Галина Соколова.

Лилиенфельд

Моё знакомство с этим немецким городком состоялось ночью. Мы прибыли туда, в центр нашего штата, в канун Рождества. Вернее, не Рождества, а местного Кристмаса. Чёрт знает, зачем понадобилось пилить в такую даль (три часа в пути!), да ещё через горный перевал, если питейных заведений хватало и дома. Но родители мои русские, а русским людям сидеть дома в праздник скучно. Кроме того, в ту пору мне не минуло и шестнадцати, потому меня вообще никто не спрашивал.

Мы поселились в мансарде одного неплохого отеля, из наших окон только и были видны пики занесённых снегом гор да крыши с рождественскими гирляндами. Погуляли по феерически украшенным улочкам. Их тут раз-два да обчёлся. Поужинали в какой-то забегаловке с громким названием «Щелкунчик» – не очень и вкусно. А потом я увидел отца и мать только утром, когда оба, злые от головной боли, отмокали в джакузи и в голос костерили хозяев за хиленький бойлер, в котором горячей воды хватало разве что на одного. Ну, в самом деле: камин с живым огнём был, всякие мебеля с гнутыми спинками – тоже. А бойлер – на одну помывку! Наверное, администрация отеля считала, что в их узенькую лоханку, названную громким именем «джакузи», можно было уместиться втроём с моим папаней, пузо которого возвышалось далеко над ограничивающей воду чертой. Хи-хи!

В общем, с раннего утра я просыпался от проклятий и с неудовольствием натягивал на голову простыню. В нашем номере несмотря на минус за окнами, жарило, как в духовке – хитеры (обогреватели) щедро качали горячий воздух. И лампы на потолке (я их насчитал больше дюжины), жрали электричество как бешеные. Я тоже мысленно отрывался на этой странной немецкой «практичности». Да, городок был немецким, точнее, баварским. Эта маленькая Бавария в самом сердце американского штата носила романтическое имя Лилиенфельд и привлекала любителей пива и сосисок со всего побережья. Но я не любил ни пива, ни сосисок, и потому все три вечера слонялся по сонным улочкам в ожидании, когда же наконец наш «мерс» двинет в обратный путь.

Так бы оно и было, если бы… Ну да, если бы не вмешался Его Величество случай, который и заставил меня потом, уже весной, когда я получил водительские права, в один из свободных от школы дней самому погнать в Лилиенфельд.

…Она шла по заснеженной улочке Городка, то и дело скользя белоснежными сапожками по скрытой в позёмке гололедице. Глаза её были полны печали. Возможно, мне это показалось? С чего бы ей печалиться в канун Рождества?

В тех усыпляюще-медленных снежинках, что падали к ногам, она словно выпорхнула из моих снов. Я как раз домусолил книгу «Страдания юного Вертера», найденную у матери под подушкой, и весь был полон смутных ожиданий. Они возникали всякий раз после прочтения очередной любовной ерунды. Дело в том, что наш сосед Джимми, который был основательно старше меня, каждые выходные ездил в канадский Ванкувер к одной филиппинке (чем сделал себя притчей во языцах для моих родителей!), а у меня девушки ещё не было. Правда, в прошлом году я вздыхал по одной из нашей школы, но мой платонический пыл быстро иссяк. Её стал возить на джипе носатый парень из дома напротив, и мою влюблённость как рукой сняло.

…А на этой незнакомке были пушистый белый капюшон и такие же белые сапожки. Напоминала она то ли Белоснежку, то ли Алёну Игоревну из старых новогодних «Чародеев» (родители часто пересматривали советские фильмы). Может и ещё кого-то напоминала – тут я терялся, потому что сказки мне читали разве что в детстве. Может, если бы она так не скользила, всякий раз всплескивая руками, я и вспомнил бы кого. Но времени не было – она вот-вот могла и носом зарыться.

– Помочь? – вызвался я, хотя не представлял, что будет, если она изъявит согласие. Город я не знал, скажи она мне, что, к примеру, заблудилась и её надо проводить на такую-то улицу, я попал бы в затруднительное положение. Но незнакомка довольно ловко ухватилась за мою руку, повиснув на мне всем своим небольшим весом. Между прочим, я почему-то всегда знал, какой у моей девушки будет цвет лица и какой формы зубы. Её зубы отвечали всем моим представлениям – они были, как океанские жемчужинки: белоснежные и ровные.

– Я хотела посмотреть гирлянды, а тут так скользко. На Рождество всегда такие красивые гирлянды и всегда такой лёд…

И сама потащила меня к огромной, полыхающей синими звёздами ёлке. Я повиновался, самым активным образом придумывая тему разговора. Погода? Банально. Как вас зовут? Вот так с бухты-барахты? Вроде неприлично. А, впрочем, была не была.

– Пол, – сунул я руку в её тепловатую ладонь. – Пауль типа. Павлик, вообще-то.

– Одного моего чешского друга тоже Пауль зовут, – обронила она запросто, глянув на меня такими пушистыми от мерцающих снежных хлопьев глазами, что у меня защекотало под ложечкой – именно такие глаза я и представлял у своей девушки.

– Давай пойдём вон туда, где петушок, – не назвав себя в ответ, потащила она меня дальше. Я понял, что дал маху – моё имя ей было ни к чему. Но с какой-то несвойственной себе дерзостью вдруг брякнул:

– А тебя зовут… хочешь, угадаю?

Она поправила выбившийся из-под капюшона локон и устремила на меня глаза в ожидании: – Ну?

Я лихорадочно перебирал в памяти имена, но в голову лезли только Вертер и его возлюбленная…

– Шарлотта?

От изумления она даже поскользнулась и снова вцепилась в меня. При этом мы чуть было не опрокинули муляж того самого весёленького разнопёрого петуха. Хвост у него кто-то ободрал. В драке, видимо.

– Почему «Шарлотта»? Ты из туристов? Ведь ты не из нашего городишки, – она помогла мне подняться. – Я местных всех знаю.

Я сделал загадочное лицо – читал, что девушки это любят. И подумал, что мои родители не такие уж лохи – в их книжках можно найти для себя и что-то полезное.

Она ещё с пару минут изучала меня. И вдруг торопливо распрощалась:

– Ну ладно, будь здоров, Пауль-Пол, – и к моему изумлению, помахала рукой какому-то типу чуть ли не вдвое меня старше в спортивной куртке. Он как раз околачивался возле того петуха, делая вид, что просто дышит свежим воздухом. После чего они вместе и ушли. А я остался.

Карма у меня такая: стоит кого-то облюбовать, тут же явится какой-то хмырь и враз всё разрушит. Вообще-то ей и самой уже лет двадцать, угрюмо констатировал я, чтобы не очень досадовать.

Как известно, о человеке можно многое угадать даже по улицам, где он любит гулять. Так что ничего удивительного, что домой я не пошёл. Тем более что в этот вечер слоняться по «Лилейному полю» (что и есть Лилиенфельд в переводе на русский), было, как плавать по лиловым облакам. Моё воображение разыгралось не на шутку. В блужданиях по этим кипенно-белым пространствам появился новый смысл. И я ошалело мурчал себе под нос какие-то совершенно дурацкие песенки и, отстукивая ногой ритмы, представлял, как вдруг… вот возьмёт она и станет тонуть (неподалёку протекала какая-то порожистая река), а я, как Том Сойер, спасу её. Я неплохо плаваю. Или случится что-то ещё, и я её выручу. Правда, в этом городке, затерянном среди горных отрогов и исполинских сосен, вряд ли что-то подобное случится. Хотя, например, вчера я вышел на террасу в майке и шлёпанцах, а дверь возьми да захлопнись, и кричи не кричи, никто бы не услышал, не окажись дома матери. Наш номер, как и прочие в отеле, находился от портье в противоположном крыле. А там по вечерам ни души, потому что люди едут сюда не дома сидеть, а есть сосиски и пить пиво. И плясать шуплаттлер – традиционный баварский танец. Кроме того, напротив нашей террасы – паркинг, где до утра машины стоят. И кому взбредёт в голову, что какой-то ненормальный окажется зимой на террасе голым?

В общем, блуждал я тогда по улицам долго. И были лишь я и Город. И тишина. Которую можно мазать на хлеб, такая она густая. Бродил до тех пор, пока румяный, как Дед Мороз, полисмен (я прошёл мимо него уже в пятый, наверное, раз) не спросил, знаю ли я куда идти.

– Знаю, – отозвался я бодро, потому что заплутаться в этом городке-табакерке было непросто. Тем более, теперь, когда я точно знал, что здесь живёт моя девушка.

– Этот негодник совсем забросил учёбу, – сокрушилась через пару недель мать, обнаружив в моём рюкзачке отпринтованные листки со стихами. Я сочинял их по-английски каждый день, потому что увидеть снова Шарлотту стало моей идеей фикс. Всё это время я жил как бы с крыльями. Душа моя постоянно блуждала меж звёзд. Выглядывая оттуда «её» – сверху видней. И странички с рифмованными строчками выскакивали из челюстей нашего принтера почти каждый вечер. Может, если бы мы ездили в Городок чаще, моя муза и упорхнула давно. Но шли густые снегопады, дорога на Лилиенфельд стала опасной и перевал закрыли.

– Нормальные стихи, чего ты? – не согласился папа. И тиснул одно в ближайшем номере своей газеты под рубрикой «Творчество молодых». Когда-то он тоже рифмовал и даже сдуру окончил славянскую лингвистику, которая тут, в американском дампе, была всем до фени. Но всё равно льстил себя надеждой, что в этом плане хоть из меня будет толк. И потому я с гордостью прочитал своё имя на вощёной страничке Рождественского номера, который для православного населения выходил на пару недель позже католического. О! Я был потрясён новизной и выразительностью каждой своей строфы! И ходил по школе гоголем. Самые первые стихи у меня были посвящены той хорошенькой старшекласснице, которая стала ездить на джипе «Носатого». В них было что-то про её шейку и рыжие волосы. Но в газете напечатали именно эти, про Снегурочку, у которой то и дело скользили сапожки.

– Кто-о-о? – вылупился на меня сосед Джимми, не донеся до рта недоеденный сандвич. – Что за Снегурочка?

Он был парень простой и русских сказок не читал. Когда он увидел мешок подарков в руках нашего красноносого старца в длиннополой шубе, он в буквальном смысле офонарел.

– У ваших и Санта Клаус пьяный?!

Стихи мои, насколько я теперь понимаю, были никудышные, но соседу они понравились, и он даже взял парочку себе, чтобы подарить своей филиппинке.

Дружба с Джимми завязалась у меня ещё летом, когда он чуть было не протащил меня на дискотеку как контрабанду – ведь в Америке до двадцати одного туда не пускают. Но Джимми сунул мне свой ай-ди, надеясь потом проскочить по второму – у него их оказалось два. Хотя лицом мы и были немного схожи, рисковать я не стал – всё-таки тридцать восемь, как указано в его ай-ди, мне не дашь. Несмотря на то, что в коварном вечернем освещении он выглядел куда моложе. Я заглянул через стеклянную дверь внутрь и объявил ему, что мне здесь не нравится – какие-то потные жирные девки, хмельные парни… Если бы меня засекли, возникла бы куча неприятностей. Родители как раз укатили к каким-то приятелям, а оставлять детей одних (у нас тут до совершеннолетия все – дети) запрещается. Джимми жил напротив и часто приглядывал за мной, пока старших не было дома. Так мы постепенно и сдружились. Разница в возрасте его особо не смущала – по виду я был даже внушительнее его: мои метр девяносто против его метра восьмидесяти. Но был он сухопарый, стройный – и из-за этого казался выше. Кроме того, он играл в баскетбол и плавал, как дельфин. А потом съедал целый яблочный пирог, оставаясь при этом в том же весе. Но кое в каких делах у него опыта было куда больше, и, случалось, он демонстрировал мне свою поцарапанную грудь, многозначительно поверяя, что не поладил со своей филиппинкой. При этом усиленно мне подмаргивал. И, запивая свои рассказы безалкогольным пивом, рассказывал о своих запоях. Они остались в глубоком прошлом, потому что одно время от него стали открещиваться все работодатели. Боясь оказаться под мостом, он прошёл курс лечения, «зашился» и «завязал» с алкоголем навсегда. Теперь вся жизнь Джимми состояла из работы, которую он панически боялся потерять. А работал он где-то в порту, хотя вообще-то по образованию был пожарником. Но о запоях он трепал с удовольствием и особо рекомендовал филиппинское пиво «Сан Мигель», которое предпочитала его подружка. С девушками у взрослых парней всегда проблемы: никто не хочет нищебродов, у которых нет собственного жилья, а Джимми жил в съёмном апартаменте- студии. Томиться в обществе кого-то старше себя и слушать про его великовозрастных подружек было иногда даже занятно: вот ей за тридцать, и она никогда не была ни замужем, ни даже в отношениях! Джимми взял её девственницей – так принято у филиппинок: до свадьбы ни с кем. Но свадьбы-то как раз и не было! Некоторые пикантные подробности разогревали моё воображение. Как-то после таких его откровений одна известная кинодива почти наяву целовала меня в живот, куда-то ниже пупка. И это было сладостно-приятно! Хотя на девчонок я и внимания не обращал. Ну, а если о них заходила речь, с миной глубокого пренебрежения бросал: «Мне эти девки – во!» И приставлял ребро ладони к горлу. На что Джимми плотоядно ухмылялся и посматривал на меня вроде как с завистью. Я делал вид, что ничего этого не замечаю. Хотя сам только и ждал получения водительских прав, чтобы рвануть в городок Лилиенфельд. Только в этот раз одному. Ведь, если в твоей жизни что-то складывается не как у других, значит жди чуда – это я тоже где-то читал.

Таким образом мы общались с Джимми чуть ли не год: вечерами моим родителям дома не сиделось, а ему не с кем было поговорить. Американцы не большие любители навещать друг друга и чаще встречаются в барах или ресторанах. Но там дорого. Да и никого твои дела не интересуют. А тут – нате вам: свободные уши, да ещё и я сам, всегда готовый присмотреть за его дворнягой! Кто-то из бывших русских не выдержал здешней тоски и умотал назад в Пермь, оставив на его попечение своего ожиревшего от безделья пса со странным именем Ельцин-Гад. Мордой пёс и правда походил на опухшего от пьянок Ельцина. Но такие нюансы были не для Джимми. И для языкового удобства он переименовал собаку в Эльгато (хотя по- испански «el gato» – это кот).

Так Джимми и жил: он да Эльгад, как называл пса я, и когда уезжал к своей филиппинке, я с Эльгадом нянчился. Пёс имел сквалыжный характер и требовал постоянного к себе внимания. Потому я носил ему «органик» – дорогой экологически-чистый собачий корм. И водил гулять.

– А если у неё ещё и дом свой появится, так и быть, женюсь, – пообещал мне Джимми, раздумывая о филиппинке и дальних перспективах – своих и Эльгадовских.

Но когда я, уже с водительскими правами, и со всё ещё неиссякшим желанием скатать в «Лилейное поле», отказался от взятой на себя повинности сидеть с его псом, он вышел из себя.

– Ты это куда?! – вознегодовал Джимми, будто и сам только что не собирался семь вёрст киселя хлебать до канадской границы. – Куда это ты поедешь?! Да ты и имени её не знаешь! «Шарлотта», ну и «Шарлотта». А сама, небось, какая-нибудь Келли, Кристи или того хуже Бекка.

Имя Бекка означало «заманивающая в ловушку».

– Много ты понимаешь, – не замедлил я восстать. – Никакая не Кристи и, тем более, не Бекка! Возможно, Анджелика. Ангел. В крайнем случае Салли, а сало – оно вкусное и полезное… как и салки.

Джимми покрутил пальцем у виска, но спорить не стал. К тому же, мою малоудачную шутку про сало он вообще не понял. Он вкалывал в порту и сала сроду не едал. И в салки не играл. Да и книг, где про них иногда пишут, никогда не читал.

Но надулся. Весь его взъерошенный вид намекал, что между мной и им пролегла опасная трещина, которая способна разломать нашу мезальянсную «дружбу».

Я уже был возле самой двери, когда и его Гад Ельцин шкрябнул мою кроссовку лапой. Он нервничал – хозяин продолжал теребить ключи от машины, а я того гляди переступлю порог. С кем же останется Гад?! Пёс насторожённо переводил свои маленькие карие глазки с красными точками в уголках с меня на него и с него снова на меня. Он уже привык, что раз в неделю мы остаёмся вдвоём и, сломя голову, бегаем по комнате – играем в салки. Это было весело. И сейчас он не мог взять в толк, почему я ухожу?! Ну а мне было абсолютно плевать, что думает пёс, и едет ли Джимми в Канаду к своей надоевшей филиппинке. Мне предстояла встреча с Шарлоттой.

– Ладно, езжай, – обиженно отвернулся к окну Джимми. – Но знай – все бабы – дряни.

Я захлопнул дверь. Джимми имел отвратительную привычку обобщать.

И снова я понесся по тому же сероватому серпантину меж двух отвесных скал, на которых лепились пики молодых ёлок. Из динамика, пробивая узкие лучи солнца, к горным вершинам взвивались золотые трубы фанфар – родители любили классику. Сам же я ещё не знал, что именно люблю. И просто слушал и вспоминал как однажды мы ходили на балет, и там тоже что-то такое звучало. Чайковский вроде. В Америке Чайковского любят и, наверное, если бы не слишком уж русская фамилия, давно бы присвоили себе. Как всех наших, кто, у нас прославился, а потом к ним уехал. Давали «Щелкунчик» – детскую Рождественскую сказку, которую американцы ставят зимой везде, потому что, наверное, других, как и я, не знают. Мы тогда сидели в темноте, а сцена была ярко освещена, и по ней носилась на цыпочках сказочная девочка в пышной юбке. А рядом со мной смутно белело платье какой-то женщины, чем-то напомнившей мне сейчас Шарлотту. Тогда я даже не заметил, что балет закончился и пора уходить.

Я и сейчас не зафиксировал время. И три часа дороги показались мне минутами. Хотя выехал я часов в семь утра, когда ещё было хмуро и розоватый туман стелился прямо под колёсами. А сейчас светил в самое темя почти белый шар солнца.

…И чего ради мчался я туда, в тот маленький городок, в котором у меня никого не было? Кто сейчас разложит это на причины и следствия?

Теперь-то я понимаю, причина в том, что мне хотелось поскорее вырасти. Меня гнала тайная сила моего тела – чувственность, разогретая откровениями Джимми. И в то же время жажда идеальной любви, про какую я читал в родительских книжках. Я был ещё свободен и дерзок. Какими бывают все юные, грешные и одновременно невинные, которых жизнь не успела зацепить своими когтями. Плюс: в Америке от скуки можно было рехнуться, тем более подростку. Ведь заняться совершенно нечем. Кроме травки, всё дорого и малодоступно

«Неужели я снова увижу её? – думал я, тормозя на парковке вблизи главной улицы и таращась на расписанные красками стены этого совершенно кукольного городка.

Я даже боялся, что вообще простою впустую, и что никакой Шарлотты здесь нет и не было, потому что она плод моего воображения. И чтобы не выглядеть перед самим собой полным идиотом, нырнул в первое попавшееся кафе и уселся так, чтобы наблюдать в окно всю улицу. Люди по ней сновали, как муравьи возле муравейника. Много людей. Только не было среди них никого, кто напоминал бы её хоть отдалённо. «Бред да и бред, лучше пива выпить», – именно так сосед Джимми окрестил мои надежды. Потому что сам он понимал отношения между мужчиной и женщиной исключительно как отношения плотские. И если мою Шарлотту нельзя пощупать, значит это никакие не отношения, а просто «бла-бла-бла». Иногда я с ним даже соглашался. Хотя все эти зимние месяцы я воровал из book- stores – книжных магазинов – учебники и загонял их студентам за полцены. Благодаря чему, не вполне одобренному моей совестью, сейчас у меня в кармане уютно свернулось золотое колечко с кубиком циркония. Я подарю ей его. Стыд меня не особо мучил – воровал, да и воровал. От них не убудет. Это же просто беспредел: в Америке со вчерашних школяров дерут по 40-50 баксов за один учебник. За один! А сколько их надо на каждый курс обучения? За 4-5 лет-то! А за тетради-ручки? Узаконенная коррупция, вот это что!

Хотя… Ну а если я не найду Шарлотту, что делать с ненужной мне безделушкой?

Так я сидел и выматывал себе кишки.

И можете себе представить мой шок, когда, ещё не прожевав сосиску, я вдруг увидел, как толпа расступилась, и Шарлотта, будто Афродита из пены морской, ступила на порог того самого кафе, где сидел я.

– Хай! – чуть не опрокинул я стул, давясь недожёванной сосиской.

Но она меня не услышала.

– Две порции сосисок «to go», – сказала она, водружаясь на стул неподалёку. Минут пять подождала, торопливо хлебая из прозрачного, как тот лёд зимой, стакана. И, схватив долгожданный заказ, ускользнула из поля моего зрения.

– Официант, счёт! – пришёл я в отчаянье, потому что медлительный немец так долго проверял что-то на экране компьютера, а потом так аккуратно это вписывал в чек, что я готов был вцепиться в его белый воротничок и душить, душить… Бросив на стол десять долларов, я ринулся за Шарлоттой.

Я нагнал её возле одного из кукольных домиков, в дверь которого она чуть было не улизнула и, крепко ухватив её за свободную руку, брякнул первое, что пришло на ум:

– Шарлоттапошлинащелкунчика…

Пытаясь выдернуть руку, она растерянно уставилась на меня. Но – дудки! Я-то знал, что интеллигентность – свойство хлюпиков, и держал её крепко.

– Ты кто? – выдохнула она, не сводя с меня пушистых глаз, которые столько времени виделись мне в моих снах.

– А? – опешил я, всё также не желая терять её руку. – А-а-а!.. Ты меня не узнала!?

Она хлопнула непонимающими глазами. Вот же чёрт!

– Я… это. Я – Пол! Пауль. Павлик. Помнишь: зима, петух, гололёд. Ты ещё скользила и падала… Это был я!

– А-а-а, – теперь уже протянула она озадаченно, и в её взгляде появилось что-то осмысленное.

– Так, это… – Я не знал, как ей заговорить зубы, потому что – убей меня – опять не мог придумать ничего путного, кроме того, что уже сказал. И, отчаянно краснея, промямлил: – Это… На «Щелкунчика» пошли?

– О, май гот, – засмеялась она. – Так это же вечером! «Щелкунчик» открывают только на ужин. Ладно, давай у самой высокой ёлки в семь. Пока!

И убежала. А я, будто пришибленный, ещё долго стоял и всё не мог решить: почему «Щелкунчик» открывают только на ужин? Что это вообще может значить? И кому она несла те сосиски? Мужу? А как же тогда театр? Или не мужу? Не придёт? Или придёт? Или это не имеет никакого значения?

Наверное, у меня был странно-идиотический вид, потому она пришла к ёлке, бесшабашно размахивая сумкой, из которой торчали покупки, и среди них – громадный пакет чипсов. И хотя я разлетелся к ней всё с той же безотчётной нежностью, но на этот пакет я взглянул с неожиданным для себя разочарованием. Всё было так и не совсем так. Ни сосиски, ни, тем более, чипсы не вписывались в мои представления о ней. Моя девушка должна питаться амброзией и нектаром. И индуктивно отражать моё высокое психическое напряжение, приняв его форму, как принимает вода форму вазы. А этого не было! Йеэх!

– Так ты меня не в кафе, а в театр звал?! – уставилась она на меня с нескрываемым разочарованием. – Но ведь там даже столиков нет…

И обескураженно переступила с ноги на ногу.

– Ладно, пошли, – после минутного замешательства всё-таки согласилась она. – Но лучше бы в кино. Там хоть чизбургеры продают.

А у меня заныло в животе. Или в сердце? И ныло оно потом всё первое действие, до самого антракта. Потому что справа от меня сидела девушка. В белом платье! Белоснежка. И глаза её были устремлены на сцену с таким вниманием, что я преисполнился умиления и благодарности. Какая-то двойственность моего состояния рассеялась, и я подумал: может я ошибся и принял за свою совсем другую Шарлотту? Я скосился влево: левая Шарлотта удивлённо смотрела на сцену, хрустела чипсами и качала ногой. Кроме того, у неё оказался чересчур большой нос. А разглядеть это можно было только в профиль.

После того, как занавес закрылся и все двинулись к выходу, я пытался не потерять свою соседку справа из виду, но левая, громко хрустя чипсами, принялась болтать…

– А я подумала было, ты приглашаешь меня в кафе «Щелкунчик»! На Фронт-стрит. Оно у нас самое престижное и дорогое, я никогда в нём не была. А я голодная! Хорошо, хоть продукты домой не занесла – тут и поела. Предупреждать же надо…

Я вспоминаю ту девушку-Белоснежку с безнадёжностью, потому что совершенно запамятовал её лицо. Мне ведь виден был только её контур. Такой тонкий и нежный. Как и должен быть у моей девушки.

Но она… исчезла. Я ещё много раз ездил позже в Городок в надежде столкнуться с ней. Но так и не столкнулся. Попадались другие. Но не она. А её я больше не видел. Видать, ген у меня такой потомственный – искать идеал.

– А! Те же яйца только в профиль, – хмыкнул Джимми, который был удивлён, что я всё-таки нашёл ту мою Шарлоттку. Хотя я ему объяснял, почему она уже не моя. Он с удовольствием поглощал свой яблочный пирог, заливая его кока-колой.

– Ты слишком большой придумщик, Пол. Продай-ка лучше мне колечко, я его своей загоню. Сколько оно, баксов пятьдесят? Загоню за тридцатку. Зачем тебе кольцами разбрасываться, если нет никаких отношений?

А я сделал первое в своей жизни открытие – взрослые совершенно не понимают нас. Ничего общего с отношениями Любовь не имеет. Любовь – это состояние.

Я вернулся домой поздно. Мои домашние из-за меня опять не поехали на парти и были очень раздражены. Из чего я ещё и заключил, что настроение – это уровень серотонина, при его нехватке в кишечнике люди смотрят на мир особенно мрачно. Потому американцы так много едят. И потому же они такие толстые. Я залез в холодильник и съел всё, что там нашёл. И мне стало намного легче.

Ночью мне снились дома. Много домов, насквозь пронизанных окнами. В которые заглядывала только луна. Никого другого не интересовала жизнь в этих слепых глазницах. Слишком много там было всяких шкафов, холодильников, стен и перегородок. А я всё лежал и думал о своей отчаянной потребности в любви. До которой в Америке никому нет никакого дела…