4. Валерий Дечев Серпнёвое
Валерий Дечев.
Серпнёвое
С утра моросит. Улица — сплошное болото. Теперь из дома ни ногой. Кто разрешит? Когда бы всё зависело от меня — я был бы уже во дворе. Как вчера. Но в четыре года разве поспоришь с взрослыми. Меня их доводы придавили к стене. Шкафом. Сегодня я сделался пленником.
Грусть и уныние загнали меня на подоконник, откуда я наблюдаю за дождливой улицей, поджав под себя ноги. За стеклом палисадник с сиренью и мокрые яблони. Крупные капли падают с ветвей раскидистого вяза. Тяжело оторвавшись, капля долго летит, целую вечность, и, угодив в большую лужу, разрывается тысячей брызг. Вода в луже взволнованно расходится кругами.
Вид палисадника так и манит выйти на волю. Воздух там чист и пахнет степным ветром, — не надышаться. Это запах свободы. За окном необозримый простор, и взгляд тянется вдаль до самого горизонта. Поиграть бы сейчас под старенькой туей в песке, привезённом летом дедушкой. Ещё вчера на песке я строил город.
На дороге взвились клубы чёрного дыма, поднялась какая-то суета. Грузовик, снующий целыми днями туда-сюда, сегодня застрял напротив нашего окна. Теперь он старается выбраться из огромной лужи. Если ребёнок томиться в доме, покоряясь чужой воле, то кому же покорны силач-грузовик и взрослый мужчина- шофер? Могучие титаны, так же как я, запросто могут угодить в ловушку, расставленную непогодой.
Рядом со мною на подоконнике кем-то забыт серый куль из грубой бумаги, свернутый некогда продавцом в магазине. Я тяну оттуда солёную баранку. Пока баранка тает во рту — мысли уплывают, ручьями сливаются в фантазии, рекой стремятся к океану мечты. Её неясные очертания маячат где-то на горизонте.
В доме тихо так, что слышно как на другом конце бабушка суетится на кухне. Комната, занятая мною, самая просторная и светлая. Её называют праздничной гостиной, иногда комнатой для торжеств. Два окна смотрят на улицу, из третьего обозревается двор.
Отвлечься от грустных дум и непогоды помогло бы стоящее дело. Взгляд мой в поиске подходящего занятия перебегает от одного предмета в комнате к другому. Здесь расставлена старинная деревянная мебель. Я присматриваюсь к рисунку искусной резьбы на изголовье кровати. Рядом с кроватью устроился элегантный гардероб ручной работы, за ним громоздкий секретарский стол. Их почтенный возраст и парадно-деловой вид внушают уважение, даже трепет. В углу примостился бабушкин дубовый сундук.
Наш дом полон тайн. Взять, к примеру, сундук. Бабушка редко его открывает. Он заперт на ключ. Витиеватый старинный ключ, каких давно не делают. Открытие сундука — это целая церемония, протекающая по строгим правилам. Правила совершенно нелепые, как и всё что придумано взрослыми, чтобы осложнить мою жизнь, но их соблюдение каждый раз вызывало во мне любопытство. Заглянув однажды внутрь, я убедился в том, что сундук доверху набит аккуратно сложенным бельём и одеждой. Скажите, кому это интересно? Обман, сплошное надувательство.
На самом деле, я полагаю, в нём прячут вовсе не то, что я видел. Как это возможно, спросите вы. Вот и я поначалу был в недоумении. Но торопиться мне некуда, впереди свободный день. Для выяснения истины я неспешно и обстоятельно исследовал и обдумал этот феномен. После некоторых опытов сделал вывод, что в сундуке спрятано то, что не полагалось видеть постороннему глазу, тем паче детям. Я понял это, наблюдая за картиной, что висит над сундуком. Я часто любуюсь этим пейзажем.
Картина изображает руины замка у пруда. Позади густой парк в полуденный зной. Пруд привлекателен, — он несколько освежает пейзаж, дышащий жаром. Возникает желание укрыться в тени вековых деревьев. Картина как будто живая и разговаривает со зрителем, заставляя замирать сердце подобно сказке. Полотно увлекает настолько, что, втягиваясь, невольно становишься не то его персонажем, не то одним из героев сказок Шарля Перро.
Хоть замок рушится, в нем теплится жизнь: из окна островерхой башни выглядывает лицо, женщина у пруда полощет бельё, собака стоит на камне в воде, цветёт шиповник и ползёт по облупленной стене вьюн.
Если вдумчиво, не торопясь рассматривать пейзаж — заметно напряжение, исходящее от персонажей. Все застыли, замерли на месте и чего-то ждут. Спрашивается — чего все ждут. Они ждут, когда вы отвернётесь. Стоит отвернуться, как внутри всё оживает: люди — крохотные лилипуты, в забавных старинных нарядах, — продолжают заниматься своими делами. Собака лает. Деревья качаются. Когда в доме совершенно тихо, можно услышать порывы ветра или далёкие раскаты грома. Ведь на горизонте близится гроза.
Нелегко поверить в это. И всё же, смею утверждать, всё сказанное — чистая правда. Не один раз я проверял, проводя испытания, и утвердился в своей правоте. Если внезапно обернуться или неожиданно зайти в комнату, тем самым застигнув хозяев врасплох, прямо на ваших глазах в картине бурно течёт жизнь и отчетливо заметно движение. Мгновение спустя всё замирает. Затем медленно и незаметно каждый смещается на свое место, туда, где и должен стоять.
Ну, каково! Не странно ли всё это? Очевидно, в картине скрыт иной ключ. Не зря её повесили над сундуком. Этот волшебный ключ способен расколдовать сундук. И тогда, отперев его, вы найдёте там не бельё и одежду, а совершенно иные вещи. Что лежит там — загадка, которую ещё предстоит разгадать.
У меня есть предположение, что там хранят предметы, которые я видел в цирке. Маг притащил свой сундук похожий на этот, достал волшебную палочку и давай удивлять зрителя: из сундука полезли девушка, тигр, акробат, слон. Расколдовав сундук, мы изменим реальность. Волшебство сопровождается исчезновением реального мира. Заглянув внутрь, шагнёшь за тот порог, где живёт сказка. Вполне вероятно, что на дне таится заклинание, которым можно приказать картине «отомри» — и тогда оживет и явится застывшая на полотне сказка.
Как же долго и мучительно я напрягал воображение, чтобы представить себе, что меня ожидает там дальше, за рамками картины. Там, в глубине дремучего парка, дальше за заброшенным замком, если свернуть направо, или влево, что будет, если идти далеко, как только можно, за самый горизонт. Отыщется ли дорога обратно, и вспомню ли, откуда я там появился, и захочется ли мне вернуться сюда, в эту комнату. Мне даже становилось грустно, — я жалел бабушку, маму и всех родных, — как туго им придется тут без меня. Подумают ещё, будто я удалился от всех, затаив обиду.
Как чиста и доверчива душа ребёнка. Обладая этим даром, лучше слышно людей, понятнее сказки, искренней дружба. Размеренно и неторопливо течёт своим ходом жизнь. А куда ей торопиться — вся она ещё только впереди. И выглядит мир в детстве естественнее. Ребёнок ближе к земле, потому что носится босиком по двору всё лето. Ближе к природе — легко и ловко лазит по деревьям. Знает все ямы в реке. И его все знают — ребенок окружен естественной дружелюбной средой. С годами это чувство пропадает — между взрослым человеком и миром появляется слой полиэтилена. Плёнка мешающая чувствовать мир. Прослойка, в которую он замотался, стремясь отделиться, изолироваться. Но в детстве всё ещё впереди и я решил набраться терпения и наблюдать. Я был уверен, что пробьёт час, тайна раскроется, и я окажусь в сказке.
Кто-то возразит, скажет, мол, такое невозможно. Что ж, это вполне объяснимо. Прежде чем судить так или иначе следует напомнить о важной детали, которую нельзя упускать из вида. Владелец сундука — бабушка. Именно бабушка центральная фигура мистерии.
Бабушка моя, как все бабушки в мире, самая обыкновенная: одевается как старушка, болтает часами с подругами. Как они похожи друг на дружку! Только, знайте — всё это для отвода глаз, умелая маскировка. Никто не подозревает, что за этими неприметными старушками кроется существование волшебного мира. Назовем его тайный Орден деревенских старушек.
Я никогда не спрашивал её об Ордене, сознавая наперед, каким будет ответ. Бабушка меня всерьёз не воспринимает, ведет со мной скучные повседневные разговоры. Взять, к примеру, день, когда мы собрались в гости к её подруге Рае.
Окрыленный надеждой хоть как-то развлечься, я с радостью оставил дом, сделавший меня узником. Мы пробирались тропинкой сквозь густую мокрую зелень огородов. Навстречу, с севера, наплывали мрачные чёрные тучи, от вида которых  внутри все обрывалось. Прощай солнечный плёс на речке, море, загорелые друзья, пионерский лагерь, малинник у подружки в огороде, великаны- сосны во ржи. Где вы теперь кузнечики и бабочки с цветочной поляны? Всё, лето кончилось!
В гостях мы изрядно задержались. И поскольку развлечения для меня не нашлось, я получил очередной урок: одно дело изнывать от скуки дома, другое — в гостях, где все чужое, — ни шелохнуться, ни тронуть ничего нельзя, — непозволительно.
Тикали часы, старушки никак не могли наговориться, и мной овладела такая скука — хоть плачь. А послушать их беседу, сразу ясно, что тебя водят за нос. Мыслимо ли несколько дней подряд провести за обсуждением покроя очередного сарафана. Они ещё показательно жадно смакуют детали. Зачем много раз повторять одни и те же слова, лишенные всякого смысла.
Портниха-Рая, как её все называли, работала в ателье. Это кирпичный домик, стоящий отчего- то прямо в луже Школьного переулка. В ателье всегда царил беспорядок: великанские ножницы, рулоны ткани, мел, катушки ниток — валялись повсюду. В центре громоздился чёрный женский бюст, утыканный булавками и цыганскими иглами.
Под стать интерьеру, здесь протекали беседы — затяжные и нудные, они изматывали окончательно, случись мне оказаться в их эпицентре. Уже через несколько минут в обществе старушек внимание притупляется, и я совершенно не воспринимал смысл их болтовни. Умелый фокусник знает когда, улучив момент, достать белого кролика из рукава так, чтоб удивить зрителя. Нечто подобное совершалось и здесь. Усыпив меня отвлеченными разговорами, старушки приступали к главному делу. Уже не стесняясь, они всласть делились секретами магии и чародейства, считая, что я ничего не слышу, и даже услышав, всё равно ничего не пойму.
Но порой удивительные штуки выкидывает с нами память и сознание.
Пролетели годы, я окончил школу, и подал документы в военную академию. В семнадцать лет жажда вырваться из объятий родительской опеки становится нетерпимой. Она была утолена с лихвой, теперь обернувшись обратной стороной. Вчера ещё я во дворе гонял мяч, сегодня с меня спрос, как с взрослого. Какой-то стремительный круговорот подхватил и увлёк меня с невероятной силой. Перед глазами мелькали вокзалы и поезда, давила гравитация толпы и суета большого города, вытягивали в струнку строгие военные коридоры, где тысяча абитуриентов держит экзамены. На смену однообразной, монотонной жизни в школе грянули перемены. Вот только жизнь завертела мною слишком резво, и сознание невольно отпрянуло вспять, на поиск тверди, опоры. Захотелось вцепиться в какой-нибудь якорь.
Тут и вспомнилось Серпнёвое. Вспомнилось, как летними вечерами, когда отступала жара, и мужчины возвращались с работы, женщины завершали хлопоты и собирались на лавочке перед домом. О чем говорили? Полагаю — обсуждали соседей, родственников и знакомых, делились секретами кухни, спорили о воспитании детей. Лица, морщинки, выражение глаз, детали одежды — так живо встают перед глазами, словно я их видел вчера. Но вот пытаюсь вспомнить хоть один конкретный разговор и ничего. Ничегошеньки не могу вспомнить, словно мне стерли память. Странно, ведь я столько раз сидел допоздна прямо в самой гуще этих разговоров — и ничего не помню.
В жаркий полдень идут строевые занятия на раскалённом плацу. В ста метрах плещется море. Волна на солнце искрится, дразня, и зовёт окунуться в прохладную пучину. Купаться запрещено, — угловатые желваки на суровом лице офицера отгоняют лишние мысли. Нога тысячный раз чеканит шаг, но вот кто-то в заднем ряду сбился и приходится всё начинать заново. От муштры к вечеру перед глазами мелькают кружочки конфетти. Звучит отбой, и рой будущих курсантов стихает. Нас в казарме восемьдесят человек. Стоят кровати в два яруса. Со второго яруса на четвёртом этаже нашего корпуса открывается изумительный вид на севастопольскую бухту. Весь город светится на противоположном берегу. Огни переливаются, качаясь в тихих водах, дразнят, влекут куда-то в недосягаемую глубину тихого деревенского вечера, чарующего мелодией заката. Огни порта множатся, отражаясь в воде. Сквозь прищуренный глаз огоньки вытянутся в лучистую звездочку, лучи которой вращаются, вослед повороту головы.
Этот фокус я открыл в Серпнёвом, когда от скуки разглядывал единственный фонарь на улице. Как мило листать страницы детства. Солнце, багровея, плавно клонится к земле. Вечернее село торжественно замирает. Повеяло долгожданной прохладой и запахом полыни. На улице появились бабушки в платочках и нарядных передниках, с горячими семечками в кармане. Погружаешь руку в горку горячих семечек, а от наслаждения хочется захрюкать. Я будто бы ощущаю их приятное тепло на ладони.
— Что с тобой, — рот растянут до ушей? Отчего улыбаешься? — спрашивает меня сосед по спаренной кровати.
Их двое: Толик и Рома — двоюродные братья, из Сумской области. Чистые и доверчивые ребята, обращаются ко мне, когда не понимают, что от них требуют, — они говорят по- украински, и ещё не привыкли к строгости в казарме, — каждое обращение офицера вызывает у них затруднение.
— Толик, ты не помнишь, — спрашиваю, — о чём женщины разговаривают в деревне, когда вечерком соберутся у кого-нибудь на лавочке?
— Та, хиба, всэ запамьятаишь, — отвечает он, немного поразмыслив, — воны ж молотять языком ниба жерновы на млыни. Им тильки дай волю. Спивают гарно!
Вот именно! Я помню, как красиво звучал их хор на вечерней зорьке. Какие волшебные голоса!
И я извлекаю каким-то чудом историю, выплывшую неожиданно из памяти.
Как обычно, мы сидели с бабушкой на лавочке у Раиных ворот. Вечер катился согласно установленной традиции, но в какой-то момент разговор  отклонило в сторону. По непонятным причинам в потоке обыденных повседневных фраз вдруг замелькали яркие цвета, что привлекло внимание. Я насторожился.
— Иван с выгона вернулся поздно. Темно уже на дворе было. Во дворе горит лампа, которую он повесил ещё прошлым летом, — рассказывала Рая про мужа, выпасавшего овец.
— Лошадей распряг, полез в телегу за торбой, куда я ему завтрак собираю. Он аккуратный у меня, дно телеги всегда устлано соломой. Вдруг в соломе что-то зашубуршало. Ну, думаю, мышка, наверное, забралась полакомиться зерном. Но из соломы высунулась чёрная голова. Затем показалось туловище — воттакущая змея!! Выскользнула из телеги и скрылась в темноте, где- то в бурьяне, только её и видели!
— Тьфу, какая гадость! Откуда же она там взялась? — в сердцах расходилась баба Маня, сплюнув налипшую шелуху в передник.
— А кто знает! Расплодились в этом году. Он говорит, на выгоне их полно, и такие жирные, что моему деду и то не по себе. А уж он-то на своем веку их видал немало.
— Создал Бог гадину! А возьми, как кинется, — не унималась баба Маня. — Сваха рассказывала. Мальчика послала на речку за скотом, где бурьян высокий. Он только слышит, зашипело где-то. Глянул вниз, а ногу гадюка обвила. Хорошо, что он в дедовых высоких сапогах. До штанов не достать, а сапог оказался не по зубам. Прокусить не смогла.
— Да ну! — вскипела Мельничиха, — Гадюка!!
— Весной, люди видели, там она гнездо имела, — сердечно как-то вставила баба Маня.
После этих слов я чувствую плоть, медленно ползущую и извивающуюся по моей спине. Ледяной ужас овладевает мною, сковывая ноги и руки. Какое-то время я находился в оцепенении, близком к обмороку. И тут в тишине мирного деревенского вечера раздался душераздирающий женский крик. Сей же миг, словно по команде, вся компания резво вскочила с лавочки, и бросились наутек. Я был подхвачен и увлечён бегущей толпой.
Мой испуг сменился неподдельным изумлением. Кто бы подумал, что наши бабушки способны на столь впечатляющую резвость. Сейчас они больше походили на стаю задорной ребятни, чем на степенных матрон. Самая проворная оказалась в пятидесяти шагах на дороге.
— По моей спине что-то проползло, — взволнованно взывала из темноты Мельничиха.
Все взоры обратились к скамейке. Там было пусто.
— Шо тоби могло ковзать, там ничого нэма, — сбивчиво, от волнения переходя на родной украинский, отозвалась Рая. — Це у мэне затекли руки, и я хотила их вытягнуты за вашимы спынами, — призналась она.
— А чего же ты тогда вскочила, если это были твои руки? — Мельничиха, не доверяя, вела строгий допрос.
— Вы же так заверещалы, що я з переляку не зрозумила що трапылось. Ось и скочила разом з усима.
Весь вечер жарко обсуждалось происшествие. И накатившая было, волна страха переросла в возбуждение и неудержимое веселье. Мало- помалу всё улеглось, и беседа наладилась. Но видно уготована была судьба у этого вечера сыграть с нами непонятный фарс. Разговор снова накренило в сторону. Обнажив какой-то мистический, даже зловещий уклон.
В четырех километрах от Серпневого кипит жизнью железнодорожная станция. Многие мужчины работали на станции в депо. Смена рабочего зачастую заканчивалась глухой ночью. Отработав смену, Чуйко Петр, который живет за магазином, подъехал оказией к окраине села и направился к дому. Дорога шла через кладбище. Само собой, он был наслышан, какими баснями потчуют друг друга односельчане, едва только заходит речь об этом сакральном месте. Как любой житель деревни, отчасти верил им, в то же время, как полный сил взрослый мужчина, считал, что нечего ему опасаться на кладбище. Весьма благоразумно было бы обойти его десятой дорогой. Петр, напротив, — буквально ринулся напролом.
Пройдя сквозь перелаз кладбищенской ограды, он оказался на тропинке, петляющей между могил. Ночь выдалась теплая, располагающая к прогулкам. Вот только луна не вышла. Яркие огни от станции едва достигали сюда, всё же позволяя различить очертания местности. Тропинка петляла в густой траве, так что он несколько раз терял её, то и дело, спотыкаясь о холмики могил, при этом здорово чертыхался, не отдавая себе отчет в том, что делает. Воздух за день сильно напитался травой. Стойкий запах дурманил полынным настоем.
Наконец, когда насилу отыскался плетень на противоположной стороне кладбища, надумалось ему раскурить сигарету. Позже он рассказывал: пока блуждал по кладбищу, в душу стал просачиваться суеверный страх, забытый с детства. И подумалось ему, что закурив, он успокоит нервы и, тогда безмятежно продолжит путь восвояси.
Пошарив в карманах, он достал спички, сунул сигарету в рот, занес руку со спичкой. Но так и не закурил. Кто-то окликнул его по имени. Он едва не обернулся, как сделал бы каждый человек, движимый инерцией, если бы только не глухая ночь, да кладбище. Хорошо, что когда-то его просветили на этот счёт: услышав, что тебя кличут на кладбище ночью, ни в коем случае нельзя оборачиваться и отзываться на зов. Ясное дело, что всё это суеверные страхи, предрассудки! Да вот только, надо же, чтобы именно с ним кто-то теперь сыграл такую шутку.
Зов повторился, несколько ближе, как будто догонял, и голос вкрадчивый, вроде знакомый. Внезапно вспомнилось, рассказывали, будто нельзя оборачиваться только в пределах кладбища. Так и не обернувшись и не запалив сигареты, он преодолел последние два-три шага, отделявшие его от ограды. Ага, вот и знакомая дыра в заборе! Он наклонился и, переступив низкую жердь, оказался по ту сторону кладбищенской ограды. И снова, слышит, как кто- то зовёт его, уже прямо за спиной.
«Нет, будет с меня, — подумал Петр. — Взрослый, полон сил мужик извелся от страха. Нервы никуда не годятся! Срамота!» — и так потянуло обернуться на настойчивый зов, что не удержался.
Вера Самойленко — доярка. Первая дойка в пять утра, а коровник на другом краю села. Чтобы поспеть, ей приходилось подыматься около четырех. Дом её, — все его знают, — третий от кладбища. В то утро, выйдя на работу, она нашла тело, распростертое у кладбищенской ограды. Хорошо, светать стало, так она разглядела в утренних сумерках мужчину. Подошла ближе, — да это же Петр Чуйко! Сказать что пьяный, так нет! Мужик никогда этим не баловался. Работяга и семьянин, такого рода грешков за ним не водилось, как за теми, кто напивался до чёртиков, чтобы валяться по улице.
Она стала трясти его за плечи, и вдруг из его груди  вырвался воздух , будто в паровом котле спустили клапан. Веки дрогнули, он шевельнулся и ожил.
Потом уже, когда вспоминал это происшествие, рассказывал будто, третий раз, когда его позвали со стороны кладбища, обернулся, решив, что за оградой он в безопасности. Обернувшись, никого не увидел, вот только куст сирени дрогнул, шевельнувшись, как будто, и неожиданно на плечи навалилась тяжесть, и на веки, словно свинца кто-то положил, и на грудь тяжелую плиту взгромоздили — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Тогда он стал терять силы, волю, и сознание.
Когда эта история широко распространилась, в селе по-всякому толковали. Кто-то объяснил случившееся сердечным приступом, кто-то назвал хитроумной уловкой, только чтоб прикрыть похождения к бабе, но нашлись и те, кто готов подписаться кровью под каждым словом.
Закончив  изложение внезапно нахлынувших воспоминаний, я обнаружил вокруг себя два десятка будущих подводников. В темноте их глаза горели. Ни то огни ночного города причудливо отражались в глазах, ни то рассказ воспламенил души и воображение моих друзей. Сон как рукой сняло. Мои слова здорово взбудоражили ребят, и в казарме долго не смолкал возбуждённый шёпот.
На следующее утро мне выпал наряд по кухне. Начистить картофель для всех курсантов училища — самая неприятная работа. Машинка для чистки, как водится, сломалась. Работали вручную до пяти утра. Иногда бегали к морскому обрыву на перекур. Со мною в наряд попросились и вчерашние слушатели, предвкушая нескучную ночь. Что-то мне подсказывает — их ожидания оправдаются!