась в интерьер, поэтому я продолжила.
- Дело было в Шотландии, где-то в Ламмермуре. В старой-престарой
пресвитерианской церквушке служил пастор Маккензи. Мужчины в его роду были
только пасторами, но род его заканчивался, потому что женат он не был и детей у
него, кроме приёмной дочки Элеоноры, не было. Своего хозяйства он не завёл, и
если бы не прихожане, пастору и Элеоноре пришлось бы совсем туго. Прихожане
разводили овец и иногда приносили пастору и его дочке молоко и сыр, кто
сколько мог, а могли совсем немного. Иногда в церкви была свадьба, тогда
молодых посып
али рисом. Элеонора подбирала с пола рисинки, и пастор варил
рисовую кашу на двоих. Больше всего она любила стоять у окна и смотреть на
дорогу: не идёт ли кто в церковь. Если кого-то видела - прихорашивалась, у неё в
банке были румяна, они её делали не такой бледной, а то последних прихожан
распугаешь, и кто тогда принесёт поесть?
Вадик ответил, чуть подумав:
- Да, дело было в Шотландии, только в Новой Шотландии, на другом конце
света. Его называют Новым Светом, но на вид он - старый-престарый. Названия у
того селения не было, называлась только дорога, отделявшая невысокую гору от
неглубокого залива. Я о тех местах сочиняю рассказ, он называется «Свободное
падение».
- Вот тоже - попробуй переведи, - заметила я. - По- английски - падают в
любовь и в сон, да и осень в тех краях называют падением.
- Поэтому, - согласился Вадик, - мой рассказ - от лица местного жителя, а я
пересказываю по-русски. Он говорит, что лета побаивается, ведь, как ни
загадывай, оно закончится, причём гораздо быстрее, чем началось. И тогда, вместо
лета, начнётся осень - свободное падение в сон, в любовь, во всё, что переходит в
зиму... Он боится лета, потому что для него оно - ожидание осени. Впрочем, осень
хороша тем, что чем скорее упадёшь в неё, тем скорее снова придёт лето. Как не
прийти? И падать в него не придётся, оно возьмёт и явится, без напоминания,
само по себе. В этом отличие лета от осени. Жаль, что оно пройдёт, и тем
быстрее, чем сильнее его ждёшь... Вот так и боишься того, чего ждёшь. Там у меня
много всякой игры слов, без этого, ты же знаешь, рассказ будет не рассказом, а
газетной заметкой.
Я знаю. Надо будет обсудить с дамами новый номер «Отражения», - напомнила
я себе самой.
Мы допили уже негорячий шоколад, и Вадик продолжил:
- Элеонора Ригби жила одна, через дорогу, в старом домишке, из окна которого
были видны дорога, потом церковь с кладбищем - его там называют «церковный
двор», ты знаешь, - я знала, конечно, - потом залив. То, что она старушка,
Элеонора не помнила, ведь чувствуешь себя так, к
ак к тебе относятся
окружающие, а отец Маккензи говорил ей «дочь моя». Ну, а дочь старой не
бывает, сколько бы лет ей ни было... Элеоноре всегда хотелось есть, ведь разве
наешься рисовой кашей без масла и хлеба?.. Румян в баночке у неё почти не
осталось, а новые купить было негде, до ближайшего городка - ни дойти, ни
доехать. Но никто её вида не пугался, да и не смотрел на неё никто. Того, к чему
привыкли, не замечаешь, разве что заметишь ненадолго, когда оно или она
исчезнет.
Мы пошли к моей трамвайной остановке.
- Отец Маккензи похоронил её на кладбище возле церкви, где так же одиноко,
как в посёлке без названия. Засыхающей краской, похожей на Элеонорины румяна,
написал на кресте «Элинора Ригби», поставил дату смерти без даты рождения, он
же не знал, когда она родилась, и пошёл обратно, размышляя, кт
о теперь будет
собирать с церковного пола рис, если удастся дожить до очередной свадьбы. А
дом Элеоноры Ригби остался пустым, вселиться в него было некому.
Я поехала в садик за Даней, сегодня обещала забрать его пораньше. Когда села
у окна, обнаружила, что забыла гвоздику у окна в кафе, а Вадик не напомнил.
Вообще-то я не в восторге от гвоздик. Но эта была красивая, жаль.
32a
По дороге на вокзал я придумал ещё одну игру слов для моего рассказа. Если
рыба живёт в заливе, значит, она - заливная.
И ещё там был маяк, старый и неработающий. Да если бы и работал - что от
него толку, если в заливе больших кораблей не было испокон веков, одни только
маленькие сейнеры, их там называют почему-то лодками.
Нет, об этом лучше напишу отдельный рассказ.
А что касается маяка, то Элеонора всю жизнь собиралась забраться в него и
посмотреть, что там внутри. Так часто бывает: собираешься, собираешься, но в
конце концов так и не соберёшься.
33
Саша меня огорошил. Говорили, что так было и у Раисы Васильевны, хотя
точно я не знаю. А тут всё было яснее ясного.
- Привет, - сказал Саша с места в карьер. Ну, не то чтобы в карьер, но шубу
снять я не успела. - Мою диссертацию уже защитили, так что больше мне отказа
не будет. Имя и местонахождение защитившего значения не имеют. Главное -
торговые связи шестнадцатого века обошлись без меня.
Даня, к счастью, ничего не понял и пошёл играть. А я села прямо в прихожей
под одеждой. Обычно я туда не умещалась, а может, раньше просто не было
повода уместиться.
- Одного кандидата на семью из трёх человек вполне достаточно, - добавил
Саша, вынимая меня из-под одежды.
Мысли замелькали, как страницы раскрытой и брошенной на ветру книги.
Чтобы добить его, можно было бы сказать:
«Не расстраивайся, ещё напишешь, они ещё пожалеют, ты у меня...»
И тому подобное, таких слов много, они все одинаковые при всём их
разнообразии. Интересно, чт
о бы сказал мне Саша, если бы я неделю думала над
переводом очередной игры слов, а пока я думаю, кто-то - имя и местонахождение
значения не имеют - придумал бы перевод вместо меня? А тут ведь - не одна фраза
и не одна неделя... Даже неинтересно, чт
о там написал тот или написала та. И чт
о
бы она сказала или он сказал, если бы Саша успел первым, тоже неинтересно.
- Пошли гулять! - сказала я, вылезая из-под одежды. - Даня, побудь дома, мы с
папой погуляем.
- Побуду, - согласился Даня, хотя соглашался более чем не всегда. - Только не
сильно загуливайте, а то в прошлый раз до ночи загуляли.
Вот что значит сын лингвиста и историка: от мамы - неожиданные глаголы, от
папы - прошедшее время.
Время на улице было между собакой и волком, вернее, если придерживаться
классики, между волком и собакой. Народ стоял в очереди - в магазине и на
автобусной остановке. Саша на днях, с утра, выстоял три часа за молоком, а корову
не привезли. В смысле «корову», конечно. Пришёл домой с пустым бидоном, руки
отморозил, как на фронте, там, кстати, тоже очереди, и не такие уж другие, если
вдуматься. Не успела ему сказать, чтобы подставил руки под холодную воду, как
он их положил на раскалённую батарею, а это ещё хуже, чем отморозить.
Примерно как если твою диссертацию напишешь не ты.
- Надо было не выпендриваться, - возразил Саша сам себе, - и не отвлекаться от
голых фактов. А все эти эмоциональные оценки засунуть себе...
Я взяла его под руку, так было теплее, потому что месяц не переставал
лютовать ни днём, ни тем более почти ночью.
- Не представляю тебя в такой позе. Да и не засунулось бы.
Снег трещал по швам, как опровергнутые аргументы, люди возвращались домой
с задубевшими авоськами и сумками, спешили к почтовым ящикам, там их ждали
Нуйкин, Лисичкин и те, кто сражался за Родину.
- Не надо было переходить на личности, - снова возразил себе Саша, и мы
пошли к ботаническому саду, там мы с Даней зимой катались на санках, а летом
ели райские яблоки
.
- Ты говоришь, Анюта, не надо всё время в прошедшем времени...
Я не говорила, потому что если думаешь о прошедшем, то тем самым
переносишь его в настоящее и оно перестаёт быть прошедшим.
- ... Но история - наука о настоящем, а хорошая - о будущем. О прошлом - не
наука, о прошлом - художественная литература.
Очень хорошая - о настоящем, а просто хорошая - о будущем, - подумала я. - Но
и она тоже ведь о настоящем.
- Наука эта конкретная, иначе снова-таки будет не наука, а художественная
литература.
В конкретности никакая наука с художественной литературой не сравнится.
Абстрактна как раз наука. Вот, к примеру, аналитическая геометрия: какой-то
абстрактный треугольник зачем-то вращается вокруг своей оси и описывает - тоже
мне описание! - какой-то абстрактный круг.
- Если не переходить на личности, то получится не наука, а развлечение за
чужой счёт.
Так-то оно так, но те, кто наделён правом ставить оценку и в угол, обязательно
узнают среди этих личностей самих себя и им это может не понравиться. Не то,
что узнали, а то, чт
о узнали.
- Что это за наука такая - хвалить уже похваленных и ругать уже поруганных?
Наука - это мозги, а не эмоции, хотя хуже мозгов без эмоций - только эмоции без
мозгов. Мне дают список прикасаемых и список неприкасаемых, иногда вносят в
них изменения, как сейчас, а я должен стать во фрунт и цитировать.
- А как у него? - спросила я осторожно. - Ну, или у неё?
Саша махнул свободной рукой:
- Не знаю, мне уже не интересно. А может - ещё... У меня, ты же знаешь, другие
критерии. Выдающийся политик - тот, кто делает невозможное. У тебя - перевод
невозможного, у него - выполнение невыполнимого. Невыдающимся политикам
ставят памятники, обычно - на вздыбленных лошадях. А выдающихся - взрывают
бомбой на прогулке, расстреливают в театре, да мало ли... Хотя, конечно, мало, -
откуда же возьмётся много выдающихся?
В Ботаническом саду было совершенно светло от снега, хотя фонарей в радиусе
километра не было. Впрочем, толку от фонарей - как молока от пустой коровы -
«коровы», они же почти все разбиты. С телефонами понятно, их сявки специально
разбивают, а вот почему не светят фонари, даже неразбитые, непонятно.
Мы фигурально плюнули на фонари и телефоны и принялись резаться в снежки
до покраснения. В «Алисе» сказано, что лучший способ согреться - игра «А ну не
догони!» Оказывается, лучший способ наплевать - снежки. Если кто-нибудь
возьмётся толком перевести «Алису», нужно будет подарить ему идею. Ну, или ей.
Время было такое, - продолжала я, когда мы возвращались домой. - Время -
нейтральный наблюдатель, оно дано нам, как картине рамка. Это мы - такие. Всё,
что остаётся времени, - вздохнуть и продолжать наблюдать.
Даня был прав - загуляли.
33
а
В управдомы переквалифицироваться не хотелось, тем более что завкафедрой
посоветовала написать книжку, а она поможет её издать как учебное пособие.
Я решил, что напишу, как планировал написать в диссертации - о тех, кого
считаю выдающимися. Остальным уже возвели всё, что им полагается, и коней
вздыбили, чтобы эти остальные произвели полагающийся им по списку эффект на
новые поколения вздыбливающих и возводящих. Ну, и, конечно же, раскрасили
нужными красками имена на памятниках.
Приходится время от времени перекрашивать, но это - компенсация за пустоту
«коров».
Это же надо было додуматься - положить отмороженные руки на раскалённую
батарею!
34
В перерыве между парами я зашла на пустую кафедру выпить чаю в кромешной
тишине. Или какая бывает тишина? Нет, «мёртвая» не имеет ничего общего с моей
действительностью, пусть остаётся кромешной
.
Есть и пить хочется одной, коллективные посиделки мне всегда отбивали
аппетит. Как однажды сказала Римка, лучший способ похудеть - обедать в
коллективе, и чем он дружней, тем меньше будет хотеться есть. Ну, а пить в
коллективе - в этом есть что-то ритуально- сектантское, даже если пьёшь не более
чем кофе или чай.
Мама позвонила и сказала скороговоркой:
- Доченька, не отвлекаю тебя и сама не отвлекаюсь...
- Отвлекай, мамуся, - заверила я маму. - У меня большой перерыв, а чай уже
кончился. В смысле, чаю много, но я уже допила и доела.
Мама перестала торопиться.
- Анечка, я поговорила с Мишей Блехманом насчёт твоей конференции. Что-то
в голове крутилось, но хоть убей, забыла. Оказывается, он перевёл «Алису»! Как
раз то, что тебе надо. Школа Раисы Всильевны для него тоже не прошла даром.
- Здорово! - встрепенулась я. - Что ж ты мне раньше не говорила?
- Это было лет шесть или семь назад, ещё при жизни Клариссы Зиновьевны. Он
мне рассказывал про «Алису», даже кое-что читал, но я с тех пор забыла... Ты с
ним встреться - уверена, что у него получилось.
Я кивнула сама себе:
- «Алису» можно перевести или отлично, или ужасно. Вряд ли он перевёл
ужасно, как ты думаешь?
- Ужасно он вяжет редиску в пучки, - рассмеялась мама. - Остальное у него всё-
таки выходит лучше.
- Спасибо, мамочка! Ему можно звонить по твоему телефону?
- Звони, конечно, только не сегодня: их отправили на свалку.
- Правильно, - восхитилась я, - там классно переводится. А что они там валяют
на этой свалке?
- К сожалению, не дурака, - пояснила мама, и мы вернулись к исполнению
своих обязанностей: мама - к переводу с одного из языков мира, я - к занятиям с
моей любимой группой.
Решила дать им упражнение, которое нам дала когда- то Раиса Васильевна:
придумать, как по-разному сказать по-английски «Закройте, пожалуйста, окно».
Мы тогда с дамами набрали больше очков, чем все остальные, вместе взятые, а
выиграла, ясное дело, понятно кто: у меня было 19 вариантов, как сейчас помню.
Наверно, потому, что это для меня счастливое число.
35
Говоря о числах, не помню, какого числа мы с дамами пошли, вернее, поехали
на ту выставку, хотя помню, что это было после всенародной Олимпиады и за день
- представляете? - за день до визита Брежнева. На день бы позже пришли, и не
попали бы, а так всего- навсего выстояли очередь на несколько кварталов, зато не
зря выстояли. Вернее, какое там зря.
Вообще-то я не против колонн и фронтонов, но на такой выставке они были
совсем ни к чему. Впрочем, о них мы думали только пока не вошли, а когда
наконец- то увидели картины, стали и стояли, какие там колонны, извините за эти
назойливые «как» и «так»
...
Я стояла и стояла, а они там всё летели, всех обгоняя и никуда не спеша, над
домиками и заборами, скрипачом в сиреневом сюртуке, козой-скрипачкой,
разговорчивыми соседками, которые остановились поболтать и не знают, что я вот
тут стою и смотрю на них, и понятия не имеют, куда я пойду, насмотревшись, а я
не знаю, куда пойдут они, наговорившись. А она как будто звала меня, махала мне
рукой, но мне пока не с кем было лететь, Даня ведь ещё не родился, а Саша -
посмотрим, захочет и сможет ли. Вроде бы захочет...
«Я-то думала, она рис в церкви собирает, а она - тут, оказывается...», - заметила
Римка.
«Одной бы ей не взлететь»... - подумала Светка.
И добавила:
«Или взлететь?.. Она ведь бабушкина тёзка...»
Перед сине-жёлтым портретом моей тёзки мы простояли не меньше,
рассматривая и вглядываясь, как будто перебирая чётки, а она совсем даже не
смотрела на нас, да и ни на кого другого, хотя было очевидно, что она - вылитая
Светка, просто хоть возьми и поменяйся с Гельфандшей именами.
Под конец отметились у чёрного квадрата, в котором, наверно, что-то было, но
кто его знает, что.
«Может, чем-то меня напоминает», - пококетничала Римка.
Гельфандша критически мотнула головой:
«При всех своих недостатках, Агальтинова, ты многогранней».
Мы вернулись к летящей паре, чтобы восстановить послевкусие. Соседки
никуда не ушли - видно, им было что обсудить.
36
Если быть последовательной - а мне как учёному мужу, вернее, учёной жене,
надлежит быть последовательной, - расскажу теперь о 8 Марта.
Мы с Римкой, хоть она никогда не была в восторге от этого события,
спланировали грандиозное мероприятие, а место встречи предложили Светкины
родители. На базар, естественно, поехали те, кто заварил кашу, то есть мы, тем
более что кашей в таких случаях не обойдёшься, а значит, базара не избежать.
Впрочем, во времена Перестройки его было не избежать и для сварения каши.
Пешком до Благбаза даже гулять было бы далеко, а скупиться - вообще кроме
как на трамвае, никак. Можно было на метро, но до него было ненамного ближе,
чем до базара.
В трамвай мы впорхнули изящно и легкомысленно, как всегда, вернее - как
всегда, когда было куда впархивать и откуда выпархивать. На обратном пути
поймёте, чт
о я имею в виду.
В нашей «пятёрке» было наполовину пусто, а на другую половину - сонно. Было
куда сесть и откуда рассматривать почерневшие даже уже не сугробы, а
сугробчики и сугробишки.
- Вот тебе и мирская слава, - вздохнула Римка. - Стоило ли приходить, чтобы
взять и уйти, да ещё так бесславно.
- Азорские острова тоже прошли, - со свойственным мне оптимизмом заметила
я.
Римке не молчалось даже ранним утром, и она влезла в душу:
- Как Саша? Надеюсь, не впал в пессимизм, а тем более в скепсис?
- Пока держится, - ответила я скорее в окно, чем Римке. - Хотя не впадёшь тут...
Я бы на его месте, наверно, впала.
- Не отводи себе отдельного м
еста, дама, там тебе не трамвай.
Я удивилась и оторвалась от сугробиков:
- Ты чего это по-Светкиному заговорила?
- Потому, дама мия, что ты выразилась совершенно по-моему, и боюсь, как бы
не поступила аналогично же. Дурной пример заразителен для всех, в том числе
для тех, кто примеров не воспринимает.
Почему говорят, что глаз алмаз? Он же непрозрачный, что через него увидишь?
А ведь алмаз же.
- Сосредоточился на выборах, и нас с Даней привлекает тихой сапой.
Интересно, что делают с сапой - пропалывают, или привлечь тоже можно? Вот
что значит - сто лет не была в колхозе.
- Заказал портрет Бухарина под стеклом, поставил на столе, причём в белой
рамке. Повешение кухонных часов прошло с б
ольшим скрипом и меньшим
энтузиазмом.
Оценивающе рассматривая бывший снег, Римка констатировала нечто из того
же семантического поля:
- Раиса, между прочим, классная баба, это вам не бывшие генеральные
бабульки. Ты видела, какие у неё сапоги? Её хочется оценивающе разглядывать.
- Зачем тебе её оценивающе разглядывать? - встревожилась я.
- Да не мне, девушка, противоположному полу хочется. Ещё не хватало, чтобы
мне захотелось. Те ж были совершенно бесполые, как и их генеральные мужья.
Я подумала и частично согласилась:
- Вообще-то это не критерий, но социализм с человеческим лицом, конечно,
лучше, чем без лица или чёрт те с чем.
Римка загадочно-обнадёживающе вздохнула и перевела разговор на более
доступную тему:
- Как твоя рожь над пропастью? Надеюсь, не собираешься махнуть рукой?
- Махать руками - не в моём стиле, ты ж знаешь.
Ещё бы Агальтинова не знала. И Гельфандша ещё бы не знала.
- Райт-Ковалёва, конечно, гениальный переводчик...
- Вот именно, - негромко рявкнула Римка. - Как и Демурова. Только их
переводы не оставляют, так сказать, камня на камне.
- Зато мне есть что собирать, - хмыкнула я в ответ и тут же вздохнула - в
отличие от Римки, совсем не обнадёживающе:
- Только их придётся собирать каждые лет десять- пятнадцать...
- Это точно, - подтвердила Агальтинова. - Иначе вместо современного слэнга
будет устаревший выпендрёж.
- Представляешь, к
ак бы он сейчас написал, чт
о бы это было?
Мы с ней не представляли, да и нужно было сосредоточиться на покупках -
трамвай причалил у Благбаза, мы выпорхнули и пошли между рядов. Все
участники наших торжественных мероприятий внесли свою материальную лепту,
так что мы могли себе позволить смотреть в ближайшее будущее с оптимизмом.
36
а
Часы стучали и стучали как заведённые - или как сознательные граждане в
период, как теперь выясняется, перегибов. Интересно, о чём не говорят в доме
повешенных часов? Не на верёвке же их повесить, чтобы не говорить о ней.
Как бы там ни было, переделывать диссертацию в потенциальную книгу было
бы интереснее, чем пытаться защитить незащитимое. Аня была бы довольна таким
выражением. Сослагательное наклонение тут более чем уместно: я решил начать с
чистого листа всё начинаемое и неначинаемое и написать о тех, кого считал
заслуживающими этого. Это не те, кто сражался за Родину, но я ведь не альбом
собирал вместе с Даней, а писал книгу.
Завкафедрой пообещала напечатать пособие тиражом сто экземпляров, зато его
будут читать, в отличие от диссертации, если бы она всё же состоялась. Вдруг
возьмут и все сто зачитают до дыр? Получится сто дыр и пропуск в вечность.
Удалось расхохотаться не чересчур громко - стекло в кухонном окне выдержало,
часы тоже, потому что повешены были не на верёвке.
Вкалывал я беззаветно и безудержно, стараясь при этом исполнить данное
обещание - обойтись без эмоций. Увы, без них практически не обходилось: осёл,
как я уже заметил, останется ослом, хотя осыпь его звезд
ами. Или обсыпь? Нет,
всё-таки осыпь, я думаю.
Звёзд на моих ослах было больше, чем на звёздном небе, включая Млечный
путь и Чумацкий шлях. Впрочем, это по сути одно и то же. Каждому в положенное
время был воздвигнут даже не памятник, а монумент, и из этих монументов
состояла нерукотворная азбука: с каждым ассоциировалась азбучная истина, за
каждым стояли художественный фильм или разъясняющая телепередача,
помогающие сделать единственно правильный и единственно же допустимый
вывод.
Ничто так не способствует правильности делаемых выводов и принимаемых
решений, как телевизор. Ну, и кинотеатр, конечно, если осыпающее звезд
ами кино
показывают по билетам, а не по телевизору. Кумир, повторял я между строк, на то
и кумир, чтобы его сотворяли для консолидации масс.
Надо отдать должное нынешнему телевидению: если оно вошло в состояние
необратимости, то, глядишь, о кумирах само собой забудется. Вернее, забудется о
том, что они когда-то были кумирами, и артистов успокоившиеся массы
перестанут путать с прототипами.
Аня настоятельно предлагает сосредоточиться на настоящем и будущем вместо
прошлого. Получается, если я правильно понимаю идею сосредоточения, то
вместо уже сотворённых кумиров нужно сотворять новых - сейчас и в будущем.
Сказано эффектно, не забыть бы.
Правда, сама Аня обходится без кумиров, ограничивается Даней и мамой, но
массы в массе своей - кумироинфицированы. Прошлое для них состоит не из лиц и
фактов, а из нимбов, а также рогов с копытами и хвостами.
Бухарин тут хорошо получился - какой из него памятник?
Или вот наш с Даней альбом - куда ему в телевизор?
Вопросы выпрыгивали из междустрочий, приходилось загонять их назад. Увы,
они не загонялись.
Ну, а если памятник по этому портрету всё-таки поставят и объявят
монументом?
И если кино по этому альбому снимут и назовут азбучной истиной?
Как в прошлом ни назови улицу или город, в настоящем всё равно придётся
переименовать. А в будущем - переименовать переименованное в настоящем,
ставшем прошлым.
Для тех же, кто не понимает азбучных истин, всегда найдётся ограниченный
контингент. Ну, в смысле - находился, до 15 февраля.
Но, честно говоря, вера ещё только превращается в уверенность. Настоящее
длительное время, пользуясь Аниной терминологией, медленно, но верно только
становится перфектом.
Надеюсь, никогда уже не превратится в плюсквамперфект...
37
- Римка, ты только посмотри! Откуда они всё это берут? - негромко
восхитилась я, испытывая в рыночном заповеднике умеренный восторг,
переходящий в весьма неумеренный.
- Зришь в корень, - энергично ответила Агальтинова. - В
от кто начал с себя,
причём давным-давно. И обошлись без талонов, купонов и заклинаний о
перестройке и ускорении.
- Думаю, - развила я общую мысль, - раз у них столько для нас, значит и для
себя остаётся.
Мы обе представили себе, сколько у них остаётся для себя, но откуда всё
берётся - не представлялось, хотя было ясно, что редиску в пучки они вяжут сами,
без нашего участия, и пропалывают тоже.
- Светка пишет, что она в основном скупается в магазинах, на базар они с
Мариком почти не ездят.
Римка мысленно пригубила тамошнего магазинного вина - не нашего
гастрономного, а настоящего, - и закусила здешним балыком... Тьфу, это ж надо
такое удумать, перебила я саму себя: не хватало ещё, чтобы мы с дамами
закусывали марочное вино балыками! У них там наверняка найдётся что-нибудь
подходящее к португальскому портвейну двадцатилетней выдержки. Главное -
собственная выдержка, в смысле не чувствовать себя более голодными, чем мы
есть на самом деле, а то балык и прочие нелишние излишества будут
функционально соответствовать яблоку с древа познания.
Недублированный Мегвинетухуцеси, которого наверняка ждали д
ома пятеро
его дочерей, торговал мандаринами. Купив чуть ли не полпуда на всю компанию,
мы с Римкой на обратном пути не сговариваясь размышляли, как ему удаётся
такую массу мандарин везти в плацкартном вагоне и где он их там всю дорогу
хранит, чтобы они выглядели как только что сорванные с Древа желания.
Интересно, если бы сейчас в ДК Строителей была перед фильмом такая же
встреча, как тогда, приняла ли бы я ведущего за Абуладзе? Интересно, как он
выглядит...
В трамвай с сумками - вернее, почти мешками, мы влезли более чем с трудом.
Кроме деликатесов, накупили много всего неподъёмного, уже не удивляясь,
почему в магазине оно всё гнилое и несчастное, а на базаре - наоборот, невзирая
на плацкартные вагоны и периодические поражения производителей продуктов
питания в правах и отъём у них выращенных ими же продуктов питания. Светка
ещё в бытность свою нашей соотечественницей предположила, что то, чт
о мы в
колхозе собирали и складывали в ящики, попадало в специальное место, где его
сначала умышленно гноили, а потом уже развозили по магазинам. Нет, нужен
совершенный вид, поэтому, наверно - сгнаивали.
Вагоновожатая - судя по голосу, это была скорее женщина, чем мужчина -
традиционно требовала не задерживаться и проходить в середину салона, а также
передавать за проезд, поэтому мы с Агальтиновой медленно и неверно лезли
между рядов, как гусеница с каракатицей, неотличимые ни от этих своих
прототипов, ни теперь уже друг от друга. Закомпостировать талоны не хватало сил
и рук. Да и кто их будет проверять: ни один уважающий себя - больше никого они,
ясное дело, не уважали - ни один уважающий себя контролёр в такой нерезиновый
трамвай не вопрётся.
Допёршись до сидения у окна, мы уставились на одного из уставившихся от нас
в окно виновников только что прошедшего всенародного праздника. Сиделось ему
хорошо, не то что нам стоялось. По нашим физиономиям тёк пот, смешанный с
тушью, и мы не производили того яркого впечатления, какое могли бы произвести,
если бы поменялись с ним местами и смирно просидели минут хотя бы пять.
- Мужчина, - задумчиво произнесла Римка, - может быть вежлив по отношению
к женщине в любой позе, даже лёжа, но только не сидя.
Виновник не почтил её вниманием, поэтому Римка продолжила:
- Вежливость королей - это не пунктуальность, как считают те, к кому
опоздали, а лёгкость на подъём.
- Как считают те, кто тащил тяжесть и опоздал, - добавила я.
Римка кивнула, хотя даже кивать было нелегко - сумки тянули вниз, и хотелось
не столько шевелить головой, сколько сидеть сиднем, а лучше -лежать бревном.
Впрочем, у нас просто так никого не сажают.
Виновник повернулся и дал нам отповедь:
- Сдалась ты мне за две копейки, чтоб я с тобой был вежливым.
С этими словами он отвернулся, понимая, что с ним не поспоришь: на отповедь
не возразишь, нам это регулярно давали понять по телевизору в студенческие годы.
- Один-единственный гендерный праздник, а до чего же нелепый! - выдохнула
Римка, пытаясь не выронить сумки. - Спрашивается, кому в голову пришло
праздновать половую принадлежность?
- Мы сейчас как раз едем по площади, названной в её честь, - крякнула я, не
давая сумкам выпасть из окостеневших пальцев. - Но не уверена, что это была
голова.
- Женщины, стойте спокойно, не крутитесь! - сделала нам жёсткое замечание
одна из виновниц приближающегося праздника.
- И хватит умничать! - справедливо добавила другая.
Повторяю: на отповедь не возразишь.
37
а
Банальности иногда только с виду банальны, а на поверку оказываются
глубокими истинами. Вот, например, что внешность обманчива - чем вроде бы не
банальность? На самом же деле - истина в первой инстанции, особенно если речь
идёт о Южиной. Вроде бы изящна и хрупка, но до чего же здоровая баба, кровь с
молоком. С такими сумищами впархивать в трамвай, не теряя самообладания и
неотразимости, а потом изящно спрыгивать, держа в руках немыслимые тяжести и
себя в придачу, - мне такое не снилось.
А главное - никогда не вступить в перепалку ни с одним из сонма
самодовольных козлов. Если бы не она, я бы точно поцапалась.
Без неё, собственно говоря, так и происходит.
38
В силу подавляющего превосходства женского начала в нашем кафедральном
коллективе Валерию Викторовичу приходилось туго, но он справлялся. Как
сказано не мной, опыт и практика - великое дело.
Осыпав нас поздравлениями и восторгами, подняв бокал, закусив и убедившись
во всеобщем единодушии, наш единственный мужчина перешёл к рабочей части:
- Анна Викторовна - самый молодой наш член кафедры...
Хорошо хоть, не упомянул не менее важные и бросающиеся в глаза мои
достоинства. Коллеги совместного со мною пола оценили бы их по достоинству,
да уже, собственно, неоднократно критически оценивали, я думаю. Уверена, а не
думаю, о чём тут думать.
- ...
Поэтому я поручил Анне Викторовне подготовить конференцию на её
любимую тему - художественный перевод. Давайте проведём её до Съезда. О
помещении я с начальством уже договорился, Большую химическую нам выделят...
В эпоху, не побоюсь больших букв, Гласности и Перестройки в Большой
химической было разрешено говорить не о буржуазном национализме и сионизме,
а о художественном переводе. Народу, я надеялась, будет не меньше, чем когда
сгоняли.
- ... Сборник тезисов напечатать не сможем, к сожалению...
Это было бы даже сложнее, чем перевести непереводимое, поэтому губу, как
выразилась бы Римка, скатывать обратно не пришлось.
-
... А вот ваше учебное пособие - сможем, я договорился. После совещания
останьтесь, обсудим.
Я попыталась осмыслить услышанное, но Валерий Викторович инициировал
новый тост и, закусив, продолжил:
- Суламифь Юльевна ушла на заслуженный отдых, и я решил сделать ход
конём: её курс возьмёт на себя Анна Викторовна, тем более что вы всё равно его
частично дублируете, а на её место я пригласил специалиста по компьютерной
лингвистике, чтобы мы с вами не отставали от мировых тенденций...
Коллеги остались довольны: количество мужчин на кафедре удваивалось,
причём добрая половина не будет начальством. Впрочем, всем бы такое
начальство.
-
... Кстати, у вас, Анна Викторовна, уже фактически готовый выступающий.
- У меня уже на эту тему есть кандидат, Валерий Викторович.
Ещё бы Вадик с восторгом не согласился. Римка поначалу хотела отбыть
сторонним наблюдателем, но потом прониклась и решила рассказать
общественности о нашем «Отражении» - о том, как мы там переводим
непереводимое.
Мише Блехману я позвонила накануне. Коллектив у него оказался ещё более
женским, чем у нас: двое мужчин, половина которых - завотделом, плюс 19
женщин. Кроме того, в смысле, в первую очередь - три женщины дома. Поэтому
договорились встретиться у нас на кафедре после праздников - после моих пар и
его работы. В ближайшее время его вроде бы никуда не посылали и могли
отпустить по такому случаю пораньше, чтобы мне не пришлось торчать на
кафедре до вечера. Ну ладно, не торчать, а просто сидеть без дела и явиться домой
неизвестно когда. Другими словами - именно торчать.
39
Домой я пришла навеселе. Ну, в смысле - в весёлом состоянии, то есть мне
было беспричинно весело. Больше всего хотелось даже не улыбаться, а хохотать.
«Смех без причины, - однажды после очередной политэкономии социализма
глубоко копнула Светка, - признак наличия тайной, не выносимой на всеобщее
обозрение причины».
«Заумна ты, дама, - хмыкнула Римка. - Если кому ржётся, у того есть на то
ясная и понятная причина. Иначе зачем бы ему ржать?».
У него может и есть, - подумала я в настоящем о прошедшем. - А у неё - ни
малейших, просто захотелось хохотать, а не скептически улыбаться или
пессимистически хмыкать».
Сегодня Саша забрал Даню из садика раньше, поэтому ребёнок тоже находился
в состоянии душевного подъёма: играл на кухне в футбол резиновым мячом,
который мы ему подарили на 23 Февраля.
- Как развиваются события? - со свойственной мне в такие периоды жизни
игривостью спросила я у Саши, пока он разливал нам всем борщ, а Даня остывал
от победы над самим собой и проигрыша самому же себе. Овощи были из тех, что
мы купили с Агальтиновой на Благбазе, то есть не попавшие в госовощегноилище.
В магазине овощей не было с самого Ускорения, их заменяла Гласность. Я снова
расхохоталась по тайной, не выносимой на всеобщее обозрение причине.
- Рассказывал о правом уклоне. О том, что они, как оказалось, уклонялись
правильно, то есть не уклонялись, а уклонялись на самом деле те, кто не
уклонялся.
Ребёнок был голоднее волчонка. Чем их в садике кормят, непонятно: он умотал
немелкую тарелку быстрее, чем я успела отреагировать на Сашины слова. Налила
Дане добавку, дала ещё одну пампушку и рассудила:
- Когда идёшь вперёд, лучше не оборачиваться. Так же как когда лезешь вверх,
лучше не смотреть вниз.
- Наверно, ты права, - согласился Саша, наливая и себе добавку и добавляя в неё
базарной сметаны. - Чем пристальнее смотришь назад, тем сильнее хочется
отвернуться. Но уступать этому желанию я не могу, иначе впереди ничего не
увижу. Чем больше пишу, тем больше в этом убеждаюсь. Сегодня почти десять
страниц написал, это будет страницы три на машинке.
- Папа, пошли сбацаем в Чапаева, - предложил Даня.
На второе у нас были вареники с базарным же мясом. Ребёнок уплёл их в
мгновение ока и побежал расставлять шашки.
- Валерий Викторович мне дал задание переделать диссертацию в книгу, -
бодро отрапортовала я. Ляпнутое невзначай бывает похлеще обдуманного.
- Я за тебя рад, - ответил Саша.
Он занялся мытьём посуды, а я собиралась с мыслями.
Мысли не собирались
. Саша тем временем развил свою:
- Я за тебя всегда рад. Переделывать в книгу существующую диссертацию -
приятнее, чем несуществующую.
Поезд подождал, пока проводница проверит мой билет, и застучал на рельсах,
словно кто-то хочет войти, а ему всё не открывают и не открывают: «Впустите
меня!.. Впустите меня!..» Полустанки пряталась от меня за вагонными
занавесками - или я спряталась от них, и мы снова играли в бесконечные наши
жмурки, вот только никто не считал до десяти и не выходил искать, и никто не
был виноват в том, что кто-то не спрятался, а значит, никто и не находился. Разве
найдёшь, если не ищешь?
Поезд, как всегда привычно и неожиданно, проехал вдоль набережной, звонко
остановился и пыхнул, проводница протёрла поручень, опустила ступеньку,
выпустила меня на перрон.
Там пахло поездами, морем - спокойным и некартинно разбушевавшимся - и
чебуреками. Небо, если присмотреться, изо всех сил старалось не отличаться от
моря, и ему это удавалось - наверно потому, что море, тоже изо всех сил, помогало
ему.
Я шла от вокзала мимо чебуречной в «Асторию» - не была там больше тысячи
лет, с тех пор как кораблик почувствовал себя кораблём и причалил к берегу, -
помните, я рассказывала, несмотря на лёгкость в мыслях и словесную
сбивчивость. Тогда всё медленно- медленно начиналось, и начало было
бесконечным, ведь заканчивалось оно не окончанием, а продолжением, а значит,
не заканчивалось вовсе. А вот у продолжения - продолжения нет, оно рано или
поздно подходит к концу, сколько ни надейся на его бесконечность.
Да нет, какое уж там «или».
Есть хотелось болезненно, хоть и считается, что хороший аппетит - признак
здоровья. Почему, чтобы почувствовать себя здоровой, нужно сначала как следует
поболеть? Надо будет обсудить это с дамами, а пока - добраться до «Астории»,
тем более что непунктуальность - только тогда признак женственности, когда эта
самая женственность не нивелируется неженственными звуками, вырывающимися
из живота.
Расскажу об этом позже, сначала - о 8 Марта, не зря же мы с Римкой так
активно готовились.
40
Сергей Магзанирович с Еленой Николаевной жили на другом конце города, и
мы решили по случаю праздника отказаться от романтического трамвая и поехать
на банальном в своей функциональности такси. Опыт показывает, что романтика
заканчивается после первых двух-трёх остановок, а потом просто плетёшься по
инерции, пока не доплетёшься наконец до места пересадки или назначения.
У меня не было для таксиста ни пенса, ни тем более соверена, но и он мог
вместо фиакра предложить нам троим и маме не очень новую, хотя номинально и
новую «Волгу», так что мы были с ним квиты.
Жили они в двухэтажном доме времён 20 съезда. В их микрорайоне все были
такие, и выглядел они, то есть дом
а, как новенькие, не то что «Волга», хотя
построили их не только до Римкиного рождения, но и до маминого фестиваля.
Впрочем, Римка выглядела тоже как новенькая, ни малейших признаков
затасканности, а ведь она, в отличие от дома, не каменная.
Но времени на размышления практически не было: мы вскарабкались на второй
этаж по крутой, чем-то похожей на корабельный трап лестнице - впрочем, откуда
у трапа ступеньки? - и достигли цели. Даня молодец: карабкался самостоятельно,
хотя каждая ступенька в этом доме - высотой с его ногу.
Время коробок тогда ещё не пришло, потому лестницы и потолки были
высокие, а коридоры - широкие. Да и кухни, пользуясь Римкиной терминологий,
не какие-то несчастные пиндюрки. Прошу прощения, терминология - Светкина.
Комнат было две. Из не главной был выход на балкон - у нас на пятом этаже
было ненамного выше, чем тут на втором. Вот какую решающую роль в истории
играет десятилетие, даже чуть меньше.
Ещё в комнате был столик-машина, на ней шила Римкина покойная бабушка.
Римка тогда ещё жила вместе с ними. Если сесть за машину и нажать на
большущую педаль, похожую на другой маленький столик, машина начнёт стучать
и крутиться. Мы когда- то обожали тут играть, когда приходили к Римке в гости. А
Дане и Маше пока рановато, с их габаритами на столик-педаль особо не
понажимаешь, она для них туговата, разве что попками сядут.
Ещё одной реликвией в этой комнате было радио. Звук у него включался и
выключался не традиционной круглой ручкой, а тонкой пластинкой, ходившей
туда- сюда в специальной щёлочке. Классная штука. И годы ей, то есть ему,
нипочём, как и маминому крохотному радио, правда, с колёсиком. Римка
говорила, они с её папой в 62-м году жутко переживали, когда наши сыграли
вничью с колумбийцами. Она сама, конечно, не помнила, ей Сергей Магзанирович
рассказывал. Мы с Даней эту историю неоднократно слушали в разных аспектах.
Очень переживали за Яшина, как я сейчас за Сашу.
А в главной комнате, хоть она и была главной, реликвий не было, разве что
раздвижной стол, но я не помню, реликвия ли он. В данном случае он ломился
хотя и не от реликвий, но от раритетов. Мы с Агальтиновой испытывали чувство
законной гордости.
- Вот ведь парадокс! - отметил наше достижение Сергей Магзанирович. - В
магазине шаром покати, а нам - хоть бы хны.
- Не для того нам дан уникальный шар, чтобы мы им катали в магазинах! -
возразила Елена Николаевна и положила мужу оливье и кусочек селёдки, такой же
редкой, как когда-то чуб, которому селёдка в старые времена послужила
прототипом.
- Социальный оптимизм, - заметил Сергей Магзанирович, разливая по всем
бокалам полусладкое шаманское, бутылка которого залежалась у них, наверно,
ещё со времён до Ускорения, - в наши дни важнее оптимизма индивидуального.
Чтоб не пропасть поодиночке, возьмёмся за руки и внушим друг другу веру в
светлое будущее.
Мама улыбнулась:
- Серёжа, как же мы возьмёмся за руки, если в них у нас вилки, не говоря уже
вот о бокалах?
- Мысленно освободим руки и выпьем за источник личного оптимизма, без
которого социального оптимизма не бывает, - оптимистично провозгласил Саша.
- Ты имеешь в виду что-то или кого-то? - уточнила Елена Николаевна.
Даню и Машу мы в качестве эксперимента посадили за общий стол, они уже
большие, пусть привыкают.
- За кого выпьем? - спросил Саша у Дани.
Даня прожевал и пояснил:
- За меня, маму, бабушку, Машу, Римму
, тётю Ленуи дядю Серёжу
.
- Приятно осознавать себя источником оптимизма! - кивнула Елена Николаевна.
- Точнее говоря, источницей, - уточнила Римка.
- Ну, - перешла я к делу, мысленно потирая руки, - как говорится, взъедим.
- И взопьём, - согласилась Римка. - Одним оптимизмом сыт не будешь.
- Глубоко копаешь, - не могла не согласиться я. - А не взъевши, как взопить?
Или возпить?
Судя по всему, остальные не знали.
Холодец маме, как обычно, удался: мы его принесли в качестве нашего вклада.
- Вообще, - снова глубоко копнула Агальтинова, - холодец нужно есть летом,
потому что когда жарко, холодное освежает.
- До лета он не дотерпит, - оценивающе и оптимистично проговорил Сергей
Магзанирович.
Елена Николаевна мысленно хихикнула:
- Он, может, и дотерпел бы, а вот ты - вряд ли. Мой муж и терпение
несовместимы.
- Интересно, в Канаде холодец едят? - высказала я сокровенное.
Саша покачал головой, как будто только что оттуда:
- В старые времена по телевизору говорили, что у них там всего много, но хуже.
А я вам скажу: мало хорошего - намного лучше, чем много плохого.
За это невозможно было не выпить. В смысле и за мало хорошего, и за много
плохого, потому что когда хорошего нет, в смысле есть сплошной дефицит, то
пусть будет хотя бы плохое, как бы много его ни было.
- Как говорит Гавриил Попов, - детализировал Сергей Магзанирович, - нужно
всё богатство нашей страны перевести в деньги и раздать каждому по серьгам. И
чем больше выйдет серёг на тело населения, тем лучше, потому что деньги - это
всё-таки не так уж плохо, даже если на них, в связи со вр
еменным трудностями,
нечего покупать.
- Кому нечего, - пожала плечами мама, - а кому более чем есть.
- Quod licet jovi, non licet bovi
, - поддержал тёщу Саша, - даже если этот «бови» -
полная свинья.
- Жаль Светки нет, - вздохнула то ли я, то ли Римка. - Вот кто социальный
оптимист!
- Ещё бы! - согласился Сергей Магзанирович, разливая по очередной, теперь
более крепкой. - Самые оптимистичные из нас едут в те края, где оптимизм имеет
под собой социальную почву. Беспочвенный социальный оптимизм, как мы знаем,
является тяжёлым социальным же недугом, поражающим тело населения через
посредство телевизора, толстых журналов и тонких газет.
- А чем лучше личный скепсис? - возразила Елена Николаевна. - Слушайте,
серьёзно, а вдруг всё возьмёт и не вернётся на круги своя? Что, если теперь -
всерьёз и надолго?
Я эту фразу запомнила с истмата. Бывало, памятник с протянутой рукой
неплохо формулировал, хотя нечасто. Интересно, почему пятидесятилетнего
мужика называют дедушкой?
«Тоже мне нашла мужика!» - как-то заметила Римка. Не помню, похвалила или
наоборот. Хотя вряд ли.
- Необратимость у нас была, есть и будет обратимой, - вздохнула мама. -
Организаторов всех наших достижений и побед хлебом не корми, дай только
обратить необратимое.
- Наш лозунг - принцип принципиальной беспринципности, - выдал Сергей
Магзанирович.
Всё-таки четвёртую или уже пятую пропустили, как тут не выдать.
40
а
Машка махлюет. Говорю ей «Не перехаживай!», а она всё равно перехаживает.
40
б
Данька махлёвщик. Сам перехаживает, а сам говорит, что это я перехаживаю.
41
Такси по случаю окончания праздника не было даже в помине, хорошо хоть
«пятёрка» ходила. Спешить ей было некуда, она ехала себе неромантично и ехала,
останавливаясь каждые две или три минуты, но больше никто не входил и не
выходил, потому что одни всё ещё праздновали, а другие уже отпраздновали, и эти
«ещё» и «уже» были похожи друг на дружку, как, скажем, мы со Светкой или Даня
с Машей.
Даня уснул без задних ног, наигравшись на месяц вперёд.
Мама и Саша разговорились о вырубке винограда и о том, чтобы спившиеся
массы перестали, наконец, пить гранёными стаканами «Красный камень» и
«Чёрный доктор».
У меня была уйма времени, и чтобы она продлилась как можно дольше, я
поспешила в любимую с давних пор «Асторию», мимо вокзала и чебуречной,
вдоль набережной, за которой была железная дорога, а чуть дальше - море,
наконец-то оправдавшее своё название.
- Вы сегодня как никогда рано, - улыбнулся он.
Нет, он сказал «ты». Впрочем, в английском языке это одно и то же, чт
о
одновременно и усложняет, и упрощает общение.
- Это я от голода, - пояснила я. - Когда как следует проголодаешься, ноги сами
тебя несут. В смысле меня.
- Бытует мнение, что они от голода подкашиваются, - практически согласился
он, придерживая в меру солидную ресторанную дверь, - но это - мнение сытых, у
голодных срабатывает рефлекс поиска.
На свету я оценила его новый светло-зелёный костюм и белую хризантему-
бутоньерку. Мы с дамами тоже хипповали, когда учились в универе, правда,
зелёный - не мой цвет. Зато у Светки была зелёная вельветовая куртка. Слабый пол
пускал слюни, когда она при необходимости небрежно её сбрасывала. Я бы на их
месте тоже, наверно, пустила. А вообще, у слабого пола много слюней, тут я с
Римкой согласна.
- Слушаю вас! - обратилась к нам официантка.
Нет, обратился к нам официант, как я могла забыть.
- Пинту «Гордости», пожалуйста, - попросил он для себя, а я себе для экзотики
снова захотела янтарного эля. Тёмное пиво - слишком для меня горькое, хотя мне
ли выбирать.
- Чтобы выбор появился, - посоветовал он, - не убеждай себя в его отсутствии.
С другой стороны, когда выбор есть, приходится выбирать. А это не всем и не
всегда по душе.
Он отпил из высокого стакана, и я подумала, что у гордости должна быть мера -
пусть хотя бы этой мерой будет пинта. Неограниченная гордость, даже если это
«Гордость Лондона», неизбежно отдаёт горечью. Мы с ним понимающе
улыбнулись.
- Ну как, прочитала? - вроде бы небрежно спросил он, как будто ему было всё
равно. «Удивительно: пишешь для себя, а ждёшь как манны небесной не
интересующего тебя мнения читателей. Ну, а если им не понравится написанное
тобой, станешь ли ты писать иначе, чтобы им понравиться? Вот именно. Главное -
чтобы нравилось автору. Хотя разве автору когда-нибудь нравится написанное им?
Однако ещё сильнее автору не нравится мнение читателей». Он не сказал этого,
хотя наверняка подумал, радуясь тому, что написанное им нравится читателям
почти так же сильно, как ему самом
у.
Прочитала, конечно, и обсудила со студентами. Они разошлись во мнении и со
мной, и друг с другом. Серёжа, разумеется, разошёлся больше всех.
На первое он заказал ячменный суп. В наше время такого блюда в «Астории» не
было. «Дряхлая ты наша! - посочувствовали бы дамы в унисон. - А ведь помнит
ещё! Другая бы пошамкала, пошамкала, да и забыла».
Суп ему принесли в маленьком чёрном котелке, прямо загляденье, а мне -
любимый Данин борщ, только без с пампушек - для сохранения свежести дыхания.
Да и фигуру не испортишь.
«Твою фигуру не мешало бы подпортить в некоторых местах», - это Светка.
«До чего же тоща!» - это Римка.
Или наоборот, вечно я путаю.
Отделываться односложным ответом не хотелось. Я вытащила из бело-чёрной
сумки мою фотографию в почти полный рост. Получилась неплохо при всей моей
нефотогеничности. В ателье снималась, ещё в универе. Смотрю вдаль и тонко
улыбаюсь, Моне Лизе такая тонкость и не снилась. Впрочем, что ей может
присниться, если она, бедняга, столько лет уже не смыкает глаз
.
- Классно выглядишь! - оценил он. - Только жаль, чересчур примерная, это
вселяет подозрение в качестве плёнки.
Я запила комплимент негорьким «Индийским» пивом и спросила, зная, что
ему, наверно, виднее:
- Неужели мой портрет тоже когда-нибудь изменится и продемонстрирует все
мои грехи?
«Твой главный грех - безгрешность», - это Светка.
«Могла бы уже и согрешить для разнообразия!» - это Римка.
Такие обе грешницы - прямо куда там.
Мы заказали второе - воскресную зажарку, я решила попробовать его любимое
блюдо, да и до воскресенья было рукой подать. Или от воскресенья - они только и
делают, что мелькают, только их и видели.
- Нет, - ответил он, разрезая мясо на маленькие кусочки. - Фото - совершенно
не портрет. Оно показывает то, чт
о видит, а это имеет мало общего с
действительностью. С действительностью имеет общее только портрет, да и то не
всякий.
- Только тот, который не похож на фотографию? - уточнила я и попробовала
кусочек жареного мяса. Классная штука, между прочим.
Он запил жарк
ое своей «Гордостью» и добавил:
- У одного художника, судя по всему, не любившего фото, есть портрет
возлюбленной. Глядя на этот портрет, я понимаю,
как он её любил: если не
любишь женщину, не изобразишь её такой беспомощной дурнушкой.
- Насчёт дурнушки ты преувеличиваешь, - не возразила я. - Она у него - жуткая
уродина, переевшая хачапури.
Он допил остатки «Гордость» и заметил:
- Литература - это умение написать портрет, а не снять фото, каким бы
художественным оно ни было. Впрочем, многие слова напоминают клацание
фотоаппарата.
Он откинулся на спинку стула и проговорил:
- Безделье - это самое приятное из всех занятий. После написания портретов,
разумеется.
Мы приехали, нужно было выходить.
Чем он расплатился? По-моему, пятифунтовой купюрой, а сдачу взял, чтобы
заплатить за фиакр. «Пятёрка» туда не ходит, - улыбнулась я себе, и мы пошли по
нашей бесконечной лестнице. Было поздно, мама осталась у нас. Было тесно, но
необидно.
42
У природы, конечно, нет плохой погоды, но только не тогда, когда в окно
видна не площадь, а сплошной то ли полусухой, то ли полумокрый снегодождь.
О высоком и философском не думалось.
На кафедре не осталось ни одной живой души, кроме моей, и я ума не могла
приложить, как мы с Даней проскочим от садика до трамвая. Лучше, наверно,
поймать такси, чтобы не трястись во всём мокром, вот только где его поймаешь в
эту не могущую быть плохой погоду.
Миша пришёл даже раньше запланированного - тоже, наверно, решил, что чем
скорее начнём, тем быстрее разойдёмся. Смотреть на него было весело, но я не
подала виду. Впрочем, он, вид, сам у меня подался.
-
Погода, ясное дело, плохой не бывает, - выговорил Миша, отдувшись -
интересно, есть такое деепричастие или это я только что изобрела?
- Так разве ж это погода? - поддержала я разговор.
- И то правда, - согласился он, снимая лишнее. - Природой и погодой тут и не
пахнет... Слушай, а у тебя тоже Раиса Васильевна преподавала? И Владимир
Лазаревич?
Я приятно насторожилась:
- А ты что заканчивал?
- Матлингвистику. Хотя первая часть мне совсем не соответствует, вернее, я не
соответствую первой части. Зато второй - на сто с лишним процентов. Лучше бы
вторых частей было две, хотя спасибо и на том, чт
о было.
Вот и Вадик мне про это рассказывал - правда, на сеновале.
У нас пахло кофе - жаль он не склоняется, хотя и не мужского рода, - я
разогревалась перед предстоящей беседой.
- Кофе будешь?
- Спасибо, давай лучше ближе к телу, а то когда во рту булькает, умственные
усилия тратятся впустую.
- Больше того, - развила я богатую мысль, - когда в нём чавкает, интеллект и
тем более ум вообще отдыхают.
Ум - это вам не функция от интеллекта, это гораздо больше. Хотя почему
только вам?
- Как дела в ваших краях? - расспросила я на правах хозяйки. - Мама говорит,
гласно посылают, невзирая на перестройку?
Миша усмехнулся:
- Мой приятель Петька Саенко говорит: «Таскать нам не перетаскать».
- А что вы таскаете?
- Да всё, что таскается, с места на место, из пустого в порожнее, одно вместо
другого. Овощи, например. Осенью, когда они ещё свежие, везём на кагаты. Зимой
их там перебираем и выбрасываем, когда сгниют, летом пропалываем, потом
собираем и отвозим гнить.
Я вздохнула:
- А много сгнивает?
Он убедительно кивнул:
- Там им хорошо гниётся, до магазина практически не долёживают.
- Как говорит не помню кто, - дополнила я нашу, как оказалось, общую мысль, -
мама или Римка, это моя подруга, - в
от почему в магазинах каждый день пуще
прежнего.
Миша расхохотался - промоклость явно прошла - и выдал:
- Наша старшая дочка, когда была маленькой, говаривала: «
Вот почему я
плакала: я писять хотела».
- Слушай, - приступила я к делу, - мама говорила, ты переводишь? Мы тут
конференцию проводим - как перевести непереводимое.
Миша отреагировал бурно, даже бурнее Римки.
- Что толку переводить переводимое? - рявкнул он так радостно, как будто их
обещали больше никуда не посылать. - Достойно перевода только то, что не
переводится.
-
Так как же его перевести?
- Аня, сама посуди: зачем переводить то, чт
о всё равно ни фига не переведётся?
Непереводимое нужно не переводить, а пересказывать! Как говорили в школе,
своими словами.
Я всё-таки налила себе кофе: человек соткан из противоречий. Интересно, кто
меня соткал? За мамой вроде не замечала, не говоря уже о папе: ткущий папа - это
достойно отдельного разговора, как говорил Райкин, с глазу на глаз.
- Будешь?
Миша покачал головой и взял быка за рога. Или это был не бык, а конёк,
причём безрогий и любимый.
«Вечная бабья доля - слушать мужика», - это, кажется, Римка.
«Не слушать, а слушаться», - это, судя по всему, Светка.
«Бабья - доля. У женщины - в худшем случае судьба. А в лучшем - сама себе
кузнец, хоть и не бабье это дело, ковать»
.
Во как! А то прямо думают, что они обе такие умные, куда там.
42
а
Бесчисленные секунды расс
ыпались несобранными серебряными монетками,
закатились во всевозможные уголки и под невозможные шкафы, из бесчисленных
постепенно стали считанными. Я собирал когда-то монеты - этих, серебряных, в
моей коллекции не было.
Впрочем, сейчас не об этом.
Сегодня у меня был Кот. То есть, конечно, не сегодня, а в тот вечер, когда я
вернулся домой - кажется, с капусты. Надо будет об этом написать отдельно, то
есть не только о капусте, а вообще о том, как нас посылали.
Пока вернусь к моему Коту. Всё-таки лёгкость в мыслях у меня
необыкновенная. Отсюда и ноги растут! Я же автор, вот Аня и переняла у меня эту
самую лёгкость.
Интересно, почему ноги - растут? И почему растут - только ноги? Не может же
остальное тело при этом не расти... Ну хорошо, об этом можно подумать отдельно,
когда придётся переводить что-то особенно непереводимое. Собственно говоря,
Кот относится именно к этой категории.
Он с большой буквы, потому что это не какой-то обыденный млеколакающий, а
единственный в своём роде, да и не в своём тоже.
Хорошее слово получилось, жаль, что поезд ушёл. Не только тот, на котором
уезжал и приезжал Вадик, а тот, на который билеты распроданы давно и заранее.
И с проводницей не договоришься, сколько ей ни предлагай, потому что у этого
поезда нет проводниц. Да и самог
о его тоже ведь нет. Какие уж тут поезд
а. И
предлагать, кстати, нечего.
На этот вечер я себе запланировал перевод имени этого самого Кота.
Каждый вечер, гуляя с Мариной, я переводил в уме одно имя или одну игру
слов. Марина спала в коляске: она засыпала, как только Надя уложит её и укутает
и мы выедем на свежий воздух.
Королева не могла бы оценить мой труд, ведь ей достаточно было оригинала. А
у нас хотя и не было королев - одна только капуста, - были девочки, очень
похожие на Олю и медленно но верно подрастающую Марину. Конечно, Марине
до Алиски было ещё далековато, но - чисто количественно, потому что
качественных отличий, на мой взгляд, не было. На мой - значит и в самом деле не
было.
Перевести Алискину историю было невозможно, иначе не было бы смысла
переводить. Я перечитал все переводы и поставил себя на место Оли: разве могла
бы она подружиться с переведённой псевдо-Алисой? Та, ненастоящая, по-русски
говорила не так, а значит не то, что настоящая, поэтому какая же из неё подруга?
Подруги так не разговаривают.
Каждый вечер, если только не посылали во вторую смену, я выезжал с Мариной
и, пока она спала, переводил одну игру слов или одно имя. То есть не переводил, а
пересказывал своими словами - вернее, Олиными. В её с Алиской возрасте слов
а
подбираются легко, и за два часа мне это обычно удавалось.
Оля оценивала результат - улыбкой, чего я и добивался, или критическим
замечанием. Критиковала она меня редко и всегда, как я понимал по здравом
размышлении, правильно.
Стишок про Валета, укравшего у Герцогини то ли булку, то ли сырник - сейчас
уже не вспомню, - я придумал вроде бы неплохо:
Наша Дама горько плачет:
«Где любимый мой калачик?»
«
Тише, Дамочка, не плачь!
То Валет украл калач».
А Оля сказала: «Получается какой-то туалет».
Конечно, я переделал и вместо туалета сказал: «Злой Валет украл калач», и Оля
одобрила.
Мы приходили с гуляния, Надя брала Марину на руки, а я говорил Оле,
например, от лица продрогшей и промокшей мышки: «Есть хочется... сыро». Она
понимающе улыбалась, и я записывал перевод. Или повторяла по многу раз то, что
ей особенно понравилось: «Куда запропастился мой кот?» У неё это здорово
получалось, особенно пальчики щепоткой и улыбка почти как у того Кота, имя
которого я решил придумать в этот вечер.
До меня все, кто брался за «Алису», его имя не придумывали, а переводили, и
получалось совершенно непонятно что: или Чеширский Кот, или какой-то
Чеширский Мурлыка, или вообще Котик-Чешик. Оля справедливо недоумевала,
почему этот улыбчивый, оптимистичный кот - Кот - не мылся и потому чесался,
при этом не переставая улыбаться. Что смешного, когда у тебя чешется?
Мы ездили с Мариной и ездили, было светло как днём, хотя, кажется, темнее не
бывает, и я перебирал в уме всех известных мне котов. Все они были с маленькой
буквы и потому не годились. И только один - я от радости чуть не поскользнулся и
если бы не коляска, шлёпнулся бы на место, аналогичное тому, по которому
шлёпнула Аню университетская дверь, - только один подошёл. Ну конечно
- Кот
Без Сапог! Ну да, без сапог, зато с юмором - ему же надо было чем-то
компенсировать отсутствие обуви. Кот Без Сапог, зато с юмором - и никаких вам
чешущихся мурлык.
Приехали домой, и Оля одобрила. Ясное дело, я не говорил ей, что сочиняю
«Алиску». Готовил ей сюрприз. Сказал прямо, что по улице, где мы только что
ехали, ходил Кот Без Сапог, чего уж там. Сочинять - так сочинять.
На обратном пути мы с Аней говорили, естественно, о Перестройке, о чём же
ещё. Думаю, что нездоровый оптимизм лучше здорового пессимизма, тем более
что он у меня был вполне здоровым.
- Тебе лучше это обсудить с моим мужем, - сказала Аня. - У вас получится в
унисон.
Я их пригласил в гости - под этим полусухим или полумокрым псевдоснегом
особенно не наговоришься. И Кота как следует не назовёшь. Есть хочется, сыро.
42
б
- Ну ладно, об этом расскажешь на конференции. Возвращай мне слово.
- Согласен. Надолго прерывать эффектную даму не в моих правилах.
- А ненадолго?
У моих героинь самооценка высокая, иначе зачем бы мне такая с позволения
сказать героиня?
43
Потеплело, и мы с Даней позволили себе погулять подольше. Что это у меня
столько «по»? Нужно работать над стилем, а то того и гляди автор лишит сл
ова.
Вот теперь уйма «то» на мою голову.
Мы энергично гуляли по Ботаническому саду и вовсю бесились - мотались как
угорелые в квача, Даня после садика, я - после работы. Снег исчез, как будто его и
не было, а ведь когда-то был же. И дорожки почти высохли, так что с ума
сходилось на полную катушку. Даня, как ни удивительно, за зиму подрос, и теперь
не то что не нужно было поддаваться, а приходилось бежать во всю оставшуюся
после работы прыть. Но всё равно убежать не удавалось: ребёнок каждый раз
догонял, и каждый раз новым квачом была я. В смысле старым.
Квач - это вам не «Попробуй не догони» в Мишиной «Алисе». Тут бежишь из
предпоследних сил, что есть духу, который вместе с наступлением последних сил
рискуешь испустить, потому что Даня никак не устаёт, а у сам
ой духу только и
остаётся что на последнее испущение. Или испускание? От такой беготни, ну её в
баню, слова толком не вспоминаются.
Мы, помню, с папой тоже мотались до посинения. Вернее, синел папа, а мне,
как сейчас Дане, было хоть бы хны.
Но вот обязательно попадалась и по-прежнему попадается неизбежная собачка,
которая тявкает на людей, бегающих в своё удовольствие и потому никого не
трогающих. А при собачке была и есть весьма строгая хозяйка или весьма же
строгий хозяин, недовольные тем, что их цуцика нервируют невесть откуда
взявшиеся и несущиеся во весь опор мальчик с мамой или девочка с папой.
Надеюсь, вы помните афоризм моего несостоявшегося возлюбленного: кто не
любит собак, то не любит людей. Бегая за Даней, я периодически бросала взгляды
на строгую хозяйку и понимала, что воздыхатель был где-то прав. Интересно, где
он прав теперь?
Хотя почему хозяйкой я называю хозяйку, а не растявкавшееся существо без
определённых занятий? Переводя неиспущенный дух, задала этот вопрос Дане, и
он без раздумий ответил, что хозяин - именно существо, а не хозяин или хозяйка.
Тот, кто не хозяин, разве будет так по-хозяйски лаять?
Нет, лай, как ни крути - прерогатива хозяина. Вернее - право на лай, потому что
лает не хозяин, а наделённые этим существенным правом существа. Был бы
хозяин, а бобики, охочие потявкать или подтявкать, всегда найдутся.
О собачьем праве я подумала, когда мы, полуживые, приплелись домой. Саша
зачем-то слушал недавно полученную от мамы ту самую покрытую пылью веков
магнитолу, хотя обычно читал перестроечные газеты и последние страницы
толстых журналов. Газета лежала на диване, вымазывая свинцом новый плед.
Наверно, очередной портрет он уже в
ырезал или дочитал про надвигающийся
Съезд. Саша регулярно читал на эту тему и ходил на встречи с кандидатами и на
прочие разгулы гласности вроде клуба любителей «Огонька».
Уже давно не глушили, не то что в старые добрые времена. Глушилка - это как
булыжник в статуе про оружие пролетариата. Вернее - как электронный бобик:
затявкивает слышимое с максимальной эффективностью. Сначала всё тихо и
мирно, и думаешь в наивности своей: сегодня пронесёт, удастся послушать Кэта
Стивенса или Максимова, или вообще «Архипелаг». Потом она появляется -
издалека, вроде разыгрывающейся зубной боли. Сильнее, сильнее, совсем рядом...
И вдруг - да какое там вдруг, у них ничего вдруг не бывает,
- зажужжит, завизжит,
зарычит, как бормашина, - и Кэт Стивенс исчезнет, словно его и не было. А ведь
был же...
Как мне удалось записать «Миледи д'Арбанвиль», ума не приложу... Думала,
как дура, а вдруг больше вообще глушить не будут? Пришлось так же скатать губу,
как раскатала, - это мне Агальтинова посоветовала по-дружески. Или Гельфандша,
не помню уже.
Когда мы учились в универе, глушилки частично отменили - в связи не с
гласностью, как сейчас, а с разрядкой: «Свободу», конечно, слушать было не
позволено, зато «Голос» - можно, причём по два раза в день, в три и в пять.
Саша как раз слушал «Свободу» - это сразу стало понятно по качеству речи.
- Что пишут и даже говорят? - осведомилась я встревоженно.
Мы дослушали, Саша выключил магнитолу, поцеловал Даню и объяснил:
- Людей поубивали. Сапёрными лопатками и какой- то дрянью - «Черёмуха»
называется.
Я пошла стелить ребёнку, спрашивая сама у себя, куда они влезли на этот раз.
Догадаться не удалось - мало ли.
- В Тбилиси, - сказал Саша. - Прогоняли с центральной площади.
Даня пошёл в ванную, а мы на кухню.
Ужинать как-то не хотелось.
- Атаман у них - то ли Муравьёв, то ли Родионов, - продолжил Саша.
- Вряд ли Муравьёв, - возразила я. - Двое муравьёвых за 70 лет - это чересчур.
- Ну да, Родионов.
Мы сидели, молчали и смотрели кто куда. Повешенные Даней часы нетихо
тикали.
- А что на это говорит генеральный руководитель концессии? - продолжала я
осведомляться.
- Они отбыли по делам.
Представляю, чт
о сказала бы Светка, и не представляю, чт
о - Агальтинова.
- Снова бояре виноваты, - интеллигентно развила я нашу с ними мысль.
Саша что-то вытер на чистом столе и сказал вроде как оправдываясь:
- Если бы не он, сейчас бы глушили.
Вот бы дамы выдали хором! Да и выдают, наверно, по отдельности.
- А мог бы вообще бритвой по глазам, - сказала я и пошла поцеловать Даню
перед сном.
Наши потом тоже подробно всё показали и рассказали.
Интересно, почему я ненаших называю нашими, и наоборот
?
43
а
Ещё я напишу о том, что лапоть может прикинуться сапогом, но останется
лаптем, причём не крестьянским, а люмпенским, разве что с наглыми сапожьими
повадками. И о том, что «финка» может выдавать себя за наточенную сапёрную
лопатку, но не перестанет быть ножом-убийцей в немытых руках того же
лапотника.
43
б
Интересно, почему я наших называю ненашими, и наоборот? Надо будет
обсудить это с ближайшим окружением. Южина - умнейшая баба, равно как и
Гельфандша, как бы далеко она ни обреталась. И что интересно - пишет
совершенно без акцента. Тоже достойно обсуждения.
Ну, конечно, они такие же бабы, как Шлейников был мужик. Вернее, мужчина.
Перед Светкиным отъездом сидели у неё в расслабленном и опечаленном
состоянии, слушали всякую всячину из нашего времени, трясли, так сказать,
стариной. Пробовали понять, почему время убегает, если за ним никто ведь не
гонится, но как-то не понималось... Хорошо хоть наша всячина никуда от нас не
убегала.
- Впечатление неизгладимое, сколько ни гладь, - заметила Анюта после часа
или двух, на что Гельфандша, сделав грациозный глоток а-ля
femme fatale,
неожиданно возразила:
- Терпеть не могу, когда непонятно кто гладит.
- Так поначалу же непонятно, понятно кт
о это или нет. Вот и позволяешь
гладить, пока поймёшь, - вздохнула Южина. - А пока поймёшь - изгладит до
потери сознания.
Светка строго, но, по-моему, неуверенно покачала головой:
- Пока не поймёшь, обойдётся без глажки. Тоже мне!
Мы вздохнули в унисон, потому что попробуй возьми вот так сразу и пойми... И
обойдись - тоже попробуй.
44
Кстати о булыжнике. В университете мы с дамами любили булыжные
дисциплины. Не то чтобы они дисциплинировали - нас не очень-то
подисциплинируешь. И не то чтобы мы испытывали к ним любовь - нам было к
чему и кому её испытывать. Но дело в том, что не нужно было строчить
конспекты, а можно было заниматься любимым делом, например, сочинять
пародии за компанию. Мы это страшно обожали, а ведь если есть возможность
делать то, чт
о любишь, значит любишь и самоё - как вам оборотец? - и самоё
возможность заниматься любимым делом. Получается, что булыжные дисциплины
мы любили.
А как вам моя железно-булыжная логика?
В Политехе, правда, никакого кайфа для меня не было, потому что злая судьба,
то есть изначально неправильная стратегия и непослушание родителей
, на год
лишили меня общения с Римкой и Светкой в официальной обстановке. Но это я
ведь сама виновата. Всё объективное по сути своей совершенно субъективно. Ну,
или частично. Это дамы у нас объективные идеалистки, а я - субъективная.
Так что История КПСС для меня, в отличие от Гельфандши и Агальтинихи,
пронеслась практически незамеченной.
А вот в университете мы воссоединились - как те два юбилейных булыжных
чувака на мосту, хотя нас, в отличие от них, было круглое число - трое. Кстати,
они были почти моими ровесниками - их водрузили на постамент ровно за три
года до фестиваля. Сто
ят как два непонятно кто, взявшись за руки, и смотрят в
прекрасное далёко, олицетворяя нерушимую дружбу народов. Почему,
спрашивается, нам с дамами не приходит в голову взяться за руки и олицетворить?
Может, потому, что мы - один и тот же народ, хотя и, с официальной точки
зрения, разные народы, и нам ничего не нужно в качестве компенсации
символизировать? Впрочем, кто знает: может, если бы нас водрузили куда-нибудь,
мы бы тоже взялись и олицетворили что им требуется...
- Не взялись бы! - мотнула шевелюрой Агальтинова.
- И никто бы нас не водрузил - надорвались бы водружать! - аналогично
мотнула Гельфанд.
Это к вопросу о том, что кого определяет: бытие сознание или - как мы с
дамами считаем - наоборот.
После бесконечно длинных и потому быстро закончившихся пар мы пошли в
«Пулемёт». Взяли по паре обычных, вошедших в традицию бутербродов с колбасой
и чем-то запить, и я заявила с присущей мне страстью к аналитичности:
- Дамы, я, как это ни жутко звучит, перечитала всех классиков марксизма,
ленинизма и пролетарского интернационализма...
Дамы в ужасе окинули меня взорами.
... и не нашла в них ни одной мысли. Ни умной, ни глупой, а вообще - никакой...
Светка пробовала выкашлять попавший не в то горло кусок, а Римка рванула
меня под руку на свежий воздух.
Мы перепрыгнули широкую мостовую в неположенном месте, водительница
четвёрки, кажется, обложила нас по первое число, но нам было не до неё: Светка
дико кашляла без малейшего изящества, я упиралась из последних сил, а Римка из
последних же сил волокла меня в парк, на скамейку под трёхсотлетним дубом.
- Чёртов хлеб! - рявкнула Гельфанд, когда ей удалось выплюнуть остатки былой
роскоши. - И почему его только называют хлебом, если его невозможно
отхлебнуть?
- Главное - выхлебнуть, - уточнила Агальтиниха. Потом оглянулась на дуб и
спросила риторически:
- Южина, ты знаешь, как ему удалось дожить до глубокой старости и пережить
всех и вся?
Я потёрла затёкшую от волочения руку и насторожилась.
- Он не читал и не обсуждал классиков марксизма, - ответила за меня Римка.
Светка кивнула и бросила задумчивый взгляд с поволокой в сторону
университета.
- Скажете, я не права? - возмутилась я. - Можно подумать, вы не согласны!
- Если бы ты была не права, - назидательно заметила Римка, - тебя бы посадили
не за дело. А так - посадят за дело, вот и вся разница. Когда человек уже сидит,
ему всё равно, справедливо его посадили или нет.
- Кто это с тобой поделился печальным опытом? - удивилась Гельфандша.
- Сделала ряд логических умозаключений, - назидательно, как тот Мышь из
«Алисы», пояснила Римка. - Ну, так на чём ты остановилась? Излагай, стен тут,
слава Богу, нет.
- Которые помогают или которые с ушами? - спросила я в меру обиженным
тоном.
- Поможем тебе мы, - заметила Светка. Она окончательно освободила не то
горло и была готова молчать об услышанном. - А без ушей, ты же понимаешь, не
обходится ни одно место общественного пользования.
Это да. Уши и глушилки функционально дополняли друг друга.
- Ну так вот я вам и говорю: ни единой мысли, сколько Педан ни поднимал
указательный палец и сколько баба Галя ни закатывает глаза.
- Ты что, их слушаешь? - удивилась Гельфандша. - А как же ты успеваешь
сочинять поэмы?
- Вот почему Педан попёр из аудитории меня, а не Южину! - возмутилась
Римка. - Я ржала за двоих, а Южина, оказывается, слушала несимое.
- Долг пулемётчицы - слушать командира! - вставила Светка. - Ну, и что
говорит баба Галя?
Баба Галя читала у нас политэкономию сначала капитализма, а потом
социализма. То есть читали мы, а она о читаемом рассказывала, как будто мы
сами не могли прочитать. Впрочем, дамы не могли, конечно, а я читала и искала
мысли. Поэтому им, в отличие от меня, не было досадно: если чего-то не ищешь,
то и не найдёшь, разве что ненароком, а вот если не находишь, хотя ищешь, то,
конечно, становится досадно, что зря искала.
- Ну вот как-то выдала о прибавочной стоимости.
- Вот даёт! - заявили дамы хором
.
- Что знает и где живёт! - это, кажется, Римка.
-
Подавляешь интеллектом! - это, судя по всему, Светка.
Я пропустила их завистливые возгласы мимо ушей, которые у меня, в отличие
от стен, были, - хотя и у стен они тоже были, нам ли не знать.
- Главный классик вывел математическую формулу. Баба Галя так гордится, как
будто ихний руководитель идеологической концессии переплюнул Ферма с
Пифагором. Оказывается, четыре плюс четыре будет восемь.
Дамы посмотрели на меня с сочувствием.
- А не отдохнуть ли тебе, Анюта? - заботливо проблеяла Агальтинова.
- Ты, Викторовна, человек в принципе неплохой, - вздохнула Гельфанд. - Вот
только иногда перечитываешь не тех классиков, и из тебя прёт. Я сказала - не
от
тебя, а из тебя, - вовремя перебила она меня.
- Мы вот тут сидим как три дуры на Плющихе, - назидательно заметила Римка, -
а кое-кто кое-кого уже наверняка заждался.
- Кое-где, - кивнула Светка.
Меня, кстати, тоже ждали, причём не тоже - а ещё как. Но где же ещё
выскажешься, если не в «Пулемёте» или под трёхсотлетним дубом?
- Баба Галя гордо так говорит: из восьми часов четыре, мол часа, рабочий
работает на себя, а четыре - на капиталиста.
- Ну? - хором удивились дамы.
Хотя если бы они удивились поодиночке, чт
о бы это изменило?
- Значит, он его эксплуатирует, - процитировала я бабу Галю и пославшего её
классика.
Светка посмотрела на меня с подозрением, как будто это я сама придумала.
А Римка - оцените фигуру речи - облекла их обоюдное удивление в словесную
форму:
- Так на фига б он затевал бизнес, если б этот деятель всё время работал сам на
себя?
- Если он такой умный, этот рабочий, пусть бы открыл своё собственное дело и
нанял капиталиста в рабочие.
Мы помолчали.
- Справедливо тебя посадят, Викторовна, - успокоила Римка. - Ты бы ещё о
диктатуре пролетариата рассказала.
- У стен не только бывают уши, - завершила мой рассказ Гельфанд. - К ним
иногда ставят.
Мы пошли на остановку. Есть хотелось нестерпимо - мы же из-за их
подозрительности так и не перекусили, а Светка ещё и подавилась.
45
Конференцию назначили на воскресенье, чтобы не комкать и не срывать
учебный процесс. Валерий Викторович выбил Большую физическую. Это
радовало, не всё же нам перестраиваться или, тем более, обличать тлетворное
влияние.
Я взяла дома гипер-отгул, чтобы морально подготовиться. Мама забрала к себе
Даню, Саша писал книгу, у Римки были пары или совещание.
Уже собиралась выходить, взяла белую сумку с чёрными разводами и
журналом, как пришла Роза Моисеевна. Я думала, звонит Агальтинова сообщить,
что пары или совещание отменились. Отменятся они, как же. Зато звонил Вадик.
- Привет! - сказала я, давая прерывистым дыханием понять, что спешу. - А
конференция же завтра.
- Я заранее, - сказал Вадик. - Поселился в гостинице с видом на тебя, то есть на
университет. Могу ли рассчитывать?
Чтобы мочь рассчитывать, нужно правильно всё рассчитать, отвлечённо
подумала я. Его расчёт на традиционную неожиданность был правильным: я
назначила ему свидание - ну, не свидание, а место встречи.
- Готов к выступлению? - строго спросила я, когда мы встретились у
«Театрального» ресторана и Вадик вручил мне букет.
Он никогда не бывал не готов, поэтому можно было спокойно пойти в
«Театральный», сесть у одного из окон и выпить по чашке горячего шоколада.
Шоколад оказался не просто горячим, но и настоящим, его следовало не
столько пить, сколько есть, как мороженое в шоколаде, пусть и не горячем. Что
тут запутанного и непонятного? Я же вам рассказывала о фруктовом мороженом в
шоколаде.
Нашего столика здесь не было, ну то есть они все были не нашими, но в
следующий раз этот, с видом на площадь и старинный красный ломбард, будет
уже нашим. Количество, как говаривал Педан со товарищи- классики, переходит в
качество.
- Как Надя? - традиционно спросила я. Традиционно - значит заинтересованно.
Я имею в виду
мои традиции, конечно, а не придуманные третьими лицами. Да
пусть даже и вторыми.
- Сегодня поставил ей
Rubber Soul, - сказал Вадик, отпивая или всё-таки
немного отъедая горячего шоколада. - Как знал, что нужно сохранить. Хотя откуда
я мог знать?
Мишель тоже не знала, как скрыться от пассажиров с траурными букетами.
Выбежав из автобуса, они пошли по улице Пигаль, потом вверх, на Монмартр. На
Пигаль делать особо нечего, если только в «Красной Мельнице» нет
представления. Сегодня не было, да и эти с букетами могли оказаться поблизости,
улочка вполне в их духе. А на Монмартре есть кафе - кажется, «У Мишель»... Нет,
Мишель звали девушку, а кафе называлось «У Мари», или примерно так.
Они сели возле окна. Это был не их столик, у них пока не было своего столика,
но в следующий раз, подумала Мишель, это уже будет их столик, и он будет
свободен.
«Я не представился, - сказал он. - Меня зовут Пол. А тебя?»
В английском языке нет разделения на «вы» и «ты», иначе он сказал бы «вас».
Но какой смысл говорить на Монмартре по-английски?
Женщина пела в музыкальном автомате, и «р» привычно поскрипывало
повозкой, когда-то, когда это кафе было ещё харчевней и тут слыхом не слыхивали
о горячем шоколаде, проезжавшей вниз, туда, где сейчас «Красная Мельница» и
дальше, где теперь станция метро.
«Мишель», - ответила Мишель и добавила ещё что- то, похожее на песню из
музыкального автомата.
Их обеих ему приятно было слушать. Иногда всё понимаешь - и слушать не
хочется, а иногда - не понимаешь ни сл
ова, но всё равно заслушаешься и ждёшь
новой песни, и надеешься, что плёнка не закончится. И плёнка тебя не подводит,
не заканчивается, и повозка едет и едет мимо харчевни к ещё не придуманному
метро и к ещё не построенной и не нарисованной тонким пёрышком «Красной
Мельнице».
Пол вспомнил несколько французских слов. Он учил французский в школе, но с
произношением у него всегда не ладилось. Пел-то он только по-английски, а
чтобы произношение было правильным, нужно на этом языке петь, тут никакие
правила вроде «держи язык за зубами» не помогут.
Ему пригодились все несколько слов из его ограниченного французского
словаря. Он вставил их в песню и спел её, не перебивая и не заглушая женщину,
певшую в музыкальном автомате.
Наоборот, они вроде бы подпевали друг другу. Это было проще простого: идёшь
себе за повозкой, смотришь на окно харчевни и столик, за которым сидят Мишель
и Пол, занятые горячим шоколадом - или что тогда подавали в харчевнях? - и
стараешься имитировать поскрипывающее «р» и мягкое, как падающая капелька
дождя, «л». И получается!
Мишель слушала с удовольствием, ведь нравится не обязательно то, чт
о
понимаешь, да и
почему нравится - тоже, честно говоря, не всегда понятно. Тем
более что несколько слов она всё же разобрала, хотя «л» в её имени получилось у
Пола твёрдым, словно камень монмартрской мостовой, на который падали
дождевые капли.
За окном раздались аплодисменты, похожие на шушуканье.
Мишель подняла голову.
Пассажиры автобуса пристально глазели на них, выглядывая из-за траурных
букетов.
Мой шоколад растаял, не успев остыть, а у Вадика растаял и остыл, потому что
он не столько ел, сколько рассказывал.
Я собралась с мыслями и продолжила нашу игру.
Мишель жила возле площади Согласия, а работала в кафе-кондитерской.
Продавала рогалики и какао, которые там называли соответственно круассанами и
горячим шоколадом. Над кафе был магазин женского, торжественно говоря
дамского, белья. Пока женщины- дамы выбирали себе неглиже, официально и
неофициально сопровождавшие их мужчины пили несъедобный, хотя и горячий
шоколад и заедали рогаликами-круассанами.
Пол никого не сопровождал, просто зашёл в кафе перед концертом в
«Олимпии». Рогаликов он раньше не пробовал, а ему их расхваливали так, что
попробовать или, говоря торжественно, отведать, было необходимо, иначе д
ома не
поймут. Не то чтобы он очень хотел быть понятым, даже наоборот, предпочитал
оставаться непонятным, но хотелось узнать, правда ли может быть что-то вкуснее
рыбы в сухариках, да и холодное пиво за пару часов до концерта было бы не
лучшим выбором.
Слово «круассан» он выучил ещё в Ливерпуле и грассировал им на радость
посетителям «Грота», вернее «Каверны». Плюс несколько слов из школьного
учебника. Ну, и ещё он мог спросить «Куда запропастился мой кот?» - но только
если бы возникла такая необходимость, потому что без реальной необходимости
он четыре французских слова подряд не выговорил бы.
«Привет! - сказал он девушке с такой же стрижкой, как у него. - Меня зовут
Пол».
Он попробовал смягчить «л», чтобы получилось по- французски, но, кажется,
не получилось.
«Мишель», - сказала Мишель, и у неё вышло намного лучше. Ну, то есть у неё
вышло как следует. Учительница в ливерпульской школе тоже так говорила, но это
как если его город назвать с французским акцентом.
Пока Пол запивал рогалик какао, он придумал песню и вставил в неё все
французские слова, которые выучил в школе.
«Слушай, - предложил он Мишель, - приезжай к нам в Ливерпуль. У нас в
«Гроте» поётся не хуже, чем у вас в «Олимпии»! Сегодня у нас тут концерт. я бы
тебе дал билет, но уже все раздал, как на зло. Зато в «Грот» у меня билетик есть.
Им разрешали раздавать по пять штук, итого получалось двадцать, остальные
народ расхватывал, прежде чем они даже успевали отправиться в аэропорт.
До улицы Святого Матфея она доехала на автобусе, и траурных букетов ни у
кого не было. Потом шла пешком и всё смотрела по сторонам - где же докеры и
биндюжники, -но встречались только футбольные фанаты и любители музыки.
Впрочем, болельщики любили музыку не меньше, чем соответственно
«Ливерпуль» и «Эвертон».
В «Гроте» было полно людей, на улице - ещё больше. Если бы Пол не дал ей
тогда билета, она бы ни за что не протиснулась. Но билет был, и она вошла и села
за свой столик, ну то есть у неё там своего столика ещё не было, но в следующий
раз этот уже будет своим. Со столиками всегда так. Да и не только с ними.
Мишель взяла себе стакан «Театрального». Рыбы с сухариками не хотелось,
потому что, говорят, она без пива - всё равно что какао без шоколада, а пиво
Мишель не любила, считала, что оно делает человека похожим на бутылку, даже
если он пьёт из кружки, а не из горлышка.
У всех четверых стрижки были как у неё, это было забавно, словно их и её стриг
один и тот же парикмахер в парикмахерской недалеко от Вандомской площади.
Когда публика временно пришла в чувство и они заиграли и Пол запел о
Мишель, Мишель удивилась: как ему удаётся играть левой рукой? Она даже вилку
не умела держать в левой руке, а тут - гитара, причём её нужно же не просто
держать, а перебирать струны. Она мысленно попробовала - вилки под рукой не
было, - но у неё не получилось даже мысленно.
В песне ей была понятна целая строчка, причём произношение у Пола
получилось почти как у неё, разве что «р» раскатывалось не так непринуждённо.
Главное - петь, тогда и акцента не будет, и никакие правила тут не помогут,
скорее навредят. В школе Мишель учила английский язык, но в Ливерпуле по-
английски говорили не так, как у них в школе. Она решила выучить песню про
себя и петь её столько раз, сколько нужно, чтобы чувствовать себя на улице
Святого Матфея, как на площади Согласия.
Песня о ней была совсем новой, люди ни в «Гроте», ни под репродуктором у
входа раньше её не слышали и, конечно, не знали, что Пол придумал её, когда
запивал круассан-рогалик горячим шоколадом-какао на первом этаже большого
здания, а над ними дамы выбирали бельё. И не знали, конечно, что её зовут
Мишель, хоть он и произносил её имя без мягкого знака, и в «Грот» её пригласил
он, Пол, имя которого она смягчает и делает похожим на своё.
Они спели о Мишель в начале и в конце, иначе их бы не отпустили.
Пол подмигнул ей, и понятно, что никто, кроме Мишель, этого не заметил.
Слишком много вокруг было народу, а толпе не до деталей. Впрочем, толпой они,
к счастью, не были.
Мишель допила «Театральный» и вышла на улицу, напевая песню о самой себе,
и у неё начинало получаться, хотя, конечно, чтобы по-настоящему получилось,
нужно спеть раз четыреста. Ливерпульский прононс произведёт сенсацию, а
сенсации она обожала.
Автобуса долго ждать не пришлось, они тут ходили лучше, чем между
площадью Согласия и улицей Пигаль, точно по расписанию, которое висело на
столбе возле остановки. Мишель села у выхода. Автобус ехал по набережной вдоль
не выглядящего северным моря, и она подумала, как было бы здорово неспешно
плыть домой, в лодке с послушными, словно две нелёгкие пушинки, вёслами, и
люди, иногда, со всплесками, проплывающие мимо, казались бы удивительно не
такими, как когда ты - среди них, и медузы были бы отстранённо безопасны.
Водитель остановил автобус возле метро, в него вошли люди с траурными
цветами. Он сели возле окон, но смотрели не в окно, а на Мишель. У неё не было в
руках траурного букета, и они осуждали её за это, а возможно и не только. Лодка
доплыла до берега, пловцы вышли из воды, медузы уплыли туда, где вода
холоднее. Мишель выбежала на остановке у «Красной Мельницы», на этот раз не
дождавшись Пола, и поспешила наверх, в сторону Монмартра, к ресторанчику,
когда-то называвшемуся харчевней, а сейчас - рестораном «У Мишель». Или «У
Мари».
Расстояние за столиком, становящимся нашим, как водится, не сокращалось,
хотя и не исчезало - куда ему деться. Вторая порция шоколада из горячей стала
комнатно-тёплой, мы допили её и, говоря казённо, покинули помещение.
С ресторанами всегда так: приходишь в ресторан, а уходишь из помещения.
Хотя кто знает - возможно, «У Мишель» было бы иначе.
Нет, пусть всё-таки будет «У Мари»
.
45
а
Аня уехала домой, а я пошёл на футбол. До начала оставалось ещё много
времени, вполне достаточно, чтобы купить билет - хотя бы на Северную трибуну.
Ехал и думал, что хорошо бы помочь им понять друг друга, но для этого мне
нужно осуществить задуманное: сделать систему машинного перевода. Прежде
чем начать, я несколько лет придумывал название. Оно долго не придумывалось, и
вдруг пришло в голову. Полностью оно звучало непривлекательно - «Перевод
английских рефератов и статей», зато аббревиатура получилась отличная: ПАРС.
Как только название придумалось, мы принялись за дело. Правильнее было бы
наоборот, но как делать то, чт
о неизвестно как называется?
Правда, Мишель и Полу нужен не русский язык, а французский, и тут им могли
бы помочь другие, например, насколько я знаю, «Глобалинк». У нас-то с
микрокомпьютерами, как и с прочими универсальными ценностями
, пока
временные проблемы... С французским языком, правда, тоже.
Но мы всё равно сделаем! - в который раз решил я, поднимаясь на мой
традиционный тридцать восьмой ряд. Название-то уже есть.
46
Не все воскресенья - кровавые.
Это, как говорится, обещало быть.
Обещания нужно выполнять, иначе зачем было бы обещать. Впрочем, для
весьма многих обещание предполагает невыполнение обещанного. Воскресений
это, правда, не касается. По крайней мере того, некровавого, точно не коснулось.
Мы бодро и обязательно явились к Большой физической задолго до начала
действа. Я могла себе позволить полное душевное равновесие: Даня был у мамы, а
Саша пошёл на стадион, на встречу с Коротичем, - их с Евтушенко выдвинули
нашими кандидатами. Хотел потащить с собой ребёнка, но я не спорила, а мама не
допустила.
В коридоре без нас было пусто, зато с нами стало оживлённо, пусть поначалу и
малочисленно. Впрочем, наше количество неизбежно переходило в качество. Куда
ему, несчастному количеству, деваться?
Римка явно была готова потрясти ещё не собравшихся слушателей неувядающей
свежестью и немелеющей глубиной. Интеллект её засверкал уже на выходе из
лифта, хотя кому как не Агальтинихе знать, как важно быть серьёзным. В смысле
серьёзной.
- Добрейшего всем утречка! - сказала она нам с Вадиком. То есть мне и Вадику
по отдельности, хотя и вместе - расстояние никуда не делось. А ведь сколько
сеновалов пройдено и кафе-мороженых впереди!
- Готова? - задала я риторический вопрос. Римка и не готова?
Она изящно фыркнула - мол, главное, чтобы готовы были они, и перевела
разговор на более важную тему, пока Вадик ушёл в себя - или в туалет.
- Чт
о выдадим я, Вадик и ты, в том числе от имени внешней эмигрантки, я
знаю. А вот хотелось бы знать, о чём поведает ваш новый привлекательный
сотрудник, неюность которого скрывает слабость его пола?
- При всей его слабости он ничем не привлекает и потому не отвлекает от
служебных обязанностей, - поделилась я сокровенным. Хотя в данном случае
сокровенностью даже не попахивало.
Римка заметила:
- «Привлечь» и «отвлечь» - из разных плоскостей. Как «спать» и ну, ты
понимаешь
».
Римкина опытность не переставала внушать трепет, переходящий в священный.
Так бурные продолжительные аплодисменты во время
оно переходили, помнится,
в овацию.
Он должен был рассказать о «Зазеркалье», поэтому я поставила его сразу после
Миши Блехмана. Они были даже похожи - впрочем, почему даже?
Он и впрямь совершенно не отвлекал, тем более что они с Мишей завели
бурную беседу о Коротиче и съезде. Даня сказал бы им о папе-Ленине и
похвастался альбомом «Они сражались за Родину». Во взглядах они, кажется,
сошлись не полностью, но единство противоположностей - это как количество с
качеством. Интересно, чт
о бы мне за эту м
аксиму поставил наш учёный малый?
На встречу с Коротичем они не пошли только из-за нашей конференции. Там
собрался целый стадион, народ был на подъёме, как на финале какого- нибудь
кубка - кажется, так.
- Кумиротворение, - энергично сказал он, - это как столпотворение. Но если уж
без кумира невмоготу, то хотя бы не нужно возводить в кумиры политических
деятелей. Можно выбрать себе кого-нибудь более постоянного в мыслях и
чувствах.
Миша возразил, хотя в душе, конечно, согласился. Тут мы с ним были едины и
непротивоположны.
Тем временем народ собирался, так что пришло время браться за гуж.
Валерий Викторович усадил меня внизу в двучленный президиум одесную от
себя, тем самым заставив меня почувствовать себя, - ну то есть не его, а меня, -
Иркой, а себя, - в смысле не меня, а его, - Сергеем и тоже Викторовичем. Надеюсь,
вы продрались сквозь мой синтаксис. Пусть остаётся так, не буду править.
Глядя снизу
вверх на собирающийся народ, я ощущала лёгкую душевную
приподнятость. Мест
а заполнялись, мои студенты, невзирая на воскресенье,
явились в почти полном составе, Серёжа Соркин помахал мне рукой, девицы тоже.
Можно было подумать, что мы с ними прощаемся, а не наоборот.
Докладчики - в смысле выступающие - сели в первом ряду, под
многочисленной в разумных пределах публикой. Римка, ясное дело, не принесла с
собой ни листочка, всё своё Агальтиниха носила с собой ещё со времён
кубического ридикюля. Да и все мы носили, хотя до халата с тапочками не
дохаживали. Как вам теперь моя морфология?
Он снова, как неоднократно на заседаниях кафедры, подмигнул мне и
возобновил диалог с Мишей. Конечно, не рассказывала - потому что не о чем было
рассказывать. И, в отличие от воскресенья, не обещало быть.
Серёжа, Ира и вообще вся моя группа, с которой мне действительно повезло,
тоже не знали, куда улетают утки, когда пруд в Центральном парке замерзает.
Холден буцнул камешек, и тот улетел в ручей, кажется, возомнивший себя речкой.
В парке было кайфово, народу в такую рань с гулькин нос, если можно так
выразиться, да и тем ни до кого не было д
ела.
Не было так же, как его старшему брату. Чувак заколачивал в Голливуде на
своих вестернах офигенные бабки и крупно всех имел в виду. Ещё бы не
заколачивать и не иметь: р
оги все как один валом валили на всю эту фигню про
кольты, виски и салуны. Чувак ошизел от славы и бабок - не брат, а какая-то
красная нить из красной дорожки. Прямо вся из себя особая особь. Спит и видит у
себя под окном навороченный кадиллак, - нет, лучше в личном гараже, нефик
бросать такую тачку где попало. Хотя под его домом - это тоже не где попало,
таких бунгал по всему Беверли Хиллз ещё поискать.
«Ну и пускай ищет себе», - почти вслух решил Холден и буцнул ещё один
камешек, величиной чуть ли не с маленький бейсбольный мячик, чуть ногу не
отбил.
Бейсбол - офигенная игра. Он в школе был кетчером - ну, это тот, кто ловит
мячик, - хотя если вы не видели, что толку объяснять? Всё равно ни фига не
поймёте. Да ладно, не берите в голову, просто ш
иза давит сегодня, вот и
вызверяешься на каждого встречного, но это ж не со зла.
На 5-й авеню, как всегда, народу и машин было пруд пруди. Маленькая девочка
шла по самому бордюру и что-то распевала на радостях, не обращая внимания на
все эти притыренные «бьюики», «плимтуты», «шевроле» и прочие мечты, ставшие
явью. А родители не обращали внимания на неё - грызлись в собственное
удовольствие, но шли при этом не по мостовой и не по бордюру, а по тротуару.
Чувиха была высший класс, если смотреть сзади, а чувак - ничего особенного,
да и явно не при бабках, потому что пешком. Но Холдену они были до феньки,
главное - за ребёнком смотреть даже и не думали, им бы только потрындеть о
всякой фигне и повызверяться друг на друга. Рог останется рогом, хоть в
офигенных джинсах в обтяжку, хоть в вечернем платье, хоть в кадиллаке, хоть в
линкольне. Да и машины у них рогатые - это, видно, одно с другим как-то связано.
Вот был бы такой бейсбол, чтобы не мячик ловить, а детям не давать попасть
под машину или упасть в пропасть, когда родителям-придуркам начхать на
ребёнка и растереть. Холден был бы лучшим кетчером, у него всё для этого было в
лучшем виде, даже красная бейсболка «Нью-Йорк Янкиз». Жаль, в такой бейсбол
никто не играет...
А всё-таки - куда они летят, перекрякиваясь и не оглядываясь по сторонам?
Вопросов было немного, но по существу.
- Сэлинджера невозможно перевести, - сказала Ира Паламарчук. - У Райт-
Ковалёвой вроде бы отличный перевод, но Холден Колфилд говорит чересчур
искусственно, мы так не разговариваем.
- Ну да, чувак писал на слэнге, - процитировала я Римку. - Значит, пусть в
переводе тоже будет слэнг. Правда, периодически - раз в поколение - нужно будет
корректировать перевод, чтобы это был именно слэнг, а не что-то, на него даже не
похожее. Ничего не попишешь: оригинал имеет свои сильные стороны, а копия -
свои слабые.
Хотя чт
о, собственно говоря, нужно было пописать?
Светка поддержала меня из своего двуязычного далёка, а Римка - из нашего не
менее двуязычного, вернее трёхязычного, близка. Я им тысячу раз говорила:
«Дамы, так кем всё-таки важно быть - серьёзным или Эрнестом?» Они ума не
могли приложить, хотя я думала, что не особо и прикладывали. Была неправа,
вспылила. Светка придумала весьма неплохо, даже классно:
«Имя - это серьёзно».
Непереводимое переводить трудно, а переводимое, оказывается, - ещё труднее.
Голсуорси в «Саге о Форсайтах» ни слова не говорит ни о какой серебряной
ложке, а книга называется «Серебряная ложка». Римка сделала паузу в стиле, если
мне не изменяет память, Комиссаржевской, - надо же, даже это помню, - и выдала:
- Замечу с высоты прожитых лет..., - хотя высот пока не достигла и была, на
мой непрофессиональный взгляд, вполне ещё ничего, - замечу, что хотя мы с
некоторых пор придерживаемся универсальных ценностей, наши дети рождаются
в рубашке, а не с серебряной ложкой во рту. Поэтому никакая это не «серебряная
ложка», а «счастливчик». Не родись, как говорится, красивой.
Это, кстати, можно успешно совмещать, - подумала я о себе, да и о дамах тоже.
Светка всегда классно придумывала имена и названия, но - или и - мне из-за
них был сплошной ц
орес, если воспользоваться термином Беллы Ефимовны.
Сообщаю некоторые подробности.
На очередном Педане мы с дамами сочиняли внеочередную пародию на
Пушкина. Гаврила и Ненила колебаний не вызвали, а вот имя третьего по счёту, но
не по значению героя любовного треугольника, рождалось в муках, вернее, никак
не хотело родиться. Потом, кстати, оказалось, что эти муки были сопоставимы с
настоящими. Имя было важное, потому что должно было породить название всего
поэтического шедевра, но, повторяю, не порождало, хоть убей.
Мы искусали все шесть губ и несчётное количество раз вызверились друг на
друга. Всё было бесполезно, хоть кусай, хоть не кусай.
И вдруг количество перешло таки в качество.
«Архимандрила! - рявкнула Гельфандша почти неслышным шёпотом. - Чувака
зовут Архимандрила!»
Я заржала, как лошадь на весеннем пастбище, и забилась в конвульсиях. Дамы
тоже бились, но с присущей им скрытностью, а меня Педан вытурил с пары, и к
ак
я потом сдала ему его мат, до сих пор не понимаю. Зато название -
«Архимандрилиада» - получилось классное. И наше сознание вполне определило
нам наше бытие.
47
Народ балдел от Римкиных и Светкиных переводов непереводимого, точно как
мы тогда, когда Светка где- то достала несколько бутылок пива, я припёрла с
базара здоровенного сухого леща и мы собрались у Римки. Врубили «Дип Пёрпл» -
Иан Гиллан пел офигенно, и тут, и в «Иисус Христос, суперзвезда». Конечно,
дамы нашего полёта и пиво с таранкой - вещи для высоких интеллектуалов и
интеллектуалок несовместные, но мы совмещали - целиком и, как учила Партия,
полностью.
Пиво было холодное и неразбавленное, поэтому нам - или нами - говорилось о
высоком.
- Мы, дамы, заслуживаем романа, - выдала Римка, не моргнув глазом.
- За этим дело не станет, - пожала плечами Светка. - Да и не стояло никогда.
Римка разлила по очередной, то есть в этот день по очередному, и уточнила:
- Я имею в виду, что мы имеем все шансы попасть в анналы.
- Обижаешь, - вздохнула я.
- Не обижаю, а наоборот, отдаю дань нашей незаурядности. Поэтому - два «н», -
произнесла Агальтинова с вдохновенным придыханием. - Поручаем тебе, Анька,
потому что ты из нас самая писучая.
Светка тоже поручила, только молча, потому что была сконцентрированно
занята лещом.
Я глубоко возразила:
- Три товарища - это романтично, то есть тянет на роман. А мы что? Даже
слова такого нет.
Светка проглотила, запила и поддержала меня:
- Про трёх товарищей нашего пола рано или поздно понапишут такого, что
куда, а главное зачем, нам?
Римка повела плечиками:
- Смотря как написать. Вон про всяких странных странствующих рыцарей
сколько понаписывали, а получилось только один раз. Вернее
, два - первый и
последний. И у тебя, Южина, выйдет, будь уверена.
Мы изящно приняли на грудь и задумались.
Точно понапишут, - вздохнула я
.
- Слушающим женщину, которая поёт, надо же в антракте и скушать чего-
нибудь ртом и глазами, пока уши приятно отдыхают и набираются сил.
- Не вздумай о них думать, Анюта! Пиша, нужно думать о пишимом, а ты
только об этом и думаешь.
- В общем, заранее тебе, Анюта, спасибо. Только не спеши: лицом к лицу лица
ни фига не увидать.
«Что в нас такого уж большого? - с сожалением подумала я. - Ах да».
Но это я о Римке ахнула. Впрочем, о Светке тоже.
Перерыв подкрался как раз вовремя, а то мысли о высоком захлёстывали.
Отсюда, наверно, и лёгкость в них.
47
а
Поднимаясь почти на самую верхотуру, кажется, на тридцать восьмой ряд, я
снова подумал, что предпочитаю «Огонёк» литературе и тут мы с Аней
расходимся. Предпочитаю потому, что пришло время называть вещи своими
именами. Ну, а время разбрасывать и собирать эпитеты и метафоры, к сожалению
или к счастью, осталось где-то, где его, кажется, и не было никогда...
Если перефразировать нехудожественную метафору Радио «Свобода»,
кремлёвские старцы больше не дремлют, да и старцами там уже не пахнет, хотя в
прошлом году Ельцин попросил прощения у старших товарищей и назвал себя
самым молодым членом Политбюро. Правда, старшие товарищи к себе в
Политбюро его пока так и не взяли - может, по их мнению, всё ещё не дорос. И
товарищескую помощь нужно оказать не генеральному атаману сапёрных дивизий,
а именно Ельцину.
От Горбачёва и Раисы люди поверх, вернее по ту сторону, барьеров были без
ума. Безумие это я объяснял сугубо лингвистически: им главное - услышать
любимые слова: «гласность», «плюрализм» и прочие универсальные ценности. И
они воспримут всерьёз именно слов
а, а не сапёрные лопатки. Попробуй убеди их,
что одни и те же звуки могут выражать прямо противоположные смыслы, то есть
не выражать никаких.
Я непривычно криво хмыкнул и уселся на лавочку. Наконец-то - на этот раз и
больше никогда - не придётся на выборах перечёркивать бюллетень. Раньше это у
меня была традиция. Аня брезговала, а я всегда заходил в кабину и ставил жирный
крест на блоке коммунистов и беспартийных. Однажды, правда, не получилось:
прямиком направился к кабинке, а надзирающие весело остановили:
«Вам сюда, молодой человек!»
Думали, я с утра принял и заблудился.
Пришлось прикинуться задуренным интеллигентом и вбросить
неперечёркнутый бюллетень.
За Коротича и Евтушенко проголосую иначе - в кои веки баллотируются
приличные люди. Хотя кто знает: может, раньше тоже попадались приличные, но,
выражаясь фигурально, квартирный вопрос их постоянно портил. Чтобы
мясорубка не перемолола, нужна критическая масса приличных, тогда она,
мясорубка, себе зубы обломает. Иначе - выбьет перемалываемому. Виноват, еле
выговорил.
Альтернативой Коротичу был некто из райкома или из конторы - чт
о, впрочем,
одно и то же.
На днях, проходя мимо уличной тумбы, я прочитал об этом неком в
официальной листовке и услышал неофициальный совет группы неофициальных
лиц затесавшемуся среди них официальному лицу. Лицо было официальным, судя
по костюму с галстуком. Дело не в костюме, конечно, и не в галстуке, а в том, что
так их носили и носят только официальные лица. И агитировал он, ясное дело, за
такого же - в официальном костюме и аналогичном галстуке.
«Пошёл отсюда! - настоятельно сказал один из неофициальных официальному. -
Без тебя проголосуем». Остальные сурово поддержали.
Тот, из райГБ, на листовке, был типичен, как бы ни пытался выглядеть
уникальным. Это был маленький неудачник, у которого всё теперь сложилось
удачно. Раньше, в проклятом прошлом, он уступал место, рапортовал, подносил
чемодан, открывал дверь, пропускал вперёд. Был незаметен для тех, кому
подносил, уступал и открывал. И для всех остальных тоже был незаметен.
А теперь - в светлом будущем, ставшем для него не менее светлым настоящим, -
он страстно мстит всем, для кого был незаметен, за свои прежние неудачи, и
считает нынешние удачами победы. Он пирует, всенародно отмечая каждую
победу над судьбой, но при этом каждая победа оказывается пирровой, о чём ему
шепчет интуиция неудачника. Он заглушает её очередной пирровой победой,
оставаясь всё тем же неудачником - у которого всё сложилось удачно.
Надеюсь, больше складываться не будет.
Надеюсь, эти кумиры будут последними. Творить будем что угодно и кого
угодно, только не их, не кумиров, которые что-то там вздыбили и попёрли. В
смысле попрали.
Сам себе не поверил, но виду не подал - ведь время литературы прошло, хотя
она была в толстых журналах, а «Огонёк» на толщину не претендовал.
48
Перерыв успокоил, но не расслабил. Почти никто не ушёл, разве что Тани
Яржемской не было видно, - даже отличницам ничто человеческое не чуждо.
Если не забуду, обязательно расскажу вам на эту тему кое-что из личного опыта.
Конечно, Вадик не забыл нашу до мозга костей реалистичную игру. Соблюдая
дистанцию, мы гуляли с ним вокруг колхозного барака, и он рассказывал, что
железный конь идёт не на смену, а, слава богу, на помощь крестьянской лошадке.
Под крестьянами он имел в виду всех нас, а главное - Мишель и Пола, которым
понять друг друга было сложнее, чем нам - каждого из них.
Бывает, правда, что на словах всё совершенно понятно, да так, что лучше бы не
понимала вовсе, а на деле ощущаешь себя сплошным треугольником, который, в
смысле которая, мотается как дура вокруг собственной оси и что-то из последних
сил, неясно зачем и для кого, описывает, потому что кому нужны эти её описания.
Впрочем, вы читаете, значит вам - нужны?
Вообще-то могли бы сказать, что не зря кручусь и описываю, а то может и зря
это всё...
Ладно, нечего нюнить, и ничего не зря. Кому нужно, скажет, а остальные -
хорошо что молчат. У них с золотом напряжёнка.
Непонимание - это не языковой барьер, вернее, не только языковой, есть
барьеры понепреодолимее. Я молодец - надо же было изобрести такой перл,
напоминающий адамант.
А вот интересно, что труднее: сказать так, чтобы тебя поняли, или понять
самой?
Взять хотя бы меня, хотя я и не люблю, когда меня трогают, тем более когда за
меня берутся, непосредственно или опосредствованно. Мне трудно и сказать, и
понять, потому что для меня одного без другого не бывает. Ну, то есть я имею в
виду, что понимание может быть только взаимным, иначе какое же это
понимание?
На каждом шагу непереводимого, к сожалению, слишком много, - или к
счастью? Как говаривал отец Браун, разум для меня слишком безграничен, чтобы
не видеть его ограничений.
Вадик оптимистически ответил на все скептические вопросы. Скептик не
победит скепсис, иначе, как говорит мама, заплюёшь всё на свете слюной и сам
заплюёшься. Ну, или сама.
48
а
Анюта правильно сделала, что посадила меня среди народа, - какой из меня
член президиума? Хотя из неё тоже - примерно как из Светки двоечница. Это
сравнение мне так понравилось, что я впала в безудержное веселье, как Анюта - на
паре у Педана, когда я придумала «Архмандрилу», а Педан, выдающийся философ-
материалист и эмпириокритицист, попёр её с пары.
Мне повезло: Вадик как раз самокритично острил насчёт машинного перевода,
так что смеяться не только не возбранялось, но и приветствовалось. В
безупречности синтаксиса не уверена, зато семантику передала со свойственным
мне изяществом.
49
Пока все спрашивали и отвечали, Алиска сидела на берегу реки, куда довёз их
ещё не изобретённый трамвай, возле своей старшей сестры, и делать ей было
совершенно нечего. Сестра читала книгу, причём книгу без картинок и разговоров.
А что это за книга без картинок - в ней же читать нечего - по-русски сказал
пересказчик за Алису, и сначала Оля, а потом и подросшая Марина полностью с
нею согласились.
День был сонный и ленивый, поэтому Алиске постепенно начало хотеться
спать. Именно так - начало хотеться, любая девочка поймёт пересказчика, - и
поняла, вернее поняли. А взрослый сказал бы просто - «захотелось спать». Ну, так
взрослый на то и взрослый, он и во фразе «Кот наплакал» не заметит ничего
смешного. Но вот Оля рассказывала, что когда прадедушка сказал как-то, что, мол,
«кот наплакал», ей стало безумно смешно. Плачущий и наплакивающий кот - что
может быть смешнее? Разве что сама Алиска, меняющаяся в размерах от
непредсказуемого пирожка.
У меня растут года,
Скоро старой стану.
Кем же стану я тогда,
Если не устану?
Я до неба доросла,
Задеваю тучи.
В лилипуты б я пошла,
Пусть меня научат.
До чего же я мала!
Как любить такую?
В Гулливеры бы я пошла,
Пусть меня надуют!
А может, это были вовсе и не Алиска с сестрой? Может, это мы с Даней
приехали сюда воскресным утром?
Давно уже изобретённый трамвай, скрепя сердце и скрепя зубами, дотарахтел,
дозвякал и таки привёз нас на берег нашей речки. Мы расстелили подстилку,
разложили запасы и занялись каждый своим: я перечитывала очередное
произведение, предварительно отпечатанное на машинке, такой же давно уже не
новой, как наш трамвай, а Даня сначала построил дом, а потом сел рядом со мной
на подстилку и всё заглядывал и заглядывал в мои листки, на которых не было ни
одного рисунка. Поневоле убежишь от очередной маминой книжки за говорящим
кроликом-зайцем в жилете и при часах, показывающих давно прошедшее время.
Пришлось побежать вместе с Даней. Кто-кто, а уж я- то не оставлю ребёнка
перед малюсенькой дверцей, которую без меня ему ни за что не открыть, и
столиком, на котором лежит пирожок - на вид вкусный, но сначала я сама
попробую, а потом уже, если не слишком сильно уменьшусь в размерах, дам
ребёнку. Кто их тут знает с их пирожками...
Нет, непрошедшее, конечно. Разве оно может пройти?
Да и куда ему от нас деться?
И книжку бы не забыть, ведь кто ещё так талантливо и беспристрастно раздаст
нам всем по серьгам? Ну да, мы не сёстры, но рассчитывать на приличные серьги
можем вполне. Как там сказано?
Ах да - клянусь ушами!
50
Удивительно: билетов на мой поезд не было... Вернее, были, но в общий вагон,
то есть фактически не было. Не ехать же в обществе туда, куда едешь для того,
чтобы уехать от общества.
«Жить в обществе, - процитировала бы Светка кого- то из ихних пре- или при-
держащих, - и быть свободным от общества нельзя». Попробуй не согласиться со
Светкой!
Мы с ним решили - это было обоюдное решение - пуститься в путешествие, то
есть спуститься по бесчисленным бесшумно похрустывающим ступеням
Королю гоголь-моголь несли на обед,
от возвышенно белокочанной церкви Святого Сердца до памятника Далиде
Но слуга, поскользнувшись, упал на паркет.
в скверик на Монмартре, где художники писали картины
И до с
амой зари королевская рать
так же, как я сейчас пишу о них.
Не могла гоголь-моголь обратно собрать.
Конечно, отличия найти можно - вот только зачем? Зачем искать то, чего
заведомо нет, а потому найденное будет чем угодно, кроме отличий. Найдётся,
конечно, как не найтись. Кто ищет, то рано или поздно находит, - пусть и совсем
не то, что искал. Ну, или искала
.
Мы с ним сели на скамейку - там должна была быть скамейка, иначе как бы мы
на неё сели. Обожаю риторические вопросы, ведь они обходятся точками, а
вопросительные знаки им не нужны. Впрочем, обойтись без вопросительного
знака получается нечасто.
- Ты же знаешь, - не обошлась я, - во мне - один сплошной лингвист, и
грамматические вопросы, никогда не бывающие риторическими, меня очень
интересуют. Вот скажи: у неба есть множественное число?
Он откинулся на скамейку, - говорю же, там была скамейка, иначе как бы он на
неё откинулся, - и ответил, разминая в руке «Голуаз» и не решаясь закурить.
Наверно, ему рассказали, что я не люблю дыма:
- Это вопрос не грамматический, а семантический. Иначе говоря, смысловой.
Ты уверена, что у неба - не единственное число, что их, небес, по сути, а не по
форме - два. Но правильнее так: не единственное и множественное, а одно и
другое, и они взаимозаменимы. Взаимозаменимы для тебя, потому что оба - твои.
Художники - по крайней мере некоторые из них - писали обо мне. Вы можете
возразить: мол, к
ак писать о том, чего или кого никогда не видел и с чем или кем
не знаком даже заочно. Но «для» и «о» вполне могут быть синонимами.
Художники писали для меня, точно так же, как для меня были написаны те
картины в музее - помните, я рассказывала? - а значит, писали они обо мне. Если
пишешь для кого-то, получается, что пишешь о нём - вернее, о ней, иначе у тебя
ничего не получится. Главное - не стараться писать для кого-то конкретного. Ну,
не то чтобы главное, а просто важно. Те, у кого получалось, меня поймут, хотя,
думаю, остальные тоже.
- Для того чтобы убедиться в этой взаимозаменимости, ты садишься в
дребезжащий трамвай, бесконечно - именно этого тебе хочется - бесконечно
дребезжащий до привокзальной площади, покупаешь в кассе купейный билет на
двоих и едешь туда, где море - под другим небом, где частички его - в твоей
любимой галерее, солёной пеной по губам, где на почерневшем белом экране
замки скрещиваются могучими руками и жирный дьявол поучает: «Жизнь - это
хороший кусок мяса». Где вокзал - у берега моря, и поезд едет мимо тысяч
загорающих и купающихся, среди которых тебя не было целую вечность - и вот ты
уже выходишь из прозрачной солёной воды и смотришь на окошки неспешащего
поезда, и из одного из этих окошек ты смотришь на себя, выходящую из
прозрачной солёной воды.
- Потом иду мимо чебуречной, - согласилась я, - мимо санаториев и
пансионатов, мимо кинотеатра с бело-чёрным экраном и дамами, энергично
шепчущими одна другой: «Зачем мне эти стихи?» На следующее утро, когда день
бесконечен и ничего не заканчивается, потому что ещё даже не началось, выхожу
из своего домика и иду куда глаза глядят по этому моему городу с женским
именем, а десятки домиков, издали не похожих на мой, но ничем ведь от него не
отличающихся, сбегают к морю овечьим стадом. И понимаю, что у неба есть
множественное число. Вернее, не множественное, а взаимозаменимое.
«Вылитое яйцо!» - заметила Алиска.
- И ничего не вылитое! - обиделся Гоголь-Моголь и на всякий случай снова
заглянул в неизменное и постоянно изменяющееся зеркало - вылитая я в фильме
Тарковского. - Яйцо как яйцо, и на лице ни то что ни единой смятки, а даже
крохотной смятинки.
Он снова подмигнул мне, и это начало становиться традицией, - я ещё не
поняла, неприятной ли.
Если бы кто-то заметил, наверняка поняла бы.
51
На каком я тогда была курсе? Не помню. Вроде - уже училась в университете, а
не в политехе, и Дворец спорта вроде бы уже построили...
Что значит «вроде бы», если мы с очередным, точнее говоря, внеочередным
поклонником пошли на концерт Жванецкого именно во Дворец спорта. На
третьем, что ли? Нет, вроде бы ещё на втором.
Поклонник имел на меня виды - ему казалось, что серьёзные. Мне весьма не
нравится, когда на меня что- то имеют, но смотреть можно и нужно было не
рядом, а перед собой, поэтому я приняла проявленное поползновение, хоть и без
показного восторга. Как звали поклонника, не помню, да и зачем мне его звать,
как сказала бы Римка. Или это была я? Нет, Светка, конечно.
Дворец спорта отгрохали как раз напротив поликлиники, возглавляемой
Самуилом Семёновичем, и райкома. Ну, вы помните, он же вам рассказывал. В
этой поликлинике мне удалили один из зубов мудрости, величиной ей более чем
соответствовавший. По окончании процедуры я обнаружила, что руки у меня
трясутся, как у алкаша при виде стакана или у Кощея над сундуком злата.
Приоткрыв натруженный рот, я горячо прошептала врачу:
«Чего это они?»
Тот помог мне закрыть рот и успокоил:
«Нормальная реакция нормального организма. Было бы странно, если бы не
тряслись».
По дороге до остановки я постоянно смотрела в зеркало и постоянно же
успокаивала себя этими мудрыми словами. В четвёрке, правда, место никто не
уступил, ведь разве можно иметь виды на краснолицую полуженщину
неопределённого возраста с перекошенной физиономией? Но это и к лучшему:
выдержать поползновения после бормашины было бы выше даже моих сил.
Мама как-то рассказывала, что ей должны были удалить из зуба нерв. Он
спросила у врачихи:
«Доктор, это не больно?»
Та ответила вполне в Светкином стиле, вопросом на вопрос:
«
Женщина, вы когда-нибудь рожали?»
Маму, как и меня, ответ тоже успокоил. И место в четвёрке ей вряд ли уступили
бы, тем более что иметь виды на мою маму вряд ли бы кто-то осмелился - с
нервом или без нерва. Светка бы точно сказала «без оного».
Да, так о чём бишь это я? Никогда не удаётся толком сконцентрироваться, вот
что значит лёгкость в мыслях. Хотя, с другой стороны, тяжёлые мысли убивают
естественный шарм и делают его неестественным.
Поэтому прошу не взыскать и продолжаю.
Мы сидели высоко, но над нами было ещё несколько рядов. Во Дворце спорта
классно - одновременно и близко, и далеко. В смысле видно и никто не морочит
голову своим присутствием.
Жванецкого перепутать с ведущим было невозможно, потому что у него - я
имею в виду Жванецкого, а не ведущего, - был старый портфель, напомнивший
мне моё лицо после удаления зуба мудрости. А вот ведущий на этот раз не
запомнился, да и был ли он, не помню.
Рёв, так сказать, под сводами стоял такой, что он, думаю, не слышал сам себя,
особенно когда рассказывал о том, как бы подъехать к магазину на танке, а потом -
по три и по пять. Темы были болезненно актуальны, и хотелось не согласиться с
моим любимым классиком, что, мол, над чем смеётесь - над собой смеётесь.
Последний раз я так ржала - а я именно ржала - в восьмом классе, когда читала
про Коробочку. Думала, конец мой приходит. Упала с кресла на ковёр и забилась
то ли в судорогах, то ли в конвульсиях, еле-еле сама себя привела в чувство. Уже
пена на губах появилась, а это вам не необсохшее молоко.
На одном из рассказов я перешла из состояния громкого ржания в состояние
бесшумного визга. Жванецкий говорил про каких-то - уже толком не помню -
рогов. И было так болезненно смешно, что я сначала упала себе головой на
колени, а потом закинула голову за спину. И тут произошло страшное. Можете
пропустить, если боитесь ужасов, а для остальных продолжу.
Итак, продолжаю для остальных. Надо мной сидели точно такие же р
оги,
мужик с бабой, жрали копчёную колбасу кольцами и совершенно даже не
улыбались. Точно такие же, вы понимаете? Он про них - там, а они - тут,
собственными персонами. Я одновременно завизжала и заржала: что нужно
сделать с лошадью на лугу, чтобы она испытала такую нелошадиную
возвышенность эмоций? Апофеозом моего визгливого ржания было то, что я
обслюнявила поклонника, и он, как оказалось впоследствии, неправильно это
истолковал, но мне ни потом, ни тем более тогда, не было до его толкования
никакого дела. Я посмотрела на р
огов. Они продолжали жрать бесконечную
колбасу, и это доконало меня. Если бы у меня в том момент спросили, рожала ли
я, не исключено, что я ответила бы утвердительно.
52
Я отвезла Даню в садик и в тысячный раз пошла на мою первую, хотя далеко
уже не первую пару. Тётя Валя, наверно, уже ушла, - или нет - скорее всего, даже
ещё не приходила.
Он тоже почему-то пришёл. У нас была одна группа, ну то есть одна и та же, -
только предметы разные. Поэтому пара у него должна была быть не первая, а
последняя, по-моему. Во всяком случае, у Суламифь Юльевны всегда был
последняя, значит, и у него тоже.
Мы поздоровались.
Перед парой мне было о чём подумать, тем более что премьер-министр - тоже в
тысячный раз - отпустил возницу и шёл по проторенной дорожке к дворцу. То есть
ко дворцу, конечно, чт
о это я.
Королева снова выпала, хотя, разумеется, и не в тысячный раз - королевы так
часто не выпадают, тем более что она была с определённым артиклем, - и премьер-
министр принял решение больше не подбрасывать ни фартинг, ни тем более
золотой фунт. С некоторых пор он был уверен в монетке так же, как в себе самом.
Премьер был высочайше - надо же, какое слово придумали те, кому королева
никогда по сути не выпадала, - высочайше приглашён во дворец на концерт Эммы
Лажёнесс, любимой королевской певицы. Ставили «Отелло» Россини, а эта самая
Лажёнесс должна была играть, то есть петь, Дездемону.
Премьер-министр видел и слышал её неоднократно - был вынужден, хотя оперу
не более чем терпел, а из всех искусств любил только литературу. В голове у него
был новый сюжет, он на ходу, пока шёл по дворцовой дорожке, придумывал
диалоги - как всегда, остроумные и парадоксальные. И думал о том, что истинный
юмор - это не события, а слов
а. Остроумие - свойство серьёзного человека, - не в
первый раз подумал он. - Несерьёзность и остроумие несовместимы.
Он нёс в подарок королеве одну из таких истинных, то есть серьёзных, книг -
«Весёлые песенки» Эдварда Лира. Книга пахла так, как положено истинной книге,
ведь обычные печатные листки не имеют запаха. Ну хорошо, махнул он рукой в
такт ходьбе и пришедшей в голову мысли, - запах у них есть, но нет того, чт
о
отличает от них книгу - в них нет аромата.
Книга пахнет так, как могут пахнуть только книги, тоньше всех этих сиреней,
ландышей и тем более что-то кому-то напоминающих парфюмов. Книга пахнет
словами - разумеется, если в ней есть слов
а, а не просто выжившие из ума буквы,
не несущие ни смысла, ни, соответственно, аромата.
Эмма Лажёнесс родилась в Шамбли, это где-то в бывшей Новой Франции. Там,
он слышал, или поблизости варили какое-то особенное пиво и, по слухам, эль не
мог составить этому пиву конкуренции. Что ж, он любил слухи, но доверял только
собственному опыту, - слухи ведь не имеют запаха, это же вам не книги.
Единственный способ не поддаться слухам, - сказал себе премьер-министр, -
читать книги. Ну, или, - он мысленно расхохотался, - писать их
.
Королева любила «Лимерики» не меньше, чем обе «Алисы», и премьер знал,
что она будет рада его новому подарку. В прошлый раз он случайно принёс
математический трактат. А трактаты лишь внешне напоминают книги, они
бездушно нейтральны, в них нет истинной серьёзности. Их нельзя читать, ведь
изучение и чтение похожи лишь внешне - как королева на соверене и в жизни.
На этот раз королева ожидаемо не разразилась хохотом. Прочитала первую
страницу, улыбнулась и заметила:
- Если чепуху считать чепухой, она веселит, а если наукой - она раздражает.
Премьер-министр хмыкнул: он был с нею согласен.
Королева прочитала вторую страницу и записала что- то в забавный блокнот,
на обложке которого были нарисованы лоскутки одеяла.
«Как она ухитряется писать левой рукой? - подумал премьер. - Мне даже ложку
не удаётся толком взять в левую руку, не говоря уже о ручке. Хотя серебряную
удержать удалось бы, да только где её взять, если не родился с серебряной ложкой
во рту?»
- Он ни на кого не похож, - продолжала королева. - Это и понятно: гений и
сходство - две вещи несовместные.
Премьер усмехнулся:
- Вернейший способ ни от кого не отличаться - стараться быть ни на кого не
похожим. Старание убивает желание и уводит от цели.
- Вот именно! - кивнула королева и закрыла блокнот на с
амом, как ему
показалось, интересном месте. - Поэтому сбываются только желания, а стараниям
сбыться не суждено.
Они рассмеялись и пошли слушать знаменитое сопрано. А серебряная ложечка
осталась, как всегда, где-то далеко от него, возможно - в королевском стакане.
53
Римка просто офигела на молодости лет: решила отметить свой совершенно
уже - не ещё же - неюбилейный день рождения с размахом, то есть в ресторане.
- Размен четвёртого десятка, - сказала она с поволокой в очах и высокой
грустью в голосе, неожиданно зазвучавшем по-сопраньи, - дело нешуточное.
Можно было подумать, что в ресторане нам будет не до шуток.
Столы она заказала в «Интуристе», гостей понаприглашала хотя и ближайших,
но многочисленных: не только родителей и нас, но и наконец-то вытащила на свет
божий сестру Наталью с мужем её Сергеем и племянницу Таню. Мы были
уверены, что хоть Таня и старше Дани с Машей, общий язык они найдут без
проблем. Или нужно - «общие языки»? Поправьте, если что не так.
Я подготовила Римке чудо-подарок: напечатала на машинке сборник
лимериков и переплела в твёрдый красный переплёт. Если бы Лир читал по-
нашему и дожил до наших дней, он потрепал бы меня по плечу. По-моему, вышло
классно:
Жил да был человек из Пингроу,
Потерявший однажды корову.
Но сказал ему тесть:
«Ты на грушу залезь.
Любит фрукты, наверно, корова».
Нет, не потрепал бы, конечно: я терпеть не могу, когда треплют - хоть языком,
хоть по плечам. Но в наше «Отражение» наверняка прислал бы что-нибудь
стоящее. С переводом я бы справилась, вы же видите.
Да, так вот об «Интуристе». Ресторан этот был особый, там в старые времена
отбоя не было от сплошных интуристов и сопровождающих их лиц, но запомнился
он не этим, а тем, что Римка жила совсем поблизости - на Сосновой Горке. Район
этот считался престижным, хотя чисто лингвистически он меня всегда озадачивал:
там не было ни гор, ни сосен. Зато их отсутствие с лихвой компенсировалось
наличием на Сосновой Горке Агальтиновой.
Или не «на», а «в»?
Уже после нашего воссоединения, когда мы учились на третьем курсе, Светку
делегировали в «Интурист», на встречу с иностранцами по поводу новой
Конституции. Иностранцы, как мы узнали из достоверных источников, были из
капстран, и когда за Светкой пришли, в смысле вызвали в комсомольское бюро,
мы с Агальтинихой были уверены, что дело пахнет керосином, - может, кто-то
подслушал очередной анекдот и настучал.
Но оказалось наоборот. Светке была оказано большое доверие, граничащее со
взятием в разведку: вместе с комсоргом факультета отправиться в средоточие,
чтобы ознакомить иностранцев с нашей демократией. Они сами напросились - я
имею в виду иностранцев, конечно. Нашим бы в голову не пришло напрашиваться.
Мы сначала не поверили, потому что хоть Светка и была круглой отличницей,
но при этом не переставала быть Гельфандшей, а пускать такого козла, в смысле
такую козу, в закрытый для непосвящённых огород было не по-нашему, в смысле
не по-ихнему. Синтаксис у меня снова получился тяжеловатый, но семантика вам,
думаю, понятна.
Римка сказала, что вот, мол, разрядка в действии, но при этом то ли хрюкнула,
то ли хмыкнула, поэтому пришлось молча не согласиться с ней. Мы просто
собрали Гельфандшу в дорогу и потребовали подробностей по возвращении.
53
а
Это же надо: ни Южину не послали, ни Агальтинову, а меня - взяли и послали,
то есть доверили. Анька высказала предположение, что это потому, что я круглая
отличница. Можно подумать, что дамы были менее круглыми. Я им говорила:
просто повезло, бывает же, что повезёт и пошлют не в колхоз, а посмотреть на
иностранцев.
Комсорг меня проинструктировал, хотя я и так понимала важность моей
миссии. А миссия заключалась в том, чтобы сидеть на отведённом мне месте
гордо, но - или и - тихо. Потому что не человек красит место, а место - человека.
Хотелось надеяться, что он имеет в виду место не на котором, а которым сидит
человек. Это и понятно: я была в жёсткую обтяжку и не трещала по всем швам
только потому, что у джинсов нет швов. Комсорг снизошёл и заверил, что это в
данном случае даже поощряется: пусть видят, что мы вполне на уровне. Если бы
не канадцы, он не был бы так лоялен, хотя вроде был мужского пола. Впрочем, на
столь ответственном посту чувство долга обязано превалировать над гендерными
характеристиками. Дамы не преминули похвалить меня за этот афоризм.
Нас посадили буквой «П»: в центре - президиум, по левую руку от него - народ,
по правую - канадцы. В президиуме было трое: секретарь обкома комсомола, наш
комсорг и ещё чей-то.
Секретарь обкома выдал речь про Конституцию. Самое интересное - это то, что
канадцы слушали, причём внимательно и напряжённо, - вылитые мы с дамами,
когда слушаем новые записи и балдеем от новизны, да и от старины тоже. Им
было так интересно, что хотелось взять с них пример, но пример браться не хотел.
Конституция внушала чувство законной гордости, и при приёме - или
принятии, что-то я запуталась, прямо как пулемётчица, - в общем, если принимать
её всерьёз, то нельзя было не гордиться. Правда, канадцам, при всей их
серьёзности, гордиться в данном случае было нечем, а я и серьёзность - две вещи
совершенно несовместные, как говорит Агальтинова. Меня хлебом не корми, дай
только поржать. Да и мучное мне противопоказано.
Когда секретарь отговорил, канадцы ринулись задавать вопросы. Особенно
разошёлся один нестарый и наглый - явно предпочитал «Роллингов» «Битлам»,
вроде из Торонто. Точно, из Торонто, потому что рычал вполне по-американски.
- Почему у вас женщины укладывают шпалы? - нагло рявкнул торонтец, нагло
же развалившись на стуле. Это он, судя о всему, имел в виду Конституцию.
Секретарь тонко улыбнулся, но осадить торонтца не успел.
- Потому что у нас все равны! - дала отповедь девица несомненного поведения
из народа, сидевшая через человека от меня. - Мы всё делаем вместе, у нас одна
дружная семья!
Дамы, ясное дело, мне не поверили, думали, я возвожу напраслину. Но зачем
возводить то, что уже возведено - для нас и не нами? Я очень афористично сегодня
выражаюсь, неправда ли?
Напраслину я совершенно не возвожу, и мы с дамами тоже если не всё, то
многое делаем вместе. От колхоза, помнится, Агальтинова откосила, но ведь не по
политическим, а по сугубо физиологическим соображениям, сколько бы Южина
на эту тему ни ухмылялась. Да и я, честно говоря, тоже. Насчёт некормления
хлебом я уже вам сообщала.
Говорю «несомненного» потому, что откуда в «Интуристе» сомнительные? Я
тоже там была, но я не считаюсь.
Канадец смутился и принялся извиняться, я с трудом успевала ему переводить:
- Мой вопрос огорчил эту даму!
Тоже мне дама.
- Просто смотрю - они укладывают, вот я сдуру и спросил.
Можно подумать, что если бы они не укладывали, он бы не спрашивал. Это я от
себя, конечно, только про шпалы не помню - это слово было для меня новым. Или
он сказал «рельсы»? Да они найдут что сказать, знаю я их.
Потом нас разбили на группы и посоветовали непринуждённо пообщаться. Мне
в группу попался именно этот из Торонто, и мы принялись общаться напропалую -
наверно, в Интуристе это периодически разрешалось. Правда, канадец выглядел не
вполне непринуждённым, но я его понимаю: одну несправедливо обидел, а другая
в кошмарную обтяжку, поневоле вспотеешь.
Мы с ним поговорили о хоккее, у них там команда называется грамматически
неправильно. Потом обменялись адресами, но комсорг наедине отсоветовал.
Сказал, что ничего особенного не будет, но кто его знает. И судя по всему, он знал,
хотя не уточнил, кого.
54
В очередной раз преоделев лёгкость мыслей, перехожу к стройному рассказу о
Римкином дне рождения. Надеюсь, вам будет интересно. Уверена, что будет, и не
иронизируйте, пожалуйста.
В «Интуристе» оказалось на редкость нешумно, хотя о журчашей тишине речь,
ясное дело, не шла. У нас было время, чтобы рассесться и усадить детей, потом
провозгласить первые тосты, а музыка, к счастью, всё ещё не начиналась. То ли
мы пришли раньше начала громыхания, то ли певица с музыкантами решили дать
нам войти в раж, - главное, что не нужно было ничего перекрикивать.
Даня с Машей оказались под полным Таниным присмотром, так что я могла
расслабиться.
Римка взяла мысленного быка за рога и провозгласила здравицу в собственную
честь:
- Посмотрите на меня пристально. Вот я стою перед вами, простая нерусская
баба.
Я мысленно присоединилась, поскольку уходила корнями в глубь буржуазного
национализма, причём по материнской линии, чт
о, как заметила когда-то Светка,
даже важнее отцовской.
- Оглядываясь назад, с высоты прожитых лет... То есть глядя вниз с заоблачных
высот, констатирую, что вступаю в тот возраст, когда новое должно стать хорошо
забытым старым, чтобы запомниться и больше никогда не забываться. Южина не
даст соврать.
- Конечно, не дам, - не дала я. - Поэтому не ври, Агальтинова! Тоже мне возраст.
- И Светлана Васильевна не даст, хотя или потому, что знает меня с младых
ногтей.
- За это время, Риммочка, твои ногти явно похорошели, - заметила мама, - так
что стоит ли вспоминать о плохо забытых младых?
Сергей Магзанирович и Елена Николаевна молча поддержали нас всех.
- Предлагаю поднять и осушить в мою честь, - изящно выдохнула Римка.
«Как тесно в таком большом городе», - подумала я, глядя на вход. Саша ел
деликатес, ему было не до того, да и откуда ему было знать.
- Предлагаю пристально посмотреть и на нас, - предложил Сергей
Магзанирович. - Не молодцы ли мы - такого ребёнка отгрохать! Ты согласна, Лена?
- Теперь уже поздно соглашаться или нет, - заметила Елена Николаевна. - Что
сделано, то сделано. Но, по- моему, старания оказались не напрасны.
Мы выпили и закусили за результат ненапрасных стараний, вступивший, по её
признанию, в этап хорошо забытого старого.
- То ли ещё будет! - заметила я. - Но мы сделаем всё возможное, чтобы было.
Правда, одна из этих нас была далековато, нужно будет активизировать её
вклад.
В «Интуристе» начальство, к счастью, не перестроилось, продукты питания
были на уровне разгара НЭПа. Скатерть выполняла функции самобранки, но мы с
Агальтиновой были официальными учёными, то есть НЭП нам был по карману. Я
имею в виду, по карманам, конечно, одного бы всё-таки не хватило.
Изобилие порождает желание думать о высоком. Выходит, иногда бытие всё-
таки определяет сознание, - хотя чт
о бы оно определило, если бы не объективное
наличие этого высокого?
Танцевать я никогда не любила, кто бы ни приглашал, и даже под
нормальную музыку. Правда, с Даней мы отплясали в Римкину честь весьма лихо -
и «7.40», и гопак - сионизм рука об руку с буржуазным национализмом. Помните,
я вам рассказывала.
Потом Саша учил Даню, Машу и Таню играть в морской бой, родители
погрузились в беседу о насущном, и мы с Римкой могли пообщаться плотнее.
- Вчера со Шмуклером пересеклась, - сказала она вполголоса, потому что
музыка замолкла и опять не нужно было перекрикивать. - Ну, с тем, которого в
прошлом году выпустили.
- Откуда выпустили? - зачем-то ляпнула я. Бывает ляпнешь, а потом сама
удивляешься.
- Откуда у нас выпускают? - пожала плечами Римка.
- А кто такой Шмуклер?
- Кандидат наук, физик, работает во ФТИНТе. Они живут в соседнем
подъезде, у него двое детей, жена тоже какой-то гнилой интеллигент. Ему дали
срок за курсы иврита, я тебе рассказывала. - Она рассказывала, теперь я
вспомнила. Вот вам и хорошо забытое старое. - Натрепались о Перестройке до
посинения.
Я вздохнула:
- Римка, как ты думаешь, если бы Перестройка была не сейчас, а тогда, к
ак
бы всё было? Я имею в виду не в социально-политическом плане, - Агальтинова
хмыкнула, - а в личном?
Римка снова пожала плечами, как будто махнула рукой:
- Гласность - это, конечно, большое дело, но ты мне скажи, Анюта, какие книги
мы тогда с тобой не прочитали? Все главные - прочитали именно тогда, когда всё
было запрещено. Ну, что-то не прочитали, а прослушали, хотя слушать было
запрещено ещё конкретнее, чем читать.
Я снова вздохнула:
- Саша настроен более оптимистично, хотя защититься ему так и не дали.
Книгу пишет…
Римка грациозно пригубила и развила и без того развитую мысль:
- Оптимизм они у меня не отобьют, как бы ни старались разрешать или
запрещать. Цитируя ихнего наставника, могу сказать по другому поводу: мы
пойдём своим собственным путём.
Я тоже пригубила, хотя, думаю, менее грациозно:
- Что нового у Елены Николаевны в школе? Что она рассказывает?
- Так же, как у твоих Саши и Дани в альбоме: бывшие гады стали героями, а
бывшие герои - гадами. У Наташки в её школе - то же самое. Надеюсь, больше
менять слагаемые местами не будут. Хотя кто их знает...
«Как тесно в таком большом городе», - подумала я, глядя на выход.
Мы закусили и тоже стали собираться.
54
а
Как заметила в своё - ну, то есть в наше, время Светка, переводить
непереводимое - это вам не обтягивать необтягиваемое, тут одним бросанием в
глаза не обойтись. Тем более - это я снова от себя - что тут даже не перевод, при
всей невторичности такового, а результат личной непереводимости.
Однако разговорилась я сегодня - видно, что-то в голову ударило, то ли
Анькины лимерики, то ли «Артёмовское» шампанское.
Хотя малоречивость никогда не была моей отличительной чертой. Не зря мама
говорит, что если я заговорю, то могу заговорить даже самого незаговариваемого.
Вот только зачем мне с ними заговаривать? За два раза наговорилась на всю
оставшуюся личную жизнь, не говоря уже о здоровье и счастье в этой с
амой
личной жизни.
Интересно, где находится Пингроу? И кто это - он, она или оно. Хорошо бы
съездить, сейчас вроде особо не возбраняется.
Нет, вряд ли: кто же пришлёт вызов?
55
Знакомый афоризм снова порадовал. Серёжа достал из портфеля зелёную
записную книжку заветного вида с названием на языке автора афоризма, вполне,
кстати переводимым, - например, «Умнее не бывает», и огласил уже практически
без акцента:
«Я люблю женщин с прошлым и мужчин с будущим».
Моя методика срабатывала: было видно, вернее слышно, что человек регулярно
поёт, как я и советовала для избавления от акцента. Чт
о именно поёт, не суть
важно, хотя желательно, чтобы это было что-то достойное слушания. Интересно,
что они слушают...
Насчёт мужчин я была согласна, а что касается женщин, то, хотя Серёже было
виднее, Ира Паламарчук не производила впечтления женщины с прошлым. С
настоящим - вне всякого сомнения, а прошлое у неё ещё не начиналось, не то что у
прямо заявившей об этом Римки.
Слушая дебаты, бурность которых радовала, в отличие от произношения
непоющих, я смотрела и смотрела на апрель за окном. Настоящее предсказуемо
становилось прошлым, как ни старалась я не спешить предсказывать
непредсказуемое, а будущее поспешно занимало его место, оно ведь, место,
пустым не бывает.
«Интересно, - подумала я, когда зазвенел звонок, - почему оттуда сюда
заглянуть можно, а отсюда туда - нет? И почему у настоящего - только одно
будущее, как и одно прошлое? Они бы так здорово смотрелись во множественном
числе. Вот и небес же - два, хотя и взаимозаменяемых...»
Домой можно было не спешить: Саша обещал забрать Даню. Я зашла на
кафедру и, пока там никого не было, позвонила Римке, чтобы она мне прочитала
очередное Светкино письмо.
55
а
В кои веки Марик выбрался в бассейн. Но (или и) результат оказался двояким,
фактически даже трояким, о чём он рассказал нам с Микаэлой по благополучном
возвращении.
Бассейн был большой и общественного пользования, что способствовует не
только лингвистической, но и социальной интеграции. Марик, правда, никогда не
бывл сторонником публичного обнародования личных достоинств и недостатков,
что радикально отличает его от большинства членов социума, поэтому долго
отнекивался. Вернее, отдакивался, для него это естественнее.
Общественного пользования в бассейне было всё, в том числе кабинки с
личными замочками, не уберегавшими, как выяснилось, от посягательств той
самой общественности. Ну, не всей, а только особо пассионарной её части, хотя
кому досталась наша пусть и не последняя, но всё-таки сотня, значения не имело.
И если бы только это.
Сначала Марик попробовал плавать, тем более что гладь бороздил всего лишь
один посетитель, сосредоточенный и бывалый. Марик зашёл в воду и стал у
бортика, чтоб не мешать посетителю и выбрать непересекающийся маршрут.
Бывалость посетителя
проявилась немедленно и непосредственно. Он не торопясь
подплыл к тому месту, где стоял Марик, и въехал ему большим и круглым лбом
точно в солнечное сплетение. Марик согнулся от неожиданности и всё- таки
попробовал уступить завсегдатаю место. Но тот невероятно бодро для любого,
особенно своего
, возраста развернулся и оттолкнулся пятками - большими,
круглыми, золотисто жёлтыми - от того же солнечного сплетения, в которое
только что боднул Марика, и поплыл обратно.
Добрести обратно Марику удалось.
Пропажу сотни он обнаружил на выходе из заведения, устно и письменно
обратился к администрации, но та ответственности не несла.
В результате Марик перестал не только отдакиваться, но и отнекиваться, да я и
не настаивала: мне было жаль не столько сотни, сколько Марикиного солнечного
сплетения.
56
Он зашёл н кафедру внезапно, - хотя кто об этом предупреждает? Кафедра и
предупредительность мало совместимы. Кто знает, о чём я, тот меня поймёт.
Интересно, Раиса Васильевна тоже так думала? Скорее всего, о чём о чём, а об это
она не задумывалась.
Из сильного пола на кафедре в данный момент была только я, так что в
гендерном плане установился численный консенсус.
- Аня, если ты не спешишь, - мы были на «ты», причём по моей инициативе, -
давай сходим в кафе. У тебя, я уверен, есть любимое.
Он говорил неуверенно, поэтому я решила снизойти.
Апрель в очередной раз подходил к концу, ему было не привыкать, да и мне
тоже. Мы пошли через нашу бесконеную площадь, и расстояние было, как не быть.
Вокруг висели призывы голосовать, Саша уже несколько раз ходил на разные
встречи, в том числе с Новодворской, и мне тоже хотелось захотеть, но не
хотелось, как я ни старалась, и это было досадно, тут я не иронизирую даже на
маленький фартинг. А ведь было бы здорово хотеть в унисон.
Мы шли по нашей бесконечной площади, над нами висело тучное апрельское
небо, ни лучика, хотя и ни дождинки, и площадь закончилась, не успев толком
начаться. Вообще, когда что-то заканчивается, кажется, что оно и вовсе не
начиналось. Да и
начиналось ли то, что закончилось?..
Он заказал чёрный кофе без сахара. Я не люблю с сахаром - не помню,
говорила ли вам. Впрочем, это даже не мелочь, не ст
оящая упоминания.
- Вчера перед сном читала Дане Винни-Пуха, - поделилась я наболевшим, - и
подумала, что «Винни» - это ведь женское имя? «Винни Мандела», например.
Он, в отличие от меня, закусил непонятным рогаликом и частично развеял мои
сомнения:
- Не обязательно. Вот, скажем, Мишель была женщиной, не мог же Пол любить
мужчину. - Я кивнула. - А у нас вот Саша. - Это всё-таки у меня, а не у нас. - Или
Валя. - Интересно, была ли у него Саша или Валя? А если нет, то кто? И в каком
числе? Граматика не оставляла меня в покое.
- Хотя, - возразила я нам обоим, - почему бы им не быть девчонками? Можно
подумать, что девчонки не любят мёд, а пятачки и длинные уши бывают только у
мальчишек. Да и потерять что-то важное, например, хвостик, это же вполне по-
девчоночьи. Хотя и по- мальчишечьи тоже.
- По-девчоночьи, - согласился он. - Моей уже скоро 15, чего она за это время не
теряла!
Он принёс по второй и продолжил:
У отца Кристофера Робина был закадычный приятель - кажется, его звали Кэт, -
тоже вот и мужское имя, и женское. Они часто друг к другу захаживали - пили
пиво и играли в шахматы. Кэт был младше, но бывают разницы намного более
существенные.
Бывают, подумала я.
- Когда Кэту пришла повестка в армию, - это было, кажется, на второй год
войны, Первой мировой, - он пришёл к ним в гости и принёс плюшевого медведя,
повидавшего виды, хотя на вид он был совсем как твой Даня или Кристофер
Робин. Я имею в виду возраст, конечно.
«Слушай, - сказал он Кристоферу Робину, - не в службу
, а в дружбу - посмотри
за моим медведем, а то как он ту без меня. Его зовут Винни, в Канаде есть
примерно такой город, он родом оттуда. Он неплохой, ты не думай, только ужасно
прожорливый».
- Ну да, - подтвердила я, - его хлебом не корми, дай только полакомиться мёдом.
- Вот именно, - продолжил он и принёс по третьей.
«Мне Винни привезли родители из Канады, когда мне было, как тебе сейчас, и
мы были с ним не разлей вода. Но вот видишь, вода для расставания совсем,
оказывается, и не нужна…»
«А друзья у него есть?» - поинтересовались мы с Кристофером Робином.
Он вздохнул:
«Я всегда думал, что меня ему достаточно, а вот, видишь, совсем даже нет… Ты
тут познакомь его с кем- нибудь поприличнее, пока я воюю. Познакомишь?»
Я тоже вздохнула: мне нужно было в садик.
Он проводил меня до автобуса, хотя явно этого не хотел…
- А может, всё было совсем не так, - сказал он, когда мы шли к остановке. - Кто
знает, как бывает на самом деле через много лет.
Вернее, хотел…- что-то я запуталась сегодня. Попробуй тут не запутаться
после трёх чашек кофе без сахара. Впрочем, это тоже даже не мелочь, не стоящая
внимания.
57
Домой мы с Даней пришли навеселе, - ну, я имею в виду, что веселились на всю
катушку и без видимой причины. Да и разве бывает у настоящего веселья видимая
причина? И вообще причина?
По моим довольно уже многочисленным наблюдениям, апрель и май только и
делают, что располагают к беспричинному веселью, а потом его становится
меньше. Нет, не так. Меньше его не становится, но каждый раз осознаёшь
причину. А в апреле и ещё в мае - просто пребываешь навеселе.
Было здорово: май даже ещё не начался, апрель когда ещё закончится. И от
этого невозможно не впасть в безумное веселье, которое только кажется
беспричинным, а ведь чт
о может быть более веской причиной, чем апрель и май
сами по себе?
В автобусе я расказала Дане новости о Винни-Пухе, а потом почему-то - о
мальчике Джонни, который молчал до 6 лет, а потом вдруг за завтраком
заговорил… Ну да, вы знаете, но Даня же не знал, поэтому продолжаю.
«Кофе холодный», - сказал Джонни, причём с прекрасным нортумберлендским
выговором, для овладения которым ему, в отличие от моих студентов, петь не
пришлось.
Папа уронил газету, а мама прошептала:
«Сынок, какое счастье! Что же ты раньше молчал?!»
«Раньше кофе был горячий», - ответил Джонни с тем же безупречным
прононсом.
Поэтому я и говорю, что мы с Даней пришли навеселе, теперь вы поняли.
- Привет, - сказал Саша без энтузиазма. Нет, просто его энтузиазм уступал
нашему. - Тебя домогался мужской голос. Роза Моисеевна говорит, что
бархатистый.
Я подумала, что вряд ли он будет звонить из-за каких- то трёх или сколько их
там было чашек кофе, тем более без возбуждающего сахара, но (или и) пошла
узнать. А Саша снова сел писать книгу. Наверно, сражающихся за Родину сегодня
не было. Не помню, говорила ли вам: он перенёс время действия на 300 лет вперёд
и выбрал более симпатичных действующих лиц. Терпеть не могу слово
«персонажи».
57
а
Завкафедрой сказала, что нужно торопиться, чтобы пособие - общее наше с ней
- напечатали к новому учебному году. Я старался торопиться, но когда
занимаешься чем-то любимым, оно идёт так, как надо ему, то есть не торопясь.
Наверно, потому что когда оно закончится - что же делать тогда, без него?
- 57
б -
Если премьер-министр чего-то не любил, то не любил всерьёз.
Что может быть нелепее и недостойнее, чем возложение цветов? Вообще, что
может быть недостойнее и нелепее церемоний?
Сегодня открыли памятник человеку, с которым именно ему, сравнительно
недавно ставшему премьер- министром, не довелось попробовать свернуть гору.
Вот почему гора лишь покачнулась, - хотя покачнулась ли? Она качается, как
мужик в очередной праздник, и праздникам этим несть числа, гора того и гляди
рухнет на головуы по-праздничному качающихся мужиков - на радость
потрясённым любителям великих потрясений.
У премьер-министра взяли венок, отнесли к постаменту, после чего ему
полагалось поправить безукоризненную ленту, сделав при этом суровое лицо,
постоять под многочисленными взглядами, которым, как и народным праздникам,
несть числа, и отправиться в театр - ещё на одну неизбежную церемонию.
Премьер-министр ехал в карете, окружённый ещё зелёными каштанами,
обгоняя пешеходов и думая, что ему положено было бы захотеть предпочесть
карете вон ту конку, свистнуть двумя пальцами на весь крещёный мир и наплевать
на «Царя Салтана», пусть и в интерпретации самог
о Римского-Корсакова, - вот
тогда, возможно, несворачиваема гора смилостивится и перестанет угрожающе
шататься. Хотел даже достать из портмоне медяк и подбросить на удачу: что, если
вмето решки выпадет орёл, а значит, вместо навязшей в ушах и даже зубах оперы
можно будет заняться любимым делом?
Но в который уже раз он предпочёл более нелепой традиции менее нелепую,
хотя тоже нелюбимую, и как ни в чём не бывало вошёл в театр, торжественно
нависавший над ещё не потерявшими зелёного величия каштанами.
Огромный зал был переполнен. Народ по старой доброй привычке
безмолвствовал, то есть традиционно шумел о чём-то своём, вполне
заслуживающем безмолвного шума. Эти явления, подумал премьер- министр,
очень соответсвуют одно другому: шумно безмолвствовать даже удобнее, чем
безмолвствовать в голос - этим можно заниматься всем вместе, а не каждому
порознь.
Он поклонился верховной ложе и сел в первом ряду. Задирать голову перед
Гвидоном было так же нелепо, как поправлять ленточку, но сидеть на галёрке
хотелось ещё меньше, чем неуклюже перебираться в конку из кареты.
«Безумно много неопределённых форм глагола! - одёрнул было себя премьер-
министр. - Впрочем, настоящему глаголу неопределённость не помешает. Ему же
предписано жечь - не инфинитив ли это? Но с другой стороны, отсутствие
времени у глагола попахивает безвременьем, а для безвременья совершенно
необходимы временщики - которыми так богат окружавший его умело
безмолвствующий народ».
Очередной антракт оказался более чем кстати - премьер-министр устал ждать
наступления заветного Леденца. Он поднялся, что-то ответил соседу по первому
ряду, и ответ был таким же несущественным, как вопрос. Поклонился верховной
ложе - искренне, в этом не было сомнения, главное - у него самог
о.
Повернулся лицом к шумно безмолвствующему залу.
По проходу к нему торопливо шёл молодой человек, державший в руках то ли
программку
¸то ли небольшую афишу, под которой, кажется, что-то прятал -
возможно, букетик цветов? «Дважды за один день? - подумал премьер-министр и
усмехнулся. - Как легко из субъекта превратиться в объект!»
«А вот интересно, - продолжал он думать, - почему молодыми людьми принято
называть исключительно мужчин? Или курица действительно не птица?»
Если бы у него оставалось время, он, возможно, всё же подбросил медную
монетку. Разумеется, королева не выпала бы, ведь выбор его был ограничен
решкой и давно уже выпавшим орлом, но ведь монетка для того и существует,
чтобы хотя бы изредка её подбрасывать. Не расплачиваться же ею - да и за что?
А народ - в партере, на балконах, в верховной ложе - энергично и шумно
безмолвствовал, перекрикивая звон невыпавшей монетки и шум выстрела.
И свернуть гору теперь уже было некому, хотя никто из безмолвствующих
этого ещё не знал.
По-моему, Аня что-то сказала, но я не расслышал
.
58
Нет, всё-таки мы тогда прочитали и посмотрели не всё, тут мы с Римкой
неправы.
Умение признать ошибку - одно из моих неоспоримых достоинств, а есть
ведь ещё и оспоримые.
Расскажу вам об этом - я имею в виду недосмотренное - как-нибудь позже,
потому что автор снова требует от меня тяжести в мыслях.
Удивительно, что вы продолжаете читать эту повесть. Другой бы, или
другая, давно переключился на что-то более последовательное.
Изъяснение эфвемизмами - ещё одно из моих достоинств, вы согласны? Я
довольно самокритична, но зачем замалчивать очевидное?
59
Диамата, а потом истмата мы не то чтобы боялись, но ведь их всё равно
приходилось сдавать, а выужденность - это разновидность страха... Вы согласны?
Нужно будет узнать у автора, согласен ли он.
В «хвосте» самое неприятное то, что сдаваемое всё никак не заканчивается
и приходится снова учить и приходить пересдавать, вместо того, чтобы забыть всё
наконец-то сданное и заняться любимым делом - вернее, одним из любимых дел.
Когда вызубришь всё до последней невозможности, уверена, что будешь это
помнить до конца дней своих и даже после. Но как только сдашь - в голове ничего
из вызубренного не остаётся. С гостиницами, кстати, тоже так, я это поняла по
многочисленным конференциям. Когда уезжаешь из гостиницы, думаешь, что
никогда не забудешь номер своей комнаты, ведь прожила в ней целых несколько
дней напролёт. Но уехала - и никогда больше не вспомнишь… Да и не только это,
честно говоря. Помнить - труднее, чем забывать, хотя ведь если запомнила, то
помнишь, - так почему же оно забывается? Почему забывается так много? Ведь
прошлое же незабываемо, вы согласны
? Моё прошлое - моё непрошедшее время -
похоже на письмо, случайно - или неслучайно - разорванное на мелкие клочки…
Их не собрать воедино, они попадаются на глаза по одному, маленькими
бумажными вспышками. Ну как их собрать, такие крохотно-бесчисленные?
Снова традиионная лёгкость в мыслях. Возвращаюсь к начатому, пока не
забыла.
В тот день почему-то безумно хотелось есть. Мы зашли в пирожковый
подвальчик и купили по два пирожка на каждую из нас - один с мясом и один с
капустой. От картошки воздержались, она у них какая- то переперчённая, да и
вообще она дальше от картошки, чем хотелось бы. Плюс у Светки, благодаря
Тамаре Тимофеевне, оказался большой термос кофе, сама она бы, конечно,
никогда не додумалась, хотя делала вид, что это её личная инициатива. По личной
инициативе она сделала свой любимый чай - горячую воду с вареньем, - но это,
хотя и несравненно лучше в качестве напитка, чем какие-нибудь отравоподобные
«Агдам» или «Три семёрки», соответствует зимнему состонию тела и души, а
летом кофе с лимоном на природе - это почти как «Криденсы» у Светки дома.
Мы поехали в Лесопарк и устроили завтрак непосредственно на траве.
Хипповать, так хипповать с музыкой - хотя музыка, к сожалению, осталась в
магнитофоне.
- Взъедим, - предложила Римка.
- И взопьём, - поддержала её Светка.
Тишина воцарилась, но ненадолго.
- Дамы, как вы думаете, - традиционно размышляя о душе и теле, задалась я
вопросом, - что первично - материя или сознание?
- Эк тебя разобрало... - спокойно озаботилась Римка, запивая пирожок.
- Предлагаю также поговорить о смысле жизни, - предложила Светка и
временно забрала у неё крышку от термоса.
Я перешла к пирожку с капустой: мне с капустой нравятся больше, поэтому
я оставила его на закуску. Вообще, оставлять на потом то, что нравится больше
всего, это, по-моему, проявление высшей мудрости. Ну ладно, просто высокой. Не
придирайтесь.
- Педан что-то говорил про материю, - отпила Светка и вернула крышку
Римке.
- Точно, - кивнула я . - Он говорит, что материя - это всё на свете. Значит,
сознание - тоже материя?
Гельфандша достала новейшую пачку сверхдефициного «БТ».
- Класс! - похвалила я.
- Вы ж знаете, единственное, чего я не люблю, это дешёвка! - то ли
хмыкнула, то ли фыркнула Светка.
- Ну да, тебе, конечно, дорожку подавай! - обоснованно возразила ей Римка.
Мы закурили, отдавая должное нашим неизвестным болгарским друзьям.
- Хотелось бы также попробовать «Филип Моррис» или «Кэмел», пока они
там окончательно не загнили, - поделилась наболевшим Римка.
- Гниём, но при этом вкусно пахнем, - процитировала Светка неизвестно
кого. - А вообще - о недостижимом, как говорится, или хорошо, или ничего.
Мы кивнули и ненадолго погрузились в воспоминания о будущем.
- А знаете, дамы, - выдала Римка, затягиваясь изящно, то есть не
полностью, как и надлежит даме, - я им не завидую. Ну, то есть не испытываю
зависти.
- Что есть зависть? - почти процитировала я известно кого.
- Зависть? Это когда люто ненавидишь. Фактически - разновидность
нелюбви.
- Согласна, - так же изящно затянулась Гельфандша. - Но я бы не выделяла
её в отдельную категорию. Не любишь - и всё тут. Какая разница, почему?
Мы молча докурили.
- Дамам с такой возвышенной духовностью не пристала приземлённость. -
Это, кажется, Римка.
- Тем более после сдачи диамата. - Это, думаю, Светка.
- Тогда лучше пошли слушать «Криденсов». - Это кто-то из нас - наверно, я.
60
Дождь - не ливень и не какой-нибудь неуклюжий мокрый снег, - а именно
дождь - это боле чем не непогода. Дождь - это погода с определённым артиклем.
Все остальные - с неопределёнными, хотя, конечно, любая из них неизмеримо
лучше, чем ничего. Неопределённых артиклей много, пусть внешне он и один
такой, - зато определённый - исключитаельно один, при всей его кажущейся
абстрактноссти, многим напоминающей скрытую неопределёность. В
уникальности вообще много кажущегося. Определённость - это синоним любви,
так же, как зависть - синоним её противоположности…
Оставив Даню на Сашу, я шла себе, как кино в моём подзабытом
кинотеатре, не думая ни о чём, кроме тёмно-фиолетовых, иногда кажущихся ярко-
серыми мокрых виноградинок, методично ищущих для себя лужицы поуютнее.
Они входили туда без стука - если не считать стуком лёгкое, почти неслышное
всхлипывание, - и оставались там почти навсегда. Выбор у них был большой, а что
может быть сложнее выбора? Мой любимый философ - Педан о нём не знал или
скрыл от нас, посторонних, - мой любимый философ сказал, что необходимость -
великое благо для несвободных духом. Но они, тёплые свежевымытые
виноградинки, были, как всегда, свободны, поэтому им приходилось выбирать. К
счастью, выбор был велик, и это упрощало их задачу. Труднее всего выбрать из
двух возможностей, тогда как из миллиона - проще пареной репы.
Интересно, какая она на вкус? Мама говорит, что давным-давно я новую
для меня еду - то есть тогда ещё почти любую - сначала нюхала, а потом, если
пахнет как следует, пробовала на вкус. На вкус и цвет товарищей нет, тем более
при моей любви к товарищам, как сказала бы Агальтинова.
Что толку спорить о вкусах? Понюхай сначала, а потом спорь себе сколько
влезет. Вот в Агальтинову как раз влазит немыслимо много, зато по ней этого не
скажешь. Да если бы и сказали, она бы не обратила ни малейшего внимания,
потому что можно подумать, что кому-то виднее, чем ей. Вот, скажем, ей и Светке
дождь не очень нравится, - но что ж поделаешь, выбор-то невелик. Да, большой
выбор задачу упрощает, глаза не разбегаются, а из двух возможностей выбрать
невозможно, из них дай бог выбраться
.
Только вот как выберешься с разбежавшимися от небольшого и потому
огромного выбора глазами?..
61
Любить дождь - значит хотеть одиночества. Этих капель ждёшь, они приходят,
и ты думаешь: «Ну что может быть лучше»? Но если бы они не приходили, разве
хотелось бы их ждать?..
Вот и автор объявился. Я уже заждалась тебя, как одиночества - или дождя.
- Можно подумать, что я тебя в чём-то ограничиваю и что читателям может
прийти в голову, будто всё это рассказываешь не ты, а говорю вместо тебя я. Но
если автор заставляет своих героев делать то, чего боится или просто никогда не
делал, то зачем ему блокнот и ручка?
- Ладно, принято.
- Я даже не знаю, куда ты сейчас идёшь и где он тебя ждёт. Расскажи, если не
секрет.
- Не могу отказать автору, поэтому продолжу, хотя это нелегко, я ведь не автор.
Дай только собраться с мыслями, хорошо? А ты пока расскажи о новом Светкином
письме, оно того ст
оит, и не меньше, чем мой предстоящий рассказ.
- Согласен, расскажу, конечно. Не буду тебя отвлекать.
61
а
Знаете, дамы, накопленный опыт показывает, что ностальгия имеет
приблизительно такое же отношение к любви, как рвание - или рваньё? - рубахи
на груди, волос на голове или кадыка под лицом. Ну, и прочие буйства в стиле
наибуйнейшего из классиков. Или наибуйственного?
Конечно, мне легко судить, я ведь, в силу этнических особенностей, лишена в
подробностях описанной этим классиком особой или, как говорят местные
эмигранты, специальной, души, - но вы ведь меня понимаете, тем более что у вас
души аналогично незагадочные, по той же причине. Вот к каким выводам
приводит полное отсутствие загодачности души. А у тех, кто избран провидением
иметь загадочную душу, ностальгия не проходит ни во сне, ни наяву и они, в силу
особенности и загадочности, страдают от лютой нелюбви к люто же обожаемому
объекту.
Эта лютая нелюбовь и называется ностальгией, тогда как обладающие
традиционной, лишённой непостижимости душой, считают, что ностальгировать
по тому, что любишь, невозможно. Ностальгия, как и зависть, - это разновидности
нелюбви. Кого любишь, тому не звидуешь, и что любишь, по тому не страдаешь.
Любишь, и всё, не больше, как сказал Леонид Ильич по другому поводу, но и не
меньше.
Ностальгий мы тут с Мариком увидели две. Одна - рваньё - или рвание? -
вышеупомянутой рубахи на выше же упомянутой груди, потому что хорошо - там,
где нас нет, а плохо - там, где мы ещё есть. Вторая - испускание слюны,
потому
что хорошо - там, где мы вроде бы есть, а плохо - там, где нас вроде бы нет. Первая
- это ностальгмя по светлому прошлому, которому нет места в будущем, и меннго
отсюда - его светлость, а вторая - по настоящему, которое всё не становится
настоящим настоящим, и, как догадывается ностальгирующий, будущим наверняка
не станет.
Я пока не поняла, почему ностальгировать склонны именно завидующие, а
завидовать - ностальгирующие, но… Ой, извините, Микаэле проснулась, - пока
лягу с ней, чтобы уснула…
Классное эссе получилось, молодец Гельфандша! Поставим в следующий номер
«Отражения». - Это, кажется, Римка… Или я.
62
«Сталкера» я пошла смотреть уже после встречи с Тарковским. Думала, будет
так же классно, как «Андрей Рублёв» и «Солярис», но получилось иначе.
Дело, скорее всего, не в «Сталкере», а в сидениях. В этом кинотеатре, в
«Первом Комсомольском»… их у нас было два, где-то, не помню где, был ещё и
«Второй Комсомольский». Ну, так вот: в «Первом Комсомольском» сидения
повышенной трескучести. Поясняю. На фильмах Тарковского, если только не во
Дворце строителей, куда народ приходил целенаправленно, первые 10 минут
стояда жуткая тишина, потом до народа доходило, что это до него не дойдёт, и все
как почти один вставали, трескали сидениями и уходили, неудовлетворённые.
Длился этот исход минут десять. Сидения нигде так не хлопали, как в «Первом
Комсомольском», как будто у бедного Сизифа камень срывался с горы и с
грохотом падал на сухой и потому жутко трескучий валежник. Главное было -
переждать камнепад и сухолом, а когда все уйдут, спокойно смотреть то, что
осталось…
Надо будет ещё раз посмотреть, если покажут в кино. По телевизору, даже
если покажут, смотреть не буду, это совершенно не то.
На этот раз я о сидениях забыла и не вспоминала до самого конца, до
бесконечного поля красных цветов, каждый из которых было бы здорово получить
в подарок, - только разве получишь?..
Там, во дворе старого дома, было старое дерево - такое старое, что от
времени потеряло одно «е». Если забраться на него поздно вечером, загадать
желание и просидеть до утра, то утром, когда, окоченев от ночного горного
мороза, с трудом спустишься на землю и войдёшь в дом будить Даню в садик,
увидишь, что желание за ночь исполнилось: вот оно, под Даниной подушкой. Или
нет, лучше - под кроватью: он сейчас полезет искать запропастившийся тапочек, -
я не разрешаю ходить по холодному полу босиком, - и увидит там сбывшееся
желание, которого вчера ещё тут точно не было, он же помогал мне пылесосить во
всех уголках и под кроватью, а сегодня - вот оно, как миленькое, рядом с никуда
не девшимся вторым тапочком…
Ума не приложу, как мне удалось не змёрзнуть на этом дереве, ночи-то в
горах морозные, и дождаться исполнения Даниного желания. И моего тоже: я ведь
вечером загадала, чтобы Данино желание исполнилось.
Решила, что обязательно раскажу обо всём этом Дане завтра, по дороге в
садик, только сначала намекну, как обычно, что у меня есть для него потрясающий
секрет. Иначе он, тоже как обычно, не захочет вставать, только секретом его и
удаётся разбудить: водится за мной такой маленький Григорий - в смысле грешок.
Было уже поздно, и он проводил меня не до остановки, а до самого
подъезда. Конечно, Даня уже спал, секрет подождёт до завтра.
63
Четверг я полюбила испокон веков, если можно так сказать. Нельзя, но
звучит эффектно, поэтому пусть остаётся.
Даня родился в субботу, я - во вторник… Может, дело в том, что четверг -
посередине, и вашим и нашим, тем более, что в данном случае - сплошные наши.
Нужно будет узнать у мамы, не в четверг ли начался её фестиваль… Хотя разве всё
упомнишь, даже это.
Сегодня был важный четверг, мы с моей группой даже немного его
обсудили. Правда, Серёжа, не понимаю как, увязал слов
а молодого лорда со
Съездом народных депутатов, и тут сама Агальтинова восхитилась бы, а уж она-то
просто так не восхищается, не то что я.
«Они называют опытом свои ошибки, - сказал молодой лорд. - Опыт - это
понимание жизни на уровне интуиции, а не ошибки молодости. Иначе получается,
что опытнее тот, кто наделал больше ошибок».
Хотя, если вдуматься, книги для того и пишут, чтобы читатель проводил
параллели. Чем больше проводится параллелей, тем лучше книга. Увы, у
большинства не проведёшь ни одной, вы согласны?
Он пригласил меня выпить чёрного кофе, но нас с Даней ждала мама, и он
проводил меня до автобуса. На кафедре пристально посмотреть и пристально же
не проронить при этом ни слова было фактически некому: коллектив обсуждал
Съезд.
63a
На круге «четвёрки» - чудесный скверик, вечером трава там пахнет, как
будто её утром скосили. Никто, конечно, не косил, но она всё равно, а возможно,
именно поэтому пахнет, как скошенная. Если тут возишь ребёнка в коляске, он
спит себе беспробудно и можно допоздна думать и думать о всякой всячине, о
которой подумала бы за милую душу и в любом другом месте, но вот ведь не
думается - без этой нескошенной свежескошенной травы и дорожек, по которым
ходишь и ходишь, а ребёнок спит себе и спит. Жаль, что человек так мало о себе
помнит, - причём даже не забыл, а просто не знает, как всё начиналось. Раньше
эти дорожки и траву видел из коляски, а теперь - смотрит на них с высоты
прожитых лет и верит тому, чт
о ты ему о них и о ней рассказываешь. Хорошо, что
мне можно верить, а ведь сколько такого и таких, чему и кому - нельзя. Но верят
же…
Дни были длинными и многочисленными, - вот и оставались бы какими,
как там, в непрошедшем прошедшем времени, если пользоваться Аниной
форулировкой, - кто их гнал в шею и заставлял съёживаться от холода вместо того,
чтобы расширяться от тепла?..
Сегодня был один из них - четверг, пахнущий, несмотря ни на что,
воскресеньем. Или это была скошенная трава? Я пошла на работу после перерыва,
потому что не посмотреть открытие Съезда не могла, даже если бы неожиданно
для самой себя оказалась неверующим - то есть неверующей - Фомой. Бог
миловал, скепсисом ни я, ни Витя не страдали, и Ане эту болячку унаследовать
было не от кого. Мы это обсуждали неоднократно, и вот я подумала, что разница
между улыбкой и ухмылкой - как между усмешкой и насмешкой. Надо будет ей
как-нибудь сказать, она оценит отточенность формулировки.
Аня, разумеется, опоздала, прямо как на свидание, а вместе с ней Даня, -
плюс-минус полчаса не в счёт. В основном всё-таки минус.
- Привет, мать моя женщина! Как жизнь молодая?
Анина бодрость в конце учебного года искренне радовала. Я поцеловала их
обоих. Даня ринулся съезжать со всех горок сразу, как обычно ничего не рассказав
мне о садике.
- Мама, жду подробностей! Я вся в тебя и папу, со мной можно и нужно быть
откровенной! - протараторила Аня, не отрывая взгляда от Дани и горки. - Имело
таки смысл прогулять работу?
- Не прогулять, а взять пол-отгула, - уточнила я.
Мы сели на скамейку. В ногах правды нет, но нет её и выше, - по-моему, это
Анина Римма сформулировала. Или Света.
- Более чем стоило, - ответила я, аналогично не отрывая взгляда. - Я ничего
подобного никогда не видела - да и где мне было видеть? Только слышала.
Аня присвистнула - интересно, когда и от кого она научилась свистеть?
- Началось немыслимо: какой-то дерутат из Латвии взбежал на трибуну и
потребовал почтить память жертв сапёрных лопаток от лично товарища Родионова.
- А кто это? Я про такого где-то слышала…
- Начальник очередного ограниченного контингента. Ихнего главного
благородия во время убийств, ясное дело, на месте не было, они кого-то
официально посещали. Видно, контингент, в силу своей ограниченности, проявил
личную инициативу.
Аня выглядела приятно ошеломлённой, как персонажи «Толстого и тонкого» в
одном лице.
- Мама, это просто какое-то выездное заседание Радио «Свобода»!
- Вот именно. И где: в святая святых коллективного разума... Может, и правда
рваньём рубах на груди всё это на этот раз не закончится?
Даня был занят соревнованием со случайным приятелем, и я смогла рассказать
Ане всё как было до самого конца моего полуотгула.
День был длинный, но и ему, этому необычному четвергу, пришло время
закончиться. Впрочем, пятница обещала быть не хуже - а ведь она ещё даже не
началась.
63
б
В поезде рано утром - чуть неестественная тишина. Светло как днём и тихо как
ночью, это и делает утро не менее не похожим на другие времена суток, чем
сирень, уже отцветшая, и каштаны, ещё не упавшие под ноги - на другие времена
года. Что может быть тише раннего летнего утра в поезде. Вопросительный знак
тут не нужен, ведь это ещё не вопрос, а уже ответ. Так же, как не вопрос, а ответ -
прохладное солнце, тихо и отстранённо заливающее купе, из которого все уже
поспешили выйти или всё ещё не торопятся выходить. Солнца не станет
больше,
даже если оконные занавески полностью раздвинуть, - потому что больше его
просто не может быть, ярко-холодного и холодно отстранённого, пахнущего
отцветшей сиренью и ещё не упавшими на университетскую аллею
отполированными каштанами.
Примерно так подумала бы Аня.
Но сосед несколько раз повторил, что Ани нет и давно не было.
Поэтому ехать мне было неуда.
Да и наш столик занят, что толку приезжать.
64
Дверь показалась менее более тяжёлой, чем прежде, поэтому одно моё место
легко избежало посягательств. Возможно, потому, что защита и принятие в штат
остались в моём непрошедшем прошлом и дверь посчитала, что поздравлять меня
уже не с чем?
Расстояние было, хотя не ощущалось.
Мы пошли через приятно бесконечную площадь, потом мимо каменных баб с
Острова Пасхи, мимо всех и вся.
В кафе, возможно, кто-то был, но постороннее присутствие не чувствовалось,
как перед этим не почувствовалась дверь. Вообще-то, иногда полное отсутствие
бывает значительно более шумным, чем присутствие, полное или частичное.
Думаю, это зависит не от шумно присутствующих, а от тебя, то есть от того, одна
ли ты в кафе, а если не одна - то почему.
Сегодня кафе ярко желтело на прозрачно-голубом фоне - если посмотреть
сначала на него и потом мимо него вверх.
Наш столик, разумеется, был свободен, иначе и быть не могло.
Могло, конечно, не буду преувеличивать, но ведь столик на то и наш, чтобы
пустовать и ждать, когда мы, наконец, перейдём нашу бескрайнюю площадь и
закажем по чашке - терпеть не могу чашечек, они мне напоминают коленные, - по
чашке чёрного кофе - конечно же без сахара. Кофе с сахаром ещё хуже, чем
холодный горячий шоколад. Впрочем, не знаю, не пробовала ни того, ни другого.
Мы пили кофе, стараясь выглядеть друг перед другом респектабельно и не
сёрбать, то есть, говоря респектабельно же, не шуметь губами. Конечно, это не то
что чавкать, но всё равно не
comme il faut. Надеюсь, вы понимаете по-французски -
по-итальянски же в своё время поняли.
В кафе было тихо, как на сочинении у Раисы Васильевны, когда дамы
сочиняли про «Битлз» вместо погоды и географического положения.
Он не курил «Голуаз», да и откуда у нас «Голуаз», извините за неуместную
рифму.
Я выглянула в окно и спросила:
- В том курсе, который ты ведёшь вместо Суламифь Юльевны, небо - имеет
множественное число?
Он задумался, глядя в пустую чашку - то ли гадал на кофейной гуще, то ли
собирал в ней кусочки своего второго неба.
- Опыт показывает, что их - два… Одно - общее, вон оно, там, куда ты
смотришь. Второе - у каждого своё, да и то не у каждого… Зачем оно тем, кому
достаточно одного?
Я отставила свою чашку, он - свою.
- А где твоё?
Он снова придвинул её и долго смотрел на кофейную гущу, но
дополнительный вопрос ему не потребовался.
- Ты выходишь из гостиницы «Аджария», там её называют «Ачара», и
идёшь по бесконечному проспекту, мимо разноцветных «Вод Лагидзе», мимо
фуникулёров, тянущихся на гору с кружащим голову названием «Мтацминда»,
мимо озера красных цветов - не подаренных, а закрывающих следы сапёрных
лопаток, мимо музея художника, чьи картины могли быть написаны только здесь,
на берегу взлохмаченной, невысыпающейся буро-серой реки с птичьим названием,
хрипло промяуканным нездешней дикой кошкой - или здешней, но такой же дикой
и охрипшей, не от простуды, а от желания быть услышанной. Этот проспект
никогда не закончится, сколько бы ни хотели положить ему конец, сколько бы ни
рубили своими сапёрными лопатками, и сколько бы ни называли его картины
учёным термином «Примитивизм». Хотя учёные на то и учёные, чтобы иметь
тонкие виды и как никто - совершенно никто - другой знать, что любимая
женщина не может не иметь традиционно пчелиной талии в сочетании с
традиционно же загадочной улыбкой, что парень с девушкой не могут взять да
полететь, да ещё и над ничего не подозревающим городом, которому наверняка не
до полётов, что кафе на нехоженой брусчатке не бывает таким немыслимо
жёлтым, что олень, с противоположной стены глядящий на входящих, не может
плакать, ведь он же не учёный, который имеет тонкие виды и потому -
единственный - может если и не заплакать, то пустить слезу… Я всегда езжу туда,
в гостиницу «Ачара», и всегда запоминаю номер комнаты, из которой выхожу на
мой бесконецный проспект и куда возвращаюсь из музея, мимо Мтацминды и
горы неподаренных цветов. Ума не приложу, почему никак не могу запомнить
этот номер? Когда поселяюсь в гостиницу, запоминаю, кажется, навсегда, а когда
уезжаю или улетаю - совершенно не помню…
Он принёс ещё по чашке.
- Кому-то оно, к счастью, не нужно, - заметила я. - А кому-то - без него
никак, тоже, наверно, к счастью… Или нет?
- Счастье, как и небо, имеет множественное число, - сказал он. - Счастий
много, у каждого своё - при всей их схожести... Расскажи мне о своём втором
небе. Первое я вижу, а где - второе?
65
Он спросил достаточно настойчиво, чтобы ответить хотелось, и
недостаточно настойчиво, чтобы желание отвечать исчезло, не появившись.
Конечно, он знает, что рано утром, когда ночь ещё только-только
закончилась, да толком и не закончилась ещё, они ведь тут почти бесконечны, в
купе - тихо-тихо, почти неестественно и отстранённо, и солнце заливает его,
словно струя видимого только мне золотистого мёда из доисторической, кажется,
прозрачно-голубой, амфоры, тоже невидимой никому, кроме меня.
Или всё же не только?
Но ему ещё не известно - а может, он забыл до тех пор, пока мы не
встретились, - о белом стаде, спешащем с невысокой горы к морю напиться
солёной воды, лучше любого другого напитка утоляющей овечью жажду, ведь
«Воды Лагидзе» - не для овец, а для людей, не говоря уже о том, что они - не
обычные овцы, они - домики-овечки. Напившись, домики неторопливо бредут
обратно по склону своей - нашей с ними - невысокой, раскидистой горы.
Поезд подмигивает им всеми солнечными зайчиками купейных и
плацкартных окошек и, постукивая колёсами, спешит к долгожданному и
неожиданному вокзалу, мимо белоснежных санаториев и пансионатов, хотя,
конечно, откуда здесь снег, мимо моей галереи, мимо песчаного пляжа и
песочного торта морского дна, мимо покачивающихся на гладкой, словно
галерейная картина, тёмно-бирюзовой воде лодок и буйков.
А впереди - весь бесконечный день, ведь после бесконечной, неохотно
закончившейся ночи и день может только начаться, а закончиться не захочет
никогда, они все такие, мои дни, золотисто-голубые, нескончаемо бесконечные.
Я выйду из поезда, не то чтобы налегке, просто вместо чемодана - лёгкая
сумка, белая, в чёрных разводах, и, усмехнувшись навязчиво предлагающим
квартиру женщинам, пойду по набережной к себе - у меня тут дом, почти сразу за
кинотеатром. Но до него неблизкий путь, ещё будет чебуречная, галерея, выше по
улице - дом Александра Грина и почта на противоположной стороне, потом -
наверняка лучший в мире ресторан «Астория», белоснежные, несмотря на
отсутствие снега, пансионаты и санатории, кафе- мороженое, немного
напоминающее это, потом нужно повернуть налево, а справа сзади останется
главный вход на пляж, откуда папа каждое утро ровно в десяь ходил за свежей
газетой в ближайший газетный киоск - узнать, как там наши выступили вчера,
сколько выиграли медалей и каких именно. Спартакиада была в разгаре, наши
были потенциально лучше всех, но вырваться на общее первое место не удавалось,
столица стояла грудью, как он говорил, - немного не так, я интерепретирую
папины слова. А наши всё равно сражались, и когда папа о них рассказывал, я
чувствовала - не видела, а чувствовала, амфора тоже ведь не видна, но её
чувствуешь, - незаметный нежно- голубой амфорный свет. Вообще-то голубого
света вокруг было много, но такого больше нигде не было, он шёл от папиных слов
и от нашей команды, хотя ей никак не удавалось вырваться на первое место.
Потом - мимо кинотеатра, где никогда не громыхают скамейки, как когда-
то не громыхали во Дворце строителей, и вот он, мой дом, я тут часто бываю - с
Даней или одна, пока он у мамы или в садике. Ну, или с Сашей, конечно.
66
Он с женой и детьми уехал отдыхать.
Римка с Машей поехали к морю, Светка полным семейством - тоже к
морю, только к какому-то немыслимому, которое даже представить себе почти
невозможно, а находится оно так далеко, что, кажется, путь к нему лежит через
запертую дверь, а ключ - уже давно на дне колодца, как в Захваченном доме.
Обязательно прочитайте - но постарайтесь не взять и понять, а почувствовать,
ведь понять означает разрушить, если я правильно цитирую одного из моих
близких друзей.
А нам мама взяла путёвки на их институтскую базу отдыха. Это классное
место, хипповое, как когда- то говаривала Римка, - в сосновом лесу, на берегу
водохранилища. У каждой семьи - свой финский домик, хотя я не в курсе, почему
их называют финскими, с балкончиком, вернее, верандой. Готовить можно на
кухне, это рядом с домиком, финским так финским, это один из тех редких
случаев, когда название не принципиально.
В лесу было здорово в прямом и переносном смыслах: пряно пахло хвоей,
по дороге на пляж мелькали крылышками представители семейства порхатых с
пыльцой веков на безумно разноцветных крылышках. Метафора - моя, а неологизм
по праву принадлежит Светке. Мне бы в голову не пришло, а Гельфандша умеет
поласкать слух, не правда ли?
На озере, ну, на водохранилище, рано утром даже тише, чем в купе, и почти
слышно, как те самые бабочки шуршат крылышками и невзначай роняют пыльцу
на траву и одуванчики. Солнце с медлительным любопытством поднимается из-за
сосен. Гуси плывут, соблюдая субординацию, гуськом, невидимо перебирая
лапками. Или это утки? Нужно будет спросить у мамы, когда она приедет на
выходные. Я пристраивалась за ними - гусыня гусыней! - и плавала, не сводя глаз с
Дани, до тех пор, пока уже нужно было переодеться и идти на кухню, готовить
завтрак на троих. По-моему, в этом выражении есть что-то импрессионистское,
вам не кажется?
Потом мы с Даней работали над произношением по моей выдержавшей
проверку временем методике: разучили две песни «Битлз» - одну боевую и одну
протяжную, и пели их столько раз, что у Дани стало получаться лучше, чем в
оригинале. Ещё я ему спела «Госпожу д'Арбанвиль», и он её тоже выучил, причём
с порадовавшим меня восторгом.
После пляжа Даня с Сашей уходили играть в футбол или, если не было
ветра, в бадминтон, а я энергично учила испанский: начала ещё до рождения
Дани, теперь предоставилась возможность освежить и восстановить. Это было
совсем нетрудно благодаря моему учебнику - книге в твёрдом розовом переплёте.
Вообще, от книги зависит очень много, иногда почти всё. Моя была в таком
красивом переплёте, что его хотелось открыть и долго не закрывать, предвкушая
новое открытие, - не уверена, что так правильно, зато, по-моему, красиво, как
утверждает уже известный вам итальянский афоризм. Помните?
Вот, кстати, о вопросительных и восклицательных знаках: в этой книге
соблюдается моя любимая симметрия: знаки сто
ят не только в конце фразы, но и
в начале, причём симетрично перевёрнутые. Странно, что испанский флаг
симметрии не соблюдает: кровь и песок - что может быть асимметричнее?
Впрочем, они друг друга дополняют - возможно, это особая разновидность
симметрии?
От нашего домика, рукой, да что там рукой, мизинцем подать до пристани,
откуда мы - помните, я вам рассказывала? - давным-давно отправились в
путешествие к старинной греческой крепости, на том же самом кораблике, на
котором он пригласил меня покататься, пока я в качестве домашнего задания
читаю без словаря отрывок из «Дон-Кихота». Пробовала почитать кого-нибудь из
современных, но семнадцатый век оказался понятнее двадцатого.
Кораблик никуда не уплыл без нас и от нас - вот он, уже подали трап, мы с
папой тогда спустились по нему на берег, и берег качался у меня под ногами,
словно его штормило. Ищу название на носу кораблика, но не нахожу, и на корме
тоже. Удивительно: когда поднимаешься по трапу, кажется, что запомнила
название навсегда, а вот спустилась, уехала в поезде мимо пляжа, галереи,
набережной, санаториев, - и название забылось. Почему так просто забываешь то,
что так легко запомнила и, кажется, никогда не забудешь? А то, чт
о вроде бы и не
запоминала - помнишь и не забываешь… Зачем, спрашивается?
- Как Даня? Как мама? - сказал он, достаточно заинтересованно, чтобы
захотелось рассказать.
- Мы втроём на базе отдыха, нас мама отправила на две недели. Потом
сменит нас с Сашей,- это надо же так рассвистеться! - до конца июля.
Настало время между собакой и волком. Сзади от нашего безымянного
кораблика уже вытянулась лунная дорожка, а впереди ещё оставалась солнечная.
Солнце не на шутку покраснело - явно нажарилось за бесконечный день и решило
прохладиться в тихонько похлюпывающей у нас под кормой тёмно-бирюзовой
воде.
- Как у них в институте?
Я махнула рукой - не на всё, конечно, просто иначе не справиться с
эмоциями.
- Как посылали, так и посылают, только теперь поднимают палец и говорят,
что это - вопрос политический.
Он тоже махнул рукой:
- Начальство на то и начальство, чтобы иметь тонкие виды.
- Где тонко, там и рвётся, - мудро предрекла я, прямо Римка какая-то.
Мы прислушались к воде, только что словно сошедшей к нам с галерейной
картины. Морю очень шёл выход за рамки, но и там, в моей галерее, и здесь,
вокруг нашего кораблика и до самого горизонта, от воды почти невозможно было
оторваться - от неё и от её солёной пены.
Становилось прохладно.
- Когда я, тысяу лет назад, взахлёб слушал «Свободу», если её не глушили, -
сказал он, - меня постоянно удивляло, почему они только и делают, что говорят об
отказниках, как будто это главная проблема. Сколько тех отказников, дай им бог
здоровья, а посылали-то всех и вся, невзирая, так сказать, на лица.
- И посылали, и посылают, - кивнула я. - Почему не начать с себя и не
перестать посылать, - просто- напросто больше не задавать один и тот же
политический вопрос. Правда, их духовные учителя считали политику
концентрированным выражением экономики, то есть ответ - вопросом, а кобылу -
телегой. Я это сдавала, всё никак не забуду.
Его сигарета погасла, только вот окурок некуда было бросить.
Он подумал и добавил:
- Право на труд - вопрос не менее политический, но, в отличие от права
посылать, указательного пальца не требующий. Неотъемлемое и потому
постоянно отнимаемое право.
Солнечная дорожка растворилась в морской воде - или вернулась на одну из
галерейных картин.
Стало теплее.
Нет, не так: стало тепло.
66
а
Папа поддаётся, я его запросто обгоняю. А мама хоть и не поддаётся, я её
тоже обгоняю одной левой.
66б
Премьер-министр подозревал, но боялся признаться себе, что совершил
нечто худшее, чем преступление, - ошибку, выражаясь афоризмом старшего по
возрасту коллеги. Он надеялся осчастливить тех, кто счастлив своим несчастьем.
Осчастливливающий всегда счастлив, а осчастливливаемого сделать счастливым
невозможно.
В особенности - когда речь идёт об особой душе, доставшейся сотне
миллионов осчастливливаемых. Особая душа - надёжная защита от счастья в его,
премьер-министра, понимании, ведь он не отличался осободушием, тот есть
отличался от осчастливливаемых отсутствием осободушия как такового. Если бы
он был, скажем, зубным врачом, то заморозил бы каждому из ста миллионов
пациентов больной зуб и в мгновение ока провёл хирургическую операцию. Но он,
увы, был премьер-министром, и справиться с особой душой оказалось намного
сложнее, чем с больным зубом. Да и не удалишь её, такую особую и
непостижимую, хотя дополнительно замораживать уже и не нужно.
Он пытался понять их умом, потому что ничем другим понимать не умел,
но оказалось, что ум бессилен и даже мешает, равно как и общий на особую душу
населения аршин. Осчастливливаемые были счастливы в своём радующем особую
душу несчастье, тогда как он упорно пытался лишить их этого счастья и тем
самым осчастливить
.
Больным зубом для них оказался он, и они удалили его, без всякой
анестезии.
Непостижимые души снова победили - в ожидании тех, кто успешно
измерит их всех одним на всех аршином и измеренные воздадут должное глубине
понимания их неизмеримо особенных душ.
Но откуда же это было знать премьер-министру?
Опера закончилась, и непреходящее время легло спать в пшеничный сугроб
за окном его особняка.
66в
Хотела перед отпуском подогнать хвосты, то есть хвост: у меня была
большая немецкая статья по порошковой металлургии, осталось ещё целых 5
страниц. Но закончить её не дали - послали в очередной раз - на этот раз полоть
помидоры. Посылали нас регулярно и часто, поэтому работу я так же часто брала
домой, чтобы не подводить заказчиков, которых посылали не менее регулярно.
Конечно, могла было бы опоздать, ведь вопрос-то не был политическим, все всё
понимали, но зачем заставлять хороших людей понимать то, чт
о пониманию
фактически не поддаётся?
Посылали нас всей группой, и я, как большая начальница, должна была
быть в первых рядах. На Вале Араловой тоже лежала серьёзная ответственность,
хотя начальником она не была: её муж был инструктором обкома, а вот это уже -
вопрос действительно политический, если не сказать больше.
У Миши Блехмана была справка, но его тоже плсылали - на стройки,
уборки, погрузки-разгрузки и даже на областную свалку - отвозить какой-то
полуподъёмный мусор. Это была особая часть жизни, заслуживающая, даже
требующая художественного осмысления и описания. Посылания мелькали одно
за другим, словно кадрики на плёнке в старом фотоаппарате. Я настойчиво
рекомендовала Мише написать художественно-документальное произведение об
этих мелькающих кадрах, и он взял на себя обязательство рассказать в
письменном виде о пережитом. Правда, учитывая политический характер вопроса,
вряд ли можно было ожидать публикации соответствующего вопросу ответа,
невзирая на безмерную гласность. Ну, может быть когда-нибудь, совсем уж
потом...
Миша, не унимаясь, доказывал, что для того, чтобы в магазинах были
помидоры, не нужно посылать нас их пропалывать и собирать. Коллектив не был с
ним согласен даже сейчас, во времена Лисичкина, Нуйкина, Гавриила Попова и
Новодворской с Буковским, и уж тем более - в нестарые, но добрые времена. И
сколько он всё это ни доказывал, мы безропотно ездили туда, куда нас посылали, и
он ездил вместе со всеми. И чем больше нас посылали, тем пуще, как говаривала
Анина подруга Римма, было в магазинах. И тем сильнее я любила свою работу,
которую, если бы не посылали, возможно, терпеть бы не могла.
А на базарах всё было, хотя помогать базарным бабам и мужикам никого не
посылали.
66г
Было бы классно об этом написать, но когда же напишешь, если даже на
детей времени толком не остаётся. Как сказал не самый любимый мною писатель,
служенье муз не терпит суеты.
Я, правда, до сих пор не понял, кому они, эти музы, служат и не суетятся в
процессе служения. Надеюсь, писавший понимал.
67
Чтобы превратиться в непрошедшее, прошедшему времени нужно всего
лишь отказаться от плюсквамперфекта.
Море было далеко за набережной и железнодорожным полотном, совсем
рядом. Его не было видно, хотя от этой невидимости оно не становилось менее
видным и видимым. Море на то и море, чтобы не увидеть его было невозможно,
чтобы пахнуть йодом и обдавать брызгами, чтобы ластиться к ногам и усмехаться
пенными барашками и солнечными зайчиками, чтобы сверкать бескрайним, не
знающим рамок штилем солёной, зеленоватой, словно не нарисованной даже, а
именно написанной воды.
Он был без бутоньерки - да и откуда они у нас? Ну вот, могу же обойтись
без неуместных рифм.
Нам принесли блюдо с огуречными сэндвичами и чай в цветастом чайнике,
вернее, чайничке, - до чайника он не дорос, но намеревался им казаться, поэтому
был горяч и свеж, и даже цветочки на его боках казались только что сорванными и
потому вполне ещё свежими.
Огуречные ломтики были, как и положено, тонкими до утончённости, а
масло казалось почти несуществующим, словно его не намазывали, а оно как- то
взяло и появилось, проявилось само по себе, когда хлеб выпекали в их диковинной
приморской печи, вовсе не похожей на каую-нибудь заурядную печку.
- Лорд Сэндвич изобрёл более простой бутерброд, - заметила я без капли
сарказма.
Он кивнул, соглашаясь, но возражая.
- Два куска мяса между двумя же кусками хлеба - в этом нет изящества, но
есть последняя прямота. Эффект и эффективность - слова не однокоренные, хотя
иногда - взаимодополняющие
.
Как два неба, - про себя усмехнулась я пришедшей мне в голову неуместной
аналогии.
- Да, они похожи только на первый взгляд. Как море и картина о нём,
верно?
Мы оба откусили по кусочку, и он продолжил:
- Но - или и - первичностью и вторичностью здесь и не пахнет.
Я отпила в меру горячего и в меру же сладкого чаю.
- Картины - о море, море - о картинах. Отказавшись от деления на причину
и следствие, мы удаляемся от понимания и приближаемся к ощущению. Суть
следствия - в том, что у него есть причина. Правда, нередко, задыхаясь в дыму, о
давней искорке не задумываешься…
- Беспричинность делает искусство, к счастью, совершенно бесполезным, -
вздохнул он, вернее, вдохнул морского воздуха, лившегося в открытое окно, словно
йодистая солёная вода с картины на стене моей галереи.
На десерт он заказал портвейн в небольшой бутылке с корабликом, на парусе
которого был необычной формы крест. Кораблик плыл по диковинному морю - не
моему, но, наверно, такому же безграничному и так же брызгающемуся солёной
пеной по губам -пиратов или, лучше, первооткрывателей всех на свете диковинных
земель.
- Винограда уже нет, а вино - осталось, привычно не удивилась я, ведь в
непрошедшем времени удивительно всё, поэтому ничему и не удивляешься.
Он наполнил бокалы.
Мы смотрели в раскрытое окно, на набережную и не видимую из окна
галерею. Он молчал так же тихо и долго, как море на одной из галерейных картин.
На той, где, чем дольше на неё смотришь, тем вероятнее, что этот штиль когда-
нибудь, в соседнем зале или просто на противоположной стене, превратится в
девятый вал.
- Что бы я делала без этого неба? - подумала я, и он услышал, поэтому
имело смысл продолжать. - Другого у меня не было бы.
- Другого второго неба не бывает, - кивнул он. - Мне ли не знать.
- Моё второе небо не подведёт меня, правда? Ведь у меня невозможно
отобрать мою галерею, «Асторию», чебуречгную, море, поезд, неспешно
спешащий к вокзалу всегда ровно в одиннадцать утра, мой домик сразу за
кионотеатром с бесшумными сидениями…
Я поспешно посмотрела в окно, опасаясь не увидеть там того, чт
о у меня
никогда никому не отобрать. А вдруг это случится?
- Это может случиться, как ты думаешь?
Он пригубил портвейн из своего бокала, я - из своего. Вино на то и вино,
что его можно лишь пригубить, а пить, как пьёшь воду, - невозможно.
- Полвека назад, - сказал он, - планета обезьян тут уже была. Надеюсь,
ничего подобного не повторится… Если же это произойдёт, я поделюсь с тобой
моим вторым небом.
Как хорошо, что на берегах этого не изведанного нами моря виноград
оставили в покое…
- Планету обезьян, - проговорила я, - устраивают людям человекообразные
обезьяны - или обезьянообразные люди, - сколько ни переставляй слагаемые,
результат будет один и тот же - планета обезьян…
- Любишь математику? - удивился он.
Я поморщилась, как будто он спросил о диамате или политэкономии -
социализма или капитализма.
- Терпеть не могу. Верне, могу только терпеть.
- Надеюсь, хотя бы одно второе небо на двоих они нам оставят, - вдохнул
он морской воздух.
- Их ведь ни у кого не бывает два… - согласилась я. - По одному на
каждого, или одно на двоих.
Он расплатился, и мы пошли по набережной домой, в мой домик за
кинтеатром.
Пора была спать. Падать в сон, если дословно перевести - в данном случае
непереводимое.
68
«Хорошо, что ты не заставляешь меня вдаваться в детали, тем более что я
всё равно не вдалась бы. Автор не всесилен, тебе ли не знать».
«Подробности меня не интересуют. То есть интересуют, даже очень, но
мои собственные, а не чужие, каким бы нечужим или какой бы нечужой ни был
тот или та, чьи подробности имеются или, к счастью, не имеются в виду
».
69
На этот раз я решила не отмечать день рождения: тридцать один год - это, я
вам скажу, ни вашим, ни нашим, в смысле, ни туда, ни сюда. Если бы Даня был
ещё красноречивее, чем он есть, - хотя вряд ли это возможно, - он бы сказал, что
сказать, что это много, - значит сказать мало, как бы немного ещё пока ни было.
По сто «что» в одной фразе - это у меня, как у Льва Толстого, могла бы гордиться
сходством. Разве что матёростью не вышла.
- Вполне ещё сюда, - оптимистично уверила меня Римка.
- Вообще-то я неплохо выгляжу для своих лет, - заметила я с изяществом,
присущим мне почти в той же степени, что и Римке. - Весьма неплохо, зря ты
говоришь.
- Я, кстати, ничего такого не говорю, - возразила Агальтинова.
- Вот и зря молчишь!
- укорила я Римку, и она во искупление неуместного
молчания пошла за мороженым для нас обеих. Жаль, не было Гельфандши -
мороженого хватило бы на всех. В новом кафе оно было как новенькое, в старом
такого не было, при всех его памятных плюсах.
Было моё любимое время - в гости уже поздно, а из гостей ещё рановато.
Впрочем, остальные времена у меня тоже любимые - вы, наверно, это уже поняли.
- Не мешало бы тяпнуть за твоё здоровье, - констатировала Римка.
- В наши дни особо не растяпаешься - виноградники вырубили, остался
только «Биомицин». Ну, ещё «Агдам» и «Три семёрки». Разыве что клея нюхнуть.
Мой юмор очаровал даже меня самоё. Как вам моя морфология?
Римка грациозно облизнула ложечку и снова возразила:
- В этом не было бы очарования традиционности.
- Да, согласилась я, - прелесть новизны не всегда компенсирует
конструктивную силу привычки.
Мороженое, особенно вторая порция, разморило, и захотелось избыточной
откровенности, хотя, разумеется, без выхода за рамки. Да, собственно, и выходить
было особо неоткуда. Чуть не ляпнула «пока».
Я гоаорила и говорила, и за это время Римка выпила бутылку портвейна с
диковинным крестом на парусах и выкурила десяток «Салемов» или что это было.
Посмотрела на меня, как поётся в фестивальной песне, искоса, низко голову
наклоня. Ну, или не искоса, а просто исподлобья, что ли.
- Ты, Анна, - сказала она с присущей ей строгостью
- точнее, с суровой
игривостью, - ты, Анна, дама клокочущего темперамента и неуёмной
деструктивной энергии…
- Почему это деструктивной? - возразила я, согласившись, конечно же, со
всем остальным.
Римка снова мысленно пригубила и затянулась - всё-таки это был не
«Салем», «Сент-Мориц».
- В деструктивности как таковой нет ничего негативного, как и в бурном
темпераменте. Например, ты деструктивно относилась к обеим политэкономиям,
обоим матам и научному коммунизму, бурно заваливала и ещё бурнее
пересдавала…
- Конечно, бурнее! - воскликнула я. - Чтобы больше никогда в жизни их не
зубрить, ты же меня знаешь.
- Как свои пять пальцев, - кивнула Римка и погасила сигарету - она никогда
не докуривала до примитивного бычка. Впрочем, у нормальной сигареты бычка
как такового быть не может. Если бы мы не бросили курить, обязательно
придумали бы правильное название. - Поэтому взываю к твоему самосознанию:
Анна, не следуй путём всея земли. Многие следовали, и где они теперь?
- Думаешь? - вздохнула я и вдохнула невидимое окружающим колечко
дыма от «Сент-Морица». Римка достала её из зелёной коробочки с золотистой
надписью - как говорит Даня, по-швейцарски.
- Стараюсь не думать, но не думать у меня не получается, в отличие, как я
вижу, от тебя…
Чтобы приободриться, я принесла по третьей порции, и мы съели их за моё
лошадиное здоровье.
Сидели ещё долго, из гостей уже тоже стало если не поздно, то в самый раз.
Хотелось бы, чтобы этот день так никогда и не закончился, но нужно быть
реалисткой. Если закончился тот, первый, через год после маминого фестиваля,
если и сам фестиваль закончился, а это был далеко не один день, то и нынешнему
никуда не деться - не нарушать же традицию.
69а
«Чья бы корова мычала, - думала я, возвращаясь за Машей с Анькиного
камерного дня рождения. - Хотя, с другой стороны, на корову я похожа меньше
всего, а своей у меня отродясь не было».
70
Я возвращалась за Даней с моего камерного дня рождения. В четвёрке было
пусто и тихо, ни единого траурного букетика, ведь это вам не автобус какой-
нибудь. Сидение снова пахло кожей, и, учитывая разницу во времени, королева
вместе со мной подъезжала к трёхэтажному особняку из тёмно- розового кирпича.
Карета проехала вдоль единственно правильно подстриженной лужайки с
цветами, названий которых королева никак не могла запомнить или просто не
пыталась запоминать, и остановилась перед парадным входом. Премьер-министр -
временно, увы, бывший, - и его жена встречали королевскую карету.
«Увы» - по многим причинам, которых было едва ли меньше, чем названий
цветов, но их, эти причины, королева не могла и не хотела забывать. Например,
благодаря премьер-министру, она почувствовала себя императрицей. То есть
чувствовала она себя императрицей с детства, но стала ею только благодаря
премьер-министру. Впрочем, и эта формулировка была неточна: королева была
прирождённой императрицей, премьер-министр помог оформить это её ощущение
в виде законодательного
status quo, не более, - но разве этого мало?
Каждый его утренний доклад начинался традиционно: премьер-министр
приносил долгожданную новую книгу или рассказывал о новом спектакле, и,
благодаря ему, королева знала, какую книгу имеет смысл прочитать и какой
спектакль посмотреть. Ну, не то чтобы так уж благодаря ему, но с ним ей было
интересно и привычно.
- Мой новый премьер недотаточно консервативен для меня, - сказала
королева, откусив от огуречного сэндвича, - ему нет никакого дела до моих
привычек. Мэри-Энн, дорогая, таких умопомрачительно вкусных сэндвичей не
делают даже у меня!
Жена премьер-министра налила чай в чашки из тонкого фарфора. От
цветов на сервизе исходил аромат цветов, высаженных возле их особняка. Те и
другие были так похожи друг на друга, что королеве трудно было отличить копию
от оригинала. Да и что может быть оригинальнее совершенной копии?
- Зачем мне новый премьер, если меня вполне устраивает старый, -
риторически спросила королева, отпив чаю и вдохнув аромат цветов на
фарфоровой чашке. - Тем более, что старый премьер-министр вовсе не стар.
Премьер-министр хотел сказать что-нибудь приличествующее случаю и
замешкался - не отвечать же королеве комплиментом на комплимент. Жена не
позволила паузе не то что затянуться, но даже возникнуть.
- Говорят, ваше величество, что новое - это хорошо забытое старое.
Королева изящно пожала плечами:
- Не нужно забывать о старом, тогда не возникнет необходимость в плохо
копирующем его новом. Кстати, о новом, граф. Какие театральные новинки вы
мне посоветуете?
Премьер-министр почувствовал себя в старой доброй тарелке.
- Ваше величество, очень рекомендую «Эрнест - это серьёзно».
- Мы только что смотрели премьеру в «Сент- Джеймсе», аплодировали не
только актёрам, но и автору, - поддержала мужа Мэри-Энн.
Королева отпила цветочного чаю и уточнила:
- Это тот молодой человек с неидеальной репутацией? Впрочем,
репутацию человек не создаёт себе сам, это за него делают посторонние,
принимающие собственную близорукость за дальнозоркость, вернее,
прозороливость.
Премьер-министр задумчиво кивнул:
- От людей трудно ожидать двух вещей: хорошего мнения о ближнем и
благодарности этому ближнему.
Королева встала, жестом попросив их не подниматься, подошла к высокому
окну с видом на лужайку и огромную вазу цветов, словно скопированных с
фарфорового сервиза.
- Что может быть неблагодарнее попыток сделать людей счастливыми?..
Она вздохнула и продолжала:
- А ведь именно это - наша конечная цель, старая как мир, в этом - наша
ответственность. Пересекая тысячу границ, преодолевая тысячу преград,
достигаешь, наконец, очередной цели и понимаешь, что цель, оказывается, отнюдь
не достигнута… Осмысливаешь всю степень их несчастья и искренне стараешься
им помочь. Этих попыток - ровно столько, сколько жемчужин в моей короне…
Нет - увы, больше.
Королева снова села в кресло.
Премьер-министр был согласен с нею, но что мог поделать даже он?
Империя - это попытка осчастливить несчастных, отчаянно сопротивляющихся
предлагаемому - не навязываемому, а предлагаемому, хотя и да, очень настойчиво,
счастью.
- Самое большое несчастье - не понимать своего счастья… - проговорила
королева.
Они говорили и говорили, в том числе когда молчали.
За окном стемнело, и было уже поздно собираться в гости, и самое время -
возвращаться из гостей…
А может быть, я - вполне в своём стиле - перепутала даты и к тому времени
премьер-министр уже овдовел, если вообще был жив…
Конечно, перепутала.
Но если бы они были живы, то всё было бы именно так, они наверняка
обошлись бы без сослагательного наклонения.
Обошлись бы, мне ли не знать.
71
С себя я начала уже давно, теперь просто хотелось вернуться, как говорит
Агальтинова, к отправлению профессиональных функций. У меня была ещё одна,
новая группа, первый курс, и я надеялась, что нам будет взаимно интересно. У
Раисы Васильевны это получалось, не без нашего, само собой, участия. Сказано,
что ученик не может превзойти учителя, но если не стараться, то наверняка даже
не дотянешь до его уровня. Хотя зачем стараться делать любимое дело? На этот
вопрос у меня ответа нет - возможно, потому, что это и не вопрос вовсе.
Раиса Васильевна дала нам своё типичное домашнее задание - обсудить в
классе книгу. На этот раз - «Планету обезьян», перевод с французского.
Классное обсуждение получилось, как всегда, классным.
Дамы были в обычном своём ударе.
Светка с осторожным оптимизмом сказала, что превращение в планету
обезьян нам не грозит, потому что обезьяны, судя даже по названию изучаемого
перевода, - человекообразные и если в кого-то и превратятся, то разве что в людей,
таких же, как они сами
.
Римка с осторожным пессимизмом возразила, что это уже произошло. К
счастью, Агальтинова обошлась без уточнения дат, и это позволило мне с
неосторожным оптимизмом пояснить присутствующим, чт
о именно произошло:
превращение обезьян в людей, а не нас - в их планету.
Раиса Васильевна спокойно улыбалась, давала высказаться и не исправляла
мелкие ошибки. В партии - я имею в виду в Партии, а то прямо совсем уже
перестроилась, - в Партии она не состояла и состоять не могла, с её-то
викторианскими манерами, но явно была согласна.
Почти сразу же после пары Римку вызвали в факультетское партбюро -
выяснить, чт
о она имела в виду, и имела ли. Как, к счастью, оказалось, не имела -
иначе имела бы парторгша. К тому же на Агальтиновой были, говоря
перестроечным языком, белые одежды, причём в обтяжку, не уступающую
Светкиной, поэтому воспитательно-профилактической работы у парторгши
оказалось до седьмого пота, а иметь дело с потными парторгшами ещё хуже, чем
со всеми остальными.
Римка вышла сухой из воды - хотя и через целых полчаса, но вполне с
правом переписки, поражённая не в правах, а тем, что кто-то успел настучать.
Мы сидели у Светки, пили за непоражение и переписку, слушали «Манкиз»
- Гельфандша достала пластинку - и вычисляли сексота. Вино было хорошее,
теперь я понимаю, почему им потом пришлось вырубить виноградники. Долго
вычислять не пришлось: у Нины Рудницкой пахан был полковником ОГПУ, всё
яснее ясного. Проще прощего, как теперь говорит Даня, к счастью, по другим
поводам.
- Хорошо, когда в языке для обезьяны - 2 слова, - заметила Римка, допив
свою порцию невырубленного вина. - А у нас - всего лишь одно.
- Результат, как видим, на лице, - вздохнула Светка.
- Вот именно, - вздохнула и я. - Многие, по лингвистическому недосмотру,
происходят от нечеловекообразных.
Светка снова вздохнула, вымыла бутылку и не без сожаления пошла
выбросить её в мусоропровод. Скоро должны были вернуться с работы её родители.
72
Совещание носило бурнейший характер, но бурность была вполне
конструктивной: никто никого не кусал, не щипал и ни на кого не вызверялся. У
нас, как по-Светкиному говорил Валерий Викторович, сохранились те ещё
традиции.
У Агальтиновой, в её пединституте, в смысле на её кафедре, традиции тоже
сохранились, только диаметрально противоположные: все осып
али друг друга
свингами, апперкотами и хуками, и приходилось порхать, как бабочка, и жалить,
как пчела. Римка, конечно, не столько жалила, сколько порхала, но разве от
коллектива упорхнёшь? В своих дерзаниях массы всегда правы. Собравшись все
вместе, требуют от человека отчёта, а вместо этого сами же его и отчитывают,
особенно если отчитывающийся или отчитывающаяся были уличены в
отступлении от морального кодекса.
Да и пусть отчитывают, тем более, что в эпоху начинаний с себя
моральный кодекс потерял свою актуальность, а раньше, мама рассказывала, с
этим было строго, даже сурово. Нравственность блюли, а безнравственность
пресекали в зародыше или, пост, как говорится, фактум, искореняли.
Спрашивается: если всё было морально как в раю, зачем же тогда
перестраиваться? Впрочем, в раю тоже было весьма аморально - рай нам не
пример.
Представить себе Раису Васильевну, Владимира Лазаревича, Суламифь
Юльевну выясняющими отношения - с кем-то или друг с другом?
Их уже не было, зато всё оставалось таким, как будто они были, хотя
зменить их - не курс, а их самих - было так же невозможно, как освоить
произношение, не поя. Или не поючи? В общем, если не петь. Замордовали эти
деепричастия.
Каким образом Римкины студенты осваивают нашу грамматику, ума не
приложу. Одних окончаний у нас - как у них слов, и это количество неумолимо
переходит в качество, да и попробуй не перейти - при таком-то количестве.
Правильно говорит Гельфандша: больше - далеко не всегда лучше, и меньше -
далеко не всегда хуже. Мы с дамами вполне могли бы написать для будущих
поколений учебник философии, но с одним условием: ни в коем случае не сдавать
её. Сдавать и посылать - два принципа нашей эпохи.
Бурность заседания была такой конструктивной, что я даже выступила -
что-то темпераментно рассказала на тему изучения не столько грамматических
правил, сколько реалий, потому что когда о стране толком ничего не знаешь, язык
её не выучишь, сколько ни зубри правила. Поэтому мы с Раисой Васильевной
прочитали уймищу книг, и каждую обсудили устно и письменно.
Вот вспомнила, как однажды пряталась от неё в туалете, пережидала
целую, как пишут в романах, вечность. Наконец, когда пара давным-давно
началась, вышла из кабинки, и тут - в солнечном сиянии, похожем на нимб, в
туалет заходит Раиса Васильевна.
Знала бы я, что жить ей остался один 3-й курс, не была бы дурой. Кто же
знал…
Кто вообще что-то знает…
Ещё вдруг вспомнила, как после первой полупары она обычно говорила
Have a rest - в смысле «Отдохните». Римка шёпотом переводила: «Джомолунгма» -
в смысле «Эверест».
Лёгкость в мыслях необыкновенная, вы уже знаете.
Вообще-то, если нет кого-то, кто очень нужен, в голову приходят всякие
подробности, вроде бы не связанные одна с другой…
Хотя как же не связанные, если человек как был нужен, так и остался, а
вместо него - миллион бессвязных подробностей… В смысле не связанных одна с
другой.
Он бурно поддержал меня, да и остальные не возражали.
После заседания он о чём-то говорил с Валерием Викторовичем, но я не
стала дожидаться, поехала за Даней.
73
Марк Семёнович позвал меня к телефону, и я подумала, что это в кои веки
Вадик, но оказалась Надя, Мишина жена. Она предложила коллективно отметить
начало учебного года. Идея была классная, вы уже, наверно, в смысле наверняка,
заметили, что меня хлебом не корми, дай только отметить, хотя и против хлеба,
особенно городских булок с гребешком, я более чем не возражаю.
Мама рассказывала, что в первую перестройку булки исчезли, а хлеб был с
горохом, и она часами стояла в очереди, отоваривала карточки. Вообще, как
только начинают с себя, исчезает всё, что может исчезнуть, зато читать и снимать
разрешают всё что угодно. Хотя, как ни парадоксально, когда не разрешают, у
пишущих и снимающих получается лучше. Я неоднократно думала, почему книги
и колбаса исключают друг друга, но ответа не нашла.
Интересно, чт
о он думает по этому поводу.
Мы договорились устроить мега пикник в Лесопарке, вскладчину, хотя,
конечно, ни мне, ни Римке тягаться с Надей в качестве и количестве, бурно
переходящем в качество, не под силу.
Перед Лесопарком у нас парк. Там, если свернуть с главной аллеи на
боковую, удобные скамейки, на одной я, помнится - ещё бы не помнилось - как-то
сдуру прогуливала немецкий - теперь вот по- немецки толком двух слов связать не
могу, не говоря уже о трёх, зато читала «Планету обезьян». Не потому, что Раиса
Васильевна задала, а потому, что книга обалденная. Ну, и потому, что задала Раиса
Васильевна, конечно.
Лесопарк у нас огромный и как специально сделан для импрессионистских
посиделок и полежалок - я имею в виду, что если хорошо посидеть, то потом
неизбежно хочется не менее хорошо полежать и думать о высоком. Ну, то есть
просто смотреть в небо и ни о чём конкретном не думать, да и об абстрактном
тоже. Кстати, я заметила, и вы, наверно, тоже, что на голодный желудок, в
отличие от сытого, совершенно не до абстракций, а думается, смотрится и видится
абсолютно конкретно. Может, и правда материя определяет сознание? Светка
говорит, что это зависит от объёма съеденного: если съешь не в меру, то материя
не только станет определять твоё измождённое сознание, но и вообще вытеснит
его как таковое. Можно подумать, что голодуха повышает не аппетит, а
духовность.
От философии возвращаюсь к реальности. Римка принесла новоиспечённое
печенье - жутко вкусное, особенно в период несгибаемой Перестройки. Я - целых
два роскошных салата, а остальное - Надя. Причём этого остального было так
много и непонятно откуда, что стол не ломился только потому, что откуда же в
Лесопарке столы. Мы устроили завтрак на траве, и в этом было, как я уже
говорила, что-то импрессионистское. Опять меня потянуло на неуместные рифмы,
прошу прощения и продолжаю.
Дети много не ели и не пили, а вместо этого бросились играть в футбол.
Команд у них было, естественно, две: Оля с Мариной против Саши, Дани и Маши.
Оля была явно сильнейшим игроком: она носилась по всему полю с таким
неистребимым криком и так сносила вся и всё со своего пути, что, думаю, было
страшно попадаться ей под горячую ногу. К счастью для Маши, благоразумно
поставленной в ворота, Оля попадала куда угодно, только не в них, и это делало
результат матча непредсказуемым.
- Смотрели вчера «До и после полуночи»? - спросила Надя.
Мы со Светкой по разным причинам пропустили, хотя Молчанова с его
князьями и обалденными ведущими обычно не пропускали. Интересно, чем до
эпохи исторического материализма занимались Кобозева и Ливанская? Я хочу
сказать, до Гласности, они же ещё даже не бальзаковского возраста..
.
- Да вы что! Так вы не видели про Париж?
- Наверно, Молчанов рассказал про очередного князя-эмигранта? -
предположила я, не переставая закусывать: оторвать губы от Надиных деликатесов
было практически невозможно, и было так вкусно, что о том, откуда ингредиенты,
больше уже просто не думалось.
- Берите ближе, - сказал Миша. - В этом Париже князья давно перевелись
до основанья.
- Подожди, дай я расскажу! - с энтузиазмом продолжила Надя. - Вы себе
только представьте: Ливанская едет по жуткой деревне на подводе, её всё время
подкидывает - дороги сами понимаете какие, там, кроме подводы, никакой танк
не проедет. Кучер местный, в тулупе и столетней шапке, она сама - то ли в
валенках, то ли в сапогах. Рассказывает, что тут где-то тут должен быть Париж,
они его ищут и никак не могут найти. Навстречу идут дед с бабой - старые, но ещё,
видно, жизненные. Она им говорит:
«Извините, пожалуйста, где здесь находится Париж?»
Дед остановился, смотрит с уважением, раньше у них ничего не снимали и
вообще так правильно не разговаривали.
«Так от же ж вам и Париж!..»
«Мы ж у Париж
у и живём!» - подтверждает баба.
Ливанская слезла с телеги, интересуется подробностями:
«Если, - говорит, - это действительно Париж, то где же Эйфелева башня,
Елисейские поля?»
«Так от же ж и поля!» - объясняет дед и показывает поля - сплошные поля
вокруг деревни, куда ни посмотри.
«А откуда такое красивое название?» - говорит Ливанская.
Баба отвечает:
«Она раньше называлась Голосраковка».
Мы с Римкой от неописуемого восторга чуть не подавились деликатесом,
каждая своим. Количество Надиных деликатесов подсчёту не поддавалось,
досталось каждому, причём с добавкой.
«Говорят, Пётр Первый как-то проезжал и спрашивает: мол, как называется
сей населённый пункт? Ему говорят: Голосраковка, ваше величество. Он говорит:
Фи, как некрасиво. Пусть лучше будет Париж.
- И поехал дальше, прорубать своё окно, чтобы дуло с обеих сторон, -
заметил Миша. Если бы Саша не играл в футбол, он наверняка согласился бы. Я, во
всяком случае, согласилась.
Мы выпили принесённого Римкой вина - уже послевырубленного, но более
или менее приемлемого.
- А как вам Кашпировский? - поинтересовалась Надя. - Может, он и
правда что-то кому-то вылечивает?
Римка махнула рукой:
- Если бы в магазинах что-то было, его бы не показывали и ничего не
нужно было бы рассасывать, всё бы само собой рассосалось.
- Ну да, - согласилась я. - Надо же чем-то заглушить урчание желудка. Но
лучше, Надечка, заглушать так, как это делаете вы.
Мы выпили за это, и Надя предложила:
- Митуля, ты бы спел что-нибудь в своём стиле.
Миша снова не сопротивлялся. Он доел, запил и запел
- выдал нашу с
дамами любимую - ну, одну из многих любимых - «Венеру». Получилось хиппово,
и захотелось пуститься в пляс, но объём съеденного позволил только подпевать и
прихлопывть.
- Ты застрял в прошлом, - одобрительно процитировала я, когда он допел.
- Скорее, прошлое застряло во мне, - согласился Миша.
Надя и Римка достали десерт, и мы позвали игроков.
- 5:5! - объявил Даня.
- 6:5 в нашу пользу! - бурно возразила Оля. - Я попала, а вы не засчитали.
- Потому что была штанга! - хором не согласились Даня, Маша и Саша.
- Никакой штанги не было! - ещё бурнее возразила Марина. - Вы
махлююете! Мама, они махлюют!
Мы, как и подобает мудрым родителям, приняли действенные меры
умиротворения, как морального, так и материального характеров. Или характера?
Ума не приложу, как Римка объясняет это всё своим студентам. Короче говоря, на
этот раз обошлось без конфликта первичности и вторичности - материя и
сознание мирно ужились друг с другом.
- Вообще-то, «Венеру» поёт женщина, - сказал Миша, - но не лишать же вас
заслуженного удовольствия.
- Тогда я спою от лица мужчины, чтобы и вас не лишать, - вызвалась я и
выдала «Дом восходящего солнца».
Последовали долгие, продолжительные аплодисменты, переходящие в
овацию. Чепчики не бросали в небо ввиду отсутствия таковых, а то небу и давно
взошедшему солнцу не поздоровилось бы.
- Съезд смотрите? - спросила Надя, когда публика успокоилась. - Кстати,
вы видели академика Сахарова
?
Миша вздохнул:
- У нас, я помню, Наташка Подлесная даже плакала, когда он, бедняга,
стоял на трибуне и заикался, а народные массы стучали на него ногами.
- У нас обязательно на кого-то стучат, - сказал Саша. - Чтобы у нас - и не
стучали?
Римка кивнула:
- Их даже если одеть в лапти, стук будет, как от кованных. Хотя, по сути
дела, они как раз в самых что ни на есть лаптях и стучат.
- Кто был ничем, то стал всем и теперь держит равнение, даже целуясь, -
снова процитировала я. Обожаю цитировать, причём разные источники.
- Как у вас в институте? - поинтересовалсся Саша у Миши.
Тот улыбнулся:
- Душа рвётся в пампасы.
- Он собрался на вольные хлеба, - пояснила Надя. - Моему мужу никогда не
сидится на одном месте, шило у него там, что ли.
- Хотите открыть кооператив?
Миша покачал головой:
- Я сам не умею. У меня есть знакомый.
- Саша Добробаба, - уточнила Надя.
- Он зовёт к себе, у него своя фирма. Мы с ним обналичили одну
лингвистическую программу через НТТМ.
- Я знавала одного музыкального критика, фамилия его Небаба, -
прокомментировала Римка. - А что такое НТТМ?
- Центры научно-технического творчества молодёжи. Это такие подмафии при
горкомах и обкомах комсомола, которые сами по себе мафии. Обналичивают
деньги для всех желающих: забирают 60 процентов, остальное - тем, кто
заработал. Комсомол - это молодость мира, и его возводить молодым. Своя фирма
лучше, ни от кого не зависишь…
- Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя! - в третий раз за день
процитировала я, теперь Светку. Моя эрудиция впечатляет. Вас впечатлила?
Как бы там ни было, пойдём дальше.
73а
До чего же мало смысла в наречиях - я имею в виду, не языки, а часть речи.
То есть его, смысла, много, но он такой разный у одного и того же слова,
что его, смысла этого, фактически нет - как и всего, чего слишком. Люди
вкладывают в одно и то же наречие тот смысл, который считают нужным, и это
лишает наречие смысла.
Я много написал о моих родителях, и этого совсем мало, нужно
продолжать и продолжать, хотя этого никогда не станет много, но, возможно,
наречие в конце концов обретёт смысл. Конечно, продолжу, ведь у меня есть
главное: мне есть кому посвятить написанное. Писать имеет смысл только в этом
случае, а если посвятить то, чт
о пишешь, некому, то смысл потеряют все части
речи, да и вся речь не будет иметь смысла.
Бессмысленная речь - её и без меня так много, что как же не попробовать
вернуть словам главное - некогда у них отобранное - смысл.
Светлана Васильевна сказала, мол, теперь у тебя начнётся новая жизнь. Не
совсем согласен - хотя когда и с кем я был совсем согласен?
Жизнь ведь внутри, а не снаружи, - я имею в виду, что если человек не
изменился, то и жизнь у него - та же самая. Хотя, конечно, когда не посылают, это
намного лучше, чем наоборот, так что то, что снаружи, тоже важно. Но в том-то и
дело, что - тоже.
Другая жизнь у меня началась благодаря маме.
Здорово сказано
. Можно подумать, что первая у меня была благодаря кому-
то другому, кроме родителей.
Ну вот, послушайте.
Больше всего в нашем большущем ВНИИТе я любил мамин кабинет, даже
когда он, ВННИТ, ещё не был моим и даже не обещал таковым стать. Когда я
учился в университете, у Раисы Васильевны, Владимира Лазаревича, Суламифь
Юльевны, обожал приезжать к маме в гости. Сидел у неё в кабинете и, пока она
работала, читал «Человек и закон» - классный журнал, с преступлениями,
раследованиями и историей криминалистики. Маме, как юристу, выписывали
«Человек и закон», его у неё кабинете собрались уже десятки номеров, полки, как
говорится, ломились, и я потом, когда пришёл работать во ВНИИТ, читал их
каждый перерыв после обеда.
Вход во ВНИИТ был по пропускам, но меня пускали запросто, потому что
все охранники меня уже давно запомнили, а маму уважали, она ведь была
юрисконсультом. Вспомнил, хотя и не забывал: детстве мне мама прочитала
стихотворение «У Серёжи папа генерал». Ну, вот и у меня было что-то в этом роде.
В один прекрасный день на проходной сидела новая бабуля, с которой мы
раньше не виделись. Пропуска у меня не было, я ведь стал там работать только
через несколько лет, поэтому что-то соврал, не помню уже, что именно, только
пообещал выйти буквально через пару минут.
Вышли мы с мамой через пару часов, когда закончился рабочий день. Я ей
ничего про пару минут не сказал, у нас было, о чём погворить и без этого, а в
«Человеке и законе» я прочитал что-то невероятно интересное - о
физиогномистике, по-моему, а может, об истории Скотланд-Ярда, так что какие
там пару минут.
Когда мы выходили, маму бабулька пропустила, они друг с другом
поздорвались и что-то успели вкратце обсудить, а передо мной она закрыла
металлическую вертушку и сказала:
«Не пустю!»
Поскольку у Серёжи папа был генерал, генеральский сын гордо выдал:
«Не не пустю, а не пущу!»
Мама попросила бабулю выпустить меня, а на улице так на меня
посмотрела и такое мне сказала, как не бывало ни до, ни после.
Именно поэтому у меня и началась другая жизнь.
Вот я и говорю: что толку в наречиях? Вы согласны?
Жаль, что вы снова молчите. Или я просто не расслышал?
74
Новый учебный год не преминул начаться - как всегда, ожидаемо и в то же
время ни жданно ни гаданно.
Чем ближе к университету, тем многолюднее становилось в четвёрке, но я
сидела у окна и читала о моей любимой королеве, поэтому траурных цветов не
замечала - а может, их на этот раз и не было вовсе.
Королева собиралась замуж за своего Альберта. Она разговаривала со мной
точно так же, как Раиса Васильевна, вот только Раиса Васильевна никогда не была
замужем, а королева не ставила мне оценок. Моя любимая королева была намного
старше моей любимой учительницы, и намного младше. А вот произношение у
них было совершенно одинаковым - с приятным вызовом и немного волнистое и
волнующее, как у галерейной картины. И, конечно, они никогда не тараторили и
не размахивали руками. Вы не могли не заметить, что жестикулируют - руками,
бровями, плечами и всем прочим те, у кого не избыток, а наоборот - недостаток
слов. От избытка - говорят. И молчат - тоже от избытка.
Когда я направлялась на боевой пост, тётя Валя на своём уже была: она
только что закончила уборку, и было так чисто, что я постаралась не обронить ни
пылинки.
С тех пор как я была тут последний - к счастью, далеко не последний - раз,
прошло уже больше вечности. Вообще, когда куда-то возвращаешься после
расставания, всё, конечно, узнаёшь, но - как будто это тебе приснилось тогда или,
наоборот, снится сейчас.
Нет, скорее тогда, а сейчас вот проснулась и не поймёшь: узнаёшь всё это
или тебе приснилось
...
- Ну как тут, - спросила я, восхищаясь недостижимой, но как-то же
достигнутой чистотой, - как дела в партбюро - не шалят?
Тётя Валя скептически усмехнулась:
- Так шалить же, Анюточка, некому: Сергей Викторович в депутаты
выдвинулся, заматерел, а Ирка, говорят, подалась в коммерцию. Вроде кооператив
какой-то забабахала.
- Ну вот, - согласилась я, - Перестройку начали с себя: он теперь поддержит
её бизнес политически, а она его политику - сами знаете, как. Но свято место всё
равно пусто не бывает, так что вы стол в партбюро на всякий случай протирать не
забывайте. Комфорт гласности не помеха. Гласность должна быть настольной и
комфортной.
Мы посмеялись, обменялись анекдотами и пошли дальше. А я подумала:
как же будет после следующего расставания? Сейчас ведь это - наяву, почему же
будет казаться, что приснилось?
И ещё я думала, что, судя по всему, я теперь была на кафедре на вес золота.
Не на цвет, конечно: жёлтый цвет у меня любимый, но золото только
прикидывается жёлтым, а на самом деле оно - бесцветное. Цвета оно для меня не
стоит. Надеюсь, вы разобрались с ударениями.
Не помню, говорила ли я вам о моём любимом цвете. Вот что значит
односторонний диалог, точнее, увы, монолог: один, в смысле одна, говорит, а
другие - то ли слушают, то ли нет, да и вообще, слушают ли...
Вы ведь слушаете, правда?
Мне дали новую группу, только что набранную и потому, естественно,
пороха не нюхавшую. Говорят, что новое - это хорошо забытое старое, но старую
мою группу я совершенно не забыла, да и как забудешь, если мне с ними
действительно повезло. Вот бы так же точно взяло и повезло с новой…
В моей незабытой и всё же вспомненной аудитории 6-61сидели
традиционные 11 человек.
Я знала, о чём расскажу им, - а там посмотрим, повезло ли мне с ними так
же, как им со мной. Тонкость моего юмора вы, разумеется, оценили, причём,
надеюсь, уже давно.
Я расскажу им, что язык - это волшебный круг, говоря словами моего
дорогого фон Гумбольдта. Это - целое небо, возможно - другое, для кого как… Но
главное - сделать выбор: или Элеонора Ригби, или женщины и мужчины, которые
считают, что поют. То и другое вместе - так же невозможно, как швейцаркий язык.
Швейцарский - это дефицитный сыр, а говорят в Швейцарии не по-швейцарски, а
по-французски и по- немецки. Это -
для вас банальности, но не для них.
И ещё раскажу, что не может один язык быть жаргоном другого, и не
может быть братских языков и народов, а среди народов - старших и младших
братьев, потому что такая уйма братьев есть только в «Гамлете», их там целых 40
тысяч.
Расскажу им о менадах, хотя рассказ о них - испанский, а не английский.
Не слушайте, скажу я им, тех, которые якобы поют: со временем они превратят вас
в менад. Это слово только притворяется, что у него есть единственное число, а
вдействительности менады - число множественное, их миллионы. Десятки
миллионов людей, объединённых не любовью - любить или не любить можно
Элеонору Ригби или миледи д'Арбанвиль, - объединённых обожествлением
женщин и мужчин, которые, как кажется объединённым менадам, поют. Вот для
них-то есть младшие братья и старший, причём старший - именно они. И именно
для них один язык - настоящий, а другой - его жаргон, и настоящий - язык тех,
которые якобы поют, то есть
их язык, ведь не может же старший брат говорить и
петь на жаргоне.
Я им всё это сказала, - посмотрим, согласились ли они. Надеюсь, они меня
слушали, так же, как вы - читаете же.
А может, не согласились, спорить не буду. В споре, как говорила Кларисса
Зиновьевна, истина не рождается, она в нём умирает.
Поэтому давайте будем слушать друг друга - ну, или читать. Не слушаться, а
-слушать.
Вы меня слушаете, правда?
75
Ты разрешишь мне, на правах автора, говорить от твоего имени? Ты ведь
говоришь от моего.
Не хватало только тебе испрашивать моего разрешения! Это же твой роман,
я - просто автор. Не спрашивай, а просто продолжай, и пусть те, кто решил
слушать, слушают.
Хорошо, слово автора - для меня закон. Ну, или на вес золота, как я у нас на
кафедре.
Листья шуршат - на деревьях, падая, под ногами. Шуршат и шелестят -
жёлтый, красный, оранжевый, коричневый, даже зелёный…
Обожаю прошедшее время. Не за то, что цветов было больше, и не за то,
что они были. А потому, что все они не только были в прошедшем времени, но и
есть в настоящем. Прошедшее время, как оказалось, не мешает настоящему и даже
не пробует проходить. Наоборот, помогает.
Листья шуршат. Они начали шуршать давным- давно в прошедшем времени,
остались нвидимыми отметинками на мамином значке, и продолжают - в
настоящем. Судя по всему, прошедшее время не закончилось… А настоящее? Оно
всегда начинается. Всё время начинается - в прошедшем времени, и в настоящем.
Иногда мы торопимся и расширяем грамматику - до будущего времени. Конечно,
если листья перестают шуршать, то ничего другого, к сожалению, не остаётся. Но
если они шуршат и шелестят на все свои цвета, то можно и желательно
ограничиться двумя временами. Говоря точнее, будущее время впишется в
настоящее так же, как вписалось в него прошедшее.
Было воскресенье, и мы договорились, что он покажет мне свою
лабораторию и компьютер со словарями. Мама повела Даню в кукольный театр на
детский спектакль. Кукольный театр у нас красивый и старинный, не зря к нему и
от него едет четвёрка, она ведь абы куда не ездит и абы где не останавливается.
Саша, Надя и Миша пошли на встречу с Новодворской. Я читала её книгу и
слышала о ней, когда не глушили. Вместо того, чтобы начинать с себя, нужно было
внимательно послушать то, чт
о сами же заглушили, и начать с этого. Но кто же из
них себе враг?
Перед уходом Даня выдал стишок, которому его научил Саша.
Произведение звенело серебром, поэтому мы с мамой почувствовали недюжинный
восторг. Интересно, может ли восторг быть дюжинным?
Сегодня воскресенье,
Девочкам печенье,
А мальчишкам- дуракам -
Саблю, ножик и наган.
Мальчик девочку убьёт
И печенье заберёт.
У нас не было личного печенья, поэтому опасаться было нечего. Но каково
отцовское воспитание! Впрочем, материнское - в том же духе. «Твой папа -
Ленин» - это ведь тоже чья-то родительская инициатива.
Возле их корпуса женщина продавала пирожки с клюквой. По случаю
воскресенья они у неё расходились, как говорят англичане, как пирожки. Мы
взяли по нескольку штук на целый день, но не удержались и съели по два пирожка
сразу, потому что от того, от чего невозможно удержаться, удержаться
невозможно. Как это он сказал? Лучший способ победить соблазн - уступить ему.
Я ела взахлёб и, чем больше съедала, тем лучше понимала, что в
прошедшем времени такого вкуса не было, - а ещё говорят, что, мол, куда там
прошедшему до настоящего. Говорю же: такого вкуса у пирожков с клюквой
раньше не было. Пирожки вроде были, а вот такого вкуса - не было и в помине.
Или пирожков не было?..
Компьютера я раньше не видела, вернее, видела какой-то огромный, на
полкомнаты. У него в лаборатории компьютер был персональный и умещался на
столе. Он показал мне электронный словарь, который они тут делали. Штука
хорошая: конечно, непереводимое никакой словарь не переведёт, но ведь и лопата,
как наверняка сказала бы героиня «Быть Эрнестом - дело нешуточное», сама по
себе ничего не выроет. Она хорошо разбиралась в лопатах.
В лаборатории было пусто, не видно и не слышно, и муха даже не думала
пролетать
- впрочем, и мух не было, конечно.
- Я не профессионал, а любитель, да и то не очень любящий эту работу, -
сказал он.
- Чего именно ты не любишь? - спросила я через некоторое время и почему-
то задумалась, в чём отличие профессионала от профессионалки.
- Не люблю ставить оценки, - через некоторое время ответил он.
76
Никогда бы не подумала, что до Монмартра от его лаборатории - рукой
подать.
Если бы не его рука, не знаю, как бы я спрыгнула, - ступенька четвёрки
оказалась - или показалась - немыслимо высокой.
Говорят, женщины равны мужчинам, и наоборот, поэтому руку подавать не
нужно. Значит, профессионал - это и есть профессионалка?
Но он же выше - почему бы не подать?
Я моей старой группе расказала на эту тему, как однажды Наполеон хотел
достать книгу с полки, но в силу малого роста не мог дотянуться. Диктаторам это
свойственно. Маршал Мей предложил ему помощь:
«Сир, позвольте, я выше».
Наполеон ухмыльнулся - диктаторам свойственно и это, и сказал:
«Полковник, вы - длиннее. Выше - я».
Так о чём бишь это я? Лёгкость в мыслях не даёт мне покоя. Тяжёлая
лёгкость - немного банально, для «Отражения» нужно что-то потоньше.
Опыт показывает, что главное - придумать название, оно - как пинок под
зад. Тоньше говоря, как университетская дверь, хлопнувшая по одному месту.
77
На Монмартре было так же тихо и безлюдно. Безлюдно - вы же знаете -
значит никого постороннего, а тихо - вы это тоже знаете - значит ни одного
ненужного звука.
Художник писал на мольберте картину о черепаховой мостовой и кафе на
ней, как я сейчас пишу в моей толстой коричневой черепаховой тетради - о нём и
о нас с вами, - вы ведь читаете? Его кисть и моя ручка были похожи друг на друга,
словно две свечи, которые могут взять и погаснуть, - или ненароком обжечь, пока
рассказ ещё не прочитан, а в кафе не выпито ни одной чашечки чёрного кофе без
сахара.
Черепаховая мостовая с послушной уверенностью вела нас к моему кафе, -
вначале только моему, мимо остановки четвёрки, мимо продавщицы пирожков с
клюквой, мимо не нами построенного кафе, мимо музыканта, играющего «Миледи
д'Арбанвиль»
.
Мы шли совсем не торопясь, почти черепашьим шагом, ведь моему кафе
только предстояло появиться. Пробиться жёлто-оранжевым светом - и тогда,
возможно, оно так всем понравится, что кто-нибудь его построит. И выложит
черепаховую мостовую, чтобы в кафе хотелось прийти - не спеша, почти
черепашьим шагом.
Прямо на мостовой поставят летние круглые столики. И позволят
приносить с собой похожую на кисть и ручку свечу с таким же оранжево-жёлтым
пламенем, и в этот поздний - или, наверно, ранний час за столиком будет не
только светло, но и привычно.
Привыкнем?
Он ревниво заметил - мне очень хотелось, чтобы ревниво - поэтому он
ревниво заметил:
- Ты держишь свечу так бережно, как никогда не держала мою руку. Скорее
всего, потому, что от моей руки нельзя обжечься, верно? Но чтобы не обжечься,
старайся думать не о свече, а о том, где её поставишь. О том, кому она
предназначена. Твоя свеча ведь предназначена кому-то? Скажи, что - мне.
Одной рукой он держал меня за руку - не отпускал с тех пор, как я
спрыгнула на землю из четвёрки, - но я всё равно опасалась, как бы свеча
ненароком не обожгла мне вторую. И старательно делала всё возможное, чтобы
кафе появилось под этим открытым небом, поэтому и не ответила на его
риторический вопрос.
В это открытое небо, чем-то напоминающее такое же открытое галерейное
море, улетели с расставленных на черепаховой мостовой столиков непослушные
белоснежные тарелки и блюдечки. Нет, возможно, они первооткрывателями
прилетели сюда давным-давно и расположились на наших столиках в
успокаивавшем нас с ним беспорядке… Как снежинки на голову, да?
- За какой из столиков мы сядем сегодня? - неуверенно спросила я.
И перебила сам себя:
- Ты же хочешь, чтобы мы с тобой сели за столик в моём кафе? Нет-нет, в
нашем, разумеется…
Его ревность не полностью прошла, это было приятно, пульс у меня взмыл
летающей тарелкой, когда он неуверенно кивнул:
- Они все - наши. Сядем не выбирая, и закажем кофе без сахара. Выбирают
ведь те, кто не уверен.
Я поставила свою свечу посередине столика, но зачем она, если вокруг -
достаточно жёлто-оранжевого света.
Официантка принесла кофе, поставила его на послушное безнадёжно
белоснежное блюдце.
- Ты уверена, - нериторически спросил он, - что заслужила этот шарф и эту
шляпу?
Я отпила свой кофе, уже совершенно не боясь обжечься, размотала шарф,
профессионально обмотанный вокруг шеи, и положила рядом свою не менее
профессиональную шляпу.
Что может быть проще, чем ответить на вопрос, который задаёшь себе
каждый день.
- Если я вдруг уверюсь в этом, шарф придётся вернуть. И шляпу тоже. Моя
уверенность помешала бы жёлто-оранжевому свету залить черепаховую
мостовую…
Что может быть сложнее, чем ответить на вопрос, который сама себе
задаёшь по нескольку раз на день?
Между нами что-то бесшумно шуршало, я вслушивалась, пытаясь уловить
неслышные звуки, и всё же полностью вслушаться не получалось.
- Ты забыл, что я тоже здесь? - сказал он - или спросил... - Ты не одна за
нашим столиком.
Он, кажется, ошибался: с ним я была не намного мене одна, чем одна.
Более, по-моему…
Кофе показался сладким...
По крайней мере, он поморщился, когда я сказала - о себе или о нём:
- Ты не один только тогда, когда ты - один.
Он перевёл разговор на другую тему - так уверенно, как будто это был не
разговор, а черепашьи стрелки часов:
- Наше? Послушай, а думала ли ты о посетителях, задумывая своё кафе для
нас?
Он положил горячие - всего лишь от кофейной чашки? - пальцы на мою
кисть, словно хотел убедиться, что пульс у меня всё такой же учащённый, как
тогда, после морской прогулки, когда стрелки не подводили нас, а мы, не сознавая
этого, торопились подвести их.
- Я слишком высокого мнения о посетителях, чтобы думать о них тогда,
когда что-то для них придумываю. К примеру - кафе, возникшее в моей
черепаховой тетради невесть откуда и неизвестно почему, словно изжелта-
оранжевый свет пролился откуда ни возьмись и залил столики, небрежно
расставленные на черепаховой мостовой. К примеру, тарелки, летающие в небе,
повисшие в нём - в этой мною же придуманной, изысканно темнеющей
репродукции, неотличимой от неведомого, невидимого оригинала. От оригинала,
не напоминающего ли тебе колпак всезнающего и всемогущего факира, или того
больше - посвящённого в главные тайны звездочёта?
Он прислушался - наверно, тоже пытался разгадать разделяющий и не
способный разделить нас шелест.
- Я слишком высокого мнения о них, чтобы, придумывая кафе, думать о
тех, - говорила я, уже не обращая внимания на ускользающий от понимания звук, -
о тех, кто сядет за эти столики, закажет кофе без сахара, попробует держать свою
руку на чьём-то учащённом пульсе… Но как бы громко этот пульс ни бился,
боюсь, что они - вы - ты - не услышите его за шелестом собственного голоса…
Ваш голос будет шелестеть, мешая услышать всё остальное - главное…
Я перевела дух и продолжила:
- Если бы я думала о них, у меня не осталось бы фантазии на это
остальное... А их - вас, тебя - интересует ведь именно остальное - ты согласен?
Иначе зачем я вам?..
Подумав, я уточнила, стараясь сделать это не слишком настойчиво:
- Зачем я - тебе?
Он улыбнулся, допивая кофе. Шелесту не удавалось ни прекратиться, ни
разделить нас.
Мы пошли назад, к нашей четвёрке, и так и не разделившее нас за столиком
шуршание исчезло, прошелестев напоследок, словно вышедшая из моды юбка по
черепаховой мостовой. Словно скатерть, снимаемая со стола. Словно
пульсирующая кисть, медленно и неуверенно движущаяся по полотну. Словно
разноцветные листья в лесопарке.
Зачем я - тебе?
Это не риторический вопрос, но можно ли на него ответить?
И - можно ли быть до конца уверенной?
До конца - пока не пробьёт утренний час на внезапно заторопившихся
часах - сколько ни подводи стрелки.
До конца - пока не пробьётся - пока не прольётся - задуманный мной и
тем художником жёлтый свет. Жёлтый свет, созданный пером и кистью.
И можно ли быть уверенной после?.. Откуда взять, кроме всего прочего,
ещё и уверенность? Откуда набраться смелости и безрассудства - быть уверенной?
Убеждать себя в том, что - уверена…
Всё, что мне оставалось после фиолетово- оранжевой ночи - это оставить
вызревший замысел на мостовой и не мешать сиянию затопить ночную террасу.
Мне не удавалось и не хотелось думать о посетителях: слишком много
спасительного света обрушилось на меня.
Как хорошо, что он не подводит.
- Пойду, - прошелестели его слова перед уходом - уже не ревниво, а только
устало. - Нелёгкая была ночь, для нас обоих.
Я улыбнулась:
- Для нас...
Профессионально обмотала шею шарфом, не менее профессионально
надвинула шляпу - не знаю, чт
о бы я делала, если бы пришлось их вернуть… И ещё
не знаю, как бы я спрыгнула, если бы не его рука.
Всё, что у меня осталось под ставшее светло- голубым утро, когда я решила,
что пришла пора рассвести, а свеча вновь стала бесполезной, - всё, что у меня
осталось - это блюдце, на котором, обозначилась каёмка цвета посветлевшего
факирского колпака.
И ожог на кисти.
Небольшой, но болезненный, на двоих.
От его пальцев, наверное…
Я уверена, что вы читаете, - иначе откуда вам всё это знать?
78
Хотела наконец-то рассказать о Сашином дне рождения, он - перед самым
Новым годом, но по дороге за Даней вспомнила, как мы на последнем курсе
праздновали Светкин, она у нас тоже зимняя, только февральская. Классно было,
сейчас расскажу! Как сказал классик, достать чернил и плакать, - только плакать
будем от смеха - если вам, надеюсь, будет смешно.
Светке стукнуло прилично, - хотя, думаю, вы заметили, что неприлично
обычно не стукает.
Мы сидели на Светкиной кухне задолго до прихода с работы Ефима Ильича
и Тамары Тимофеевны, слушали «Сержанта Пеппера» и представляли себе, что
пьём портвейн с корабликом на этикетке. Тогда ещё ничего не вырубили, но
впечатление было именно такое, поэтому непонятно, зачем потом понадобилось
вырубать.
- Когда шестьдесят четыре будет мне, - хмыкнула Римка, - посм
отрите, как
я буду выглядеть. Джулии Ламберт в её сорок шесть и не снилось. А знаете,
почему?
Мы не знали - откуда нам знать.
- Потому, что не беру в голову и не принимаю близко к сердцу. Но не
потому, что моя хата скраю, а потому, что они у меня, равно как и у вас, имеют
другое назначение. Но вы всё-таки берёте и принимаете, в особенности Светка.
Мы пригубили непригублямое, и Гельфандша уточнила:
- Между прочим, дамы, у этой пословицы в эпоху исторического
материализма обрубили лучшую половину и превратили то, что осталось, в
поговорку. В исходном виде она звучит совсем по-другому: «Моя хата скраю,
первым врага встречаю».
- Вот так всегда! - вздохнула Агальтинова. - Сколько ни проводят с нами
собраний про сионизм, а буржуазный национализм из нас прямо прёт.
- Ша! - строго предупредила Светка. - У стен бывают уши.
- Чтоб они оглохли, заразы такие! - возжелала я возжелаемого, но
невозможного.
- А вот интересно, - заметила Гельфандша, - те, к которым ставят, тоже
ушастые?
Мы не на шутку развеселились, - что с нас было взять? Впрочем, и сейчас
тоже: прошедшее время, как всегда плавно, перешло в настоящее.
Отвеселившись, я загадала дамам супер-шараду с восточным акцентом,
которую мне перед этим загадал один из поклоников моих очевидных достоинств.
Шарада сложная, отгадать её никому не удавалось, даже самым блистательным из
нас, то есть ни одной из нас троих. Потом рассказала Дане - чтобы он её загадал в
садике. Саша тоже не разгадал, как ни старался.
Перехожу к сути дела. Надо нарисовать, но передаю на словах. Нарисовала
дамам как смогла четыре рисунка: кольцо колбасы, маленькую печку, стакан с
чем-то и человека без лба. Или «безо»? Вот язык! Хорошо, что мне не нужно его
учить.
Если бы дамы потели, я бы сказала, что они вспотели от напряжения.
Обошлось без вспотения, но попотеть им пришлось - правда, ожидаемо
безрезультатно.
- Сдаёмся! - объявил Римка за двоих.
- Ладно, - смилостивилась я только потому, что поклонник же надо мной
смилостивился. Впрочем, выбора у него, в отличие от меня, не было.
- Объясняю для тугодумов, - объяснила я в стиле инспектора Жюва - или
Жюфа. Из «Фантомаса», вы же помните. - Что мы видим на первой иллюстрации?
Дамы от безысходности пожали плечами.
- Колбасу, - с лёгкой заинтересованностью предположила Гельфандша.
- Правильно, - согласилась я. - Значит, не сыр. Дальше что?
- Стакан с ложечкой, - предположила в свою очередь Римка.
- Не с ложечкой, а с чаем, - уточнила я. - Значит, записываем: «Не сырчай».
Восточный акцент у меня получился не очень, но было понятно, что он
явно не
английский или, скажем, не эстонский.
- Ну ты даёшь, мать моя! - оценили дамы.
Я приняла похвалу, хотя давала, конечно, не я, а неизвестный мне автор.
- А это - маленькая печь, - пошла я по проторенной дороге. - Как на
востоке называют маленькую печку?
- Если на Ближнем, то я не знаю, - призналась Гельфандша. Мало с ней
проводили собраний.
- Печонка её называют, - пояснила. - Ну, а это кто?
Дамы задумались.
- Похож на Педана… - предположила Римка, а Светка задумчиво кивнула.
- Зришь в корень, но ничего там не видишь, - пояснила я. - Человека, у которого
нет лба, на востоке называют «Лоп нет».
- Ух ты ж! - сказали дамы хором, ну в смысле дуэтом, и подвели итог с
подходяшим акцентом. - Не сырчай - печонка лопнет».
Мы впали в восторженное веселье - что с нас по- прежнему было взять?
Выпив по очередной, мы обсудили нечто вполне подходящее к ситуации.
- Дамы, - заметила Светка, - вы заметили, что обе их главные фразы доктор
Астров и Сатин произнесли в состоянии сильного алкогольного опьянения? - Она
сказала алкогольного, примерно как завхоз у Самуила Семёновича говаривал
«вестюбель» и «вирт
оуз». К алкоголю завхоз, думаю, был неравнодушен, как
Сатин с Астровым.
- В смысле «Человек - это звучит гордо» и «В человеке всё должно быть
прекрасно»? - уточнила Римка.
- Ну да, - подтвердила Гельфандша. - На трезвую голову такого не выдашь.
- А ты говоришь - не берите в голову, - развила я Светкину мысль. - Если не
брать - сопьёшься к свиням собачьим.
Светка поставила
Abbey Road. Мы помолчали, пока Леннон пел нашу
любимую
Come Together, выпили за это дело, и я, чтобы разрядить обстановку,
рассказала дамам лингвистический анекдот про Леонида Ильича - мне его тоже
рассказал поклонник, только другой, и тоже неказистый. Я имею в виду
поклонника, а не анекдот. Мне на тернистом жизненном пути попадалось много
неказистых, причём не я им, разумеется, а именно они мне.
Произношение Леонида Ильича у меня получилось намного убедительнее,
чем восточный акцент.
- Ошибаются те, - подняла я палец и по-коровьи пожевала губами, -
ошибются те, кто говорит, что я стар.
Светка начала ржать раньше времени, и пришлось прервать паузу:
- Я - суперстар, дорогие товарищи!
Дамы рухнули и бились в конвульсиях вплоть до прихода Светкиных родителей. К
счастью, Тамара Тимофеевна и Ефим Ильич не заставили себя долго ждать, а то
прямо не знаю, чем бы это закончилось
. К счастью, мы успели замести и зажевать
следы непотребства до их прихода.
79
На первом курсе учиться труднее, чем на предпоследнем и тем более на
последнем,
а преподавать легко и там, и там, хотя лёгкость эта разная: сначала
легко потому, что просто, а потом - потому, что сложно, - это я о себе.
Что может быть проще прошедшего времени? Разве что настоящее, ведь в
нём все глаголы - правильные, а в прошлом исключений было куда больше, чем
правил, да и те были ненадёжными, почти даже неправильными.
В этом времени исключений премьер-министр - временно бывший -
собрался в дальний путь, за шестьсот миль к северу от цивилизации. Не так давно
он сменил карету, хотя терпеть не мог перемен так же, как новостей. Однако
новая карета была уютнее старой, особенно когда он ехал в ней один. Нет, не то
что бы она была уютнее, просто старая была просторнее, в ней они иногда ездили
вдвоём с Мэри-Энн, и то, что раньше создавало уют, превратилось бы в его
противоположность.
Теперь премьер-министр всегда был один, но одинок - только когда в
карете был ещё кто-то, чего, правда, почти никогда не случалось: премьер-
министр слишком любил быть один, чтобы предпочесть этому состоянию
одиночество.
Позавчера либералы полдня мучили парламент проектом очередной
реформы, и хотя бы сегодня от них можно было отдохнуть. Обязательно что-
нибудь реформировать - что может быть либеральнее? Хорошо хоть, не
предлагают нечто совсем уж реформаторское - например, выбирать королеву, что
ли.
Королева, пока её не принялись выбирать дружным либеральным хором,
прислала премьер- министру вполне консервативную открытку с приглашением
погостить в её любимом шотландском замке. Мэри-Энн не было, поэтому
собрался он быстро, надел новый цилиндр - надо же, столько перемен в жизни
наиконсервативнейшего из консерваторов, взял новое издание своего любимого
старого романа и трость с набалдашником в виде странной, когда-то пугавшей
Мэри-Энн головы, сдержанно кивнул вознице, и они отправились в путь.
Субботняя ночь закончилась, начиналось воскресное утро. День, как
всегда, обещал быть бесконечным, поэтому хотелось просто думать и так же
просто никуда не спешить.
Либералы, думал премьер-министр, глядя в окошко своей новой с иголочки
кареты, в которой он был один и потому не был одинок, либералы предвкушают
конец консерватизма. Можно глядеть как в воду, но вода искажает то, что в ней
отражается, вводя в заблуждение сходством, тем более поверхностным, чем
глубже вода.
Консерватизм - это не абсолютизация неизменности, он - неприятие
низменности. В первую очередь - низменности потрясений, выдаваемых за нечто
великое. Как может потрясение быть - великим?
Королева была согласна с ним: величие империи - не в жадности и
агрессивности, ведь империя - по сути всоей не колония.
Что может быть страшнее и омерзительнее колонии - колонии по духу, -
возомнившей себя империей и навязывающей этот самообман всему миру.
Колонии, захваченной не извне, - у страны, захваченной извне, есть шанс - с
помощью империи - превратиться в свободную страну, - нет, захваченной изнутри,
собственной огромной толпой, притворяющейся народом.
Но разве народ - выбирает себе короля или королеву? Народу есть чт
о и
кого выбирать, и, в отличие от толпы, монарха он не выбирает, ведь силы,
преподнесшие ему королеву, не допускают выбора там, где у них - монополия на
власть, - а не бессильна ли толпа перед этими силами?
Премьер-министр задёрнул занавеску и задремал. Ему приснилась
акварель, которую королева написала, когда её любимый з
амок только строили.
Шла одна, а значит, ей, как и ему сейчас, не было одиноко, по пустынной
желтеющей аллее, загляделась на выглядывающую из-за старых деревьев, словно
засмотревшуюся на неё, башенку, поставила мольберт на землю и, никуда не
торопясь, написала всё это, словно премьер-министр - свой роман. Неважно, ч
ем
пишешь - кистью или пером, - главное - чтобы было для кого, чтобы кто-то
прочитал и посмотрел. Не пролистал и взглянул - а прочитал и посмотрел. Чтобы
услышал и увидел.
Королева закончила акварель и вернулась к Альберту, как премьер-
министр возвращался из парламента к Мэри-Энн.
А потом ни ей, ни ему возвращаться стало не к кому.
Но это не было началом одиночества. Одиночество - это не когда рядом
нет тех, с кем хочешь быть, потому что они - есть всегда.
Одиночество - это когда рядом есть тот, та или те, с кем быть не хочешь.
Премьер-министр попросил возницу остановиться. Они были в Шотландии
- ну и разоспался же он. Тут напрашивался восклицательный знак, но восклицание
премьер-министр приберёг на неопределённое будущее, восклицаний он не
любил, особенно риторических. Ну да, риторическими бывают не только вопросы,
но и восклицания, чаще всего скандируемые толпой. Толпа падка до низвержения
и обожествления, преданности и предательства.
Он вышел из кареты, подбросил золотую гинею - и королева снова ему
выпала.
Рядом с ним была придорожная церквушка. Там уже закончилась утренняя
служба, священник стоял на пороге и улыбался вслед свадебной церемонии.
Интересно, как его зовут? - подумал премьер-министр и тоже улыбнулся. - Скорее
всего, совершенно по- шотландски: отец Маккартни или отец Маккензи - как же
ещё?
Премьер-министр снял цилиндр, поздоровался с пастором и вошёл в
церковь. Свечи ещё не погасли, поэтому, хотя его зрение уже не было таким
острым, как давным-давно, когда он писал свой первый роман, он разглядел
женскую фигурку в дальнем углу. Девочка или женщина сидела на корточках и
что-то собирала с пола - наверно, рис, которым посып
али венчающихся, - это им
улыбался с порога отец Маккензи или Маккартни.
Премьер-министр сел на скамью, положил рядом цилиндр и трость.
Приходят ли они сюда не по случаю, а послушать своего пастора? -
подумал он. - Кто знает, возможно, им без него не одиноко, а одиноко - именно
здесь…
Элеонора Ригби - почему-то он решил, что её зовут именно Элеонорой
Ригби, - поднялась и пошла к выходу. Премьер-министр тоже встал, подошёл к
Элеоноре и подарил ей свою гинею - пусть королева выпадет и ей.
У церкви возница ждал его, попыхивая трубкой - такой же диковинной, как
его трость. Премьер-министр надел цилиндр, и они отправились дальше, к
королевскому дворцу, до которого оставалось не больше часа езды, и весь
бесконечный день был впереди.
Думаю, моя новая группа как один поняла суть прошедшего времени, и
неправильные глаголы им не помешали, даже, скорее всего, помогли. Теперь
главное - практика, ведь каждому рано или поздно будет что рассказать в
прошедшем времени. Я задала им почти невыполнимое по объёму задание: когда-
то я спела
Yesterday раз четыреста, и это пошло мне на пользу. Им моё
грамматическое задание тоже пойдёт, я постараюсь.
Когда я вышла из нашей 6-61, в коридоре меня встретил он: сказал, что мы
едем на конференцию, наши тезисы приняли.
Я подумала, что нужно будет поговорить с Вадиком об Элеоноре, - мы
тогда, по-моему, не договорили.
80
Как вы уже знаете, Светкины фотографии до нас не доходили, и Римка
предположила, что если письмо толстое, то его на почте взламывают, ну в смысле
распечатывают на предмет денег, то есть если письмо из капстраны, то вполне
возможно, что в нём деньги. После того как целых два письма пропало, а в них -
куча фотографий, Светка фотографии в конверт не клала, а только письмо, и они
на почте на свет видели, что денег нет.
А тут чудом подвернулись мамины знакомые: непонятно, как их пустили,
но факт остаётся фактом: они ездили в гости в Канаду по какой-то линии или
даже программе, хотя вряд ли по программе, они же вернулись. Гельфандша
встретилась с ними по маминой наводке, и они привезли, кроме кучи сувениров,
кстати, невиданных и неслыханных, Светкино письмо с десятками фотографий -
цветных и даже вообще панорамных.
Мы впали в восторг, а когда выпали из него, собрались у нас в
расширенном составе читать и рассматривать свидетельства очевидца. Вернее,
очевидицы, если быть точной.
Слушайте, что-то я раз
акалась и раз
икалась сегодня, призна
ю, а вы уж не
взыщите. Ну, вот опять, а ещё лингвист называюсь, и шарф со шляпой примериваю.
80а
Мы давно хотели увидеть Викторию собственными глазами - с тех давних
пор, как Марик узнал о ней от таксиста. Своей машины у нас тогда ещё не было, и
мы иногда себе позволяли ездить на такси. Марик говорил, что этим напоминает
себе Холдена Колфилда, вот только Центрального парка у нас нет - зато есть парк
Монт-Рояль.
Таксист оказался професором истории, фамилия у него была чем-то
средним между Пехлеви и Хомейни. Рассказав Марику много интересного о
невиданном крае, он перешёл к автобиографии.
«На родине я сидел дважды, - усмехнулся профессор - одновременно и
грустно, и весело, - в обоих случаях - за книги, только разные. Одни сажали за
одни, другие - за другие. Здесь я, к счастью, могу читать что хочу, но сил на чтение
после работы не остаётся»
.
Всё-таки лёгкость в мыслях у меня необыкновенная, необыкновеннее даже,
чем у дамы- пулемётчицы. Впрочем, она - я имею в виду лёгкость - лишний раз
подчёркивает мою привлекательность - так меня обнадёживает Марик.
Возвращаемся к Виктории.
Мы добирались паромом, только какой же это паром? Паром тянут за
верёвку, как кота за хвост, и она, в отличие от хвоста, запросто может лопнуть и
пассажиры загремят под панфары. Разница между океанским - у нас, помнится,
предпочитали клеймить термином «заокеанский», так вот разница между
лайнером и паромом - как между Тихим океаном и звонкой лужей.
Мы оставили машину рядом с королевой и зданием её парламента.
Королева стояла на высоком постаменте, глядя поверх голов, рушащихся барьеров
и разваленных стен. У нас тоже есть такой памятник, она там и здесь - словно
близнецы, но какие у неё могут быть близнецы? Она давно одна, и всегда - одна и
та же. Вернее, одна и та же - на памятниках, а вот на марках, банкнотах, монетах -
всё старше и старше...
Хотя - правда ли она меняется? Значит ли, что стать старше - значит стать
другим? Может ли человек - взять и измениться? «Старше» и «другая» - не
синонимы, уход Альберта не изменил, а состарил её, но ведь она - всегда она, и
когда была принцессой и называла лучшую подружку по имени, Джейн, а та её -
вашим высочеством, и сейчас, когда больше некому было называть её по имени и
лучшим другом стал премьер-министр, а подруга не смела позволить себе
оставаться ни лучшей, ни просто подругой.
Правда, она больше не улыбалась случайному - они все, кроме Альберта,
были случайными - собеседнику, глядя на него через плечо, - но улыбалась же! И
смотрела - нет, не свысока, а скорее - поверх, но смотрела же, и видела там что-то,
видимое только ей
- и премьер-министру.
Марик сфотографировал нас с Микаэлой у королевского постамента, и мы
всем семейством поехали кататься на лошади, можно сказать - в карете.
Мы ехали мимо огромного парка, в котором мог бы уместиться ещё не
придумавнный сказочный городок, мимо домиков, построенных тогда же, когда
был возведён памятник королеве, и у каждого домика был свой гараж для кареты.
Микаэле захотелось иметь собственный гараж - ведь карета у неё уже была, пусть
и на полтора часа, но была же. Мы спорили вчетвером, вместе с женщиной-
возницей, где именно держали свои кареты члены местного законодательного
собрания, хотя зачем им кареты, если до работы - рукой подать, почему бы не
прогуляться пешком, если погода - как сегодня - безветренно ненавязчивая. Тем
более, что в этих краях, рассказала возница, всегда не холодно и не жарко, и так,
говорят, было испокон веков.
А королева всё смотрела и смотрела со своего постамента, и видела нашу
повозку-карету и корабль- паром, на котором мы к ней плывём
.
И, наверно, вместе со мной думала о том, каких только нет на свете
памятников королевам с королями и царям с царицами, не говоря уже о героях из
народа и народных героях. Фанатик на вздыбленной лошади, прорубивший
миллионами лбов не дверь, а окно - чтобы влазить в него, как тать в ночи.
Здоровяк, разрывающий пасть попавшего под горячую руку льва. Девушки с
вёслами. Плохо выглядящий для своего возраста мужчина с вечно протянутой, хотя
и не горячей, как у здоровяка-культуриста, рукой. Бабка, поднявшаяся на
пьедестал, под которым валяется разбитое корыто. Да мало ли...
Вон, скажем, памятник карлику-неудачнику. Неудачника дразнили в
садике - за то, что он постоянно уписивался, и не только, а когда играли в
шпионов, хотел быть только разведчиком, умный какой, а кто же тогда будет
шпионом?
И в школе - или семинарии - или в пансионе, что ли, его не любили и
лупили - за дело и без дела, просто потому, что терпеть не могли. Марик в детстве
лежал в больнице, и с ним в двухместной палате лежал какой-то гадкий мерзавичк
или мерзкий гадёныш, Марик постоянно изо всех сил лупил его, а тот в ответ
радостно хихикал и радостно же отбивался.
И карлик - шпион в душе и по призванию - мнит себя разведчиком, и те,
кто когда-то лупил и лупил его, теперь кричат «хайль» в его персональный адрес,
боятся и обожают его, потому что обожать они в состоянии только того, кого
боятся.
Он может быть долговязым или коротышкой, усатым, бородатым или гладко
выбритым, курить трубку или соблюдать спартанский режим, рубить окна и
головы, - но всегда останется бесцветным карликом, подобострастно
раскрашенным влюблёнными в него, больше не дразнящимися массами.
Карликом, ненавидящим весь свет только потому, что ему, карлику, в нём - темно.
Тому, кто в душе - шпион, рукотворные и нерукотворные памятники не помогут
выйти в разведчики, от фимиама будет мучить кашель похуже любых дразнилок и
лупцеваний, и заложенные уши будут вянуть из-за несмолкающих здравиц и
оваций.
Карлики - крохотные и огромные - бывали и в прошедшем времени, и будут в
будущем, куда же без них? Только бы не поддаться соблазну и не принять карлика
за великана.
Мы смотрели на королеву и думали - думаю, Марик думал об этом вместе со
мной, а Микаэле ещё предстоит задуматься... - вот вам лингвистический шедевр
похлеще Анютиного! - и думали: неужели она оттуда всё видит?
Конечно, видит, иначе откуда ей знать, что вот сейчас, прямо сейчас, в
будущем, превращающемся в настоящее, наступает - неизбежно и беспощадно -
эра карликов.
81
Конференция была международная и вообще интересная, а значит, спешить
на неё не хотелось. Он взял для нас билеты на поезд вместо самолёта.
Дома мы прощались так, как будто я уезжаю не на три дня, а до даже не
забрезжившей на горизонте пенсии. Как вам мой синтаксический изыск? То-то же!
Даня махал мне из обоих окон, и я чуть было не передумала ехать, но взяла
всё-таки себя в руки и побрела на автобус.
Ехать от нас до вокзала - как до Римкиных родителей, только в другую
сторону. Римка выразила мне белую зависть, хотя - это её слова - «Хванчкару»
вырубили так же рещительно, как «Красный камень», орлиное око простирало
свои острые щупальцы на протяжении всей досягаемости. Или щупальца? Говорю
же - ну и язык!
Кроме белой зависти, Римка высказала опасения, уж не знаю, какого цвета.
Может, она и была права - Агальтинова обычно бывает права, вы это, думаю, уже
поняли, - но я не была настроена мыслить в этом направлении, поэтому мы просто
обнялись до, к счастью, скорого свидания. До чего длинная фраза получилась, но
не без изящества, согласны?
Он ждал меня у нашего купейного вагона.
Я почему-то - мне ли не знать, почему, - вспомнила, как мы с Сашей две
тысячи лет назад ехали вдвоём к морю, и соседи нам совершенно не мешали. Я
имею в виду, что мы не мешали соседям. Формулирование мыслей, как вы уже
знаете, не является моей сильнейшей стороной. Впрочем, слабейшей тоже.
На этот раз спалось намного спокойнее, я выспалась, как давно уже не
высыпалась, и проснулись - проснулась - как раз когда откуда ни возьмись в
оконное окно прямо на нас выпрыгнуло море - взволнованное, серое, за ночь
остывшее и спешащее согреться. Знающее всё на свете и ни о чём не
догадывающееся - это ведь, по сути, одно и то же, правда?
Что-то я расшипелась от избытка чувств. Ладно, окончательно беру себя в
руки и сосредоточиваюсь на рассказе. Или сосредотачиваюсь?
Он спал, соседи храпели, а я вышла в коридор - постоять возле задёрнутой
оконной занавески, напоминающей о доме. Отдёрнула её, как ещё раньше, чем две
тысячи лет назад, и море незло зашумело всей своей неожиданной громадиной.
Никогда здесь не бывала, хотя родители каждый год возили меня к морю на месяц
или на два. Вот ведь удивительно: море - одно и то же, но какое разное! Мы в этом
с ним похожи, по- моему. Впрочем, папа неуверенно говорил, что я похожа на
него, а мама при этом уверенно улыбалась. Подождите: или наоборот - папа
улыбался, а говорила мама.
Когда он проснулся и пошёл занимать очередь, сокупейники принялись
задавать мне вопросы и высказывать мнение, то есть, как говорит Римка,
ковыряться в носу, причём не в своём. Носовой платок я вечно куда-то деваю - но
нашла всё-таки.
Путь от вокзала до гостиницы «Ачара», или, по- нашему, «Аджария», хотя
по-нашему - не обязательно правильно, - к счастью, не близкий. Понятно, что если
бы не вещи, то кто бы ехал в такси, ведь оттуда видно намного хуже и меньше,чем
даже из вагонного она.
А пешком чего только не увидишь и чего только, оказывается, никогда
раньше не видела.
Не видела Вахтанга, величественно, сидящему на коне который тут
снисходительно называют лошадью. Он простирал руку, но не протягивал, как
многие другие. А вы говорите «ну и язык». Или это я говорю? Ну, кто-то из нас. И
не попирал никого, в отличие от тоже многих.
Если пройти по мостику через бурную реку с затейливым именем, серо-
коричневую реку, словно курица, по-петушиному ринувшуюся в атаку, выйдешь на
улицу Хетагурова, где была наша конференция.
А если не переходить, то сначала появится конечная - или начальная -
остановка троллейбуса, не которой человек пятьдесят или сто беззлобно
раскачивали троллейбус, чтобы он без них не уехал, каким бы нерезиновым он ни
был.
Дальше, как он мне и рассказывал, из асфальта вместо травы и цветов
торчали сапёрные лопатки. Старший брат учил младшего - точнее, младших
сестёр, уму-разуму. Какая большая семья! - подумали мы одновременно. - Столько
младших у одного- единственного старшего. Интересно, кто же эти плодовитые
родители? Ах да, те, кто прорубал
окна - вместо того, чтобы постучать и
попросить разрешения войти. Или прорубывал?
Впрочем, цветы были - их возлагали недалеко от главного входа прохожие,
в том числе мы с ним.
Воды Лагидзе я описать не смогу. Максимум, на что я способна - это
выдавить из себя, что они разноцветные, и у каждого цвета - свой вкус, который
мне всё равно не передать и ни с чем не сравнить. Когда их пьёшь - в ушах звучит -
не разберу - то ли самая убойная вещь «Цепеллинов» - названия не помню, но вы
ведь знаете, да? - то ли «Моя гитара тихо плачет». Вы скажете - а что в них
общего? Ну, а что общего у «Вод Лагидзе» со всеми остальными напитками на
свете? Хотя всё же больше, чем у того самого старшего брата с младшими
братьями и сёстрами.
И у кафе «Раджа» мало общего со всеми на свете кафе, ресторанами и даже
с нашим «Пулемётом», хотя если оно хоть на что-то похоже, то, скорее всего, на
«Пулемёт». Наверно, тем, что так бывает раз в жизни, пусть и повторяется даже
несколько десятков или сотен раз.
Там над входом - индийский раджа и его приятели, тоже, видно, раджи,
едят что-то своё, мне непонятное, а внутри - представительный человек в усах и
белом халате, не обращая внимания на выстроившуюся к нему очередь, вызывает
очередного клиента и выдаёт ему, ей или нам огромную порцию хинкали, кувшин
с напитком, чем-то напоминающим ещё не изобретённую воду Лагидзе, и блюдо
свежих овощей.
Его второе небо не похоже на моё, но чт
о важнее - чтобы небеса были
похожи одно на другое, или чтобы они - были?
Под этим небом под самое небо увозит вагончик, здесь на винной горе
чувствуешь себя, словно только что была здесь и просто ненадолго отлучилась,
хотя разлука длилась столько же, сколько вся жизнь.
Под этим небом в картинной галерее встречает оленёнок, он плачет и
хочет ко мне, как хотел Даня, когда был маленьким, и как всё ещё иногда хочет,
хотя редко. Но как сойдёшь с картины, если тебя уже нарисовали и теперь ты
только и можешь - встречать тех, кто отлучился на всю жизнь, и хотеть к ним.
Здесь бородачи и усачи пьют из рога горное вино - у них гора и вино с одной и той
же буквы, как он мне и рассказывал, заедают хинкали свежими овощами, и один
из них, провозгласив очередной тост, спешит в кафе «Раджа», к двум ненадолго
отлучившимся посетителям.
В «Ачаре» - «Аджарии» - он заплатил за два номера, но мы пошли в один,
ведь зачем двоим - два номера? Да и номер запомнить будет проще.
Потом я писала эту мою повесть, а он - я видела - вытянул ноги перед
камином, на котором стоял - нет, лучше над которым висел - портрет королевы.
Время от времени поглядывая на огонь, он читал роман, только что почти
законченный будущим премьер-министром. Тому оставалось дописать последнюю
главу.
Откупорил бутылку «Портвейна», сел в кресло перед камином, над
которым висел - нет, лучше на котором стоял - портрет короля. Будущий премьер-
министр отпустил служанку - я вспомнила: её звали Элеонорой, она говорила с
сильным шотландским акцентом, но Мэри-Энн потом хорошо её понимала. Он
дописывал свой роман и не был уверен, что его прочитают, - так всегда бывает с
хорошими романами: их авторы не уверены, что прочитают и что вообще стоило
это всё затевать
.
Он читал давно написанный роман и думал, что хорошо, когда у женщины
есть прошлое, а у мужчины - будущее. Решил, что назовёт своего главного героя
так же - или почти так же, как будущий премьер-министр тогда, у камина, назвал
своего, и будущее, как и положено будущему, совсем недолго побудет настоящим и
превратится в прошлое. Ведь на огонь нельзя смотреть вечно, вы согласны? Он не
был уверен, что задуманный роман прочитают, но ведь если и не прочитают - это
же не повод отложить ручку и не дать своим героям пожить хотя бы на бумаге?
Он читал давным-давно написанную книгу, вот только стена перед ним
была пустой - у неё не было камина. А за окном листья деревьев шелестели друг с
другом, напрочь забыв о правильности и неправильности книжных глаголов.
Оба романа были написаны и прочитаны. Наверно, потому, что их авторы
сомневались?
Мы оба выступили здорово, и ещё лучше отвечали на вопросы, правильно
употребляя неправильные глаголы. Хотя я, честно говоря, больше люблю
спрашивать.
Домой мы ехали в СВ, поэтому носовой платок не потребовался.
С вокзала я поехала за Даней в садик - забрать домой и по дороге
рассказать об оленёнке.
Хотела впомнить номер нашей комнаты в «Ачаре» - «Аджарии», и не
смогла. Думала, ни за что не забуду, а вот ведь забыла. Может, потому, что не суть
важно? А может, как раз наоборот.
82
Римка назначила мне встречу в «Пулемёте», сказала, что будет важный
разговор. Я, по наивности, думала, мы будем обсуждать подготовку детей к школе,
всё-таки 1 сентября - нет, с большой буквы надо - 1 Сентября - не за горами, или,
как говорят носители изучаемого нами языка, за углом.
По дороге читала в четвёрке «Детей Арбата» и параллельно вспоминала о
нашем месте встречи, которое изменить было хотя и можно, но не нужно. Вот
почему Светка называла меня пулемётчицей. А вы подумали, что это из-за кино?
Ну вы даёте!
Мы захаживали в «Пулемёт» по поводу и без повода, да и как не зайти? Ну
вот - теперь раздакалась, как будто с кем-то или на что-то безгранично согласна.
Ну да, можно подумать. Как-то, помню, зашли отпраздновать долгожданное
окончание летней сессии. Энтузиазм был высок, поэтому Римка спела голосом то
ли весёлого Утёсова, то ли счастливого нэпмана:
Прошла зима, настало лето.
Спасибо партии за это
И лично Леониду Ильичу.
- Сядешь, Агальтинова, причём без права переписки. И нас за собой
потянешь, - предсказала Светка.
- Не только без права переписки, но и с поражением в правах, - снова
сверкнула я познаниями. - Уши есть не только у стен, но и у бутербродов.
Римка откусила от ушастого бутерброда и позволила не согласиться:
- Сейчас в правах не урезают и права переписки не лишают. 58-ю статью
отменили - во свсяком случае, на пока.
Я тоже откусила и не согласилась
- с присущим мне изяществом и не
присущей категоричностью:
- За сионизм и буржуазный национализм у них статья всегда найдётся.
Свято место, при всей его несвятости, пусто не бывает.
- Вот именно, - кивнула Гельфандша. - Называется «агитация и
пропаганда». «Хронику текущих событий» слушаете?
Мы слушали - когда они не глушили. Впрочем, глушили всегда - сама не
понимаю, как мы ухитрялись что-то расслышать.
- Сядем усе, - процитировала Гельфандша другого Лёлика и бурно чихнула.
Светка, когда чихает, похожа на мистера Пиквика. Интересно, был ли похож на
Светку мистер Пиквик, когда чихал?
Впрочем, не буду отвлекаться.
Мы, как всегда, взяли по целых два бутерброда, они тут ещё, как ни
парадоксально, были. Ушей у бутербродов уже не было, как, впрочем, и того вкуса,
который ушёл вместе с ушами. Как вам моя метафора? В общем, ели не щадя
живота своего.
- Римка, как по-твоему: у неба есть множественное число? - спросила я,
собираясь перейти к обсуждению первого раза в первый класс. - Он говорит по-
разному - то нет, то вроде бы есть…
- Южина, - проигнорировала Римка мой вопрос, - ты что ж это творишь?
Можно было бы распахнуть глаза, взмахнуть ресницами и тому подобное, но
мы были знакомы намного больше, чем нет, поэтому я их даже не потупила. Да и
зачем тупить - я имею в виду потуплять, - когда Агальтинова задала мне тот же
риторический вопрос, что и я себе
.
- Конечно, - продолжала она, поражая меня в правах, - наилучший способ
преодолеть соблазн - уступить ему, но собираешься ли ты преодолевать его - или
продолжишь уступать?
Слов не было, плечами не поводилось.
- Никто меня не соблазнял, - из последних сил вымямлила я.
- Я бы тебя убила, - неслышно рявкнула Агальтинова, допила чай и подкрасила
губы. - Вот только с кем я тогда останусь? Светка - и та вон уехала…
Множественное число, думаю, есть. Иначе зачем бы ты по командировкам
моталась?
Она беззлобно посмотрела на меня, потом злобно - на часы.
- Помнишь, как мы Раису Васильевну чуть до кондрашки не довели? -
вспомнила я.
Впрочем, то, что незабываемо, не нуждается в том, чтобы о нём
вспоминали.
Мы на втором курсе изящно выпендривались - переводили с русского на
английский слово в слово, и получалось офигенно. Светка, например, спрашивала,
постукивая по часикам:
«Вот вотч?»
Римка отвечала:
«Севен вотч».
«Сач мач?!» - восклицала я.
«Ту хум хау», - пожимала плечиками Агальтинова.
Раиса Васильевна однажды стала невольным свидетелем - и дико хохотала от
восторга.
Как это у ихнего классика: «Он был свидетель изумленный…» Дальше не
помню, вернее, помню, но там уже начинается моя пародия. Дамы были в
восторге, а Вадик потребовал опубликовать в «Отражении
».
Мы с Агальтиновой ходили по Лесопарку
и обсуждали моё множественное
число. Можно подумать, что у неё не было своего. А вот интересно - есть ли у
Светки?
82
а
Анька пошла в непредсказуемый разнос. С жиру взбесилась, хотя
физиологически беситься ей вроде бы не с чего.
Мы обходили весь Лесопарк, я использовала всё своё красноречие,
прекрасно понимая его неуместность. Южина, кстати, молодец: меня в подобных
случаях не образумливала, а давала выговориться и направляла ненавязчивыми
вопросами в нужное русло, чтобы я не отвлекалась и меня не несло, как Остапа в
Васюках.
Невзирая на меня, она тоже выговорилась, не меньше моего.
- К школе готовы? - осведомилась я, дав отдохнуть и фонтану.
Анька выдохнула и счастливо улыбнулась, поэтому я продолжила:
- Маша хочет побыстрее закончить школу и реализовать главную на
сегодня мечту.
Южина выразила восторг. Пришлось его удовлетворить.
Неудовлетворённый восторг рано или поздно превращается в свою
противоположность. Впрочем, я точно не знаю, чт
о противоположно восторгу.
Нужно будет подумать.
- Мои увлечения, в частности, «Венера», побудили ребёнка захотеть
создать собственную поп- группу. Она собирается по вечерам вкалывать поп-
звездой, а в первой половине дня работать учителем и врачом. Подчёркиваю: не
«или», а именно «и».
Анюта удивилась:
- Ты же говорила, Маша хочет продавать мороженое? Я бы у неё покупала
фруктовое в шоколаде, по восемнадцать копеек.
- Передумала, потому что фруктовое в шоколаде отменили. Тебе ли,
Южина, не знать.
Думала, видно, разжиться по блату.
За сим мы перешли к обсуждению менее захватывающих, но не менее
достойных обсуждения тем, тем более с лингвистическим подтекстом.
Надо будет не забыть эту фразу и восхитить ею дам. Впрочем, то, чт
о
кажется незабываемым, часто забывается в первую очередь, как тут с Анькой не
согласиться?
83
Вопрос «Кем ты хочешь стать?» эмоциональным накалом не уступает своему
интеллектуальному близнецу - «Кого ты больше любишь, маму или папу?» Мы с
Сашей никогда об этом Даню не спрашивали, но судя по тому, как неотрывно он
смотрит «Семнадцать мгновений весны», понимали, что ответ очевиден.
По дороге от автобусной остановки встретили Розу Моисеевну - она как раз
выходила из пустого гастронома. Впрочем, не такого уж и пустого: банок морской
капусты там было более чем кому-то достаточно.
- Здравствуйте, Анечка, здравствуй, Данечка! Скоро в школу?
- Готовимся, - кивнула я. - Только вот не знаем, на кого учиться.
- А кем ты хочешь стать? - осведомилась соседка.
Даня не знал, кого он любит больше - маму или папу, поэтому Роза
Моисеевна перевела разговор в плоскость определённого настоящего,
обещающего, впрочем, перейти при случае в неопределённое будущее.
- Сегодня утром была в новом магазине - тут недалеко, практически за
углом. Вы там не были? И не надо. Захожу, на полках вдруг вижу «Советское
Шампанское». Не верю своим глазам. В магазине - никого, кроме огромной
продавщицы в накрахмаленном этом - ну, в том, что на голове. Говорю:
«Мне, пожалуйста, пять бутылок».
Думаю: как же я их допру, это ж такая тяжесть! А потом подумала: я хоть и
не из русского селенья, но коня на скаку всё равно остановлю.
- Шампанское? - вспомнила я. - Роза Моисеевна, это звучит, как тысяча и
две ночи.
Даня прислушался, стараясь, судя по всему, понять, сколько это будет.
Сложные числительные никогда не были его коньком. У нас в семье - сплошные
гуманитарии.
- Вот слушайте. Продавщица победоносно ухмыльнулась и спрашивает:
«А чего так мало?»
«Ну, - говорю, - давайте шесть… Попробую допереть…»
«А вы, - хмыкает, - разве инвалид?»
Я оторопела, качаю головой.
Продавщица снова хмыкнула и поставила передо мной указатель - не
пойму, как я его сразу не заметила, чтобы не вступать в ненужные споры:
«Шампанское - по удостоверению инвалида или участника войны».
- С войной я уже опоздала, а до инвалидности ещё не дошла. Хотя с этой
Перестройкой - имею крупный шанс.
Мы бодрее ожидаемого поднялись на пятый этаж и разошлись по своим
квартирам. Или бодрость, или изобилие. Терциум, доложу я вам, нон датум.
- 84 -
Саша встал из-за незнакомой мне книги, мы расчмокались, и я пошла на
кухню, где, не уставая и не отставая, тикали часы.
- 84а -
Мы с Даней сели играть в морской бой, и пока играли, Аня готовила на
кухне, а я решал - про себя о себе - не переквалифицироваться ли всё-таки в
управдомы.
Зачем мне-управдому та история, которой пстоянно занимаюсь я-
неуправдом?
Что она?
Бесконечный сборник рассказов о том, как какрликовое большинство
уничтожает немногих остальных в угоду верховным карликам-неудачникам,
твердящим себе и своим карликам, что, мол, именно им, а не уничтожаемым
остальным, досталась удача.
Их история - это нескончаемая успешная попытка предать преданных им,
карликам. Это уничтожение тех, чей рост не соответствует критериям
карликовости.
Впрочем, разве только преданных себе они, не переставая, предают?
Предавать и уничтожать не похожих на карликов - в этом их главное занятие.
Безопасное - как они считают.
В их истории карлик - всегда состояние души и лишь иногда - т
ела, хотя
относительно души - это у меня, скорее всего, не самая удачная метафора.
Они зачёркивают - говорю в настоящем о прошедшем, настоящем и
будущем - они зачёркивают написанное и втискивают между строк своё -
сбивчивое и неразборчивое. А послушные своему историческому верховному
карлику исторические же неверховные карлики принимают писанину за Писание,
безграмотные междустрочия - за единственно грамотные строки и создают свою,
карликовую, междустрочную грамоту.
Зачем же я изучаю эти каракули?
Я ранил Данин двухтрубный корабль и продолжал.
Карлика можно канонизировать, если о нём написано каракулями или если
его изображают Штраух и Геловани, не говоря уж о Симонове и Черкасове.
Но от канонизации карлик не станет святым, как писанина - Писанием.
Писать о канонизированных ими, даже низвергая их, - значит быть заодно с
ними.
А ещё хуже - созавать новых святых в надежде на правильную канонизацию.
В нашем с Даней альбоме не осталось пустых страниц. В детстве, в школе,
я обожал, прошу прощения за неуместную рифму, начинать новую тетрадь. Может,
тряхнуть стариной и начать новый альбом, без неуместных рифм и кажущихся
уместными междустрочий?
Даня ранил мой последний корабль, прищлось сделать перерыв на обед.
85
Сессия - это совсем даже не моя, как говорится, чашка чаю. Ну вот
посмотрите на меня и скажите, положа руку на сердце: может ли быть что-то
более несовместимое, чем я и количественная оценка?
Ах да, вы же меня не видите.
Ну хорошо, модифицирую вопрос: разве моя несовместимость с цифрами
не следует из всего вышеизложенного?
Он ждал меня на остановке. Мы поехали принимать экзамены вместе,
только разные. Я имею в виду
- разные экзамены
.
Было что вспомнить - и «Ачару», и, в частности, конференцию. Уверена,
что этот оборот не чересчур изящен для восприятия, вы же ко мне уже привыкли.
Временно исчерпав неисчерпаемую тему, я спросила, как ему моя новая
группа в весеннем семестре.
- Пьеса, в отличие от публики, была отличной, - он выпрыгнул из
подъехавшго к остановке троллейбуса, словно выбежал из Сенного театра, где
только что из-за несостоявшихся менад провалась «Женщина, не заслуживающая
внимания». Подал мне руку и пояснил:
- Количество грамматических ошибок измеряется скорее фунтами, чем
единицами. Впрочем, в итоге - имнно единицами.
У нас на первом курсе уже известная вам Нина Рудницкая написала в
русском диктанте «Атаман лежал на атаманке». Он невидимо позавидовал
атаману, и мы разошлись по п
арам.
Это выражение нужно будет запатентовать, мы с ним этого достойны. Под
«ним» я понимаю не его, а выражение.
После экзамена мне в кордиоре встретился Миша, он как раз вышел с
кафедры.
- Привет, Аня! - сказал он. - А мне Валерий Викторович выделил
6-62 по
вечерам: будем повышать компьютерную грамотность информационных
работников и переводчиков.
- Классно! - воодушевилась я. - Считай, что я уже записалась. Почём берёте?
- Перестроившиеся приравниваются к детям и членам профсоюза. Ты, я
думаю, перестроилась?
- Ещё бы! - я морально подбоченилась. - Это раньше я была буржуазной
националистской и сионисткой… Нет, сионисткой у нас - в смысле у них -
числилась Гельфандша. Слушай, мама рассказывала, что ты ушёл из ВННИТа?
- Да, ещё осенью.
- Так ты решил пойти на вольные хлеба?
Миша оптимистично, но осторожно усмехнулся:
- Надеюсь, получится с маслом…
Мы беззлобно рассмеялись и пошли поболтать в освободившуюся
аудиторию.
- У тебя теперь своя фирма? - осведомилась я.
- До своей собственной я пока не дорос, - ответил он всё с тем же
оптимизмом. - Знакомый пригласил, Саша Добробаба. Вот у него - своя фирма,
называется «Эскорт». Раньше я через НТТМ договора заключал, ты помнишь, я
рассказывал. Теперь они свои собственные фирмы открывают.
- Понятно, - кивнула я. - Партийной смене тоже пришла пора
перестраиваться.
- Зришь даже глубже, чем в корень, - подтвердил Миша, а я подумала, что
глубже одного корня - другой, и тоже корень. - Во ВНИИТе Перестройка идёт
вовсю.
- Да, мама рассказывала. Дир
ектора выбрали, несколько помещений
какому-то кооперативу сдали в аренду…
Он помолчал, как будто промочил горло, и ностальгически продолжил:
- Я там тринадцать лет проработал… Только пришёл - меня мама
фактически за руку привела, - и вот уже взял и ушёл, представляшь? Когда-нибудь
напишу об этом. Я уже и название придумал - «Мелькадрики».
Я сочувственно, хотя и не без ответного оптимизма, вздохнула.
- А о чём напишешь?
- О том, как посылали. Нас не посылали разве что в космос, а так - и на
стройки, и на кагаты, и в колхозы, и даже на ЖБК. Я там с зеками работал,
которые на химии. Может, и про политинформации напишу, но это не смешно, а
скорее загадочно.
Я насторожилась:
- Тебе есть что сказать про политинформации? - ударение у меня
получилось почти на всех словах
.
- Аня, ты себе не представляешь, какие у нас были политинформации, ещё
до Перестройки! Актовый зал битком был забит. Лекторы приезжали из ЦК, такое
рассказывали - просто как радио «Свобода», даже не «Голос Америки». Как им
разрешали - ума не приложу…
Я пожала плечами:
- Сами себе и разрешали, они же из ЦК.
- Ты понимаешь, я об этом много думал… На виду - одни, которые не то
что двух слов - двух букв связать не могут. А не на виду - совсем другие, хотя вроде
и рядовые, не высокостоящие. Вот я и подумал: наверно, над ними - или за ними -
есть ещё более умные, у которых рядовые спрашивают разрешения. Не будут же
эти рядовые говорить то, чт
о им не положено?
Я постучала пальцами по парте и предположила:
- Да. Наверно, именно они - ну, эти неизвестные, - всё планируют и
затевают…
- Орден Меченосцев, - усмехнулся Миша. - Ладно, Анюта, пойду в лоно
семьи. Привет Саше!
- И Наде! - ответила я, и мы разошлись по лонам
.
85а
После разговора с Валерием Викторовичем меня охватила бодрость духа,
потому что найти приличное помещение для приличного дела - это даже больше,
чем полдела. Вот, заговорил в Анином стиле, надо же.
По дороге домой купил моё любимое «Свободное слово» - парень продавал
у входа в метро. На этот случай у меня всегда был припасён полтинник, чтобы без
сдачи.
Где не погибло слово, там и дело ещё не погибло.
Вообще-то с Золотым веком у меня отношения не сложились. Ну, не то
чтобы не сложились, а были натянутыми.
Я не понимал - не помню, уже тогда не понимал или только сейчас не
понял, - зачем называть вещи своими менами? Что такого драгоценного и важного
в этих именах, кроме умения скрывать суть названных ими вещей? Чтобы человек
понял суть, с вещи нужно снять проклятие прилипшего к нему имени, иначе имя
перетянет одеяло - и без того уже драное - на себя, и читателю будет совершенно
не до сути. Да и разве нужна такому читателю суть, в которую нужно вникать,
словно головой в омут, когда есть надёжное, однозначное имя, или дырявое
одеяло, выражаясь фигурально.
И зачем навязывать мне своё мнение? У меня же есть моё собственное,
какое ни какое - или никакое, не помню, как правильно. Я понимаю:
золотовечный автор считает, что я до него, автора, не дорос, и искренне хочет
помочь мне увидеть мир его глазами - как будто у меня нет своих. Тогда зачем я
ему? Зачем автору читатель? Понятно, что любой уважающий мир писатель пишет
для себя. Но это, как ни парадоксаьно, не значит, что ему не нужны читатели.
Я уж не говорю о трёх «что» в одном предложении, которое мне
предлагают в качестве неподражаемого и потому достойного подражания образца.
Бедный язык, что с ним только не делали - и искорёживали, и вырывали… А он
всё-таки жив - по крайней мере, вот вы же на нём сейчас читаете.
Серебряному веку со мной повезло намного больше. Откуда он взялся,
хотелось бы знать, из какого сора?
Тринадцать лет проработал во ВНИИТе - и вот теперь нет начальников,
никуда не посылают, и вопрос перестал быть политическим. А ведь куда только не
посылали. Вот парадокс: по ВНИИТу ностальгия есть, а по всем этим колхозам и
стройкам - нет, хотя как же одно без другого? Увы: правда - это сказка,
рассказанная самому себе. Классно сказано, надо будет запомнить на будущее.
Хотя в настоящем и будущем у меня, к счастью, - только машинный перевод.
Надо бы сконцентрироваться, но лёгкость в мыслях и вправду
необыкновенная.
Помню, как-то дежурил во ВНИИТе ночью, взял с собой «Чонкина» в
«Юности». Когда прочитал про геноссе Гитлера, почти отдал концы от хохота,
ВНИИТ чуть не рухнул. Это потом его разрушили, без меня и без смеха, а вполне
всерьёз.
К чему это я? Ах да, говорю же: лёгкость в мыслях.
Семья была в сборе, наконец и я пришёл.
86
Наш столик был свободен. Так обычно и происходит со столиком, который
считаешь единственно своим. Впрочем, иногда - совсем иногда - он оказывается
занят. Но от этого не перестаёт быть своим. На него смотришь издали и мечтаешь,
чтобы он освободился, ведь он твой и больше ничей, просто занявшие его об этом
не знают, их можно понять.
Ну, то есть, наш, конечно.
- Помнишь «Занятый дом»? - подумали мы одновременно.
Официантка, выглядящая старше меня, но, судя по всему, моего возраста, о
чём-то нас спросила.
Мы дождались её ухода, чтобы начать игру, правила которой я ему
изложила в трамвае. Я даже не стала задаваться вопросом: «А судя, собственно, по
чему?»
У них в студии, - сказал он, - было, как всегда, немноголюдно: максимум
бывало четверо, а сейчас - вообще трое, Джордж куда-то запропастился.
Джон стоял у окна, за которым вкрадчиво накрапывал его любимый,
хорошо темперированный разноцветный дождик. В отличие от потрескивающего
огня и застывшей воды, на улицу, упрятавшуюся под нескончаемыми зонтиками
можно смотреть бесконечно - с надеждой
- как в зеркало, или с ожиданием - как в
зашторенное окно.
Песня неразборчиво звучала где-то в зеркале, еле доносилась через
невидимое жалюзи, вот только разобрать её и записать на нотном листе никак не
удавалось - хотя что может быть проще, в сотый или в тысячный раз?
Ринго не брал в голову и ел свою неизменную фасоль - большей гадости
представить себе невозможно, а ему - хоть бы хны, ложка - оловянная, куда ей до
серебряной - мелькает в воздухе, как барабанная палочка.
«А теперь - тряхните стариной и алмазами!»
Джон усмехнулся, вспомнив начало их концерта в Букингемском дворце.
Или нет, в Виндзорском, кажется? Эти безликие дворцы - все на одно лицо.
Он снова усмехнулся и решил уточнить у Пола - тот лучше разбирается в
таких мелочах.
Джон вспомнил, как тысячу лет назад Пол учил его играть на гитаре.
Приходилось д
ома практиковаться перед зеркалом, чтобы казаться себе таким же
левшой.
В зашторенном зеркале ничего не было видно, а разве услышишь музыку,
не увидев её? И разве увидишь - не услышав?
Он повернулся к Полу. Тот сидел за пианино. Мелодии получались сами
собой, и все классные, но - не такие. Как будто отворачиваешься от зеркала,
словно садишься за чужой столик или берёшь в руки гитару без струн.
Ни под одну из этих мелодий не попутешествуешь по Зазеркалью, не
поплаваешь в лодке по реке, на берегах которой растут мандариновые деревья, а в
воде отражается небо из сплошного зефира. Через речку перекинут мостик -
помнишь, там рядом - жёлто-голубой фонтан, дети катаются на красно- чёрных
деревянных лошадках, которые никуда не убегут, но от этого кататься на них не
менее весело. Дети улыбаются тебе, лакомясь зефиром, угощайся, его хватит на
всех.
Если устанешь от вёсел - сойдёшь на берег, сядешь в бесплатное такси из
свежей утренней газеты, и оно с ветерком унесёт тебя домой.
Но главное - это то, что там, в цветах, щекучущих головками зефирное
небо, с кем-то играет в прятки маленькая девочка, у которой глаза переливаются,
словно два маленьких разноцветных калейдоскопа.
А может, прятки закончились и она ждёт тебя на вокзале, где взад-вперёд
снуют никогда никуда не опаздывающие носильщики, услужливые и мягкотелые,
словно пластилин, в зеркально-чистых башмаках и строгих пятнистых
«бабочках»…
- ЛСД, - скептически пожала плечами официантка, ставшая даже ещё старше
своих лет.
Он сделал вид, что не расслышал, а я - что расслышала.
Наконец, пришёл Джордж, принёс - нет, приволок, конечно, купленную по
случаю доисторическую арфу. Сняв мокрый плащ, он сел на не менее
доисторический стул и принялся подбирать мелодию. Но в зефирном небе не
появилось ни одного алмаза.
«Небо в алмазах, - мысленно процитировал Джон самого себя. - Кажется,
именно так у Чехова?»
Он понял: им мешает вопросительный знак. Иногда он необходим, нельзя не
признать этого, - но лишь пока не задан вопрос. Когда вопрос найден и задан,
нужно забыть о заслоняющем ответ, преследующем тебя вопросительном знаке.
Нельзя всё время мучить себя вопросом. Нужно вспомнить, что он - вопрос -
невозможен без точки, какой бы крохотной она ни казалась! Кстати, и
восклицательный знак без неё тоже невозможен.
Джон взял гитару - зеркало по-прежнему было нужно, но не так, как прежде, - и
ответ нашёлся.
Нашёлся просто потому, что они перестали мучить себя вопросом и нашли
недостающие ноты в переливающихся зеркальных калейдоскопах.
Джон переложил на музыку рисунок, который накануне принёс из садика
Джулиан. Отец рассказал сыну на ночь сказку о Зазеркалье, вот сын и нарисовал
утром свою закадычную подружку Люси - в небе с алмазами. И это было похоже
скорее не на Чехова, конечно, а на любимого писателя и математика королевы и
её премьер-министра, почти тёзкой которого была Люси. Ведь у Чехова только
мечтают о небе в алмазах, а сказка про Алису и есть это самое небо.
Я не стала придумывать ничего нового, потому что это был и мой рассказ. Не
только я, оказывается, застряла в прошлом.
Ну разве что он чуть ошибся в именах, назвав Джулианом Даню и Машу - Люси.
Ах, нет: они же ходят в разные садики. Так что всё правильно.
87
Светка ухитрилась передать приятно проиллюстрированное письмо, хотя
фотографии - одна цветнее другой - были сами по себе, а письмо от них не
зависело, просто получилось нагляднее.
Снимки Гельфандша подписала на обороте, и оказалось, что у них в Канаде
одна провинция названа в честь отца королевы, а другая - в честь её дочки, а в
честь её сам
ой - только города и улицы.
Вообще, письмо носило лингвистический характер, поэтому я по
прочтении отложила его для «Отражения». Вот снова из меня прёт - термин
Агальтиновой - высокая поэзия - термин почти мой.
Ещё оно давало пищу для размышлений, потому что было в основном о
пище, но с лингвистической точки зрения. Оказалось - повторяю это слово,
потому что из Светкиных писем не то что что-то следовало, а постоянно именно
оказывалось. Вы меня, надеюсь, в очередной раз поняли, хотя кто меня знает.
Ну так вот, оказалось, что у них в ресторанах и вообще везде, где едят, даже
дома, между курицей и петухом не проводят демаркационной линии во избежание
гендерных противоречий. Как вам мой стиль? Заметьте, это не Гельфандша
загнула, а ваша непокорная слуга. Куда там Светке, даже при наличии обильных
фотографий!
Если господа не поняли слугу, а они явно не поняли, даю развёрнутое
пояснение. В их краях, невзирая на пол животного, вернее птицы, её называют не
мужчиной, каковым мужчиной является петух, и не женщиной, каковой женщиной
является курица, а бесполым цыплёнком. Следовательно, на возраст тоже не
взирают. Поэтому едят они не курятину и не петушатину, а, оказывается,
цыплятину.
Но если бы только это.
У них нет ни гречневой каши, ни котлет, ни сала, ни борща, ни вареников,
ни пампушек, ни винегрета. Точнее говоря, что-то из перечисленного, конечно,
есть, просто - чего уж проще? - называется оно - они - так, что непонятно, чт
о это
такое, а если слово знакомое, то сто
ит за ним не то, чего ожидаешь. Ну, разве что
борщ есть борщ, просто - снова просто - его там нет.
Хотя, как говаривала Белла Ефимовна, чтоб это была самая большая наша
проблема.
Повторяю: когда они слышат слова, которые уже и не чаяли услышать, им
становится хорошо и они обо всём забывают, не понимая, что мы и они
вкладываем в эти слова совершенно разный смысл.
Интересно, а как насчёт бывших крабов и икры, то есть дефицитных
деликатесов? А тресковую печень они трескают? Я не спрашиваю, как вам моя
игра слов, я спрашиваю, откуда, по-вашему, у меня такие познания? Отвечаю: от
мамы. Она рассказывала, что во время фестиваля, да и вообще, пока не поменяли
деньги, в магазинах невозможно было не то что покатить шаром - они трещали по
швам от всей этой трески со всякой икрой. На витрине стояли пирамиды крабовых
баночек под названием «Чатка». «Чатка» - это опечатка, как
Beatles вместо
Beetles, должно было быть «Камчатка».
Тут мама задумалась, потому что кто их знает. Подчёркиваю - теперь не
меня, а их.
- 88 -
Мы оба, каждый со своими семействами, разъехались отдыхать в разные
стороны.
Интересно, почему местоимение не может принять женский род, если одно
из существительных - мужского? Ладно, не буду отвлекаться от главного.
Не посвящая, конечно же, Сашу, в подробности, я решила снова свозить
Даню в те места, которые давным- давно не были ещё моим вторым небом, когда
не было множественного числа и я не боялась ошибиться в подсчётах и
заблудиться в двух соснах.
Запутаннее двух - разве что три, или, иногда, - трое.
Да нет, больше - не буду же я перед вами демонстративно сбиваться со
счёта.
Мы с Сашей и Даней сняли квартиру примерно там же, где
останавливалась когда-то мама со мной, а папа - я вам рассказывала - был врачом
в пионерлагере. Я плавала до посинения и буйков - как излагаю, а? - и в первый
раз в жизни читала «Дон-Кихота». Перевод был Лозинского, то есть правильный.
Это я говорю потому, что потом сравнивала, мне было интересно, можно ли
перевести лучше. Оказалось, что можно только хуже, причём намного.
И ещё я потом думала - мы давным-давно обсуждали это с Сашей, когда
ещё обсуждали, - как интересно, что в одно и то же время, только на разных
языках, один человек написал людям притчу о них самих, и они собирались в
конце дня, после работы, чтобы послушать сельского священника, сами-то они
читать не умели.
А другой - сочинил какие-то многосерийные мордасти о коварных жёнах,
ошалевших от ревности мужьях, страстно душимых голубоглазых блондинках,
внушающих священный трепет призраках, хитрых и коварных злодеях совершенно
определённой национальности, и отравленных шпагах. Поневоле разденешься до
пояса - это, как вы поняли, я не о себе, - вырвешься к рампе, разорвёшь на себе
ржавые цепи и запричитаешь свирепым от хрипоты баритоном
бессмертные
строки. А восторженный народ воззрит в корень и будет после спектакля
понимающе улыбаться, храня доступную лишь избранным тайну. Увы - или к
счастью - нас с дамами не избрали
.
Тем летом Даня научился плавать - сначала, правда, под водой, причём на
спине. Мы с ним плавали наперегонки, и наперегонки же махлевали. Конечно, он
всегда меня опережал, как я ни старалась - или несмотря на то, что я старалась, и
кричал на весь пляж, так что в Турции было слышно:
- Я первее!!
Я никогда не признавала поражения и возражала с безграничной
мудростью пожившей своё и убелённой сединами матери:
- Зато я - вторее!!
Вообще-то второй - это тоже первый, только с конца. А чем конец хуже
начала? То-то же.
Рано утром, по дороге на пляж - когда пройдёшь под маленькой аркой - по-
утреннему безобидное солнце висело над морем королевской подвеской. Зато
потом, когда мы шли с пляжа домой, набрасывалось на спёкшиеся плечи
разъярённым волкодавом. У них с веком - общий стиль, каким бы несолнечным ни
был век.
Читать удавалось, только когда Даня с Сашей играли в футбол, в остальное
же время Даня требовал, чтобы я ему рассказывала правдивые истории,
желательно из прошлой моей жизни. Я ему много чего рассказала - я же кладезь
правдивых историй, вы, уверена, уже поняли это, - о том, как потерялась у папы -
кстати, тоже.
Мне было меньше, чем теперь Дане. Папа взял меня вечером гулять по
набережной, а мама осталась на хозяйстве. В середине гуляния мне приспичило
понятно куда. На набережной был туалет из двух частей - женской и мужской, а
рядом, как сейчас помню, стоял высокий столб с большими висящими часами из
двух частей - одна смотрела на гору, с которой сбегало овечье стадо, а другое - на
пристань, ну, в смысле, на морвокзал.
Поскольку люди мы с папой хоть и родные, но разнополые, он меня
отпустил в дамское отделение и сказал, что будет ждать под часами, со стороны
овечьего стада. Повторил он это столько раз, что не запомнить было невозможно.
Я и запомнила, просто потом забыла. Было темно, народу много, папу я с той
стороны часов, которая смотрит на морвокзал, не увидела, он меня у овечьего
стада тоже, и поэтому я пошла искать его в противоположную сторону.
Шла и шла себе, а когда вспомнила про часы, пошла назад к папе, но он
уже, оказывается, ушёл искать меня - как оказалось, в состоянии,
предшествовавшем тому, в котором мы в будущем сошли с трапа кораблика после
шторма. После того как мы встретились в милиции и он смог разговаривать, папа
рассказал, что сначала попросил какую-то женщину, которой не нужно было в
туалет, всё-таки зайти и посмотреть, нет ли там девочки дошкольного возраста.
Поскольку девочки в туалете уже не оказалось, папа ударился в бега, и не знаю,
что бы в результате было, если бы прохожие не сдали меня в милицию, как
подкидыша из одноимённого фильма.
Говорят, Раневская переживала, что главный- преглавный режиссёр
запретил ей играть в «Иване Грозном», - вопрос уже тогда был политическим. А
вообще фильм хороший, мне в целом понравился, хотя, конечно, главный герой -
зверюга жуткая. В смысле жуткий. Явный прототип самого наиглавнейшего
режиссёра. Интересно, задавал ли ему кто-нибудь риторический вопрос - быть
ему, этому кому-то, или не быть.
Да, так о чём бишь это я? Мы с папой вернулись домой как ни в чём не
бывало. Папа умел хранить страшную тайну - как я теперь умею рассказывать
правдивые истории.
Саша что-то говорил про Аркадия Самойловича и Галину Петровну. Было
интересно, но спать из-за солнца-волкодава хотелось как никогда.
88а
Я получил письмо от отца - они звали меня в гости и прислали вызов.
Начал рассказывать Ане, но она уснула.
90
Вести ребёнка первый раз в школу - не легче, чем впервые сдавать его в
садик. Даня был приятно возбуждён, и Маша, как потом рассказывала Римка,
тоже, но нам было не до приятностей. Пока ждали 1 сентября, держали себя в
руках, а после того, как выстояли короткую, но бесконечную линейку, каждая из
нас в своей школе, потом маленькие девочки дали первый звонок в колокольчик и
первоклассники пошли на урок, указанные выше руки выпустили то, что держали,
на свободу, будь она неладна.
Я доковыляла домой и звякнула Агальтиновой. Та, как оказалось,
совершенно раззюзилась. Ну, и, как вам уже известно, пишущая эти строки более
чем не без греха, но вы же не будете бросать в меня камень? Булыжник - оружие
пролетариата, мы это обсуждали, а какие же вы пролетарии? Это же надо так
разжекаться!
Риммка приковыляла ко мне, и мы с горя - нет чтобы радоваться, вот ведь
дуры, - пустились во все тяжкие - пропустили по приличной - в главном значении
этого слова - порции припасённого на крайний случай напитка ещё из
бесталонных времён и вышли, пока было время до конца уроков, на балкон
отвести души. Риммка по такому случаю принесла свежую пачку «Сент-Морица»
с ментолом, они теперь продавались на каждом шагу. Классная вещь, просто мы
уже много лет не курилии успели забыть
.
- Слушай, а где этот Сент-Мориц находится? - спросила я, по-моему. Ну да,
точно я, Агальтинова знала, чт
о покупает.
- В Швейцарии, кажется, - полузатянулась Римка, чтоб тоже перебить
грустные мысли. - Надо будет смотаться на досуге.
- А чем тебе сейчас не досуг?
- Одной неохота, а вы со Светкой не поедете, хотя и по разным причинам,
знаю я вас как облупленных.
Мы постояли, посмотрели в неближнюю даль, позволили себе ещё по
одной, и Римка деликатно принялась увещевать меня, приводя себя в качестве
примера для неподражания. В споре истина не рождается, мы обе, как женщины,
порожавшие на своём веку, это знали, поэтому я снова не стала с ней спорить.
А главное - пора было в школу, забирать детей после первого дня первого
года из десяти.
91
С первокурсниками всегда проблемы, и всегда одни и те же. Могла бы,
конечно, сказать «Вот мы в их время…», но, хотя я и хочу прожить долго, до этой
фразы надеюсь не дожить.
Их первая контрольная дала мне обильную пищу для размышлений, и мы с
премьер-министром отправились по своим делам: он - с визитом к королеве, я - в
университет, объяснять моей очередной группе разницу между разными
временами - прошедшим, предпрошедшим и совершённым, ошибочно называемым
совершенным.
На этот раз, выходя из четвёрки, я думала, что давным-давно прошедшее -
только кажется совершенным. На самом деле - это просто прошедшее время, что
же может быть проще? Тот, кто жил в совершенное время, пусть расскажет, таким
ли уж совершенным оно было. Говорите, я слушаю. То-то же.
Королева проснулась, как всегда, рано, задолго до назначенной встречи с
премьер-министром. За окнами дворца было тихое утро, последнее в июне.
Королева совершила традиционный утренний туалет и вышла в сад. После
короткой, казавшейся лёгким недоразумением, ночи солнце успело взойти и
вальяжно повиснуть на небе одной из её подвесок. За пределами дворца
столичный сезон заканчивался так же безоблачно, как начался, хотя любители
шаблонов по-прежнему называли Альбион туманным.
Королева прошлась мимо клумб и вышла на лужайку - там они с Джейн
играли в крокет, как Алиса с Герцогиней, разве что в руках вместо любопытных
фламинго у них были обычные клюшки. Незаметно подмигнула бабочке,
позволявшей себе не замечать её и заниматься своим делом, как королева - своим,
и подумала, что хорошо бы перенести аудиенцию, но вовремя вспомнила, что
завтра - 1 июля, а значит, откладывать выбор заморской столицы, увы, некуда.
Премьер-министр пришёл чуть раньше - ведь чт
о может быть приятнее,
чем ждать королеву? Он улыбнулся, потому что знал ответ. И что может быть
проще? Наверно, признать вопрос риторическим, чтобы не заблудиться в поисках
ответа, - особенно, когда ответ неочевиден и приходится делать самое неприятное
- выбор. Он кивнул сам себе и поправил бабочку. Вот и переведи непереводимое,
если там, где в оригинале - рифма, в переводе - игра слов.
Королева вернулась с прогулки.
Премьер-министр вскочил со стула и улыбнулся в ответ на её улыбку.
- Как поживаете, граф? - заинтересованно спросила королева. - Обычно
утренняя поездка в экипаже помогает вам найти ответ на любой вопрос. Помогла
ли на этот раз?
Они вошли в кабинет, подошли к столу, на котором уже несколько дней
лежала карта Нового Света. Королева вздохнула: хуже наличия выбора может быть
только его отсутствие, а поскольку выбор у неё был всегда, то хуже не было
ничего. Хорошо, если выбирать не приходилось, - например, когда Джейн
отдавала ей право первого удара по крокетному шару. Но с тех пор выбор, увы, был.
Премьер-министр развёл руками - королева, сколько ни общалась с ним,
раньше никогда такого не видела.
- Ваше величество, - беспомощно вздохнул он, - выбирать между
Монреалем и Торонто - как между рекой Святого Лаврентия и озером Онтарио.
Они хороши каждый по-своему - помните, я вам рассказывал.
Королева никогда ничего не забывала - в том числе то, чт
о приказывала
себе забыть… Ладно, не будем об этом.
- Но они - совершенно разные, и какой город выбрать столицей, я не знаю.
С другой стороны, не оставлять же огромную страну без столицы!
Королева села за стол, постучала по нему пальцами.
Эту карту она видела уже столько раз, сколько шаров забила за свою жизнь
в крокетные воротца, - но при игре в крокет не нужно было выбирать. А тут -
почти средневековая пытка выбором.
Она подняла голову, посмотрела на чуть ссутулившегося премьер-министра
- и спросила:
- Граф, приглядитесь: между ними есть ещё какой-нибудь город? Или хотя
бы городишко? Посмотрите внимательнее - у вас острый взгляд. - Очки она не
любила, а у премьер-министра взгляд был вполне невооружённым.
Он показал указкой на почти незаметный кружочек - то ли деревню, то ли
всё же город - под ничего не говорящим ей названием «Оттава».
Неожиданно для него - да и для самой себя - королева рассмеялась:
- Граф, дорогой, вам на роду написано принимать Соломоновы решения.
Примите же подобающее вашему происхождению решение вместо меня!
Он посмотрел туда, куда показывал острый конец указки, прищурился и
расхохотался. Царь Соломон остался бы им доволен.
Я рассказала первокурсникам грамматически безупречную, нет -
совершенную -историю. Хотя, возможно, и не совершённую, при всём её
совершенстве.
Мы с премьер-министром одновременно улыбнулись. Он - выходя из
дверей дворца и направляясь к своему экипажу - иронизировал над моей
способностью путать даты, а я - по пути к моей четвёрке - улыбалась потому, что в
грамматике времена несравнимо важнее персоналий и дат.
92
Листья шуршат - ещё на деревьях, уже под ногами.
В парке было, кажется, много народу, но никого, кроме нас, не было.
Шуршат, даже падая, - не ещё и не уже.
Моя четвёрка привозила меня сюда и раньше, но тогда листья не шуршали.
Хотя, возможно, шуршали, просто совсем не так.
- Представляешь, - сказала я, - забрала вчера Даню из школы, а он - вылитая
Римка, не сдавшая диамат и потому расстроенная, как… как пианино.
- Бедный ребёнок! - не усмехнулся он. - Учительница спросила, чт
о
первично - материя или сознание, он ответил, что сознание, и она поставила ему
«двойку»?
Нет, чуть изменю: листья шуршат под ногами, зато на деревьях и между
небом и землёй - шелестят.
- Насчёт «двойки» - это ты попал в «десятку», но «двойку» она ему
поставила по поведению!
- Дане?! - поразился он. - Судорожно пытаюсь представить себе
хулиганящего Даню…
Жёлтый, красный, оранжевый, коричневый, даже зелёный. Ещё - шелестят,
уже - шуршат. Так будет лучше, хотя они и не знают об этом.
- Это я виновата, - вздохнула я, как недавно перед этим вздыхала королева. -
Научила ребёнка «Люси в небе с алмазами»…
- Так сейчас же вроде бы времена всеобщего отпущения вожжей!.. -
возразил он. - Неужели учительница до такой степени не перестроилась?
Я подняла багровый лист в разноцветных разводах и приподняла завесу:
- У него карандаш упал на пол, он залез под парту, забыл, зачем там
оказался, и начал петь. Учительница спросила, зачем он воет, а Даня, не выходя
наружу, возразил, что совсем даже не воет, а поёт. У них завязалась дискуссия, в
результате которой учительница поставила Дане «двойку» в дневник.
Мы с ним шуршали этими листьями, а мимо, так же шурша, не
попрощавшись, уходили минуты, сопровождаемые верными своими мгновенными,
бессчётными секундами.
- А как твои? - спросила я.
Он необычно долго молчал. Потом ответил:
- Старшая готовится к визиту английской девочки - к ним приезжает
школьная делегация из Бирмингема. А младшая готовится помогать ей.
Бедные англичане - с ними, как кто-то неудачно придумал, гости при
расставании
не прощаются. Я вот если придумываю - то исключительно удачно,
не правда ли?
Листья шуршат.
Я прочитала ему что-то из Серебряного века, потом куда-то улетели
очередные секунды или минуты, не помню.
- Знаешь, - в подтверждение стихов сказал он, - я не против реализма, но
мне хочется, чтобы он был субъективным…
Светка сказала бы:
«Что может быть объективнее субъективности?»
Или это была бы Римка? Впрочем, шуршание листьев немного мешало мне.
- Попытка назвать вещи своими именами, - говорил он, разгребая послушно
шуршащие листья, - это как непоколебимое желание во что бы то ни стало быть
самим собой.
- Чаще оказывается, что лучше бы пишущий постарался быть лучше, чем
такой, каким он есть, - кивнула я и подняла жёлтый лист, испещрённый красными
прожилками. Дамы согласились бы, если бы им тоже, возможно, не мешали
шелест и шуршание.
Он поднял для меня два жёлтых листа, словно вырванных из диковинной
старой-престарой тетрадки, и сказал:
- Отсутствие таланта - это счастье автора, считающего, что имеет право
считать.
- И несчастье читателей, принимающих несчастье за единственно
возможное счастье, - добавила я.
Через минуту - или час - я сказала в неуместную, но, думаю, простительную в
данных обстоятельствах рифму:
- Вот интересно: почему таланта - боятся, а его отсутствием - гордятся?
Прошла ещё одна бесконечная минута, и он ответил:
- По-моему, два самых бессмысленных чувства - чувство гордости и
национальное чувство. Гордость - это же суррогат любви, ты согласна? Любишь -
и люби себе, зачем ещё и гордиться?
Я вспомнила, как Олжас Сулейменов на Съезде сказал, что гордиться своей
национальностью - это примерно то же самое, что гордиться тем, что родился во
вторник.
- Я родился в четверг - может, поэтому своей национальностью не горжусь
. Да и вообще ничем не горжусь - мне хватает любви.
Я подумала, что он ведь родился в день начала фестиваля, - только раньше,
конечно.
Листья продолжали шуршать, но ему пора была возвращаться.
Мимо магазина с неторопливой уверенностью шла рыже-серая крыса. Марк
Семёнович уступил ей дорогу, мы поздоровались и вместе пошли домой.
93
После прощального семейного завтрака мы с Даней проводили Сашу на
вокзал. Самолёт у него было через день, рано утром, так что предстояли ещё день
и ночь в гостинице.
Я ему позавидовала белой завистью с едва заметной чернинкой, потому что
что же - это ли не классический золотовечный стиль? - потому что что же может
быть проще, чем ждать, пока доберёшься до вокзала, выйти на перрон, ходить туда-
сюда в ожидании посадки, улыбнуться проводнице, подняться в вагон, найти своё
купе, поставить чемодан в ящик под нижнюю полку, сесть у окошка, - вот как
много всего, а ведь поезд ещё даже не отправился в свою поездку, и она будет
бесконечной, нескончаемо долгой. А когда закончится - конец будет именно тем,
чем ему полагается быть: он будет началом - началом другой поездки.
Но когда ещё она закончится, если пока даже и не начиналась! Ведь так
многое предстоит. Переодеться, забраться на верхнюю полку и смотреть,
смотреть, смотреть и всё никак не насмотреться в окно на тёмные поля,
неподвижные деревья и иногда освещаемые диковинным рыжим светом
полустанки.
В Данином возрасте я слышала бодрую лирическую песню про поезд - «Всё
гляжу, всё гляжу я в окошко вагонное, наглядеться никак не могу», - и думала, что
огонное окошко - это когда в нём всё мелькает и мельтешит. Почему только в
Данином? Да и разве такая уж большая разница между его возрастом и моим?
Хорошо, продолжаю.
Не успели мы вернуться с вокзала домой и заняться кто чем, как Марк
Семёнович позвал меня к телефону. Я рванула - или рванулась? - в спешке не
помню, как правильно, - бросилась со всех ног к телефону, но оказалось, что
звонит Вадик.
93а
Лететь было недолго, каких-то три часа. Я сел у кона и в подробностях
представил себе папин рассказ о том, как он однажды летел на конференцию
через океан
, раза в четыре дольше, чем я сейчас. Я поставил себя на его место, и
получилось здорово, хоть пиши рассказ для Аниного «Отражения».
Самолёт был огромный, бело-голубой, а внутри - тихий, и свет - как на
ночных полустанках, если
, задумавшись
, смотреть на них из вагонного окна.
Моё место было в среднем ряду, в проходе, чт
о обычно - здорово. Но в этот
раз оказалось не обычно.
Посередине никого не было, и можно было бы убрать подлокотники и лечь
спать на всю ночь, если бы третье сиденье, в другом проходе, никто не занял.
Увы, там сидел какой-то неуместный полусосед
, - полу
- потому, что хотя
бы не рядом. Мы мешали друг другу и потому молча друг друга не любили. Аня
наверняка поставила бы глагол «невзлюбить» в несовершенный вид, а у меня вот
не получилось, пришлось обойтись менее экзотическим вариантом
.
Но если бы только это.
Перехожу к драматическим событиям той бесконечной ночи.
Дорога была дальняя, и, когда в самолёте выключили свет, возникло
естественно и легко объяснимое желание забыться в тревожном сне, даже не имея
возможности растянуться на трёх сиденьях вместо прозябания на одном.
Но стоило мне, выражаясь Аниным стилем, сомкнуть послушно
отяжелевшие веки, раздался беспощадный топот - как оказалось, шести ног. С
этим топотом ко мне вплотную подошли трое ортодоксальных верующих с
окладистыми пейсами, в длинных чёрных лапсердаках. Один из них с грохотом
поднял крышку багажного отделения прямо над моей отяжелевшей головой, они
достали оттуда широкополые чёрные шляпы и, надев их, пошли в другой конец
самолёта - молиться, предварительно грохнув закрываемой крышкой.
Я забылся в прерванном и потому ещё более тревожном сне, и мне
приснилась Галина Петровна, с грохотом открывающая конференцию. Оказалось,
что это была не Галина Петровна, а верующие вернулись с молебна положить
шляпы обратно.
Я стал повторять про себя доклад, и это подействовало, я впал в состояние,
близкое к блаженному, - но те же самые верующие, дай им Бог здоровья,
проделали с крышкой багажного отделения, а значит, и со мной, то, что, как
сказано в кинофильме моей юности, Содом не делал со своей Гоморрой.
Правда, выступление прошло на ура, мне задавали вопросы, хотя какие уж
тут вопросы, когда и так всё ясно. Я, кажется, снова сбился на Анин стиль, тебе не
кажется?
94
В этом месяце, который когда-то, в каком-то предпрошедшем, совершенно
несовершенном времени был самым нелюбимым, хочется достать чернил - но не
плакать, а разговаривать и разговаривать с вами. Вы ведь уже привыкли ко мне,
раз всё ещё слушаете... Слушаете?
В этом месяце листья уже не шуршат, они отшуршали и отшелестели, их
нет не только на холодных
, голых ветках деревьев, но и под ногами. Ни одного
листика - словно закончилась тетрадка, - так какого же он цвета, этот месяц?
В том, предпрошедшем времени он был бесцветным, а почти семь лет
назад превратился в цветное дерево - древо - из моего любимого фильма, - и мне
кажется, что я сижу в «Первом Комсомольском» и больше не обращаю внимания
на переставший быть оглушительным шёпот «зачем мне эти стихи и фильм
впридачу
».
Он был самым нелюбимым, хотя, если вдуматься, разве можно не любить
весь месяц подряд? Да и любить подряд - разве можно?
Пристрастия у меня переменные, как облачность. Метафора получилась
так себе - слово какое-то непутёвое... Или это не метафора, а сравнение?
В тот день, помнится, язык у меня особенно чесался, но, как говорит
Агальтинова, почесать его было не с кем: тётю Валю сократили по её же
собственному острому желанию. Наверно, она в своё время не начала с себя.
Сезон заканчивался, и у нас было на эту тему домашнее чтение.
Я слушала очередного выступающего - это была Оля Костюченко, - и
смотрела в окно, где стук дождя окончательно заменил шуршание листьев, а мы с
ним, не торопясь, шли по сухой, тёплой брусчатке на последнюю в этом Сезоне
вечеринку. День был в разгаре, из окна нашей 6-61 мне в свете вечерних фонарей
хорошо были видны мы с ним и незнакомый парень, играющий на гитаре «Миледи
д'Арбанвиль». Ему, как и премьер-министру, выпала королева: мой соверен,
который я приняла за пенни, звякнул, упав в коробку, на медные пенсы и
почерневшие фартинги, и королева, незаметно подмигнув мне, надолго
отвернулась от нас обоих.
Холодный дождь разыгрался совершенно всерьёз, и промозглый,
безлиственный день охотно уступил место тёплому, как всегда бывает в конце
Сезона, лунному вечеру.
Стол был уже накрыт, но не описывать же мне сервировку и блюда, тем
более, что разве может быть что-то банальнее хорошего вина? Примерно так
сказал премьер-министр устами - каково словечко? - ладно, так и быть, губами
одного из своих самых первых, ну, то есть ранних персонажей.
Никто из пришедших не спешил занять своё место под люстрой. Сезон - не
время для спешки.
Мы с ним сели по правилам - друг против друга. Я имею в виду - напротив,
потому что ни он, ни я против не были.
Как я уже говорила - ну и язык.
По-королевски полная луна светила всеми своими бесчисленными
звёздами и звёздочками, а дождь, потерявший всякую надежду получить
разрешение зайти погреться, продолжал по инерции тарахтеть в окно.
Перебрасываться репликами через стол мы с ним не могли: при всей их
лёгкости они имели вес в обществе и, не долетев до собеседника, могли упасть в
цветочную вазу, посередине стола. Как вам мой игристо-шипучий юмор? Надеюсь,
не слишком незамысловат?
Рядом с ним сидела дама, бросавшая на моего застольного соседа слева
недвусмысленные взгляды: судя по всему, галстук у её недоброй половины не был
строго перпендикулярен линии стола, а она ведь его ещё д
ома предупреждала, и
когда из фиакра выходили, повторяла
.
Я хотела завести с этим моим соседом не менее лёгкую беседу, но он за
весь вечер не проронил ни слова. То ли уже не имел что сказать, то ли ещё. Скорее
всего - просто оробел, - да и как не оробеть в моём присутствии. Видите, я снова
обошлась без вопросительного знака. Жаль, это не всегда удаётся - вы наверняка
заметили.
- Собаки - проницательнейшие из животных, - неожиданно для меня заявил
казавшийся молчаливым сосед справа. Судя по всему, погоду мы уже обсудили, и
он решил увлечь меня второй по важности темой. Или, наоборот, наиболее
важную оставил на закуску.
- Тот, кто не любит животных, не любит людей, - решила я поддержать его
не свойственным мне образом и отпила из чашки с королевскими цветочками,
размышляя, почему бы не завести вместо собаки, скажем, человека, если больше у
тебя ничего не заводится.
«Гадят они почти как люди», - пожала бы плечами Светка. Да
, чуть не
забыла: она прислала письмо с весьма радикальным предложением, но о нём
сейчас не думалось.
«И кусаются почти так же хорошо», - кивнула бы Римка.
Сосед справа, наверно, тонко улыбнулся - неужели он умел читать мысли?
Нет, скорее всего любил женщин с прошлым, а как ещё выразить такую тонкую
любовь, если не тонкой улыбкой мужчины без прошлого, но, по крайней мере,
хотя бы с будущим?
Я не овтетила, потому что предпочла смотреть на картину в двух рамках -
никогда не видела, чтобы у картины было две рамки. Две девушки за и возле
пианино, и я подумала, что вот и мы, в конце концов, собрались втроём, хотя
играть ни на чём не умеем
. И ещё я обрадовалась очередному множественному
числу.
Я смотрела на девушку в синем них и слушала - вместе с её подружкой в
розовом - мою любимую сюиту, звучащую в ДК Строителей… - это ж надо, забыла
название
...
- Не вас ли я видела в прошлую субботу в «Сент Джеймсе»? - обратилась к
нему оседка слева, прищурив левый глаз и оставив без изменений правый.
Он улыбнулся:
- Мадам, я уверен, что ваша наблюдательность позволила вам увидеть
многих.
Некто дальше справа от меня продолжил тему:
- Пьеса была так себе. Слишком много парадоксов и слишком мало
непарадоксальных истин.
Он снова улыбнулся, пожал плечами, достал из кармана нераспечатанную
пачку - не «Голуаз», конечно же, он о таких и не слышал даже, да и откуда, их же
ещё в помине не было, а
«Душистой ярмарки тщеславия», но распечатывать не
стал - не курить же за столом, - и ответил:
- Если в пьесе слишком много парадоксов - это как слишком много таланта
у её автора. Впрочем, я вполне представляю себе неприятие таланта. Хуже может
быть только ощущение себя талантливым - это высшая стадия бездарности. Я
имею в виду не зрителей, а только автора, поэтому к присутствующим, в том числе
ко мне, сказанное отношения, конечно же, не имеет.
Мой сосед слева вынул из бокового кармана записную книжку и сделал в
ней запись. Я не успела заметить, был ли на обложке рисунок, похожий на
лоскутки одеяла. Хотя нет, откуда. А с другой стороны, ст
оит ли реализму быть
объективным?
Несговорчивая дама возразила:
- Да, но не вы ли сказали - мол, надеетесь, что ваша пьеса понравилась
публике не меньше, чем вам?
Убрав нетронутую «Ярмарку тщеславия» обратно в карман, он ответил:
- Увы, это сказал не я, но я его понимаю: он признался в любви к своей
пьесе, а не к самому себе. Любовь неэгоистична. Ревность - да, но какое
отношение она имеет к любви?
Он встал, поровнявшись с девушками в розовом и синем, кажется,
улыбнулся мне и вышел в соседнюю комнату. Вскоре оттуда донеслись звуки
телефонного диска: один - два - три - четыре - пять - шесть. Первые пять
прозвучали, как расстроенное пианино, а последний - словно картина с девушками
упала на лакированный паркет.
Когда он вышел, мы не стали дожидаться, пока вечеринка, говоря стилем
Агальтиновой, перейдёт в ночинку, погасили свет на кафедре, он, наконец,
закурил свою «Ярмарку» или «Голуаз»
.
Сезон закончился. Хотелось надеяться, что конец был тем, чем положено
быть концу, - началом. Хотелось, но не получалось.
Мы пошли в разные стороны.
«Растикались, заразы», - испепелила я взглядом часы, повешенные по моей
же инициативе. Вот парадокс: там, где очевидно единственное число, откуда-то
взялось множественное.
«Так можно чёрт знает до чего дотикаться», - хмыкнула бы Светка.
«Можно подумать, мы без чёрта не знаем то, чт
о знаем», - не преминула бы
повести плечиками Римка.
На кухонном столе по-прежнему лежало Светкино письмо. Саша его ещё не
читал.
94а
Галина Петровна осталась дома, а мы с отцом пошли прогуляться по бело-
голубой набережной.
- Саша, расшифруй своё последнее письмо, пожалуйста, - скавазал отец,
обняв меня за плечи. - Я его не совсем понял, а по телефону не слишком
поговоришь.
Вечно недовольным чайкам не удалось заглушить его, хотя их было как
никогда много и каждая даже не кричала, а каркала - во всё, как сказала бы Аня,
чаячье горло.
Я в очередной раз задумался - мне было не впервой, но больше уже ничего
придумать не удавалось, всё давным-давно придумалось и передумалось. Как
будто едешь ночью по дороге, доезжаешь вроде бы до перекрёстка, и в эту секунду
гаснет казавшийся вечным в своей незыблемой трёхцветности светофор. Впрочем,
дорога длилась далеко не секунду. Интересно, сколько секунд накопилось за всё
это время - кстати, как его называет Аня
?
- Дело в том, - махнул я рукой на сломанную трёхцветную игрушку, -
понимаешь, эта история стала мне чужой. Думаю, всё-таки придётся
переквалифицироваться в управдомы.
Получилось невесело, а ведь хотелось не сгущать. Увы, краски имеют
тенденцию сгущаться вне зависимости от степени осторожности того, кто
выдавливает их из тюбика.
- Тогда, - возразил отец, - твоё место займёт управдом, которому захочется
переквалифицироваться в историки. Или дворник при домоуправлении.
- Понимаешь, папа... Смотрю на карту - и как будто на нас опрокинули
полную чернильницу. Страна, историю которой я изучал, превратилась для меня в
чернильное пятно. Вот такая история...
Отец улыбнулся - с некоторых пор он жил в другой части карты, гораздо
меньшей по размерам, зато, судя по всему,
на неё чернил у чернильницы оказалось
недостаточно.
Теплело, мы сняли куртки. Чаек это спугнуло, и они разлетелись,
раздражённо лая.
- Зачем мне история страны, регулярно заливающей чернилами - не теми,
которых хочется достать в феврале и плакать, - а бесплодными и не зависящими
ни от месяца, ни вообще от чего-то на свете, - заливающей всё хорошее, что в
этой
стране и истории каким-то парадоксальным образом возникает? Эта страна,
ненавидящая собственную культуру, чуждую ей сам
ой, и принимающая свою
историю за то, чем она не является, эта страна - миф, причём с маленькой буквы.
С крохотной буковки. Её история - это непрекращающийся стук подкованных
лаптей. Каждая разрядка в ней - всего лишь пауза для перезарядки очередного
ружья, её эпохи отличаются одна от другой только моделями ружей. Папа, зачем
мне их история?
Отец помолчал, глядя на море небесного цвета, потом снова обнял меня.
- Сынок, когда ты вернёшься, посмотри вокруг. У тебя рядом - столько
своей собственной истории. Тебе не нужна чужая, прикинувшаяся своей.
- Чужого часто принимаешь за своего, - кивнул я. - Как говорил один
великий исторический деятель, это хуже, чем преступление. Это - ошибка.
Мы облегчённо вздохнули и пошли в ближайшее кафе - там кондиционер и
классное мороженое.
95
В такую погоду на балкон не сунешься, разве что по какой-то особо
большой нужде. А вот в тёплые времена с него чего только не видно, а главное -
видна канатная дорога, она у нас большая, больше той, с проспекта на гору с
винным названием. Наша тянется от Лесопарка до остановки недалеко от
гастронома, я вам рассказывала.
Мы с дамами после пар часто на ней катались, только сначала заскакивали
домой переобуться, а то в парадной обуви в кабинку толком не запрыгнешь, не
говоря уже о том, чтобы спрыгнуть по прибытии
.
Светка пишет, что у них тоже есть подвесные дороги, причём с закрытыми
кабинками. У них много чего есть.
Как-то, когда мы были на середине пути от Лесопарка до гастронома,
причём в открытой кабинке, откуда ни возьмись налетела омерзительная туча,
явно напоминающая синяк под глазом, вернее, черняк, и раздалось немыслимое
громыхание, как будто за город шло смертельное сражение. Разразилась гроза -
правда, на наше счастье, она больше грозила, чем мочила, и Светка для
разрежения обстановки загадала нам загадку:
- Четыре рога и два живота - что это такое?
Кстати, как вам мои метафоры? Или это всё-таки сравнения?
Как-то у одного автора мы с дамами нашли столько сравнений и «как»
было так много, что Агальтинова остро насладилась инвективой: «Что ж вы,
уважаемый, так раскакались? Как-то это не ко двору». Вообще, угодить Римке
всегда было даже сложней, чем Светке и мне. Из моего повествования вы,
конечно, поняли, что я имею в виду далеко не только литературу.
Да, так вот, о Светкиной загадке. Любой бы решил, что правильный ответ -
подушка. Верно, но у Римки получилось лучше: муж с женой, давно живущие
вместе и изменяющие друг другу. А чт
о лучше, то и правильно, вы это тоже
наверняка поняли из всё того же повествования.
Думаю
, моя лёгкость в мыслях уже успела очаровать вас. Скажете
- нет?
То-то же.
96
Я уложила Даню, прочитала ему перед сном очередную главу Мишиной
«Алисы», и мы с Сашей расположились на кухне. Пили портвейн из бутылки с
корабликом и играли в игру под песню о Пенсовой аллее. Я подумала, что такой
перевод лучше всего соответствует оригиналу.
Джон и Пол помахали мне рукой и сели в автобус «Пенни Лейн - Центр». Я
махнула им в ответ. Вообще-то нам было по пути, но сегодня - моя очередь
забирать Даню из школы: у мамы график хотя и скользящий, но скользко нам всем
было не до такой степени, как хотелось бы.
Четвёрка оказалась в меру полной, как дама в расцвете лет. Хорошо, когда
у окна есть место, а рядом пусто. Неплохая рифма, кстати, - если это можно
назвать рифмой. И в целом разве мой прозаический рассказ не поэтичен, да и что
может быть поэтичнее хорошей прозы? Мысленно чувствую ваше согласное
кивание.
Я села у окна и принялась перечитывать о Южном шоссе. Или об
идеальном муже? Вот к чему приводит только что вновь упомянутая лёгкость в
мыслях, пусть и очаровательная. Ведь очаровательная? - забыла, чт
о читаю,
вернее, перечитываю.
Четвёрка везла меня к Дане.
Премьер-министра за окном нигде не было видно, разве что промелькнул
памятник ему. В этом городе когда-то родился его главный соперник, а он сам
вряд ли здесь бывал. Впрочем, нужно будет в очередной раз сходить в библиотеку -
а вдруг?
Мне стало ясно, хотя и не сразу, - сразу ясно никогда не становится: эту
улицу назвали не в честь пенса, вместо которого я по ошибке бросила музыканту
соверен с портретом королевы, а в честь какого-то очередного карлика. Если бы
Пол не родился тут и не придумал о ней песню, улицу наверняка бы
переименовали.
Правильно сделал: теперь улица ассоциируется не с карликом, а с песней, а
то ведь кто знает, что бы с ней сделали
, - это, как показывает практика, удаётся не
всегда, на смену одним карликам слишком часто приходят другие. Так обычно
случается, когда переименованием занимаются те, у кого нет слуха. Теперь пусть
хоть тысячу раз переименовывают, - песня всё равно останется.
По разные стороны окна дождь и часы шли в такт, не перебивая друг друга.
Я погасила свет на кухне и пошла спать.
Саша прилетал завтра.
97
Приближалась очередная сессия - одно из самых раздражающих меня
занятий. Что может быть глупее экзаменов и, обобщая, всевозможных конкурсов, а
значит - не менее всевозможных экзаменационных комиссий и жюри? Интересно,
что первично - нет, не бытие или сознание, тут мне всё ясно, вы знаете, - а
идиотизм человека или участие в выставлении оценок? Говоря точнее и ребром:
идиотом человека делает участие в экзаменационных комиссиях и прочих
разновидностях жюри, или туда по доброй воле идут уже сформировавшиеся
идиоты, потому что там им место?
Вы спрашиваете, чего я так рассвирепела? Да как же не свирепеть, если
целый семестр чего только не придумывала для студентов и потом чего только от
них по этому поводу не читала и с ними не обсуждала, а теперь вот приходится
непонятно зачем строго и официально задавать вопросы, на которые они мне уже
и так полгода отвечали. А самое идиотское - ставить им оценки. Вот чего я не
никогда не возьму в толк, так это смысла оценок. Человек
или понимает всё
несовершенство совершённого времени, или нет, - а от меня требуют - обожаю,
когда от меня что-то требуют, - оценить степень его понимания или непонимания
количественно. Скажите мне: какое количество может описать качество
? Лучше
уж пусть абстрактный треугольник описывает свой замкнутый круг.
У экзаменов есть что-то общее с конкурсами - литературными,
музыкальными, да мало ли. Вы можете себе представить, чтобы кто-то из моих
любимых писателей, составляющих часть этого повествования, участвовал в каком-
нибудь конкурсе с той или другой стороны стола? Ну, чтобы его оценивали или
чтобы он кого-нибудь оценивал? Говорю же
- то-то же.
Член жюри - это не должность. Это черта характера или болезнь. Человек,
страдающий или не чувствующий, что страдает, членством в жюри, впадает -
снова рифма осенила
- в болезненное ощущение собственного предназначения и
раздаёт уничижительные или - что, по сути, одно и то же - восторженные оценки
направо и налево, порхая, как бабочка, и жаля, как пчела. Вообще-то я не
поклонница бокса, вам это, разумеется, стало ясно с первых же моих слов, но ради
изящного оборота я готова и бокс полюбить - временно, конечно.
Ну вот, выпустила пар. Просто накипело, вот и закипела, теперь спокойно
продолжу о том, как мы с дамами готовились к экзамену по научному коммунизму
в эпоху исторического материализма. Как вам моё владение если не предметом,
то, по крайней мере, терминологией? Нет, не буду себя перехваливать: мне до сих
пор непонятно, чт
о научного в коммунизме, атеизме и обоих материализмах.
Воинствующий атеизм - это я понимаю, а вот научный - сдавать сдавала, а понять
так и не удалось. Впрочем, о моём отношении к сдаванию вы теперь уже знаете.
В тот год весь народ, вся наша особая общность, в едином порыве
готовился - готовилась - к Олимпиаде. Мы собрались втроём у меня. Агальтинова,
помнится, пришла, довольная, как будто наслушалась «Детей Афродиты», а на
самом деле - рассчитала очередного поклонника, причём так внезапно для него,
что он не успел толком поклониться, и тут же надыбала себе внеочередного. Мы с
Гельфандшей за ней и раньше не успевали, а теперь у меня был Саша, и моя
умиротворённость не знала границ. Да и Светка тоже как-то утихомирилась,
просто молчала, но не заметить было нельзя, тем более нам
.
Готовились мы вслух: Гельфандша читала учебник как по писаному, а мы с
Римкой молча слушали и напряжённо запоминали. Надо было запомнить
правильно, чтобы на экзамене сказать как нужно, а то ещё ляпнешь - они не
посмотрят, что мы уже на последнем курсе. Хотя своими словами мы бы всё
услышанное
всё равно не сформулировали: откуда у нас по этому поводу свои
слова?
Параллельно прослушали всю оперу «Иисус Христос, суперзвезда»,
подпели по очереди Иану Гиллану, Ироду и Понтию Пилату, и Римка решила
сделать перерыв, потому что читать без перерыва про научный коммунизм ещё
никому не удавалось.
- Интересно, - вслух задумалась Светка, - когда босс писал «Краткий курс»,
он перерыв делал?
Мы тоже задумались - не о том, делал ли, а чем в перерывах занимался
. Мы
читали, конечно, а больше слышали, тем более что сейчас временно не глушили,
наматывая услышанное на ус, невзирая на отсутствие такового, и не переставая
удивляться и задаваться вопросом: чт
о они там делают, и при этом - зачем делают
делаемое
. Это вопрос политический, сказали бы нам, подняв палец
, - и, в лучшем
случае, погрозив им. Попробуй тут не намотай, хоть вроде бы и не на что.
Мы вышли на балкон, расправили крылья
, закурили дефицит.
Внеочередной поклонник знал своё дело
, а вкус у Римки был безупречный
.
- Выступает главный суперстар на открытии Олимпиады, - задумчиво
произнесла Агальтинова. Мы с Гельфандшей не удивились - Римка удивляла
, в
том числе глубокой информированностью, поэтому что ж удивляться понапрасну. -
Читает по бумаге:
«О… о… о…»
Ему кто-о помоложе шепчет на ухо:
«Леонид Ильич, читайте ниже, это - кольца».
Она ещё много чего рассказала в том же духе, и, если бы в правах по-
прежнему поражали, мы бы со Светкой точно
на неё настучали.
Да что ж они не
дают мне покоя, эти рифмы? На стихи перейти, что ли? Вы только скажите - я для
вас и не на такое готова.
98
Когда меня позвали к телефону, я думала, что это он звонит.
Я обычно не звонила, звонил он.
Он не звонил.
Это была Мишина Надя. Она выступила с рискованной и ко многому
обязывающей инициативой - устроить у них д
ома грандиозный Новый год - ну, то
есть его празднование, а получится ли он потом грандиозным, кто его знает. Год,
как бы там ни было, наступал необычный - его половинки словно смотрели друг
на друга в зеркало.
Мы обсудили подробности, потому что взрослых планировалось пятеро -
она с Мишей, я с Сашей
, и Римка, а детей - целых четверо, включая их Олю, хотя
она вышла из детского возраста и была на полпути к нам пятерым, - точнее, на
третьпути. А главное - в магазинах, кроме знакомого гулкого
звука безнадёжно
катящегося шара, ничего не осталось. Но Надя сказала, что от нас - от меня и
Агальтиновой - требуется только присутствие в полном составе, включая Римкину
Машу, а остальное она берёт на себя.
Мы с Римкой, как вы помните, имели богатый опыт взятия на себя, но тут
ведь речь шла о множестве детей. Не к месту вспомнила
, как суперстар когда-то
сформулировал: «Мы имели многие встречи». Потом его по телевизору так
дословно и цитировали. А ведь мы с мамой раньше - давным-давно - думали, что
как по телевизору скажут, так и правильно. Кстати, маму позвали праздновать
Новый год Сергей Магзанирович и Елена Николаевна, иначе как бы мы с Римкой
пошли.
Я сказала, что более чем согласна и за Агальтинову ручаюсь, хотя - или
поскольку - она в данный момент как перст.
Тут надо бы начать отдельную главу, но я расскажу всё одним духом и в
один присест. Надеюсь, вам будет, как всегда, интересно. Вам интересно, я знаю.
А поначалу я даже не рассчитывала на такие эмоции. Надеялась, но не
рассчитывала - это для меня характерно.
В процессе активной подготовки
к встрече Нового года я рассказала Саше о
Светкином предложении. В моём вопросе энтузиазма не было, потому что лучше
бы запретный плод был кисел, а в Сашином ответе, наоборот, энтузиазм
чувствовался. Но об этом всё же позже, лучше расскажу вам о праздновании
Нового, зеркального, года. Получилось так много «же» и «го», что хочется не к
месту сказать «ого». С присущей мне утончённостью не скажу.
99
Гости я люблю, вернее, не столько приглашать, сколько когда приглашают. У
нас особо не разгуляешься, не те, как когда-то говорили, площад
я. У мамы в её
селе сказали бы - даю утончённо- возвышенный перевод почти непереводимого, -
что для меня дом испускает запах глины. Верне, хата воняет глиной, но с этой
жёсткой формулировкой я категорически не согласна - ни с сутью, ни тем более с
формой - я имею в виду форму оригинала, - равно как и с сутью перевода.
Обожаю уходить и уезжать, потому что как же можно вернуться, не уехав? А
возвращаться - это так здорово, что поймёт меня только тот, кто возвращался. Дом
- это единственное место, куда можно вернуться, во все остальные места, как бы
хороши они ни были, приезжаешь во второй, сотый, тысячный раз, но никогда не
возвращаешься. Вернуться можно только домой.
99
а
Сколько раз говорила: не село, а посёлок, причём вполне даже городского типа,
да и не каждый город заслуживает называться этим самым типом нашего посёлка.
Впрочем, выхолащивание значения почти непереводимого иногда встречается
даже в самом что ни на есть утончённо-возвышенном переводе.
Неправдо ли, красиво сказано? Теперь вам должно быть окончательно
понятно, в кого
удалась Аня.
Вы ведь не станете отрицать, что удалась?
100
Римка с Машей приехали к нам, мы втиснулись в одно такси и поехали к
Наде. Снова оказалось, что две головы - хорошо, а одна - хуже. Была бы хуже, вы
меня правильно поняли. Было тесно, но необидно, а значит, сознание в очередной
раз продемонстрировало свою независимость от бытия.
Из такси мы бодро вышли в привычную почти кромешную темень и
испытали вонь исключительной интенсивности и густоты, неизмеримо более
сильную, чем якобы вонь мне хаты глиной.
- Воняет, - то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Даня.
Если и вопросительно, то совершенно риторически.
Мы перешли дорогу, а нам в неверном фонарном полусвете дорогу перешла
рыжая крыса с твёрдым длинным хвостом. Саша взял Даню на руки, хотя теперь
это было не так просто, как ещё пару лет назад.
- На мясокомбинат побежала, - объяснил происходящее прохожий,
которому оказалось по пути с нами - до проводов старого года оставалось каких-то
пару часов или чуть больше. - Они, заразы, когда мясокомбинат не работает, сюда
перебегают, в мусоре роются - жрать же что-то надо. А под Новый год
мясокомбинат ни с того ни с сего опять заработал, первый раз за всю
Перестройку, вот они, падлюки, обратно и побежали. Боятся, что скоро опять
закроют.
Воняло до слёз.
- Так это мясокомбинат воняет? - уточнила я. - А где он?
- Да тут рядом, на следующей остановке.
- Неужели мясо такое вонючее? - удивился Саша.
- Мясо не вонючее, это там кости варят. Говорят, клей у них какой-то
специальный, иначе не сварятся.
Несварение клея - как вам идея
? Я уже не спрашиваю, как вам моя - теперь
уже ваша - поэзия.
- Бедные крысы, - заключил Саша и поставил Даню на землю, потому что
мы пришли.
Миша жил на первом этаже. В маленьком предбанничке было две двери:
одна, слева, их, а другая, справа - тёти Цили. Это мне Миша и Надя объяснили по
телефону, когда приглашали в гости.
В доме вонь, к счастью, не чувствовалась.
Квартира у них, как я вам уже рассказывала, была большая, но не на
девятерых, среди которых - пятеро взрослых и четверо детей. Впрочем, развивая
предыдущую философскую мысль, скажу, что обида - не от тесноты, а оттого, кто
теснится. Или так: от того, кто теснится. Ладно, расфилософствовалась, нет чтобы
молча получить удовольствие от общения с вами. Хотя, если я замолчу, что же вы
будете читать?
Ведь если книжка без разговоров
и картинок
- в ней же читать
нечего.
Итак, продолжаю радовать вас своим неуёмным и полным ярких картин
немолчанием.
Столов Надя накрыла два, вернее
, один стол, и один столик -
соответственно для нас, умудрённых, и для подрастающих поколений. Последнее
по счёту слово я умышленно поставило во множественное число, потому что во
главе столика сидела Оля, а она по возрасту была ещё далеко не мы, но и совсем
уже не Марина, а тем более Даня с Машей.
Оба стола - стол и столик - ломились, как в лучшие времена, точнее, как
всегда, только ещё сильней, и если мы с Римкой раньше удивлялись самим себе и
нашей невероятной предприимчивости, то теперь нас потрясла Надя: из обилия
блюд мы знали только названия, да и те в последнее время начали забывать. К
тому же присущие нам робость и застенчивость исчезли, не успев проявиться,
потому что с Надей и Мишей совершенно не робелось.
- Лучшее средство решения проблемы, - изрёк Миша, разливая в бокалы
что-то чуждое, - это закрытые двери и окна. То, чего не ощущаешь, не существует.
«Нас Педан за субъективный идеализм подверг бы жёсткому остракизму», -
подумала я.
- Так рано же или поздно всё равно придётся их открыть, - возразил Саша,
мысленно потирая руки. Приготовленное Надей
выходило за рамки даже нашей с
Римкой фантазии, не говоря уже о чьей-то менее смелой.
- А завтра у них кости опять закончатся, - оптимистично заверил нас
Миша, и мы с радостью выпили чуждого, которое заметно превосходило наше, и
закусили Надиным, превосходящее вообще всё.
Дети, невзирая на возрастные различия, играли в детской, причём
совершенно неслышно, поэтому можно было расслабиться.
- Жаль, сегодня нельзя поиграть на стадионе, - вздохнула Надя. - У нас
хороший мяч, можно было бы поиграть в футбол.
- А они у вас и в футбол играют? - почти не удивилась я.
- Ещё как! - подтвердили они хором, и Миша добавил:
- Наша Марина - лучший вратарь в мире. Почти как Лев Яшин или
Владимир Планичкка.
- Франтишек, - с присущим ему педантичным тактом заметил Саша. -
Владимир - это Ружичка, хоккеист.
«Вот, оказывается, что знает мой муж! - мысленно воскликнула я. -
Наверно, они тоже сражались за Родину… Нужно будет спросить, он болеет? А
если болеет, то за кого? Но он не звонил, спросить не удавалсь
».
Миша снова налил.
- Неужели «Красный камень» был ещё лучше? - заметил Саша. - Разве
можно быть лучше?
- Они его вырубили, чтобы мы не мучили себя тяжёлыми сравнениями, -
предположила я.
Миша развил мою мысль:
- Начальство имеет тонкие виды. Полстраны спасли от алкоголизма, а то ведь
народ поголовно вымирал.
- Точно, - подтвердила я. - Марочные вина - опиум для народа.
Мы выпили - то ли за опиум, то ли за народ.
Надя поставила на стол какое-то немыслимое горячее и возразила Мише:
- Что же ты тогда детям не даёшь жизни этой Перестройкой, и меня заодно
втянул? Мы с ним ходим на все встречи, как на работу, ни одной не пропускаем.
Дети родителей уже забывать начали. Марина говорит: «Мама, я когда вырасту, на
перестройку ходить не буду». К нам кто только не едет: то Евтушенко, то Коротич,
то Новодоворская, то Гавриил Попов.
- Здорово ты их всех запомнила! - искренне восхитилась я. Чаще всего
восхищаются неискренне, но это не обо мне. - А я, кроме Новодворской, даже
запоминать
никого не успеваю…
- Лучше расскажи людям о Доске гласности, - сказал Миша, наливая по
очередной, я сбилась со счёта, да и кто их там считает.
Надя засмеялась:
- Да, я в школе организовала Доску гласности.
- Это что-то вроде «Аргументов и фактов»? - поинтересовалась Римка.
Надя принесла ещё два салата и продолжила:
- Лучше. Доску установили на втором этаже и сказали детворе, чтобы
писали всё, что хотят.
Сначала они не верили
. Витя Головченко махнул рукой и
говорит: «Я знаю, это вы специально. Почерк
а будете сличать, а потом родителей
в школу затаскаете». Я говорю: «Витя, твой, с позволения сказать, почерк и так все
знают. Пиши и не думай о родителях. Вернее, думай - когда к контрольной
готовишься, а то у тебя дважды два - даже не пять, а ноль без палочки». Они мне
поверили и чего только на той доске не писали, чего мы там про себя только не
узнали! И главное - всё чистая правда, просто мы бы так в лоб никогда не сказали,
даже за глаза. Ну, а недели через две пар они выпустили и стали рисовать
пробитые сердечки и писать всякие «Ваня + Маня». А вообще, сейчас это модно,
то есть я хочу сказать - пар нужно выпускать не только взрослым, но и детям, а то
им энергию девать некуда, вот они и сходят с ума, особенно когда собираются в
коллектив.
- Ну да, - кивнула Римка. - Что толку беситься поодиночке? В коллективе
бесится совсем по-другому.
- Вот именно! Беситься нужно со смыслом, а какой смысл беситься, если этого
никто не видит? - подтвердил Саша.
Доска гласности - это как «Аргументы и факты» в масштабах школы. Нужно
будет обязательно поделиться с Еленой Николаевной и Наташей, когда она в
следующий раз приедет.
Мы выпили за Гласность, которая по-прежнему была, и Перестройку,
которой уже почти не было. Да, вы правы: «почти» не считается.
- С перестройками и оттепелями всегда так, - прокомментировал Миша. В
прошлый раз, под конец, так сказать, Оттепели, я был как раз посередине между
Мариной и Олей, тогда тоже было классно.
- Да, - вздохнула я, - сначала был фестиваль, мне мама рассказывала…
«Интересно, что он думает об этом? - думала я, слушая Надю и Мишу и
Римкин рассказ о Машином садике. Потом я рассказала о Данином. - Не может же
он всё время быть там… Хотя почему нет? Небес ведь больше одного… Как давно
оказалось, удобнее всего - когда их два».
Миша кивнул:
- Вообще-то было здорово, хотя под конец не то что шаром покати, а и
катить стало нечем. Ну и что? Я каждые выходные ездил на трамвае к бабушке с
дедушкой, мы с моим другом Сашкой Соболем играли в футбол, на лыжах
катались, смотрели «Капитана Тенкеша» - это фильм такой многосерийный,
венгерский, там капитан Тенкеш в начале каждой серии скачет на коне.
Мы не знали - откуда нам знать?
Римка провозгласила тост:
- За вовремя ушедшую - в смысле улетевшую - от нас в намного лучший мир
Светку Гельфандшу
.
Я снова вспомнила о Светкином радикальном предложении. Да я и не
забывала, а значит, и не вспоминала - верно?
- Итак, - продолжал Миша, - за прошедшее время мы выпили, а в
настоящем, заглядывая в близкое прошлое, предлагаю выпить за мой день
рождения, который всё прогрессивное человечество отметило ровно четыре дня
назад.
Мы были поражены.
- Надя, что ж вы не сказали, что у вас - двойной праздник? - потрясся Саша.
- Мы бы общий подарок принесли!
- С подарками сейчас напряжёнка, - покачал головой Миша, - даже с
общими. Слушайте, голова не для того, чтобы в неё брать, вы согласны?
Мы, конечно, не были, и он развил мысль:
- Лучше послушайте, как я в старые времена покусился на непокушаемое…
или непокушиваемое… Ну, в общем, на ихнее всё. Шедевр называется «Серость», я
его написал на втором курсе.
Он прочитал одну из многих своих онегинских строф - оказалось, что мы с
дамами на Педане сочиняли примерно в том жу духе
,. А вы говорите, от мата -
диамата и истмата - никакого толку.
Зима. Крестьянин торжествует:
Давно убрал он урожай.
Овёс его лошадка ж
ует,
Наполнивши теплом сарай.
Чем не Гаврила, Ненила и Архимандрила? Иначе говоря - хотя мог ли
первоисточник иначе? -
Скажу: то ехал Серый Волк,
Одетый и в парчу, и в шёлк.
Там ещё и Заяц есть, тоже серый. Вот интересно: цвет - общий, а суть -
разная.
Да нет, мог всё-таки. «Медного всадника» смог же.
-
Лучше прочитай то, что ты в школе написал! - настойчиво попросила Надя
Мишу.
Миша откусил, проглотил, запил и согласился:
-
Я тогда учился в восьмом классе. Сейчас так не напишу, свежесть восприятия
ушла. А тогда только пришла, поэтому вроде бы получилось.
Он встал из-за ломящегося стола, принял стойку лучшего, талантливейшего
поэта нашей эпохи, стряхнул пыль с ненадёванного комиссарского шлема и
провозгласил поэму «Свиньи и страсти». Талантливейший, думаю,
переворачивался в гробу, причём в основном из-за более чем не белой зависти. Я
запомнила особо актуальное четверостишие:
Слёзы и грёзы
навозом
иззужены.
Империализма -
крах.
Я видел
голую
маху, которой
суженый -
идеалист Мах .
Мах был субъективный идеалист, о нём мы сдавали Педану вместе с
Авенариусом и всем «Материализмом и эмпириокритицизмом», вместе взятым.
Разумеется, дамы называли этот критицизм иначе, да и я тоже, но сдаче это не
мешало. А может, и помогало даже.
- Как меня за свиней и за покушение ниоткуда не выгнали, ума не приложу.
- сказал Миша. - В университете читал, народ смеялся, но никто не настучал
почему-то…
За это грех было не выпить, а в новогоднюю ночь грешить не хотелось.
- Так ты жалеешь о том, что не настучали, или о том, что больше так не
получится? - спросила Римка. - Хотя я, честно говоря, не уверена ни в том, ни в
другом, особенно - в другом.
Миша закусил и мечтательно заметил:
- Надо будет как-нибудь попробовать. У нас же вообще - чем хуже, тем лучше.
- Вот именно, - подтвердила Надя, ставя на стол непонятно откуда взявшееся
ещё одно горячее, немыслимее предыдущего
. - Как говорил мой батя, ешь, пока
рот свеж.
Удивительно, насколько свежими оказались наши рты.
После выступления верховного начальника и боя курантов Надя уложила детей
спать в детской, а мы продолжили банкет. Надя принесла из кухни
феноменальныый пирог личного изготовления, а Миша - компот в бездонном
глечике, и мы принялись смотреть вторую часть концерта.
Снова интересно,
- подумала я,
- они с женой тоже смотрят этот онцерт - или
пошли спать?
Параллельно я поймала себя - да, впрочем, особо и не ловила,
- на мысли,
что женщины, которые поют, и мужчины, которые
тоже поют, - меня своим
шумом больше не беспокоят, - наверно, потому, что Надя приглушила звук, а
может, ещё почему-то. Вот что значит - сделать необходимое вовремя. Ну вот,
опять расфилософствовалась, а ведь обещала же…
Попробую, хотя, как вы уже знаете, кто меня знает.
Кстати, мы как-то, тогда ещё, разговорились с Агальтиновой. Она мне говорит,
не помню, по какому поводу, но это сейчас не суть важно:
«
Ты что, не знаешь?
»
А я ей:
«Я знаю, но не знаю, правильно ли я знаю...
»
Поэтому - кто меня знает, тут вы правы, - да разве только тут?
Мы с Надей убрали со стола, потом мы с ней снова вовсю говорили о Дане,
Оле и Марине, а Саша с Мишей бурно дискутировали насчёт Перестройки. У нас
тема была интереснее, но краем уха я слышала, что их взгляды в основном
совпадали и, возможно, у Миши тоже был такой альбом.
На обратном пути крыс видно не было -
фонари больше не светили. Да и
вонь совершенно прошла.
Домой мы вернулись уже в новом году, причём такси, как ни поразительно,
приехало. И в тесноте в очередной не было обидно.
Я обычно не звонила - звонил он.
Но он не звонил.
Забыла рассказать - он ушёл
из университета
.
100а
Пародируешь того, кого сильно не любишь, а не наоборот.
В смысле, кого любишь, того просто читаешь, - хотя что ж тут простого.
Читать как раз очень даже непросто…
В школе и потом в университете пародировать хотелось только тех, кто был
нашим - то есть ихним - всем. Тех, кто для них был ничем, пародировать было
неинтересно, тех я предпочитал читать.
Власть отвратительна, как руки брадобрея, - не знаю, почему вдруг пришло
в голову. По случаю мог бы процитировать того, кто брил, а не того, кого брили.
100б
Когда мне было девять лет, папа поручил мне сравнить двух «Годуновых» -
Алексея Константиновича Толстого и у Пушкина. Я сравнила и написала статью: у
Толстого получилось намного лучше. Жаль, папа зачитал до дыр, потому что
дырку не потерять невозможно…
Ничего, буду писать на другие темы. Стран, эпох и языков гораздо больше
одной и одного.
101
Удар, нанесённый случайно, больнее запланированного.
Просто
, запланированное часто похоже на случайность
.
102
Были каникулы, а я так устала, что сил хватало только на то, чтобы
погулять с Даней и слепить с ним снежную бабу.
Устала: закрываю глаза и не вижу ничего, кроме чёрного квадрата
.
Меня опять позвали к телефону - это, как вы понимаете, была Римка -
узнать, здорова ли я и всё ли в порядке.
- Здорова как бык, - отрапортовала я
. -
Вот только бык приболел немного,
даже на быка бывает проруха
.
- Какой из тебя бык, Южина? - встревоженно заметила Римка. - Ты даже на
корову, к счастью, не тянешь.
Я не тянула, это факт.
Перед тем как мы договорились встретиться, я сообщила ей, что Светкино
предложение перестало выглядеть абстрактным и потусторонним. Да и может ли
выглядеть потусторонним то, что предлагает Гельфандша? Уверены, что вы
согласны.
Тут тоже напрашивается остановка, но мне снова не хочется расставаться с
вами до новой главы, поэтому продолжу - вот только абзац сделаю, хорошо?
Я решила сжечь мосты. Жаль - или наоборот - в зажигалке закончился
бензин, а спички отсырели, хорошо хоть прикурить удалось. Всё закончилось, а
сзади - всё равно горит мост. Есть мосты, которым
, как выяснилось, огонь
нипочём
.
Римка молодец, обошлась без банальностей, - да она без них вообще всегда
обходилась, вы же знаете. Мы просто курили как паровозы и запивали каждую
затяжку
.
- Придётся передислоцировать второе небо, - предположила я.
Римка затянулась и предложила:
- Было бы лучше - превратить множественное число в единственное.
- Думаешь, получится? - спросила я после не успевшей затянуться паузы.
Вместо ответа Агальтинова дала ценный совет, назидательно подняв палец:
- Десятой дорогой обходи плоды ихнего загнивания.
- Постараюсь, - кивнула я и одновременно пожала всеми наличествующими
плечами. - Главное - чтобы общее количество дорог было не меньше десяти и я не
сбилась со счёта.
Мы допили недопитое и обнялись на очередное прощание.
103
Я в бесчисленный раз шла от четвёрки в университет по нашей аллее,
даваясь диву, как мы с дамами в доисторические зимние времена ухитрялись не
шлёпаться на каблуках на этой скользанке: сейчас я даже без каблуков только
чудом устаивала на ногах.
На кафедре в такую рань никого не было, даже Валерия Викторовича, а я
планировала рассказать ему о своих планах. Правда, это было бы очень заранее -
визу ждать столько, что очередную группу успею выпустить. Хотя, кто их знает?
До первой пары оставалось минут двадцать, я вполне смогла позвонить ему
в лабораторию, он приходил рано, мне ли не знать. Он ответил, что много работы.
Я пошла в 6-61 ждать мою группу. Мне с ними повезло так же, как с теми -
помните, я вам рассказывала. Помните, конечно, - мне с вами тоже повезло.
Жаль только, не было уже по ту сторону кафедры Серёжи Соркина, мы
неплохо с ним дискутировали.
Времена мои относительно новые студенты вполне освоили - королева
помогла им в этом так же, как
Yesterday когда-то, в предпрошедшем времени,
помогла мне с произношением.
Век заканчивался. Королева подмигнула себе на первом своём портрете в
короне и со скипетром, но та, только что коронованная, ей не ответила, потому
что чуть отвернулась и с улыбкой смотрела куда-то в сторону. Королева уже не
помнила, куда именно.
До чего же несовершенным теперь показалось ей настоящее - или всё же
оказалось прошедшее? Премьер- министр давно ушёл, поспорить было не с кем. А
ведь что может быть интереснее спора с тем, с кем согласна? Чтобы стать
настоящим, - наверняка сказал бы он, - прошлому всего-то и нужно, чтобы мы не
считали его прошедшим. Ну вот, снова напрашивается неизбежное сослагательное
наклонение…
Старый век заканчивался, словно очередной Сезон. Когда теперь ждать
следующего,
- да и ждать ли?
Королева родилась в самый его разгар и любила свой месяц больше
остальных одиннадцати. В сущности, он был для неё не столько заурядным
существительным, сколько незаурядным модальным глаголом, только с
существенно б
ольшой буквы вместо лишь отдалённо похожей на большую
маленькой.
Мы повторили правила написания месяцев - давно пройденный этап, но
ведь чем дальше пройденное, тем больше вероятность ошибки, нам ли с вами не
знать.
Ждать Валерия Викторовича я не стала - просто вышла из университета, и
дверь милостиво решила не хлопать меня по известному нам с нею месту.
Вадик приехал без предупреждения - впрочем, нет, он звонил. Я же
говорила - тем выше вероятность ошибки. Цветов не было, даже гвоздиики, не
сезон. Я взяла его под руку, чтобы не растянуться, и мы пошли через площадь в
кафе.
- Я тут в командировке, - сказал Вадик, хотя это было всё равно понятно.
Мы сели за пустой чужой столик
. Вадик принёс нам кофе без сахара -
кстати, очень кстати в такую погоду. Потрясающий стиль, вы не находите?
- Рядом с приютом «Земляничное поле» был парк, там в самую жару было
прохладно, хотя откуда жара в Ливерпуле
. Джон выбегал
из дома по утрам, и они с
друзьями до вечера играли в жмурки и в футбол, пока не стемнеет, а то и позже
. Или из дому? Произнесите правильно, вы ведь читаете вслух, хотя и про себя,
верно?
Я как раз успела на поезд - агрессивно равнодушная проводница уже
подняла
ступеньки и закрывала дверь
.
В купе было пусто - как вы помните, Римка говорит «пуще прежнего». Или
это Светка? С дамами всегда так - не поймёшь, кто что сказал и сказал ли. В
смысле - сказала.
Я включила настольную лампу - там была настольная лампа - и открыла
мои пятнадцать страниц. Спать не хотелось, я читала всю ночь, а оранжевый свет
заоконных фонарей время от времени удесятерял свет от настольной лампы, падая
на мои страницы в такт стуку вагонных колёс.
Я - надо же, разъякалась - я облегчённо убедилась в том, что у моего неба
множественное число, конечно же, есть - стоило ли сомневаться?
Говорят, сомневаться всегда ст
оит, но это пусть учёные сомневаются, пока
не найдут свою истину.
А у меня вместо сомнений - мои пятнадцать страниц и
опустевшее купе.
Я называю страницы моими, потому что они написаны специально для
меня, хотя мы не были знакомы. Впрочем, хорошо, что не были: разве для
знакомых всё это напишешь?
И купе называю мои - ведь ни у кого, кроме меня, билета в него никогда
нет и не было. Разве что у Дани, но нам достаточно одного билета на двоих.
Поезд приехал по расписанию, нерано утром.
Я купила в моей чебуречной целых три чебурека - полпорции, у них
оказались на редкость хрустящие корочки, таких больше нигде нет, да и откуда им
взяться где-то, кроме моего другого неба.
Сбегала на почту, отправила телеграмму маме и пошла к себе домой - по
набережной, потом мимо кинотеатра. Вы помните, конечно. Афиши не было, в
кинотеатре шёл ремонт, а то я бы не преминула сходить. Кто знает - может быть,
на мою удачу, в зале, как и в купе, никого бы не было, а режиссёр поставил бы
фильм для тех, с кем не был знаком?
Снова это непреодолимое сослагательное наклонение, бедные мои
студенты!
Я переоделась в купальник, пляжный сарафан и мягкую шляпу с широкими
полями. Сезон только что закончился, жара не заставила себя ждать, а крем от
загара я забыла дома
. Или забыла купить - не помню уже.
Перед входом на пляж, в арке, продавали сладкую вату. Я купила
белоснежную, а рядом, не замечая меня, он покупал жене и детям такую же
большущую, только розовую
.
До поезда совсем не оставалось времени - спрашивается, куда поезду
спешиться со всех колёс в такое пекло? Нужно было бежать домой - переодеться
- и на вокзал.
Пассажиров оказалось
- или казалось? - много, и все почему-то всё с теми
же букетами. Это же поезд, а не автобус, и не троллейбус тоже, - подумала я. -
Зачем же им букеты?
Надо же, опять разжекалась
, не унять меня.
Небо всем своим снегом падало на липкую, скользкую землю. Снег к снегу
- как деньги, которых никогда нет, к деньгам, которых - я же сказала - нет.
Как и моста, сгоревшего, несмотря на отсыревшие спички.
104
Четвёрка, лучший троллейбус на свете, в очередной раз привёз меня и
Даню к маме.
Мама изысканно и обильно - снова не понимаю, откуда снова всё взялось, -
накормила нас, потом по такому случаю открыла праздничную
банку персикового
компота и сказала:
- Я, Анечка, приняла эпохальное решение: ухожу из ВНИИТа.
Я затаила дыхание, потому что мама и ВНИИТ были почти синонимы. При
этом как мама без ВНИИТа, можно было, по крайней мере, обсуждать, а вот к
ак
ВННИТ без мамы, даже обсуждению не поддавалось
…
Даня пошёл читать книжку с английскими считалками - бабушкин
подарок
, а бабушка, то есть мама, мама усмехнулась и раскрыла мне глаза на
происходящее:
- ВНИИТа практически нет, сплошные кооператоры бегают по лестницам,
они у нас почти все помещения в аренду забрали. Торговля кипит и бурлит, а мне с
ними рядом как-то не торгуется. Да и чем мне там торговать?
Я то ли хмыкнула, то ли всплеснула руками:
- Ну, мать честная, ты и даёшь! Теперь видно, в кого я такая скромница.
Переводить с целых пяти языков на целых же два - кому ж тогда торговать, как не
тебе?
Мама вздохнула, заела кусочком гладенького персика и согласилась:
- Вот и решила поплыть против течения…
Я поспешила успокоить её:
- Мамуся, это просто течение такое: плывёшь по нему, а кажется, что
против. От заказчиков у тебя отбоя не будет, даже не стану плевать через левое
плечо. А дальше - не отбивайся и готовься: мы, как обустроимся, тебя вызовем. И
семейный бизнес устроим
- мы все вместе плюс Светка.
- Как она там? - подливая мне компота, спросила мама. Потом отнесла в
чашке на подносе Дане - он обожает мамины персики - в смысле баушкины.
- Гельфандша была молодцом тут и тем более молодец - там. Марик
программист, я забыла, как их фирма называется, надо будет, как приеду,
подтянуть французский.
- А ребёнок?
- Микаэлу сдали в английскую школу. Удовольствие дорогое, но ст
оит того.
Посмотрим, может
, со временем и Даню во что-то подобное сдадим. Нужно быть
оптимистами, поэтому
оптимизма у меня н отнять.
- Ни в коем случае, дочь честная! Отнимать категорически не буду, -
засмеялась мама. - Лучше расскажи, на какой стадии ваше заявление.
Я рассказала
. Шансы велики, но произойдёт это так нескоро, что я даже
ещё не говорила с Валерием Викторовичем.
Маму это немного успокоило.
- Как дела у Саши?
- Взял учеников. И книгу пишет - вроде бы получается.
- Мама, а кто такой бутчер? - прокричал Даня из другой комнаты.
- Это мясник, Данечка, - ответила за меня мама. - Он делает колбасу.
- Помнишь, я тебе показывала на картинке, - подтвердила я и продолжала
про Гельфандшу:
- Светка пишет, что ничего брать не нужно, только словари. А я ей пишу,
что своя ноша костей не ломит, потому что она всегда ближе к телу.
- Лишнего не нагребайте, Анечка, там всё равно всё есть, - в который раз
напутствовала мама более чем заранее.
Я пообещала не нагребать
, потом в деталях расспросила маму о ВНИИТе
в
прошлом и её планах на будущее. Пока она рассказывала
, а я постоянно
спрашивала, нам стало нужно домой, уже почти стемнело.
Четвёрка была тут как тут, она никогда не подводила. Мы сели у нашего
любимого окошка, и я спела Дане о «Земляничных полях
» - о парке, в котором
Джон с приятелями играли в футбол и жмурки. Даня сказал, что стал бы на
ворота, ка Марина, - мы с Сашей подарили ему классные вратарские перчатки,
забыла вам сказать.
Что-то многое забываю в последнее время, вы не находите? Находите, знаю
я вас.
Кстати, почему множественное число, если название детского дома на
самом деле -в единственном?
104а
Прошлое уходило. Да что там говорить - ушло уже, оставив след или
наследив, кому как кажется.
В своём отношении к прошедшему люди делятся на две категории: одна -
это высоко ненавидящие прошлое и ещё выше презирающие тех, кто не ненавидит
его, а другая - обожающие прошлое и ненавидящие тех, кто его не обожает.
Если бы я принадлежала ко второй группе, то, наверно, сложила бы
панегирик в честь прошлого и беспрестанно рвала на себе волосы в связи с
кончиной того, что скончалось, повторяя всем и каждому, как много мы потеряли
и насколько больше могли приобрести. С членами противоположной группы, я бы
вступала в жестокие дискуссии, приводя несуществующие факты или
существующие полуфакты, и дискуссии эти заменяли бы мне навсегда ушедшее.
А если бы я была членом первой группы, то аналогичный панегирик
сочинила бы в честь светлого настоящего и, хохоча, с высоты птичьего полёта
показывала пальцем на не понимающих своего счастья оппонентов, жалких в
своём непонимании.
Но я была не членом группы, а всего лишь завгруппой в когда-то
существовавшем ВННИТе. Он исчез, и это было одновременно и плохо, и хорошо,
а быть лежачим камнем ужасно не хотелось, хотя свободного времени каменная
лежачесть сулила намного больше, чем раньше. А с другой стороны, когда
времени нет, это как раз и означает, что оно есть, - мы с Аней неоднократно
говорили об этом.
ВНИИТ был полутора десятками лет моей жизни, а за полтора десятка лет
чего только не было.
Интересно, сколько страниц я перевела со всех мыслимых и почти не
мыслимых языков? Не одну тысячу, это точно, а вот сколько их, этих тысяч, было,
даже приблизительно не знаю. Но ведь и куда только не посылали, сколько тонн
овощей пропололи и потом отправили на вечное гниение. Сколько цемента
перетаскали, сколько дней, недель или - точнее - месяцев - отвечали на
политический вопрос под назидательно поднятым пальцем имеющего тонкие
виды начальства.
Начальства, блюдшего высокую мораль подчинённых, чтобы провал не
сильно проваливался. Например, одного из лучших завотделов, Володю Костенко,
за аморальную связь с сотрудницей Галей Сватенко перевели в младшие научные
сотрудники, а Галю - до них не повысили. Ни он не был женат, ни она замужем,
но главное - не в этом. Главное - откуда руководство концессии узнало о
грехопадении? Значит, было кому открыть мудро прищуренные глаза.
Потом настала Перестройка, и во ВНИИТе, среди прочего, объявили
выборы директора. Чтоб нашего Костромина - члена бюро Обкома - избирали,
было немыслимо. Но посылать всё равно не перестали, потому что вопрос как был
политическим, так им и остался, а то пораспускались тут.
Я выключила пылесос и пошла на кухню варить суп - нужно будет завезти
детям завтра, после перевода очередного свидетельства о рождении.
Вот он, конфликт отцов и детей - вернее, матерей и дочерей: дети
переводят непереводимое, а родители - всё, что останется.
Я усмехнулась и добавила соли по вкусу.
И стала думать, как там Саша, как его книга. Нужно будет помочь ему с
переводом: перевести-то он, ясное дело, переведёт, но посмотреть свежим глазом
и подредактировать более че не помешает.
104б
После учеников я опять переделал очередной абзац
и пошёл на автобусную
остановку встречать Аню. Говорят, граф Толстой переделывал начало «Войны и
мира» тридцать раз. Наверно, именно поэтому у него в некоторых фразах - по три
«что». Впрочем, нет, начало - по-французски, а сколько там «что», я не знаю,
нужно будет подтянуть французский, я когда-то начинал, но забросил. Да и только
ли это.
Автобусы приезжали один за другим каждые десять-пятнадцать минут, но
её всё не было, пришлось зайти в магазин погреться.
В конце концов она всё-таки приехала.
Вышла из автобуса, пошла к магазину - хотя что толку, он же всё равно
пустой, в нём только и можно, что погреться
.
Вышла - и как раз вовремя успела сбежать с моста: он задымился и
загорелся.
А ведь и правда
, не бывает дыма без огня, как бы банально это ни
звучало. Увы - или к счастью? - без банальностей иногда не обойдёшься. Судя по
всему, в ограниченном количестве они даже необходимы. Нет, вряд ли, зря я так.
Аня подняла с обильно посыпанного песком тротуара отсыревший
коробок
спичек и бросила его в урну, причём на удивление точно.
Я выбежал из магазина, она взяла меня под руку, и мы пошли в школу
забирать Даню, а потом все месте поехали кататься на санках в Ботаническом
саду. Это недалеко от нас -
Аня вам, наверно, рассказывала
.
105
Как вы уже от меня знаете, необходимое нужно успеть сделать вовремя
.
Прошедшее время, в отличие от непрошедшего, прошло. Поэтому хватит
заниматься прошедшим временем и несовершенным совершённым, - твёрдо
решила я, готовясь к очередному занятию с группой, с которой мне, как у меня
водится, повезло. Будущее может быть таким же длительным и таким же
несовершенно совершённым. К тому же оно обещало быть как минимум не хуже
, а
держать слово оно умеет.
У меня на видном месте будет мамин фестивальный значок. Впрочем, не
такое уж оно у меня и видное, не то что у Агальтиновой, не говоря уже о
Гельфандше - помните, я вкратце упоминала
.
Кухонные часы тоже надо будет взять, пусть научатся показывать будущее
время.
А вот белую сумку в чёрных разводах придётся оставить - ручки совсем
оторвались.
Мы попрощаемся с Надей и Мишей, посидим на дорожку с Сергеем
Магзанировичем и Еленой Николаевной, обменяемся пожеланиями
и временно -
надеюсь, что временно - расстанемся.
Римка - так же временно - оставит Машу на родителей и проводит нас -
меня с Даней и Сашей
, и маму - не до поезда, а до с
амого самолёта.
Слова на прощание находиться не будут, с ними всегда так, поэтому
ограничусь констатацией, и вы меня в очередной раз поймёте. Поймёте же,
правда? Впрочем, я выдавлю из себя:
- Сергеевна, не вздумай не приехать…
Римка тоже выдавит, только из себя:
- Обязательно риеду, зуб даю на отсечение…
Наконец - или на начало, кто их иногда разберёт,
- мы поднимемся в
самолёт - похожий на бывший Сашин, тоже бело-голубой, но с короной.
Устроимся в среднем ряду - там как раз три места.
Пассажир в соседнем ряду справа вынет из кармана пачку «Голуаз»,
помашет мне рукой и положит сигареты обратно: в самолёте, увы или к счастью,
не курят. Пассажир в левом ряду подмигнёт мне и протянет программку своей
новой пьесы в театре Сент- Джеймс.
Светка встретит нас в аэропорту, мы обнимемся, как будто и не
расставались. Потом она повезёт нас к себе, там будут Марик и Микаэла - они
останутся дома, потому что столько народу в одну машину, хоть и иномарку, не
влезут. Как я изящно насчёт иномарки, а? То-то же.
Потом мы с ней посмотрим последнее по времени «Отражение, а после
этого Светка накормит чем-нибудь экзотическим - или привычным
, - я
предпочитаю привычное. Поздно вечером мы с ней тихо включим нашу музыку и
ночь напролёт будем разговаривать о прошлом, настоящем, будущем, о Римке, о
«Пулемёте», о «Гроте». Конечно, и о моей маме. И о Римке с Машей, их тоже
нужно будет вызвать рано или поздно. Согласна, лучше рано.
Потом - вот вам снова золотовечный стиль - Гельфандша расскажет мне
массу подробностей о Микаэле, о будущей Даниной школе, о том, какая она,
смысле школа, безумно классная и безумно же дорогая.
- Ой, мамочки! - тихо воскликну я, чтобы н разбудить детей. - Да чем же я
буду за такой феноменальный шик расплачиваться?!
- Деньгм
и, - кивнёт Светка всё той же гривой, я её вначале упоминала
. -
Так же, как мы с тобой платили до эпохи исторического материализма. Не
натурой же - она ведь, как договор, дороже денег, а они берут только твёрдой
валютой, борзые щенки нынче не в моде
.
В сон будет клонить жутко, но спать совершенно не будет хотеться, да и
сколько там той ночи
.
А пока мы не прилетели - вот ведь вкралось всё- таки, прошедшее время
, -
я
снова открою тысячу раз перечитанную и всё ещё недочитанную книгу в красном
переплёте с кому-то непонятным рисунком посередине обложки. Там - всего лишь
пятнадцать страниц обо мне, а я вам тут вон сколько понарассказывала.
Моё будущее время будет дуть прохладно и отстранённо.
Незаметно, украдкой... Вкрадчиво, по-пластунски...
...Будет проползать моё будущее время, не задерживаясь в настоящем,
становясь прошедшим.
Я на время закрою книгу, укрою Даню одеялом, которое принесёт
стюардесса, кивну сама себе в подтверждение того, что в моём рассказе всё -
чистая правда, в том числе вымысел, такой же чистый, как эта самая чистая
правда.
Вот на э этих словах я и расстанусь с вами
…
Впрочем, может, мы ещё встретимся, кто меня знает.
- Если меня не будут
читать через сто лет,
зачем мне тогда писать?
Андрей Тарковский,
«Сталкер»
А сегодня - я.
Аня
1. Никита Николаенко Потенциальны...
