|
|
|
|
Известная писательница,
литературовед. Родилась 4 октября 1980 года в
Киеве. Поэт, прозаик, переводчик. Культуролог, философ, религиовед. Доктор
культурологии. Кандидат педагогических наук. Профессор кафедры культурологии
Института
философского образования и науки
Национального педагогического
университета имени Михаила Драгоманова (Киев
). Живёт в Киеве. Другая
духовная родина - Ивано-Франковск. Автор сборников поэзий «Моя революция»
(2009), «Жесть» (2010), «Александрия-208» (2010, соавторстве с Ю.
Крыжановским), «История болезни» (2011), «Две Жени» (2012), «ПОСТлирика»
(2012). Победитель многих международных фестивалей и конкурсов поэзии
. Печатается в Украине и за рубежом.
Монолог Дон Кихота
Обратись к докторам за справкой -
И ментам предъявляй при встрече:
Сумасшествие - это способ
Избегания дураков.
Евгения Бильченко
Если можешь молчать - не тявкай:
Лаем псарника не излечишь.
Вынь из шкафа свой детский посох
И сотри с него кровь песков.
Будь смиренным и будь терпимым.
Стой на почве двумя ногами.
Ни за что не буди округу
Истерией случайных драк.
Заливайся дешёвым пивом.
Обязательно пей с врагами:
Нет на свете вернее друга,
Чем хороший разумный враг.
Привыкай тяжело, но быстро
Расставаться с родным порогом.
Никогда не торчи под дверью
В ночь от вечности − до среды.
Ухмыляйся в лицо гэбисту.
Приникай к тишине пророка.
Обучайся искусству зверя −
Чуять запахи и следы.
Если можешь, − летай, как птица.
Не умеешь, − скользи, как ящер.
Хочешь гостем быть - стань не прошен
(Если выгонят, − уходи
По-английски, забыв проститься).
Думай только о настоящем,
А когда оно станет прошлым, −
Вырой яму на дне груди.
Ляг на рельс. Поднимись на рею.
Сделай мельницей − Дульсинею.
Собери всех бомжей по люкам
И для них возведи мосты.
Постарайся идти скорее.
Постарайся любить сильнее.
И не жди, что тебя полюбят
Так же сильно, как любишь ты.
Будь упругим − и будь безбрежным.
Будь известным - и будь бесславным.
Выжидай свой последний «Боинг»,
Как ребёнок, на «пуск» косясь.
Проявляй, если хочешь, нежность.
Проявляй, если хочешь, слабость.
Ничего-ничего не бойся,
То есть бойся − всего и вся.
Растворяйся в густом тумане.
Меряй небо скупым шажочком.
Притворись молодой икринкой
В дебрях древней седой реки…
И следи, как в твоём кармане
Всё отчётливее и жёстче,
Как зелёные «семеринки»,
Наливаются
Кулаки.
13-14 февраля 2015 г.
Школьники
Артёму Сенчило
Мы воскреснем, мой брат. И снова начнём с азов,
Как тогда, в первом классе:
Аз, буки, веди, ять...
Мой бумажный сержант, прорвавшийся сквозь Азов,
Превратился в корабль - пучину нутром объять.
Он плывёт, как дурак, сквозь сотни подводных мин.
Он летит на одной (той самой, святой) сопле.
Он буравит морское дно - и спасает мир,
Прогрызая во тьме большую, как солнце, плешь.
Он глотает свой транк - и тут же впадает в транс.
Он надел камуфло, как Моцарт - изящный фрак.
Он давно не страшится грязных зелёных трасс −
Он давно не страшится гладких холёных фраз.
Мы такое прошли… Бояться ли нам теперь?
Королей, костылей ли? Сводок телепрограмм?
Я открыл тебе дверь. Дави на звонок и верь:
За порогом стоит уже не блокпост, − а Храм.
Там, внутри мириады братьев глядят с икон,
И тебе никуда не деться от этих глаз…
Мой бумажный сержант поставил себя на кон
И, когда он взорвётся, −
Сбудется Первый Класс.
14 февраля 2015 г.
Кривым зеркалам
Я рою планету ботами.
Я пули глотаю гроздьями.
Из нор выползают «ботаны»:
Учить меня − чувству Родины.
Учить меня − чувству Матери.
Учить меня − чувству Господа.
Они расстилают скатерти.
Они козыряют ГОСТами.
А пули мои - бумажные:
«Стихи - это то, что кажется».
Я сделаю словом -
Каждого,
Но нужно ли это -
Каждому?
Из букв вылезают нытики −
Нытью, как всегда, не верю я.
Стругает людей на винтики
Вселенская Жандармерия.
Таблички,
Приставки,
Суффиксы…
Преступники стали судьями.
Мне спину свело от судорог:
Любовь избивают прутьями.
Я виделся с Боддхисаттвами,
Шахиду твердил про Иссу, но
Не любит Халиф писателей,
И суры давно написаны:
Я знаю, что надо - выстоять.
Я знаю, что надо - выстрадать.
Меня продают − по выставкам.
Меня раздают − на выстрелы.
Меня разъяряют жалостью.
Меня усмиряют мерками…
Разбейте меня, пожалуйста:
Я − слишком прямое зеркало.
18 февраля 2015 г.
Рядовой
Всі готові сприймати смерть, якщо це буде не з ними.
Сергей Жадан
Пока наши тучи свой сохраняли цвет,
Мы были единым целым, как «да» и «нет».
Мы прятали в сердце страх, как смешной реликт.
На мордах у нас светился единый лик.
И всё было ясно: «мы» и «они». Они, -
Естественно, тьма и сумрак.
А мы - огни.
Наш сладостный свет крошился, как пуд халвы:
Хватало на командиров и рядовых.
Хватало на всех. А после пришёл конвой.
И первым опять подставился рядовой.
Оно и понятно: он же - не так умён,
А мы пригодимся (сотням чужих знамён).
Смотри, они реют. Вон их, полным-полно!
А что рядовой? Мы снимем о нём кино,
Напишем стихи о страстной любви к своим…
Помилуй, Господь.
Оставь меня рядовым.
19 февраля 2015 г.
Счастье: попытка определения
Свобода
- это когда
забываешь отчество у тирана
Иосиф Бродский.
Безымянная, будто в детском кино, звезда
Спит на двенадцатом этаже, но не снятся сны ей.
Наконец-то я понял: счастье - это когда
Из волонтёрских мобильных, стирая слово «война»,
Исчезают кликухи и позывные -
И появляются имена.
Имена твоих близких друзей и дальних знакомых:
Всех, кто с тобой остался. Всех, кто тебя покинул
.
Даль разрастается, как саркома.
Дождь, опадая с веток,
Бесшумно ползёт по Киеву,
Как выходец с того света.
Наконец-то я понял, что обрету покой
После того, как они заколотят
И пустят вниз, дождевой рекой,
Самый последний гроб
С ещё тёплой душевной плотью,
Расстрелянной прямо в лоб.
Вот тогда, моё счастье, у нас наступит своя весна.
К тому времени наши мышцы
Станут тоньше хвостика мыши.
Но весна всё равно наступит: она
Поведёт нас к Востоку − за болью и былью.
И мы, удивившись, заметим: мы же
Исчезаем из наших мобильных,
Как волонтёрские имена.
21 февраля 2015 г.
Песня о всаднике с головой
Я видывал оперу эту в гробу:
За мной повторяют мою же судьбу.
Меня поражают моим же мечом,
Украденным неким чужим палачом
Из кузницы, где закаляют хрусталь
До уровня стали. Хорошая сталь -
У всех палачей, как и прежде в цене:
Едва ты с коня, − и они на коне.
Поэтому, парень, дружи с головой.
Прячь хрупкую шею под плащ боевой.
Молчи о болезнях. Кричи о любви,
Не бойся. Не плачь, Не ропщи. Не зови.
Не думай о скорой: больница - не мёд.
Ты - мёртв. И тебя - только мёртвый поймёт.
Твой конь деревянный - надёжней, чем гроб:
Давай, моя радость, пускайся в галоп!
Лети через горы, поля и луга -
Туда, где ни красть не умеют, ни лгать;
Туда, где росой захлебнулась трава;
Где - кровью из плахи - растёт голова,
Как юный побег - из столетнего пня…
Не будет пускай ни тебя, ни меня,
Но дети, войдя под зелёный покров,
Наступят на корни из наших голов.
22 февраля 2015 г.
Двое
Когда Иуда будет умирать,
Выхаркивая желчь воспоминаний
И комплексов, − он к ложу позовёт
Не Понтия Пилата, но Христа.
Друзья Иуда - трепетная рать -
Опять замкнутся в комнатной нирване.
Мобильные отключатся. Черёд
Событий - предсказуем. Маета
Людских поступков меркнет перед тьмой
Болезни и просветом суицида,
Когда болеть - уже невмоготу
И некому лекарства оплатить.
Придёт Христос - красивый и немой,
Как медсестра в разгар аппендицита,
Молчанием наполнит пустоту
И даст немного денег - на «пропить»,
Поскольку медицина здесь, увы, −
Бессильна. Вопреки законам детства
Иуда будет, скорчившись от мук,
Корить Христа − за горсть своих монет;
За то, что Крест стал символом молвы -
Той, от которой никуда не деться
Ни бедному Иуде, ни Тому,
Кто просто шёл и выполнял обет.
История знакомая, мой друг.
Её тираж, к несчастью, повторяем,
Как хит о миллионе алых роз,
Как с пищеводом слипшийся хот-дог;
Как руки, замыкающие круг;
Как истина, что «ценим, лишь теряя».
… В любом из нас - Иуда и Христос
Проявятся, когда наступит срок.
24 февраля 2015 г.
Монолог Джордано Бруно
Галилео, мой друг, ты − вдвое хитрей меня.
Из галактик к тебе слетаются звёзды-вестницы.
Я хотел бы, как ты, кивком избежать огня,
Чтобы после сказать: «И всё-таки, она вертится!»
Я хотел бы, как ты, смешком одурачить суд:
Их невежество, их величество твердолобое.
Притвориться, что ты - их пряник, движок, хомут.
Подыграть им, отсрочив час своего надгробия.
Попытаться понять их коды и номера:
«Люди − братья», и «всяк − мастак на свою позицию».
«Думай шире», − меня учили профессора.
«Будь покорнее», − говорили мне инквизиторы.
«Мерь объемнее − наставлял меня мудрый йог. −
Видишь, сколько дорог? На каждой - своя изюминка».
Я ответил, что у меня − только пара ног
И они направляют шаг на одну, безумную.
Там, где площадь Цветов, там пламя - всегда алей:
На кострах вырастает свежее поколение…
Не читай меня.
Не жалей меня, Галилей!
Знай: душа - бесконечна. Это и есть - Вселенная.
27-28 февраля 2015 г.
Герои нашего времени
Сам себе отец, сам себе сын,
Сам себе петух, сам себя съел.
Веня Дркин
Тебя не слыхать. Ты тихо сидишь в Сети,
Тревогу зажав платком, будто кровь из носа.
Снаружи - то град, то пули, то конфетти:
Живое кино с участием Коза Ностра.
Ты просто сидишь и слушаешь старый рок,
Мотая на ус чужие столбы и вёрсты.
Тебе невдомёк, что крохотный твой мирок -
Такой безопасный! - через денёк взорвётся.
Ты долго сидишь и ждёшь, что «пройдёт само».
Твоя батарейка дышит последним вольтом.
А я… Я - плохой. Я раком ползу в дерьмо,
Себя записав в убийцы и добровольцы.
Я - хуже коня. Я - хуже чумы в пальто.
И хуже меня, наверное, только время.
Эпоха играет в пошлое шапито,
И бьёт телевизор обухом прямо в темя.
Ты весь превратился в чей-то большой экран.
Под веками века - митинги и окопы.
Из крана бежит, смывая подтёки ран,
Горячая хлорка Азии и Европы.
Сиди, как сидел. Тебе не грозит судья.
Заройся поглубже в душный покой халата.
Ведь ты не виновен так, как виновен я.
Мне жаль, что тебя коснётся моя расплата.
Мы станем одним. Твоя и моя мечта
Сплетёт воедино дедушку и ребёнка.
Мы завтра сбежим (ты - с кресла, я - с блокпоста)
Из времени, как тинэйджеры − из продлёнки.
И сделают нам − один на двоих разбор.
И каждый получит главное по заслугам…
Любимая наша, прыгнув через забор,
Упрямо пойдёт за будущим, как за плугом.
26-28 февраля 2015 г.
Справка для Прометея
Они не виновны. Их так учили.
Заметьте: учили мы же,
Когда говорили им:
«Люди, завтра вам в морды блеснёт свобода».
Когда убеждали их:
«Ваше счастье - всё ближе от вас и ближе».
Когда подстрекали их вжать живот -
И допрыгнуть до небосвода.
Конечно, мы знали, что воля, радость и небо −
Придут не сразу.
Конечно, мы ведали, что на мыло
Сначала пойдут брахманы.
Но мы промолчали.
Сказать им это - редчайшее садомазо:
Ведь люди не любят страдать и думать,
Отсюда - и кайф обмана.
Недаром же мистики всего мира
Скрывают сакральный символ:
Мирянину, чтобы махать флажками, −
Достаточно и канона.
Нас били чужие. И били братья.
Неявно, но всё же сильно:
Разлившейся речке уже не важно,
Откуда плывёт каноэ.
А после они собрались на берег
И выдали: «Кормчий - болен.
Ведь он утешал нас вот тем, вот тем
И вот тем, а сейчас - другое!»
Но кормчий предвидел древесный ропот
Прогнивших дотла пробоин:
Ему при рождении указали,
Кого изберут изгоем.
История - шлюха:
Она ложится и с гением, и с дебилом,
Рожая чудовищ и недоумков,
Естественно, от второго.
А первый становится ветром, мясом,
Гербарием, болью, былью…
С титанами борются олимпийцы,
Лишив демиургов крова.
… Он пробовал всё:
Откровенность битвы
И клоунский трюк бравады.
Любая попытка сказать им правду
Кончалась врачом и справкой.
Послушные, бодрые царедворцы
Резвились под канонады.
Солдаты взрывались.
Младенцы выли.
Студенты курили травку.
Они не виновны. Их так учили.
Их в топку вели, огня дав.
Того, кто давал, разожгли для пробы:
Так опыты ставят в школе…
Когда к моей волчьей норе прискачут,
В шакалов рядясь, ягнята,
Я их пожалею,
Поставив подпись
Под жирным курсивом: «Болен».
2 марта 2015 г.
Мистика для собак
Помнишь, малыш, нам было по десять лет? −
Ты говорил с собаками на пали
И получал от них неплохой ответ:
Мы и собаки спали в одной пыли.
Помнишь тот город - с будками вместо крыш?
Там, говорят, война и полно зверья.
Там, говорят, ты умер... Но я, малыш,
Знаю, что ты - живой, а погиб здесь - я.
Впрочем, какая разница - кто и где?
Главное, мы навеки - и навсегда.
Ветер разводит музыку по воде,
И на пали, как псина, поёт вода.
А за Собачьей речкой - растут коты:
Жирные, будто дрожжи прошедших дней.
Кто-то до дрожи Родненький с высоты
Смотрит на них, поскольку Ему видней.
Детство эпохи - вечный священный бунт:
Первый, кто лёг на плаху - навек спасён.
Помнишь, малыш, когда мы играли в будд,
Мы, как собаки, знали о мире всё?
Мир протянул нам лапу - и был таков:
Маленький Джим большого, увы, не спас…
Помнишь, малыш, нам было по сто веков? -
Жаль, что собаки опередили нас.
4 марта 2015 г.
Тролль-рок
В ночь со вторника на среду,
Ну, а может, на субботу,
Отдохнув и отобедав,
Тролль выходит на работу.
Запасясь волшебной слюнкой
Изувеченного слова,
Тролль выискивает лунки,
Подходящие для сплёва.
Здесь − взорвали эскалатор.
Там − вождя похоронили.
А в Египте аллигатор
Откопал гранату в Ниле.
Здесь - «славян продали оптом».
Там - «Китай глотнули залпом»…
Тролль выискивает опций
Сладкий едкий горький запах.
Кто сегодня ел из миски? -
Отвечай по Интернету!
Раз подписка, два подписка -
Получилась вся планета.
Мир с болезненной истомой
Подбирает к нам пароли:
Утром выползешь из дома -
Тролли, тролли, тролли, тролли.
Разветвлённые каналы,
Баснословные проценты:
Тролли ходят - в генералы.
Тролли ходят - в президенты.
Тролли метят в футболисты
И кучкуются в команды.
Тролли в руки пацифистам
Доверяют автоматы.
Тролль задачу знает чётко:
Он в Крыму копает Трою.
Географией, зайчонок,
Управляют тоже тролли.
Много мест ли?
Мало тем ли? -
Смолкнут баре и холопы,
Когда Бог затроллит землю
Очистительным потопом.
И спасётся лишь ребёнок,
Прихватив с собой в каюту
Под прикрытием пелёнок,
Куклу,
Жвачку
И… компьютер.
7 марта 2015 г.
Серенада самурая
Аркадию Веселову
Высоким небесным замыслом,
Глубокой подводной заводью
Приснись мне сегодня − заново,
Как будто мы только встретились
В саду в половину третьего…
С бесхитростным грубым трепетом,
С почти подростковым трением
Скажи мне сегодня - самое.
Пусть сад спеленает саваном
Апрельского снега сакуры.
Ты чувствуешь? -
Это сатори!
Останься со мной − до пятницы.
Пространство на время пялится,
Ломая кресты и пальцы о
Дубинки, гробы и палицы…
Давай поломаем матрицу.
Пускай эти звери маются:
Меч Ваджры уже вздымается,
Как пах, разрубая занавес…
Родись мне сегодня заново.
8 марта 2015 г.
Women
Видно, что-то совсем неладно в моей стране.
У меня по весне -
Три капельки на окне.
Третий день, как дождит. Я письма пишу жене.
У меня есть жена. Жена моя - на войне.
Идиотский вердикт: жена моя - волонтёр.
У меня есть сосед. Он молча окно протёр
И рассеянно брякнул, выдержав разговор:
«У меня есть жена. Она - боевой майор.
А твоя, что твоя? - Вернётся через три дня.
А моя, что моя? - Она за чертой огня.
Если с ней что не так, братишка, − то нет меня».
Погрустил, покурил и вышел, как порчу снял.
Я сижу и злорадно думаю: «Повезло».
Мне? Ему ли?
Дождю ли, бьющему о стекло?
Бесноватой соседке? Дворнику с помелом?
Пацану за стеклом, которому всё - облом?
А жена не звонит. Не ливень, − а семь морей.
Я не знаю, она в Днепре?
Или не в Днепре?
Кто играет? Какие правила в их игре?
И зачем я смотрю в окно о такой поре?
Было время, она ходила на прощу в Крым.
Перед ней замирали гопник и караим.
По ночам она пела: «Если гореть - горим!» −
Не учтя, как смешно и страшно - гореть вторым.
Но добро в этом мире - всё же сильнее зла.
Возвратилась жена, пока что целым цела:
Плачет, скачет по кухне с плеером:
«Ла-ла-ла»…
Я не выдам ей, что соседская - умерла.
9 марта 2015 г.
Седьмой А
Я благодарен Богу за всё, что со мной случилось.
За первую мою страсть из седьмого А.
Она не любила танцы.
Она хорошо училась
И примеряла дома бабушкины боа.
Благодарен за СМС-ки, схваченные зубами, -
Кроличьими зубами с их первобытной цепкостью.
За книги о крайнем Севере.
За грёзы об Алабаме.
За то, что меня крестили в Автокефальной Церкви.
Я благодарен Богу за Станиславскую площадь,
Куда приходили воины, позвякивая медалями.
От их наивной усталости становилось намного проще
Покорять баррикады и осваивать дали.
Я благодарен Богу за первую революцию:
Кажется, это было еще при Махатме Ганди.
Это я выпаривал соль.
Это я добывал моллюсков
Со дна Индийского океана, в который никто не гадил.
Я благодарен Богу за семейные отношения:
За всё, что них было светлого и постыдного,
Когда моя голова, не удержавшись на шее,
Колобком покатилась прочь из тепла и тыла.
Также я благодарен за то, что ушёл с войны,
Чтобы снова туда вернуться, когда отыграют марши.
За то, что я до сих пор не верю, что все равны,
Потому что весна - моложе,
А осень - старше.
Я благодарен Ему за грипп и туберкулёз.
За то, что не всякая Хиросима кончается Нагасаки.
За то, что смех иногда бывает сильнее слёз.
За то, что нет бескорыстней слёз, −
Чем в глазах собаки.
За все свои вклады, долги, расплаты.
За мужество встать и соблазн упасть.
За свою последнюю страсть из седьмой палаты,
Как две капли воды не похожую
На первую мою страсть.
12-13 марта 2015 г.
Веером
И вдруг
пахнуло
выпиской
Из тысячи больниц.
Борис Пастернак
Лучи в глазах Десны
Рекой слезу катают.
С восьмого блокпоста
Стреляют по кустам.
Предчувствие весны,
Как веер из Китая,
Распущено по ста
Местечкам и местам.
На фронте дали связь.
Разбужен оператор,
Как раненый медведь
В пещере из костей.
Любой прохожий - свят.
Все фильмы - о пиратах.
Контуженная Сеть
Боится новостей.
Скворец разбил стекло.
Больной сбежал с дивана.
И жизнь, махнув крылом,
Стремглав метнулась в синь,
Как детское «Алло!»,
Как липовый диагноз,
Как дружеское «ОМ»,
Как братское «Аминь».
Херсон, 15 марта 2015 г.
Первобытные воды
Игорю Павлюку
Приникнуть к почве - и ручьёв напиться.
По трассам неба ринуться в бега…
Поэта превращают в летописца,
Забыв, что он принадлежит богам.
Богам, а не истории, чей фатум -
Всего лишь повод для его игры.
Столица − блеф. Реален только Фастов:
В его дыре рождаются миры.
Последней ложью дышит нервный город,
Тахикардией улиц трепеща.
Змеиной струйкой стечь под свой же ворот −
За баррикады пледа и плаща.
Пока читатель говорит: «Пишите!
Лечите всё, что в нас еще болит», -
Лечить себя вином и Берешитом,
Откапывать в себе палеолит
И в этом суть искать, как древний орден,
Чьи тамплиеры спят в пыли веков;
Собаку гладить по крылатой морде −
И фенечки плести из поводков.
Послать эпоху голубиной почтой
На букву века.
Спрыгнуть со стропил.
Остаться чистым, как ручьи и почва…
Из этих вод никто ещё не пил.
18-19 марта 2015 г.
Ночной разговор
И он говорил мне: «Будь незаметен, Джек.
Чем меньше ты виден, тем тебя меньше бьют.
В их маленьком мире тысячи человек
Разводят рабов и молятся на салют.
Их праведный вождь - по факту бесстыжий враль.
Их сладостный мир - лишь повод продлить войну.
Их крысы бегут обратно на свой корабль,
Поскольку, чем плыть, − им проще идти ко дну.
Свирепой зимой стада их мужей и жён
Рожают детей, которыми топят печь»
И он повторял мне: «Будь осторожен, Джон,
Когда подаёшь им карту: у них картечь».
Над генделем нашим кошкой чернела ночь,
И липкая тьма сочилась из всех щелей,
Пока, продолжая в блюдце бычки толочь,
Он делался с каждой стопкой всё злей и злей.
Кабак сотрясало ветром, как детский дом.
Бродяги сиротски жались в чумных углах.
Под утро гроза, махнув боевым крылом,
Притон разнесла на щепочки в пух и прах.
И буря затихла, будто взорвали ад.
Я вышел в рассвет, и солнце вдохнул душой,
И начал смотреть с улыбкой на всех подряд,
И стало мне - удивительно хорошо…
20 марта 2015 г.
Дочь
Из чистоты горящей в небе шины,
Из духоты котла под Иловайском,
Из тесноты гармоникой прошитых
Провинциальных фронтовых трамваев;
Из маеты домашних патриотов,
Из простоты солдатских перебранок,
Из суши-баров с графикой Киото,
Из русских банков и китайских банок;
Из юноши, который любит Люблин,
Католицизм и светлый лик пророка;
Из слесаря, склонённого над люком
В индустриальной тьме Юго-Востока;
Из глубины души моей вселенской,
Из тишины взорвавшейся планеты,
Из страшной сказки,
Из рыбачьей лески,
Из тиражей речёвок Интернета;
Из касок перепроданных, из шлемов
Музейных скифов, из трофейных раций
Рождается Страна. Над Вифлеемом,
Сгущаясь в точку, время и пространство
Становятся звездой в степях Донбасса
И вниз летят, за лягушачью Ворсклу…
И медсестричка раненая басом
Бодрит Эпоху:
«Тужься, мать. Прорвёмся!»
Днепропетровск, 21-22 марта 2015 г.
Стоимость литературы
Поэт виртуальной эры. Пять тысяч друзей в Фейсбуке.
Картинка под звонким ямбом. Сто лайков за дряблый пост.
Изнанка прошитой веры. Подкладка вчерашней муки.
Попытка взлететь над ямой в лохматое море звёзд.
Поэт виртуальной эры. Анонсы больших проектов.
Афиши из Фотошопа. Мечты переделать мир.
Гордыня без всякой меры. Вопросы глупцов про это.
Соблазны свалить в Европу, где даром − голландский сыр.
Поэт виртуальной эры. Три шины и две канистры.
Бои, блиндажи, окопы. Растяжки наперерез.
Пол-юности − до мадеры. Полстарости − до больницы.
Полсовести - до Европы. Полвечности - до небес.
Поэт виртуальной эры. С десяток бабулек в зале.
Отсутствие нужных грантов. Наличие лишних душ.
Казенная пыль портьеры в гостинице на вокзале,
Чей город боится града и бодро играет пунш.
Поэт виртуальной эры. Чужая судьба в подарок.
Чужая беда в придачу. Чужой напоследок стыд.
Лик сущности - светло-серый - в соцветиях аватарок.
Они на концертах плачут…
А он никогда не спит.
22-23 марта 2015 г.
Человек с тысячью глаз
Елене Ломачинской
Мои глаза принадлежат ребёнку.
Я вижу кровь из матки на простынке.
Мой первый крик, пронзительный и звонкий,
Смешит роддом…
Медведь плывёт на льдинке.
Мои глаза принадлежат подростку.
Я вижу бутсы на лотке китайца
И портсигар с отцовской папироской −
Я обречен метаться и скитаться.
Мои глаза принадлежат студенту.
Я вижу списки тех, кто был отчислен
На третьем курсе.
Изощрённый ментор
Выносит мозг, стремясь его очистить.
Мои глаза принадлежат солдату.
Я призван в бой в одной ночной пижаме.
Я вижу ствол чужого автомата,
Раствор на хлорке и куски сержанта.
Мои глаза принадлежат поэту
И выражают странную способность
Глядеть во тьму и видеть прочерк света.
Я гол и бос.
Осталась только совесть.
Мои глаза принадлежат пророку.
Я видел всё.
Теперь я вижу пчёлок.
Они гуртом прилипли к банке сока, −
Я сок не пил, но мне хватает чёток.
Мои глаза принадлежат скелету.
Я вижу крышку с розовой обивкой.
Зимой здесь - тишь.
Поминки только летом:
На них поют, но это не обидно.
Летят века. Сменяются колена:
Троянцы, греки, арии, дравиды…
Мои глаза принадлежат Вселенной.
Их тысячи.
Но каждый ими видит,
И постигает новые законы,
И открывает старые картинки:
Алеют койки. Святятся иконы.
Бомбят роддом…
Медведь плывет на льдинке.
26 марта 2015 г.
Monte Cristo Blues
Если ты своим словом сможешь сломать тюрьму,
Подарив заключённым радость увидеть свет,
После первых лучей во тьме −
Будь готов к тому,
Что они надоумят стражу искать твой след.
Граф, они на тебя налепят позорный гриф
Разрушителя добрых правил и прочных догм,
Потому что они лелеют свой замок Иф:
Их любимый тотем - не волк,
А жандармский дог.
Ненадолго ты будешь ими воспет за бунт,
И они возомнят, что бунт им подарит мир.
О словах: «Я принёс не мир вам, а меч», −
Забудь:
Этот меч (как и крест) распилят на сувенир.
И когда, озверев, ты станешь вполне жесток,
Принимая у смерти чуждую жизнь взаймы,
Светлоокий монах возьмёт у тебя цветок,
И уста его будут, как облака, − немы.
Он не скажет:
«Расстанься с текстом, мечом, крестом», −
Приручая тебя к уютным стальным домам…
Если ты своим словом сможешь разрушить Дом, −
Значит, ты своим словом сможешь воздвигнуть Храм.
29 марта 2015 г.
Желтое и лиловое
Поэту Анатолию Лемышу
Деревья бывают жёлтыми и лиловыми,
И почки на них читаются часословами,
И дружной гурьбой в студенческую столовую
Есть мясо из крыс бредут дворовые псы;
И падают звёзды, силясь утешить тернии;
С пророческих слов подростки сдирают темники;
И март, распустив ручьями свои артерии,
Добро и добро кладёт на одни весы.
И так не бывает: это не мир, − а фэнтези:
Святой воробей рождается птицей Фениксом;
Крутой постамент сгорает бумажным фетишем,
Поскольку из камня больше не строят стен;
И Кто-то Ещё, Мечтательный и Рассеянный,
Идёт по земле, где свежую кровь посеяли, −
И всходит на ней пшеница от юга к северу,
Как всходят над блокпостами ростки антенн.
И нет ничего смешней украинских радио,
И нет ничего вкусней сигареты краденой;
И нет ничего, что может тебя не радовать,
Не складывать, как мозаику, смыслы в суть;
И нет ничего быстрее трамвайной линии
От Лепсе до Контрактовой, где пахнет ливером;
И нет ничего прекрасней базарной лилии;
И нет никого невиннее шлюхи с клипсами.
… Когда ты выходишь из буржуазной клиники
И знаешь, что ты протянешь -
Ещё чуть-чуть.
2-4 апреля 2015 г.
Ахимса
Когда в гиганты метит гном,
Когда хозяин бьёт раба,
Приходит Ганди с «калашом», −
И начинается стрельба.
Махатма - честный и простой,
Как ты и я, как стар и млад:
Ему вручают холостой,
И он стреляет невпопад,
Малюя пулей акварель,
Глуша бомбёжку стоном раг, −
Но попадает прямо в цель,
Хотя не целится, дурак.
Чечня, Пенджаб. Донбасс, Бейрут.
Неровный путь. Недобрый час.
«Калаш» у Ганди отберут
И врежут им же между глаз.
И закопают под горой:
Аминь, Великая Душа.
И громче всех вопить:
«Герой!» −
Начнет хозяин «калаша».
8 апреля 2015 г.
Писатель после революции
Посвящается Милану Кундере
-1-
На вселенской доске жизнь и смерть - просто тряпка и мел:
Мы стираем друг друга, как свастику перед уроком.
Я теряю всё то, чего я никогда не имел -
Ты боишься зеркал, но меня называешь уродом.
Здесь никто не хотел этой адской комичной войны,
Но кричали: «Ура!» - и хватали продажные флаги.
Полоумная дрянь, озаботившись благом страны,
Утверждала, что кровь есть вода,
Что течет сквозь фаланги.
И поэтов вели.
И, всучив микрофон, будто кляп,
Затыкали им честь, приказав оглашать то, что надо.
Сквозь косметику рифм проступали подтёки от клякс,
И от них в дурдомах арестанты крушили ограды.
Был, естественно, бунт.
Бесполезный, безжалостный бунт.
Из него, как из пены, рождались тираны и дети,
Из-под ног у богов выбивая скамеечкой грунт...
И за эту петлю лишь поэты и были в ответе.
-2-
Меня окружали сотни.
Потом - десятки.
Остались (как я и чувствовал) - единицы.
Счастливые дети наций играют в прятки:
Их маленьким злым сердцам ничего не снится.
Меняются власти, сходят с ума режимы.
Мы дали свободу тем, кто её не стоил.
Над миром летит Жизневский с душой Раджива.
Правдивых овец под марш загоняют в стойло.
Сансара бежит по кругу усталым пони,
И Шива с небес бросает ему объедки.
Героев так сильно чтут, что уже не помнят
(Как правило, культ - важнее его объекта).
Меня окружали - фаны. Потом - шпионы.
Потом - добровольцы. И под конец - собаки.
Бесхитростный город бодро сверкал неоном,
Жёг шины, пил чай и складывал деньги в банки.
И было всё милым, нежным, фривольным, сладким.
И было всё верным, стойким, смешным, хорошим.
Меня окружали сотни.
Потом - десятки...
Когда единицы кончатся, -
Я вас брошу.
Херсон-Одесса, 10-13 апреля 2015 г.
Зона радости
Майку Кауфману
В престижной приватной школе - закрытой на ключ, как хоспис,
Богатые Гаутамы готовятся к жизни принцев:
Вдали от людских страданий,
Покрытые тонким лоском,
Мажоры бетонных джунглей − похожи на юных фрицев.
Их нежную плоть в бейсболках бич правды слегка коробит:
Безумие, смерть и битва - не входят в порядок рая.
Мир тесен, сестра Свобода.
Практически мы в Европе:
Как боги античных мифов, мы сами её украли.
В концлагерной зоне счастья приглушены гены риска:
Их криков почти не слышно.
Они обернулись звоном
Весёлого фортепьяно в кафе для господ туристов,
Которыми станут Будды, взращённые в царстве сонных.
Их радость пребудет вечно.
Их сон - безмятежно сладок.
Их путь - беспредметно гладок: без рытвин, плевков, окурков…
И только случайный мальчик с прекрасным печальным взглядом
Похож на того, с Донбасса, в дешёвой спортивной куртке;
Похож на того, с Волыни, что с фронта вернулся пьяным;
Похож на того с Пенджаба, что стал экстремистом-зомби…
И честное фортепьяно, несчастное фортепьяно,
Еврейское фортепьяно
Ведёт их по кромке зоны.
18 апреля 2015 г.
Кукольница
На туземных холмах вожди угощают Кука
Кришнаитской едой на травках святой весны…
Мастерица игрушек дарит поэтам кукол,
Если те ей читают строки, где нет - войны.
Мне хотелось бы, Лика, сделать тебя счастливой:
Написать тебе самый добрый библейский текст.
В Гефсиманском саду стыдливо молчат оливы,
Потому что деревья помнят и тех, и тех.
Мне хотелось бы, Лика, сделать тебя печальной:
Нанести тебе самый честный славянский вред.
Знаешь, Родина - это пачка, пусть непочатых,
Но опасных и вкусных раковых сигарет.
Мне хотелось бы, Лика, сделать тебя огромной,
Словно статуя Махаяны, где Будда - бог.
Но Сиддхартха был смертен: он не грозился громом,
Не сжигал городов − и делал лишь то, что мог.
Мне хотелось бы, Лика, сделать тебя хрустальной,
Будто капля росы − в твоих же смешных глазах.
Но такие, как ты, фарфор называют сталью
И на ощупь находят Крым, где растёт лоза.
Мне хотелось бы, Лика, плакать с тобой на кухне,
Утешаясь мещанским чайником на огне…
Мне хотелось бы стать твоей самодельной куклой,
Чтобы ты за стихи меня подарила - мне.
19 апреля 2015 г.
Золотой Век
Евгении Барановой
Гранатовой Гранады -
Извечен терпкий вкус.
Верните мне гранату -
И я на ней взорвусь.
Последний Пражский Рыцарь
Звонит в колокола.
Верните мне корытце -
Для рыбки из стекла.
Пусть сказка разобьётся
О жидкий небосвод -
Верните мне ньюйоркца
Без Статуй и Свобод.
Стоять - невыносимо.
Лежать - болит земля…
Верните мне Россию
Без Кромвеля Кремля.
Без батюшек на танках.
Без уличных улик.
Верните мне Итаку,
Где дома жил Улисс.
Где маленькое солнце
Веснушчатым прыщом
У юного гасконца
Рыжело под плащом.
И пусть Гаврош, присвистнув,
Сорвёт с двери очаг
И мне вернёт Отчизну
На шинах и свечах,
Чей дом многоэтажный
Дробил и множил свет…
И будет точно так же,
Как не было - и нет.
20 апреля 2015 г.
Эдельвейсы
Облачная гряда
Легла меж друзьями… Простились
Перелётные гуси навек.
Мацуо Басё
Мне пора уходить.
Я и так уже здесь засиделся.
Я принёс вам всё то, что имел: книгу, торбу и меч.
И своё бусидо, и своё христианское детство,
И все вены земли, вдоль по рекам которых вам течь.
Я принёс вам любовь - ту, что вы обратили в забаву.
Я вам правду соткал - ту, что вы перешили на ложь.
Я добыл вам свободу, − но вы её сделали правом
Убивать за свободу того, кто на вас не похож
.
Мне и вправду - пора.
Не держите меня на пороге.
Побратимы мои, дорогие мои палачи,
Не вливайте в меня свои страхи, грехи и пороки:
Я - порожний сосуд, сквозь который струятся лучи.
Эти токи небес. Эти нервные ткани Вселенной.
Эти пальчики звёзд, что над пропастью мира дрожат.
Я желаю вам сил − пережить пятьдесят поколений
И построить страну по моим дармовым чертежам −
Тем, что вы по столу разбросали под спирт и селёдку,
Когда пили за всех, кто вам дорог (включая меня).
Мне пора уходить:
Там, вдали, белокрылая лодка
По разбегу заменит убитого вами коня
И умчит меня в край, где на склепах цветут эдельвейсы;
Где из чаши для сбора налогов берёзовый сок
Пьёт задумчивый Кришна, сидящий с коляской на рельсах,
А в коляске звенит погремушкой Софиевский Бог.
29 апреля 2015 г.
Чили
Запах площади… Слишком тёплый.
Слишком тихий − и слишком вещий.
Здесь покоится время, расстрелянное пространством.
Так пахнут ботинки повешенных.
Так пахнут старые вещи.
Так пахнут рации полисменов, разгоняющих демонстрации.
Запах площади… Слишком тайный.
Слишком явный − и слишком нервный.
В его неземном смирении есть что-то от кришнаитов.
Свои убивают только своих.
Вторые рожают первых.
Всякий рывок из ряда наказуем апартеидом.
Запах площади… Слишком нежный.
Слишком робкий − и слишком смелый:
Будто все любовники мира здесь ловили ночные такси,
Наплевав на законы жизни,
Осознав беззаконье смерти,
После которой они не встретятся - даже на Небеси.
Запах площади… Слишком свежий:
Курить перед казнью - и то неловко.
Последний бычок Виктора Хары здесь меняют на полный блок.
И я сворачиваю за угол, стараясь держаться бровки,
Вдоль которой лежат собаки,
Стерилизованные от блох.
30 апреля 2015 г.
История одной аварии, или
Соло для солдата-алкоголика
М.Л.
Ты слаб, но пока летишь
,
И ветер тебя несёт…
Наступит момент, малыш, −
И ты осознаешь всё.
Пусть я тебе - брат не брат.
Пусть я тебе - друг не друг.
Но, если кругом - парад,
И сотни фашистских рук
Впиваются в твой кадык
Под вопли: «Герой, ура!» −
Ты видишь, что мир, − как дым,
И войны его - игра,
Где лузером станет лох,
Что первым пойдёт под танк.
Страну не спасут ни Блок,
Ни лирика в стиле тан,
Ни горький напев сурьмы,
Ни Кафка, ни Эрих Фромм…
А ты говоришь, что мы,
Как дети, её спасём.
И пьёшь.
Непрерывно пьёшь,
Впадая в «афганский» сдвиг,
Свой дембельский честный ёрш,
Замешанный на крови.
Замешанный на любви
(Прости за банальность рифм):
Такой озорной - на вид.
Такой неземной - внутри.
Авария... Вот хана.
Соскок по закону Вед:
Ведь это не джип -
Страна! -
Летит кувырком в кювет.
Но нас не дождётся морг −
На нас зарастёт трава.
Жива ли я?
Ты ли мёртв?
Ты жив?
Или я мертва?
Ацтек, потерявший скво,
Тезей, потерявший нить,
Не слушайся никого:
Я больше не в силах пить
Из этих вонючих ям
Болота былых идей…
Течёт золота струя
Из сердца Вселенной…
Пей!
3 мая 2015 г.
Баллада о лаврах и терниях
Удел поэтов, собственно, таков:
Когда их в глушь ведёт тропа кривая,
Они плетут подобия венков
И друг на друга шумно надевают.
И чествуют друг друга на пирах
В лице изящных льстивых царедворцев,
Скрывая в пиджаках подспудный страх
Перед простым солдатским разговорцем.
Когда поэтов царь зовёт к себе,
Суля раздачу кренделей и грантов,
Они ползут, послушные судьбе,
По трупам нищих, магов и талантов.
А где-то там - Кузбасс, Донбасс, Кривбасс.
Руда веков и антрацит столетий.
Война. Вокзал.
Бродяга возле касс.
Старушка в пыльном штопаном берете.
И беженцы, что просят дать приют.
И воины, что пьют под блокпостами.
И девушки, что воинам дают.
И йогины, что верят Гаутаме.
И детский сад − в рубцах снарядных дыр.
И на кило − ошмётки пленных в ямах.
И весь большой, с ума сошедший, мир,
Который не спасёшь добротным ямбом.
Под небом птиц, забыв, что значит взмах,
Лежит земля - холодная, как тундра.
Поэты мирно греются в домах,
На чьих дверях − табличка:
«Дом культуры».
Поэты пьют хорошее вино
И восседают тушами на ворсе.
… А я из одуванчиков венок
Пускаю вниз:
По Ингульцу и Ворскле.
12 мая 2015 г.
Из цикла «Волонтёрка»
Дивно не те, що вона у нього була,
А що була вона - ну, якась… «не така» (БЖ)
Фея играет в детство: учит, ругает, гложет
И, как вайшнав, трезвонит бисерной гроздью фенек.
Фея - намного старше. Фея - чуть-чуть моложе.
Фея мне служит мамой. Мама мне служит феей.
Фея мне служит братом. Мама мне служит светом.
Свет, обернув газеткой, молча, кладут в коробку,
И заливают цинком, и не дают ответа:
В каждом мобильном зуммер, как поводок, − короткий.
Фея играет в битву. Мама играет в вечность.
Бог сотворил систему в ясных святых пределах,
Втиснувшись в кои люди стали себя калечить,
Ибо увечья, детка, − всё, что мы можем делать.
Всё, что мы можем строить - всё, что мы можем рушить,
Создано из металла не за одну неделю.
Батюшка, как гаишник, просит: «Откройте душу!»
Парень, иди в хирурги: лучше - копаться в теле
.
Это - не так опасно: тело - простой багажник:
Он от рожденья полон − гнилью кишечных страхов,
Болью сердечных капель, пылью дешёвой ганжи…
Мама мне служит пледом. Фея мне служит плахой.
От сотворенья жизни слов в алфавите мало:
Вот почему так много вычурных мёртвых реплик.
Фея сомкнула губы. Мама вконец устала
Правду тащить из грязи, будто из сказки - репку.
Я - не младенец, знаю: фея одна не сможет.
Жалко смотреть на бодрость глупых её усилий...
Дай же ей дедку с бабкой, внучку и жучку, Боже!
Мама, прости, что сыну руки вчера отбили.
Он тебе не поможет. Хочешь - рыдай до дрожи.
Хочешь - бери и властвуй. Хочешь - верни на сдачу.
Мама - на эру старше. Фея - на миг моложе.
Обе - совсем девчонки (даже, когда не плачут).
9-12 мая 2015 г.
God Blues
Плещет Стикс,
Да на нём Харона нет,
Тропки кладбища крыты гравием;
Если быть уже похороненнным,
То по нью-орлеанским правилам:
Под оркестр чернокожий джазовый,
Что вослед ритуальным бусикам
Мечет гаммы Любви
Алмазами;
И меня пацаны
В гробу трясут,
Позволяя мне пританцовывать
К удовольствию всей компании;
И летят лепестки пунцовые
От Японии - до Испании;
Не хочу ни бабла, ни промысла −
Ни стиха не хочу, ни голоса:
Лишь бы блюз разноцветной проседью
Напоследок взъерошил волосы
И развеял по ветру
Перхотью
То, что руки плели
Из бисера;
Мы у Бога, увы, − не первые:
Он,
Привыкший плясать с избитыми
Под мелодии их ущербные,
Через Стикс меня пустит
Зайцем и
Разрешит соловьиным щебетом
Оборваться
Импровизации…
5, 12 мая 2015 г.
Медузы
Когда на исходе фильма,
Где в ужас придёт Хичкок,
Меня, докурив до фильтра
И выплюнув, как бычок,
Родная страна забросит,
Боясь, что прожжёт ладонь, −
Я солнцем раскрашу проседь
И молча уйду в огонь.
И будет огонь прохладен,
С водой заключив союз,
И в ней среди мхов и впадин
Я встречу святых медуз
И стану на них молиться,
Как предки островитян
Молились камням, и птицам,
И бабочкам, и костям.
А где-то за дальним дымом,
За гарью, за горькой тьмой
Вчерашние побратимы
Меня позовут домой.
И буду я возвращаться,
Но медленней, чем всегда;
И будет мне вслед на счастье
О море шептать звезда.
В том доме, пропахшем дустом,
Я выпью солёный яд,
Уверовав, что медузы
Меня позовут Назад…
19 мая 2015 г.
Ненаписанные стихи
Как тебе пишется, Джейн, в волчьих лапах?
Юрий Крыжановский
Ей писалось темно и больно, − но были «транки»:
После двух или трёх она уже засыпала;
И её засыпало,
Медленно засыпало
Лебединой небесной кашей, как льдиной - санки.
В её снах Одиссей не плыл к берегам Итаки
И Ахилл не водил армады под стены Трои:
Это здесь, наяву, народу нужны герои…
Ей писалось светло и мирно, − но были танки.
И она понимала: жизнь - смертоносный вирус
(Она много чего опасного понимала).
Жаль, что он не писал ей или писал так мало
,
Будто все, кто был до,− его по словечку вытряс.
Как прицеп, добавлялись быт и недуги тела:
Груз страдания - от зачина и до кончины.
Иногда ей хотелось больше не быть мужчиной,
Но и женщиной быть не очень-то и хотелось.
В девятнадцать - исчезла склонность играть в трусиху,
И, наверное, только в тридцать − ослабла трусость.
В её снах украинец пил самогонку с русским,
Чтил раввина − шахид и верил индиец − сикху.
И она просыпалось, в омут работы вжавшись,
Ковырялась в бумагах - собственных и случайных, −
Запивала всё те же «транки» вином и чаем,
Обучаясь дремать в метро и не бить на жалость.
А когда тишиной, как бомбой, срывало крышу
И давило постелью после дневных пробежек,
Она целую ночь писала стихи − себе же, −
Представляя того,
Кто ей ничего не пишет.
19-20 мая 2015 г.
Украинское хокку.
Скрипучий лифт.
Мальчик заклеил свастики портретами футболистов...
Весна.
21 мая 2015 г.
Оптика
Глядя в глаза иконы,
Будто в глаза принцессы,
Выбей из сердца беса,
Выйди живым из леса,
Съешь своего дракона.
Глядя в глаза Отчизны,
Будто в глаза кентавра,
Пой для неё кантату,
Пей заодно с кентами,
Но оставайся чистым.
Если увидишь пламя,
Будь, как солдат, − отважен.
Можешь - подставься дважды,
Но не считай, что «ваши» −
Лучше убитых вами.
Если увидишь Свами,
Не задавай вопросов.
Сделайся проще проса,
Переходи на прозу
И не играй словами.
Глядя в глаза младенца,
Помни, что есть иконы,
Не нарушай законы
(И нарушай законы,
Если на них - Освенцим).
Все мы умрём нагими:
Тысячи поколений -
Цезарь, Бандера, Ленин…
Глядя в глаза Вселенной,
Помни, что есть -
Другие.
22 мая 2015 г.
Communism
Сергею Жадану
На алой простыне в банальном «Англетере»
Поэт не режет вен.
Поэт не вьёт петлю.
Он чтит законы дзен − по пролетарской вере −
И дереву в лицо, смеясь, кричит: «Люблю!»
На алой простыне, казённый пол обхаркав,
Вожак передовых лежит без задних ног.
За окнами гудит индустриальный Харьков -
Прекрасный, как Жадан, − и страшный, как Хичкок.
На алой простыне, блошиной и советской,
Лежит безумный век, которым правит чёрт.
Огромный красный шмель засел на занавеске,
Как снайпер на посту, − и целится в плечо.
На алой простыне, горящей, будто парус,
Ассолевой мечты о лучшем из миров,
Лежит поддатый Грей,
А рядом с ним, на пару:
Полпачки сигарет, граната и «Мерло».
На алой простыне - дешёвой, как паршивка
Классических стихов «элиты от пера»,
Лежит моя страна - Божественной Ошибкой, −
И в грязный потолок плюёт своё «Ура!»
Меняются вожди, режимы отсекая.
Для каждой из голов готовится тесак.
С деревьев каплет кровь.
… И стелется Сумская
Кровавой простынёй на детских парусах.
Харьков, ночь с 24 на 25 мая, гостиница.
Лес
Внутри себя спокойнее. там лес.
И попугая радужные перья…
Евгения Баранова
Жалеть себя.
Как девочка, - жалеть.
Глотая бутик в харьковском экспрессе,
Топить слезу в китайском майонезе
И плакать так, − как в детстве учат петь.
Пищать в кулак. Забыть, что ты - «солдат»
(И «брат», и «друг», и крепкий локоть в давке).
К тому ж - поэт.
К тому ж еще - «гражданский»!
Так говорят… Прости, что говорят.
Им просто легче так тебя постичь,
Поскольку целость делится на грани.
Ты - разделён:
Точнее, ты - изранен
На сотни ртов, как праздничный кулич.
Так угости их!
Пусть жуют гурьбой.
Не экономь. Не ёрничай. Не парься.
Останься в них - весельем и напастью, −
И пусть они подавятся тобой,
Как ты - дорожным сэндичем, в проём
Между сидений сунув куль облезлый.
«Внутри себя, − сказали, − пахнет лесом»…
Оно-то так.
Но лес кишит зверьём.
Растяжек тьма - на каждый метр травы.
Идя по ним, ты обретаешь сиддхи
И плачешь так, как в дурке плачут психи,
Когда во сне их рвут на части львы.
25 мая 2015 г.
Моя маленькая игра
Аркадию Веселову
… И было Лето.
Рыбы шли домой,
Меся песок отросшими ногами.
Богатый бомж звенел чужой сумой.
Буржуа нёс цветочки Гаутаме.
… И было Море.
Крым приплыл назад
И встречен был не танком, но свирелью.
Донбасс накрыл не град, а звездопад.
И Карлсон всех подряд кормил вареньем.
… И было Солнце -
Жаркое, как снег.
Как майский дождь, когда о нём не просят.
Конкистадору скальп вернул ацтек,
Раскрасив охрой выдранную проседь.
… И было Счастье,
Будто Бабий Яр
Воскрес, восстал и обратился в Слово.
___
… Так ты меня учил играть в бильярд,
Толкая шарик с меткостью Жеглова.
27 мая 2015 г.
Руссо
Майку Кауфману
Все, чего я не жаждал и не хочу, −
В виде знамён подняли на каланчу.
Всё, о чём я помыслить - и то не смел,
В виде отходов сбросили в ямы тел.
Я подошёл чуть ближе - сказать им: «Стоп!»
Мне указали дулом − на мой же гроб.
Я улыбнулся:
«Хватит смешить судьбу,
Я из-за вас, ребята, − давно в гробу»
.
Злой якобинец в страхе взмахнул мечом.
Хитрый Людовик сплюнул через плечо.
Всхлипнула баба, кутаясь в рукава
(Дал бы платок, да стыдно: она - вдова).
Дальше пошли казённые чудеса:
Левых казнили каждые полчаса.
Правых вели к трибуне, как на рожон.
Честный центрист
Вспорол себе пуп ножом.
Впрочем, сэппуку в центре Парижа - стыд:
Здесь есть палач, и врач, и восточный гид.
Всякий из них расскажет вам, что кино
О самураях - это, пардон, смешно
И неразумно в наш просвещённый век,
Где отведён для каждого - свой отсек:
Школа, больница, хоспис, война, тюрьма…
Вот для чего был нужен прогресс ума!
«Вот для чего был нужен и ты, Жан-Жак», −
Скажет мне вождь, подсунув под нос кулак.
Я соглашусь:
«Оно, комманданте, так,
Раз даже Вы назвали мной свой коньяк».
Я соглашусь и молча пойду домой.
В доме моём живёт музыкант немой.
Я попрошу беднягу достать гобой:
«Милый, сыграй!
Сегодня я пьян - собой».
1 июня 2015 г.
Бабушка
(
Молитва за Бога
)
Есть особая прелесть
В этих, бурей измятых,
Сломанных хризантемах
М. Басё
.
Никому на земле нет дела, что ты - один,
Потому что, чем больше воли, − тем больше вони:
Всякий шут тебя вынуждает сидеть на троне.
Всякий брут тебе шепчет:
«Радуйся, господин!»
Никому на земле нет дела, что ты - одна,
Как бывает одна ответственная студентка,
Когда пишет диплом,
А парень гуляет с девкой,
Прожигает по барам деньги и пьёт до дна.
Никому на земле нет дела, что мы - одни:
Всей чахоткой страны − от Азии до Европы.
Ни Москва, ни Брюссель не станут лечить сиропом
Наш духовный бронхит…
Не веришь? − Изволь, дыхни!
Никому на земле нет дела, что я - одно
Только с Космосом:
Пусть Отчизна, и вождь, и дева
Мной любимы, но я от них ухожу налево,
Потому что там сад - и бабушка в кимоно.
Каждый вечер она выходит на свой порог -
Согревать от снегов измятые хризантемы.
Как бамбук, у неё на крыше растёт антенна,
Чтобы слышать всех тех, кто болен и одинок.
По утрам, распуская крылья цветных гардин,
Она варит зелёный чай из опалых листьев
И летит в небеса -
За Господа помолиться…
Никому на земле нет дела, что Он - Один.
3 июня 2015 г.
АРКАДИЙ ВЕСЕЛОВ - ЕВГЕНИЯ БИЛЬЧЕНКО.
ПОСЛЕДНИЙ НА СВЕТЕ ХИПСТЕР
1. Аркадий Веселов.
***
Евгении Бильченко
Последний на свете хипстер
Откроет святой рюкзак
И вытащит - нет, не свитер, −
А старый облезлый «
Fuck».
И скажет простую фразу:
«Горите в своём аду.
На небе растут алмазы:
Я лучше туда пойду».
Июнь, 2014.
2. Евгения Бильченко
***
Аркадию Веселову
Последний на свете хипстер,
Которого все зовут
«Гражданским поэтом», сыплет
Словами и ест кунжут.
Последний на свете хипстер
(Что значит: «смешной вдвойне»)
Лепил Галатей из гипса
На странной чужой войне.
Последний на свете хипстер
Вернулся с войны домой;
И ждал его дома Ибсен,
И Лермонтов, и Толстой.
Последний на свете хипстер
Был предан страной не раз,
Но верил, что в жёлтых листьях
Зарыт голубой алмаз.
Последний на свете хипстер,
Рисуя волшебный знак
Тонёхонькой райской кистью,
В аду потерял рюкзак.
И горло его иссохло,
И пот в боевой руке…
И только бандана солнца
На глупой горит башке.
А девочки носят клипсы,
А мальчики -
Клеть и плеть…
Последний на свете хипстер
Не станет сегодня петь.
Июнь 2015 г.
500 растаманских шапок
Здравствуйте, милый трендовый Чак Паланик.
Я отвердел. Душа моя, − как палладий:
Та, что была - нежнее крыла касатки, −
Только сейчас не стоит её касаться.
Знаете, едкий каверзный Чак Паланик,
Я ваш роман купил в дорогой палате,
Где продавщицы свеженького пошиба
Вводят Вас в Яндекс, делая тьму ошибок
В имени и фамилии. Чак Паланик!
Я не умею с этим дерьмом поладить,
Где обыватель в пьяном тылу квартиры
Точит ножи, готовясь к худому миру.
Слушайте же, карманный мой Чак Паланик,
Да я устал. Но сердце ещё пылает
Тайной мечтой: что сын в голубой пижаме
Сбросит с балкона папин сундук с ножами.
Я не курю гашиш. Не сижу на «плане».
Я ни в кого не целился. Сэр Паланик,
Брат, объясни мне - я, хоть убей, не знаю:
Кто и за что суёт мне −чужое знамя?
Шаг мой в Ничто был слаб, но ни разу - шаток.
Я бы купил пятьсот растаманских шапок!
Я бы носил их каждую − вместо каски…
Дай мне, гранату, Чак.
И забудь про сказки.
8 июня 2015 г.
Китайское: Мастер Левша
Артёму Сенчило
Когда зверьми становятся свои
(Насчёт чужих я скромно умолчу),
Следи за ходом маленькой ладьи.
Держись за вёсла.
Экономь свечу.
Отбрось сомненья.
Думай о мече:
Чем меньше мыслей, − тем верней удар.
И помни: воск мельчает − не в свече,
А в сердце, если в свист уходит пар
Над варящимся рисом…
Ешь свой рис,
Не чуя запах, не смакуя вкус.
Тебе арийцы прокричат: «Метис!»
Тебя метисы прострочат: «Индус!»
На целый мир - открыт пустой карман:
Им будет мало, сколько ты не дашь.
Потом фашист воскликнет:
«Сгинь, хиппан!»
Потом хиппан прошепчет:
«Сдохни, фаш».
Не тешь себя, что даже Будда шёл
Путём Срединным: он не пел стихи.
А ты? Что ты?
Ты можешь бить о пол
Копытцами подкованной блохи,
Которую ты сам же подковал,
И накормил,
B в лодку взял с собой,
Надеясь: никакой девятый вал -
И веря: никакой восьмой прибой -
Не в силах опрокинуть ни ладью,
Ни Мастера, ни бедную блоху…
Но ты уже попал под их статью,
Где матом прописали,
Who is ху,
Из жалости сказав тебе: «Иди.
Ищи свой челн:
Он сломан, но чуть-чуть»…
Следи за ходом маленькой ладьи
И, Дао ради, − экономь свечу!
8 июня 2015 г.
Цена пацифика
Знаешь, Федя, а на войнушке всё было проще:
Я считал, что отлично знаю, где рай, где ад.
Я не спрашивал Бога, кто из нас виноват,
Полагая, что путь к победе подобен Проще.
Я не думал о «смысле жизни» и разных фразах,
Потому что вся жизнь − сводилась к тому кусту,
Заползти под который, плавясь в чужом поту,
Означало добыть Вселенную - всю и сразу.
Тыл, куда я пришёл, − потешен, как заграница:
Самолётик кружит над крышами мирных дач.
Вам по-прежнему снятся траппы, а мне, хоть плачь,
Даже трупы - и те давно перестали сниться.
Пучеглазый поэт пищал мне о тропке к свету:
Аж взопрел, тарахтя: «Подумай: она - узка!»
Я подумал…
Но тут такая взяла тоска,
Что уж лучше бы я не видел того поэта.
Я взревел. Он всплакнул. А ты бы что сделал, Федя?
Сколько раз я тебя не спрашивал, - ты молчишь.
Впрочем, ладно, не парься: ты бы курил гашиш,
Посылая к своей нирване − мой путь к победе.
Вот такая, братуха, шняга у нас - планета:
Где ни плюнь, или мина вырастет, или рожь.
Ты учился на гуру, Федя. Ты классно врёшь.
У тебя в черепушке - три университета.
У меня в черепушке - чёрная гарь зимы:
Той зимы, где мои полроты легло на сопке…
Посмотри-ка!
Поэт вернулся и вытер сопли:
Он, наверно, − такой же конченый, как и мы.
12-13 июня 2015 г.
Баллада о нашем трамвае
Актёру Андрею Морозу
Мир без войны - огромен, как каравай,
Мандала, бублик, блюдечко, анаша…
Мир без войны - прекрасен,
Как тот трамвай,
Где за студента пьяного без гроша
Платит девчонка с крашеной хной косой,
Чтобы за это он ей достал Луну.
Мир без войны - святой, холостой, босой:
Он − бесшабашен, даже идя ко дну.
Он − бесподобен, как молодой актёр-
Трагик, когда комедия - путь во мглу.
Он - благороден, как полоумный вор,
Банковский фонд раздавший всему селу.
Он - бесконечен, как переводы Вед,
Если бы их в трёхстишия сжал Басё.
Он - бессердечен: не потому, что нет
Сердца - напротив:
Сердцем здесь стало − всё.
Шапочку растафари надел педант.
Хиппи с трудом, но влез в деловой костюм.
Время прогулки в сад перепутал Кант,
Будто студент, забывший в трамвае ум.
Трусость быть добрым - худших из страхов. Не
Спорь со мной! - Я прошёл свою карму драк.
Мир без войны я видел вчера во сне…
Ты Его тоже видел…
Признайся, враг.
13 июня 2015 г.
Идентификация
Жениться на страшной бабе − без всякой выгоды.
Брести на одесский пляж при плохой погоде.
Оттачивать меч.
Бояться, но делать выпады,
Борясь за добро, которого «нет в природе».
Нащупать тропу − и ввысь через грязь последовать.
Торговцев из храма гнать не стрельбой, а плетью.
Сжигая себя, светиться перед последними.
Когда же горят их избы, - сбегать последним.
Своим говорить - плохое. Чужим - хорошее.
Знать: врежут что те, что эти -
И быть готовым.
Елозить в пыли, как раб, собирая крошево
Их крошечных душ, разбитых твоим же словом.
Быть вольным, как птица, − то есть не рушить памятник
Тому, кто стрелял, не морщась, в родимых предков.
Менять города, как в детстве меняют памперсы.
По дому скучать,
Но тайно и крайне редко.
Шептаться с Христом - сквозь выкрики инквизиторов.
Читать Патанджали, а не его адептов.
Молиться и медитировать. Плакать в Твиттере.
На собственной казни модно висеть одетым
.
И помнить −
На Прощу от языка до Киева:
Не хватит ни рикш, ни джипов, ни медкаталок.
Вот это и есть Любовь,
А не то, чем мы её
Назвали, когда нам так Её не хватало...
18-19 июня 2015 г.
Бабий Яр
Когда не хватает веры священнику, он копает
Могилу, ругает паству и молится всем святым.
Когда не хватает веры енакиевскому парню,
Он молча берёт гранату и храм превращает в дым.
Когда не хватает веры хроническому больному,
Он дёргает экстрасенсов, отбегав по докторам.
Когда не хватает веры директору гастронома,
Он тратит бабло со взяток, священнику дав на храм.
Когда не хватает веры военному командиру,
Он, сделавшись дезертиром, уходит ограбить банк.
Когда не хватает веры ограбленному банкиру,
Он, сделавшись волонтёром, ведёт командирский танк.
Когда не хватает веры ребёнку, − он кличет маму.
Когда не хватает веры поэту, − он жрёт бухло.
И сходят с ума святые. И бомбы летят на храмы.
И падает град на хоспис, которому повезло.
И смерть побеждают смертью. И жизнь, затесавшись между,
Панической эмигранткой из Праги бежит в Тамбов.
Когда не хватает веры, хотя бы храни надежду
На то, что сильнее веры бывает одна любовь.
А если любовь, надежда и вера одним ударом
Разбиты, − живи, как трутень.
Давай! Набирайся впрок!
Когда ты стоишь над миром, как Сара − над Бабьим Яром,
Тебя за нехватку веры помилует только Бог.
22 июня 2015 г.
Мёртвый полковник
Когда до меня, как до последнего из дебилов, наконец-то доходит,
Что моя поэзия - это частный способ сублимации честной злости,
Возникает желание замолчать и уехать на пароходе −
Туда, где на трёх черепахах лежит земля из слоновой кости.
Но я понимаю (хотя я дебил), что черепахи давно издохли,
А слоны перебиты в Индии во время колонизации.
В живых остались: уличные бандиты, площадные шуты,
Квартирные рохли
И либеральные журналисты, торгующие абзацами.
Капитан моего парохода (в прошлом - покойник,
В настоящем - призрак, в будущем - на Суде Мессия)
Говорит мне:
«Тебя нет в списках, товарищ полковник,
И вообще, зачем ты встревал в эту бойню Америки и России?
Твои запасные отныне: либо зарыться в землю,
Либо нырнуть в бутылку, надеясь на встречу с джинном,
Либо читать Кастанеду, куря волшебное зелье,
Либо сколачивать гроб − для своей же сгоревшей шины».
Капитан мой, конечно, прав, и глаза Его − чище неба,
Потому что Он - Бог, и добрый, и жалеет меня слегка,
Тактично скрывая факт, что полковником я никогда и не был:
Не по причине, что я дебил (хотя я дебил),
А по причине того,
Что не стал покорным сынком полка.
Я всегда был пасынком - терпеливым, хотя и немного странным.
Сначала меня ласкали. Потом я выкидывал кренделя,
Убеждая солдат, капелланов
И прочих владельцев чинов и санов,
Что существуют страны,
Где из слоновой кости на трёх черепахах лежит земля.
Но они отвечали: «Парень, иди ты на!
Разве не мы учили тебя, куда нас ведёт тропа?
Какие, к чертям слоны? Пойди и купи слона!
И какие, к чертям, черепахи, если вокруг - одни черепа?».
В общем, они были правы, когда меня изгоняли:
Так изгоняют из церкви Христа накануне раскола.
В каждом из проклятых мной портов на морском вокзале,
Я дожидался прибытия парохода, запивая текилу колой.
Когда до меня, как до последнего из дебилов,
Наконец-то дошло, что я умер,
Зажав в отвердевших пальцах матросский вымпел, −
Я набрал любимого человека, услышал тоскливый зуммер,
После чего беззаботный голос промямлил:
«Зачем ты выпил?».
И теперь я гребу по суше, огибая шприцы на листьях,
Слоновьи бивни, панцири черепах, туши своих соседок…
Хорошо, что я не прижился в полку и не убил журналиста,
Пароход уплывает.
Я остаюсь.
Капитан улыбается напоследок.
26 июня 2015 г.
Я тебя откопаю
Аркадию Веселову
Послушай, чувак, надумаешь умереть,
Знай: я тебя откопаю − и трижды врежу.
Ведь если не ты, то кто за мной будет впредь
Бродить, как архангел моря, вдоль побережий?
Спасать меня от друзей − и сдавать врагам?
Спасать меня от врагов − и мирить с друзьями?
Прилаживать шлёпки к пьяным моим ногам?
Лежать без приклада рядом в окопной яме?
Кто, кроме тебя, поймёт семицветный флаг -
Мой радужный флаг отверженных по фэн-шую?
И кто разберётся в джунглях моих бумаг,
Когда я болею, балуюсь и бушую?
Кто рушит мои мечты, блокпосты, мосты?
Кто строит мои кресты на чужом Синаях?
Кто знает меня - так мутно, как знаешь ты?
И кто, как не ты, − так ясно меня не знает?
И кто, наконец, когда я теряю твердь
В болоте событий века, мне тихо скажет:
«Послушай, чувак, надумаешь умереть,
Знай: я тебя откопаю − и трижды вмажу».
27 июня 2015 г.
Кант
Владиславе Пилипенко (Донецк)
Иммануил не ждёт от судьбы наград.
Иммануил не вернётся в Калининград.
Чтобы вернуться, надо
Сменить башмаки на берцы:
Башмачник Иммануила расстрелян
Под ратушей Кёнигсберга.
В доме Иммануила царит аврал:
Там поселился свадебный генерал.
Пишет депеши, разводит крыс,
Обращает девчонок в баб…
В доме Иммануила - военный штаб.
Над домом - всё то же небо и Млечный Путь.
Иммануил пытается вспомнить хоть что-нибудь:
Стада недоеных звёзд - единое Божье вымя.
Могила Иммануила -
Так именита, что потеряла имя.
Возле дома - гимназия.
Школярка с дырявым ранцем:
Дырки от бубликов, дырки от пуль,
Дырки от дефлорации.
В ранце - нет ничего, кроме сэндвича и тротила.
Школярка всё ещё любит Иммануила.
Она звонит ему раз в неделю
По вторникам или средам
С воплями: «Иммануил!
Ты - беженец! Ты нас предал!
Нас здесь всех убивают
За то, что мы - «не такие»,
А ты плывёшь себе звёздным морем -
Семь футов тебе под килем!» −
И тут же бросает трубку,
Не прощаясь и не простив.
Она давно забыла моральный императив:
Когда по цене свободы на вокзале сбывают ксивы
Категорические императивы
Теряют силу.
Но дом стоит, − как собор.
Как снайпер над головой.
Ограбленный дезертирами.
Обшарпанный, но живой.
Дом превратился в призрака.
Дом превратился в зомби.
Дому вообще плевать, что он трижды взорван.
Дом Иммануила будет стоять, пока
Руки Иммануила помнят его бока,
Помнят его подсобки.
Помнят его подвалы…
Философию гимназистки.
Философию генерала.
29 июня 2015 г.
CHAPAEV
Татьяне Громовой
Уехать с тобой − куда-то за край земли,
Где нас не достанут письма - не то, что люди.
Где все корабли
Сидят на большой мели,
Как мишка под ёлкой или как хрен на блюде.
Где в небе - иссиня-плоском, что твой экран, −
Танцует крылатый гений, чертей пугая.
Уехать с тобой туда, где не будет стран
(Поскольку моя - одна, а твоя - другая).
Где вопль дурака: «Ты чё или ты не чё?», −
Как «быть и не быть» звучит, обретая чёткость
Шекспира…
Уехать в Бучу и в Ильичёвск,
Где лес не зовут «зелёнкой», а море - «Чёрным».
Уехать с тобой, не помня ни лиц, ни дат.
Летать над водой, как маленький беспилотник
Святой стрекозы:
В неё ни один солдат
Не сможет попасть: она не имеет плоти.
Она не найдёт для снайпера блокпоста.
Её бестолковый Петька лежит на Анке…
И в небе экрана царствует Пустота,
Пока на экране неба танцует Ангел.
30 июня - 2 мая 2015 г.
Люди без ударений
Мы говорим не «штормы, а шторма»…
Владимир Высоцкий
Они произносят «ПЕски», а не «ПескИ».
Их души - легки.
Тела лишены руки,
Способной прижаться к сердцу с наивной злостью...
Они научились прятать под кожей кости.
Они научились прятать под койкой сны.
Их лица - честны
.
Амбиции - холодны:
Так мыслят врачи, теологи и маньяки;
Так тонет корабль, когда он бросает якорь.
Они произносят «СлАвинск», а не «СлавЯнск».
Им слово - крутое, веское, как аванс, -
Даётся с трудом, как будто уже надули:
Они научились прятать под нёбом пули.
И каждый из них - бессмертное божество.
Они произносят много ещё чего,
О чём говорят, по, ангелам плача, черти,
И каждый из них - позорно и свято смертен.
Меняется речь и с ней заодно - молва:
Они произносят смыслы, а не слова…
Солдаты обеих армий. Лучи и тени.
Удары по людям.
Люди без ударений.
Черкассы-Херсон, 3-4 июня 2015 г.
Русский
Илюхе и Лёхе, бойцам ДУК ПС из России
Ты пришёл в этот край, но никто не назвал тебя братом -
Разве братство возможно с рождённым во вражьей стране?
Ты вселился в их плоть, как упрямый невидимый атом:
Пусть зовут, как хотят, - ты сражался на их стороне.
Ты рассказывал им, как восходит заря на Байкале,
Как искрится пыльца на берёзовых косах земли;
И они, пусть с трудом, но по-детски к тебе привыкали,
Потому что они всё равно без тебя не могли.
Потому что они знали тропы, а ты - магистрали.
Потому что они знали мифы, а ты - буквари.
Потому что они так покорно, легко умирали.
Потому что они понимали тебя изнутри.
В той безумной весне ощущалась осенняя хватка
Преждевременно жёлтой листвы фронтовых городков.
Отдавай им себя.
Оставляй им себя без остатка.
Вынимай их сердца из воздушных стальных поводков.
А когда после гроз мир запахнет озоном палёным
И сбежит мародёр, обнищав на гибридной войне,
И закончится взлёт.
И начнутся разборы полётов,
Пусть казнят, как хотят, - мы с тобой на одной стороне.
4-6 июня 2015 г.
Родительские обязанности
Безвольным робким кроликом - в нору:
Уйти в себя.
Зарыться и уснуть.
Забросить жизнь, как мерзкую игру,
Где нет условий и фальшива суть.
Уйти в себя:
Еретиком - во храм
Пробраться и приникнуть к алтарю
Горячим лбом. Открыться тем мирам,
Где я лет сто уже не говорю.
Где нет ушей, а значит, -
Нет стихов.
Где никому насильно не споёшь.
Где время, потеряв свой вес и ход,
Блуждает в небе, как в тумане ёж.
Где нет расплат, а значит, -
Нет причин.
Где берега утратила река…
Но Родина, как злой трёхлетний сын,
Стоит в углу и тянет за рукав.
8 июня 2015 г.
Монах
Отвергнутый домом, вскормленный поездами,
Бегущий в ночи на призрачный свет огней, −
Он меньше всего хотел бы вернуться к маме,
Он больше всего хотел бы вернуться к ней.
Отринутый гуру, жаждущими покоя;
Мещанами, что блюдут свой наивный быт, −
Он ставил одно условие: никакого
Условия в этом беге не может быть.
Взирая на женщин в гетрах и телогрейках,
На их грубошерстных спутников в свитерах, −
Он знал, что любовь здесь стоит одну копейку
(И то, не любовь, а просто взаимный страх).
Взирая на их детишек - здоровых, вёртких;
Взирая на их старушек - забавных, злых;
Он знал, он отлично знал, что не приживётся
В их хосписах, колыбелях и кладовых.
Душа напевала музыку хиндустани
В танцующем море потных эстрадных тел.
Он знал, что таким, как все, никогда не станет,
И он не хотел, поскольку давно хотел.
А жизнь продолжалась - сладостный пир пираний,
Всеобщий психоз взывания к небесам…
Он знал, что легко − считай, что смертельно, ранен,
И знал, что преступник - это и есть он сам.
Беги же, беги с печальной улыбкой вора
Из их государств, краёв, городов и сёл,
Пока за тобой никто не послал дозора,
Пока твой нательный ангел приемлет всё.
Пока у тебя ещё остаются силы -
Вставать на войну, как спьяну, не с той ноги.
Пока она ждёт и шлёт тебе письма с тыла…
Беги, моё счастье в чёрном,
Беги, беги.
11-12 июля 2015 г., поезд «Херсон - Киев».
Конец Алладина
Когда в тебе умер скептик (не то, что стоик),
Ты чувствуешь, что давно уже не достоин
Наивных похвал,
Чей смертный источник - люди,
И душу излить ты можешь лишь псу-приблуде,
Который тебя не выдаст − по пьяни даже.
Когда на душе так гадко: едва ли гаже
Бывало на фронте, в хосписе,
В школьном классе…
Ты знаешь, что ты - не страшен и не опасен.
А значит, пора, сдирая с лопаток перья,
Вариться в себе, забыв о борьбе империй,
И помнить о том, что враг попадает мимо:
Мы все погибаем только от рук любимых.
Нелепое это дело - ходить по парам
По паркам аттракционов,
Где диск Сансары
Для вящего развлечения идиотов
Смешной каруселью вертится по субботам
Всего за полтинник: радость - такая малость!
И ты понимаешь: что-то в тебе сломалось.
Твой круг никогда не будет уже оранжев,
И ты никогда не будешь гореть, как раньше,
Клочками волос:
За ними растут седины.
И ты выпускаешь в небо из фляги Джинна
И шепчешь ему, на сердце разжав пружину:
«Давай без чудес.
Мне просто хотелось джина».
16 июля 2015 г.
Мама
Ярмарка.
Бой тамтама.
Свастики. Города.
Что мне здесь делать, Мама?
Лучше уйти - Туда.
За балаганом - храмы:
Лоск восковых огней.
Смерть - это страшно, Мама.
Жизнь - во сто крат страшней.
Нищий бредёт за плугом.
Ловкий плетёт силки.
Все мы простим друг друга
У гробовой доски.
За алтарями - ругань:
Ласковый нож под дых.
Все мы убьём друг друга
В камере на двоих.
Кладбище.
Шмотки хлама.
Пепел в дожде, − как взвесь…
Что мне Там делать, Мама?
− То же, сынок, что здесь.
Одесса, 20−29 июля 2015 г.
Моллюск
Изжив судьбу всего на треть
(И, может статься, что не зря),
Я предпочел бы умереть,
На море глядя и куря.
Без сердобольных медсестёр,
Без истероидных врачей
И без возлюбленных, чей спор -
Смешон:
Предмет его - ничей.
Как целлофановый моллюск,
Я сам избрал свой душный рок,
Когда, открыв сердечный шлюз,
Я выполз на морской песок,
Припав нутром к такому дну,
Откуда пеной не снесёт…
Волна спешит догнать волну -
И знает всё.
Одесса, 20−29 июля 2015 г.
Математика
Тысяча рук толкнёт тебя на карниз.
Тысяча пуль нацелится в твой живот.
Тысяча глоток крикнет тебе: «Заткнись!»
В тысячу списков имя твоё войдет.
Тысяча стран лишит тебя паспортов.
Бус твой взорвут на тысяче блокпостов.
Что бы с тобой ни делали, − будь готов
Выстоять, ибо, если не ты, то кто?
Тысяча чудищ будет глядеть из скал,
Скалясь, скуля, скользя за тобой по дну.
Истину будешь тысячу лет искать,
Чтобы вину присвоить её вину.
Сколько бы раз не слали на смерть, − не смей
Голову прятать в жидкий, как мёд, песок.
Помни: наступит день, − и в твоей суме,
Вместо ножа найдётся сухой цветок.
Думать начнёшь, кому его протянуть:
Тысяча потных рук и горящих глаз…
Помни: из них тебе выбирать одну,
Чтобы достойно встретить её отказ.
Одесса, 24 июля 2015 г.
Медсестра
Женщина в белом платье - тонкая, будто шприц, −
Носит себя жеманно, как драгоценный приз.
Женщине нужен призрак - Маленький Мёртвый Принц:
Свадьба, где муж-покойник, − тайный её каприз.
Женщина в белом платье с кровью на рукаве
Ночь за дежурной стойкой спит, не смыкая век.
Снится ей лунный кратер, где подо льдом - трава…
Женщина робко прячет краешек рукава.
Женщина в белом платье, словно перед Судом,
Кается ей: «Я тоже, будучи молодой,
Много грешила, мало думала о святом:
Пачкалась под забором, чистилась под мостом».
На потолке палаты - хлористый иней мглы:
Женщина в белом платье драит одни полы.
До потолка тянуться - проще звезду срывать!
Та, что лежит у стенки, дышит лицом в кровать.
Или уже не дышит? - Впрочем, не всё ль равно?
Женщина в белом платье смирно глядит в окно.
Этой не стало… Завтра примут ещё одну,
А в промежутке можно жаловаться окну.
Там, за стеклом, берёзка, мел подмешав к углю,
Сахаром на базальте пишет Луне: «Люблю».
Женщина в белом платье надпись читает вслух…
Женщина в чёрном платье с неба летит на звук.
Одесса, 26-28 июля 2015 г.
Викториада
-1-
Страна копирайтингов и скриншотов.
Рейс на автобус «Эдем - Пески».
Хиджабы шахидок. Пляжные шорты.
Целлофановые кульки.
Порты. Притоны. Вокзалы. Школы.
Девочка с персиком на углу.
Солдат без шевронов. Фляга без кока-колы.
Мясо младенцев, поданное к столу.
Таможня Московского патриархата
На блокпосту между адом и раем.
Крутые коттеджи. Святые хаты…
Страна, в которой мы умираем.
И небо над нами - синее, как васильки под дулом.
Нет Америки.
Нет России:
Мы их с тобой придумали.
Придумали, нарисовали на краешке полотна,
Разукрасили − и поверили…
Сначала приходит война.
Потом приходит забвение.
-2-
А потом, когда нас стошнит стоять под любыми знамёнами:
Будь-то флаги Мазепы, Альенде или Акбара, −
В этой стране - гениальной,
Как Владимир Семёнович,
Перепетый в жанре шансона провинциальным бардом,
Появится новый Цой −
Босоногий соседский мальчонка,
Гоняющий мяч с пацанами на детской площадке.
И его черты -
Бесхитростные, но чёткие,
И его мечты -
Прямые, но беспощадные,
Скажут тебе: «Посмотри, дурак, − это и есть Будущее:
Не похожее на тебя и на твоих собратьев».
И будут еще молиться ему, и будут ещё
Его распинать, покрывая базарной бранью.
Но тебе не стать ни его Пилатом, ни Иудой и ни Петром.
Не надевать на него венец. Не истязать его поркой.
Потому что всё, что едва рождалось под робким твоим пером,
Давным-давно уже отпечатано на его подкорке.
И будет его дорога упряма и высока,
И камни под его кедами будут в муку крошиться.
Это он убьёт − последнего в мире совка.
Это он убьёт − последнего в мире фашиста.
Это о нём напишут в газетах, что он - негодяй и умница.
И голос его, как литургия, грянет из всех колонок…
Это его подрежет на тёмной улице
Твой ребёнок…
Одесса, 22-25 июля 2015 г.
Ждать
В последний день перед больницей
Он жил беспечно, будто мим:
Встречал друзей, глядел в их лица,
Водил по улочкам своим.
Шутил с наивным либералом,
Курил с бродягой коноплю,
С фашистом спорил без забрала
И глупой музе пел: «Люблю!»
Инстинкт, как добрый старый гений,
Тащился следом налегке,
Шепча, что завтра на рентгене
Просветят опухоль в башке.
Промчался полдень за текилой.
За чаем вечер пробежал.
Он в морге раздобыл бахилы
В обмен на посох и скрижаль.
А ночью, шляясь по квартире
В мечтах застать рассветный гул,
Он лёг на пол
Часа в четыре
И крепко, сладостно уснул.
3 августа 2015 г.
Mother Mary
Церине Таннен и её ученикам посвящается
Метафизика братства. Трибунная лирика детства.
Эзотерика слов. Арифметика дружб и коварств -
Всё проходит, как дым, как фантомная боль, как соседство
С дураком по столу, как дешёвый фастфудный товар.
География стран. Геометрия троп и хайвэев.
Геология почв, не пригодных к воде и зерну, -
С каждым шагом становятся звёздней, тернистей, кривее
И, воззвав к небесам, неизбежно приводят ко дну.
Остаются дела. А по их завершенью - больницы.
Остаются года. А по их истеченью - «бычки».
Остаются зрачки на родных недолюбленных лицах:
Глядя в них, понимаешь, насколько они далеки
От твоих миражей, виражей, падежей, сантиментов.
От твоей, − пусть высокой, − но гордой и злой, чепухи.
… А на краешке суши, за школьной скамьёй Мэриленда,
Гимназисты Марии читают на память стихи.
8 августа 2015 г.
Милосердие
Степанида. Семнадцать лет. Превосходный снайпер.
Первоклассный шпион. В досье - пятьдесят голов.
Она целит с далёкой крыши в блоху на скайпе,
Забивая десяток против нуля голов.
Степанида. Башка под бокс. Тренировки в тире.
Доброволец − едва-едва началась война.
Её мама, Иванна, молча спилась в квартире:
Не давайте бабью пацанские имена.
Степаниде уже исполнилось восемнадцать.
Кровь течёт, как вода и водка, − двойной струёй.
Степанида умеет лыжей скользить по насту.
Степанида умеет юркать в траву змеёй.
Девятнадцати не исполнилось. Папиросы -
Милосердны в плену. Боль. Провод.
Короткий ток.
Пик доверия: все вопросы - на все вопросы.
И удобный блиндажный крохотный флигелёк,
Где её продержали. Тёплый матрас - на вате.
Жрачка. Спирт. Даже пытка длится − не час подряд.
И какой-то убитый Богом, смешной солдатик,
Перед «этим» зашедший хлопнуть по пятьдесят.
− Мне конец, дорогой?
− А ты догадайся, Ляля.
Очень долго молчали. Билась пчела в окно.
Степанида. Макаров. Как её расстреляли,
Не узнала: уснула…
Видео сожжено.
10 августа 2015 г.
Психолог
Над нами плывёт ладья.
Под нами шумят киты.
Но ты − это добрый я.
А я − это злобный ты.
Ладья опрокинет челн.
А челн протаранит гроб.
Ты в мире - навек ничей:
Ничейному нужен поп.
Никчемному нужен план.
И ты говоришь:
− Привет,
Мой маленький капеллан!
Прими и пойми мой бред.
Мгновенная смерть, − как чих.
Продленная жизнь, − как чушь.
Я слушаю -
Ты молчишь.
Ты слушаешь -
Я молчу.
А после: метро, часы.
− Пора по домам.
Хорош!
… Над нами гремят Весы.
Под нами гребёт Харон.
10 августа 2015 г.
Посторонние
Если двум хорошо вдвоём, −
Не стучите в дверной проём.
Если двум хорошо на дне, −
Не ищите дыру в стене.
Если двум хорошо нигде, −
Не мутите песок в воде.
Если двум хорошо всегда, −
Значит, в деле права вода.
Если двум хорошо назло,
Бога ради и вопреки, −
Не спешите ломать стекло
Твёрдой битой своей башки.
Если двум хорошо при всех,
А со всеми уже не так, −
Приглушите базарный смех.
Притупите судейский страх.
Если двум хорошо с нуля,
Но по новой начать - не фарт, −
Не спешите решать, что для
Эпилога не нужен старт.
Почва - жижа, а небо - твердь…
Если двух поджидает смерть, −
Не вопите им: «Тра-та-та!» -
Есть постыдная правота.
10-11 августа 2015 г.
|
|
И в городе и за городом погода была подстать настроению: дождь,
слякоть, лужи…Лето не лето, осень не осень. Небо хмурилось, а ветер
беспрестанно гнал одну волну мрачных туч за другой.
Промокшие и продрогшие все разместились в ритуальном автобусе.
Вот и простились еще с одним нашим одноклассником. Андрей долго
болел. И вот
… сердце подвело.
Военный оркестр и караул, салютовавший генералу, уселись в свой
автобус.
Единственный, кто из класса пошел по военной линии, это - Андрей. И
дошел он до высоких чинов.
В школе Ершов Андрей был крепким троечником. Мы вместе с ним
готовили уроки и занимались вместе. Мне поручали сначала в пионерской
дружине, а потом в комсомольском отряде
«подтягивать
» его учебу. Жили мы
рядом – в одном
дворе, в одном
доме. И дружили с детского садика
.
Из троечников вывести Андрюху было невозможно. Он был убежден, что
важно понимать предмет и иметь самые общие представления о нем. Зубрить,
учить наизусть – это было не его. Он проповедовал, что если ему понадобятся
знания по какому – нибудь предмету для конкретного решения, то он по учебнику
разберется и найдет нужный подход. А «корячиться»
, сидеть подолгу над
учебником – «пустое дело».
С Андрюшей долго билась наша англичанка – Луиза Викторовна. Почему
- то она была убеждена, что он – прирожденный лингвист, предрасположенный к
языкознанию. Как – то она чувствовала, что мой одноклассник вполне может
свободно овладеть английским. Не знаю, что она видела и как. Может быть это
женская интуиция? Не знаю! Долго она билась с ним. Потом бросила это
бесполезное занятие. И на всю семью моего друга – следом за ним с разрывом в
три года и пять лет учились брат Сергей и сестра Алена - легла тень «бездарей
».
Так, на лихих тройках Андрюхан и проскочил
школу
.
После школы почти все одноклассники поступили в институты.
Андрюша не поступал никуда. Пошел работать на завод. А потом загремел в
армию.
Проводили мы его до военкомата и больше почти не встречались. Очень
редкими стали встречи. Но, несмотря на это, линия жизни его не была для меня
тайной.
Заслали его на Дальний Восток. Морская часть, где служил Ершов, стояла
между Совгаванью и Ванинским портом, в какой – то, по его же словам в тех
редких письмах
, что он присылал, Тьмутаракани
.
Романтических чувств, любви к морю у моего друга не возникло.
Прибрежные серые горы, стального цвета волны, чайки, оживлявшие
унылый пейзаж, сопки, тайга, лагеря зеков кругом…
Андрюха, да и многие его сослуживцы мечтали о времени, когда они,
забравшись в поезд, идущий на запад, смогут спеть «Прощайте, скалистые горы…»
Отец Андрея прилагал много усилий, чтобы вытащить сына ближе к дому.
Мать у них давно умерла и поэтому отец стремился, чтобы дети и он
были вместе.
Отца его знали мы – одноклассники, да и весь наш двор.
Сильвестр Адамович Ершов мог починить все, что попадало ему в руки.
А попадали ему телевизоры, велосипеды, часы, утюги, деревянная мебель…
В войну Сильвестр Адамович был боевым летчиком и служил вместе с
легендарным Каманиным Николаем Петровичем, одним из первых Героев СССР.
Звезду Героя получил за спасения «Челюскина», воевал,
а в мирное время
командовал отрядом космонавтов.
Каманин периодически навещал своих бывших сослуживцев,
интересовался их жизнью.
Сильвестр Адамович Ершов при такой вот встрече просил Каманина
поспособствовать переводу сына ближе к дому. Регулярно заходил в военкомат,
где убеждал военкома о переводе сына в воинскую часть, расположенную в
европейской части страны.
Не известно
, помогли ли Андрюше усилия со стороны, но известно, что
до него довели информацию о наборе учеников в школу военных переводчиков.
Школа находится в Москве. Вступительные экзамены по английскому языку,
русскому языку и литературе.
«Чем черт не шутит, - думал он. – Смогу ведь подготовиться и попробую
сдать!»
Усиленные занятия принесли пользу. Андрей Ершов был зачислен в
школу военных переводчиков.
День и ночь пришлось ему теперь заниматься. И принцип «знать предмет
не напрягаясь» пришлось пересмотреть. Тут было полное погружение в языковую
среду. Все двадцать четыре часа ежедневно посвящались учебе, работе над
произношением, тренировке памяти, выработке способности думать не на
родном
языке….
На несколько лет для нас Андрей просто – напросто исчез.
Он специализировался в английском и французском языках. Говорил,
часто общался с натуральными французами, англичанами, американцами, с
носителями языка
.
Надо сказать, что в школьные годы Андрюхе выбили передний зуб.
Произошло это из – за того, что на уроке военной подготовки он тянул ружье на
себя, а я – в свою сторону. Я отпустил винтовку и приклад угодил Ершову
в лицо.
Врачи вместо переднего зуба установили ему пластинку.
И вот эта пластинка во многом способствовала тому, что разговаривал
Андрей на французском с грассированием прирожденного жителя Прованса, а на
английском он говорил с акцентом выпускника Йельского университета. Так
считали знающие филологи - языковеды
.
Плотно занимаясь основным предметом – языками, подчиняя изучению
их всё своё время и усилия, на другие дисциплины взгляды его не претерпели
изменений. К второстепенным дисциплинам у него и отношение было не
первоочередным, как и в средней школе. Например, в то время в ВУЗах была
политологическая дисциплина, изучающая теорию марксизма – ленинизма. Когда
в школе военных переводчиков проходили работу Ленина «Материализм и
эмпириокритицизм» и все ученики зубрили её, Андрей поступал иначе.
Безусловно, это крайне скучное дело разбираться в критике Лениным
реакционной философии. Андрюша взял в библиотеке воспоминания русских
эмигрантов. Прочитал, что в 1908 году, во время написания изучаемой работы,
Ульянов – Ленин был во второй своей эмиграции. Жил в Женеве, в Париже
…
Любимое времяпрепровождение эмигрантов – посещение пивных заведений.
Любимым развлечением русских было: уставить кружками, полными пива, какой –
нибудь стол в пивной и за этот стол усадить самого маленького из компании
человека. Не редко им оказывался Ильич. Все проходящие посетители бара
восторгались, обращая внимание на не соответствие между физическими
кондициями выпивохи и количеством пива. Ершов пересказывал преподавателям
этот эпизод. И преподаватели, видя что ученик знает такие неожиданные
подробности бытия вождя, уже с меньшим интересом пытались у него выяснить
суть ленинской работы. А в общем, в этом сказывалось его стремление к
остроумным ответам, которое пересиливало желание отвечать по существу, что
было заметно ещё и в школьные годы
.
Учась в школе переводчиков Андрей женился.
После учебы мой бывший одноклассник редко бывал в Москве. Почти все
время он был в зарубежных командировках. Выполнял порученные задания.
Однажды Андрюша был дома, когда раздался телефонный звонок.
Смутно знакомый голос попросил Алену.
На ответ, что Алены нет дома, голос
поинтересовался, кто это у аппарата. Андрей назвался.
- А, помню, помню. Это говорит Луиза Викторовна. Много времени я
потратила с Вами, когда Вы
учились в школе. И, следует сказать, Вы не оправдали
моих надежд. И все в Вашем семействе – Вы, Сергей, Алена – оказались со
средними способностями. Никто так и не научился
свободно разговаривать по
- английски.
Андрей вздохнул глубоко и сказал учительнице на чистом английском
языке:
- Уважаемая Луиза Викторовна, время проходит, взгляды и способности
людей меняются и порой меняются радикально. Сегодня у тебя отсутствуют
знания в какой – то области, а завтра, если обстоятельства привносят в твою
жизнь что – то иное, новое, то и ты соответственно меняешься
, обучаясь,
приобретая новые навыки, культуру, опыт
… Всего наилучшего!
В трубке было долгое молчание. Затем трубка тихо опустилась на рычаг.
Андрюша не был уверен, что Луиза Викторовна всё поняла из его речи.
|
|
Дмитрий Драгилёв
ИЗ КУЧЕРСКИХ ПЕСЕН
II
«Кого же Вы любите больше...?»
И.Д.Якушкин
Стихнут соло случайных звезд и усталых скал
запоздалый лист. И воздух стихами льют
на подзол. Я даром (хлебным) нутро ласкал
полоскал и скулил: тропинки черны в кутью
поднадзорный снег канителится, хлещет дождь
ощущение мира в душе, или, может, врал
чаровник про элитный шелест твоих подошв
но во сне эвридики пели, что старец прав
спит эол во чертоге и город привык. Давно
не искали небо, катая шарниры слов
в альвеолах многих. И будущего вино
здесь бродило, кипело и билось в его стекло
капитан, это топос, не (парь)тесь... на Эксампей
экипаж пароконный и праздник весны пустой
та же Тисмень в законе и будет себе корпеть
пробираясь куда-то в ботанику верст за сто
и покуда подшипник, кольцо ли, плывет в Алжир
без сватов и гонцов до обеда, и плох пиар
и лакуны — что твой гогенцоллерн — торопят жить
и пароль цоб цобе будто пропуск в Холодный Яр
я люблю ее сильно. Так Римский хвалил моря
и приказывал Беркин и Зигфрид грустил вполне
за лесами дремучими окна в ночи горят
белый снег
КАМЕНСКИЕ МОТИВЫ
играй, Адель, не знай печали
А.С.Пушкин
...auf uns nimmt im Grunde kaum einer
Rücksicht*
Beate Zieris
Вот и твоя улица празднует, Адельхайд
Декабрь — месяц смены помещика
Спится крепче с морозами, не макабр, свеч не жги, отдыхай
Брось овечек в уме считать
В декабре наступает очередь Адельхайд
Почерк раньше испортился, не говорю про характер
Наступает на пятки, настает из затертых теорий, забытых практик
В «Младшей Эдде» себя не находит скальд
Елки нет, кустуряка лежит посреди двора
Безопасна, но, кажется, несъедобна.
Можно ритмы южные, грязные выбирать
От танго до пасодобля
Для плезира — подробности, разговоры о сексе, устаревшее слово «наперекор»
Подросток занят компьютером и поисками съестного
По коже атласной дробящийся секстаккорд
Безударной гласной кажется снова
* * *
Курсы около парка Шевченко
Кирха напротив тысячи мелочей
Вечером без очков, бескозырка — не козырь, без фонарей
Без цветов для джазовых москвичей
Дым и пар из дверей
И черешня и жалобы на врачей
В очереди за чем-то
Много в квартале утильсырья
И мешок именуется уличным словом
sack*
Кот в мешке замещает кота в сапогах
Понимая в этих вещах только гулкий гав
Где полкан, старый шкет, где на вас снизошла шиза
Пусть гроза не картавит разрядами на зигзаг
Спят Амур и Аму-Дарья
Спит Самара традиций и Тясмин тасует сны
Но во сне ворочаешься (точно усатый кот)
Чу, мелькает в полете твое трико —
Вот ты в чешках, чулках, трапеция высоко
На глазах Луны
Этот ворох подробностей нужно понять суммарно
И детали не вычесть, помарки не принимая
Все, что ты говорила, идя по проспекту Маркса
И свернув в подворотню в начале мая
* мешок (нем.).
ПОДРАЖАНИЕ Е
«О, позабудь былые увлеченья»
Т.Котляревская
Мне не хватило выходного
по сути — просто пустяка
когда твоих улыбок много
когда они уже сверка
Ютятся на хваленой крыше
блестят как деньги — медный рупь
и из трубы победно слышен
ОркестрЪ «Пасадена Руф»*
Играет в новус глупый карлсон
голодный плавает планктон
за бред, поставленный на карту
банкует спорно сын Антон
По радио — ночное порно**
спят сторожихи в деревнях
а я романсово-упорно
твержу: о не забудь меня *
_________________________________________________
* английский джаз-оркестр, неоднократно гастролировавший в Германии. Обшир-
ная фонотека с записями этого оркестра имелась на рижском радио.
** обычно тела – по телику. Но и радиостанции бывают разные. Рижское радио
я не имею в виду.
Intermezzo
"Когда веселый и курносый.."
когда усталый и раскосый
когда распутица и каплет
из фюзеляжа в Ле Бурже
якут играющий на табле
танго "Купите папиросы"
его... похожее на цаплю
не отразится в витраже
танго на раз два три четыре
октоль и прочие цифири
опять цыновку кто то стырил
и след уходит в ща мажор
не улыбаться улыбнуться
блесна не циник и не нунций
в снастях рыбак весна занудство
он ждет когда наступит жор
бутылка в почве и клавирный чес
на червяка клюет любой отшельник
от поводка махнуть через ошейник
чтобы попасться снова на крючок
забытый след канистра керосина
каких теперь ни ждешь противоречий
фестонами зазыбленного платья
инсектами покрывшими рассудок
червяк заморский только из торгсина
в колониальной выращенный речке
и счет на все пожарные оплачен
и спирт течет в порожнюю посуду
ночную морось пей из облаков
как
aя буря в чашечке коленной!
и бесконечность свежих каблуков
сопоставима с ужасом вселенной
однажды стая (в)пеликанов
на (под столом лежит) земыге
как кур в ощип попасть и кануть
во щи стремясь из праздных сил
безмолвно сдвинула стаканы
ловя настойчивые миги
взмахнула дивными руками
я их об этом не просил
по рожам взгляд златых кудрей Асканий
се
: casa blanca, loma, villa nova
но будь мудрей пирожник затаскали
они всю ночь искали запасного
я осную на скани насыпь рельсы
лес по краям игрой для подмастерья
здесь тертый люд туман. в тумане Нельсон
и сон послеполуденных истерик
дадим п
pостор на мыло сновидений
оставим зал у бочек и вагантов
и оказался почерк элегантным
а стало быть и он сгодится в деле
но девы видят бездною развалин
суть кислых щей и пряжки или брошки
(как это чувство люди не назвали б)
они всегда любили понарошку
ни Щек ни Кий по щучьему веленью
в урочный день сожженья старых писем
простая почва в пойме на Дунае
и дует в глаз и хочется укрыться
доцент тупой здесь кажется лет тридцать
мне твой камин давно охвачен ленью
но есть в кисете свежесть запасная
и обернется сказка закулисьем
ПЕСНЯ ОЛОВЯННОГО СОЛДАТИКА
Где-то в зарослях красавки
Притаилась хата Савки
В заповедных палестинах озорная дребедень
Синекура? Синекдоха? Синь? Брани меня дуреха
(Как лоха или как лоха, лопуха и скомороха —
От меня одна морока, тридцать три переполоха)
Здесь, подруга, все заглохло и давно не добрый день
Лупоглазые лягушки — даже те с рефлексом рвотным
От нервических рефлексий пропадают на корню
Боль идет на мировую, сушит весла, глушит водку
Рыба дернется на леске, пульсом, поданным к огню
Как Леонов «пасть порву я» повторял своим ребятам,
Можно цапаться без мата — обойдемся парой фраз
Хмырь опять запрется в ванной вместе с ложкой деревянной
Чтобы грусть по каше манной запивать вином Шираз
С той поры, как ты исчезла, все не так, признаюсь честно,
Ведь бумага стерпит жесты, но держаться на плаву
Ей, ты знаешь, ой, не просто, перепутье — это росстань,
Расставались мы под Кросби, и Сочельник был морозным
Был запас подарков роздан, и «Улыбкой» Эдди Рознер
Завораживал Москву
* * *
Тисмень*
и тискать и не сметь
и оттиск сменщика и тайминг
для парусов свиданий тайных
местами очень не глубок
Матисс на стенке как лубок
пойми и нервы не мотай мне
На берегу надежный грот
теперь уже наоборот: пишу.
чего же боли втуне
тревожат в сердце ли во рту ли?
подобна лакмусу стерня
где стерва перьями звеня
и на съедение фортуне
Тебе с подругой повезло
она пользительна зело
когда б еще не киданула
да ну данай дунай да ну да
и что-то в толк я не возьму
о чем без устали кому
болтает долбаный зануда
Язык – всамделишный мой враг
давно закончилась физ-ра
и возвращаясь с аэробик
меня ты встретишь по дороге
на станцию где фонари
и поезда уходят в Ри-
гурьбой в кривом должно быть роге
И Рио очень дорог мне
когда иду я по стерне
и мне кивают занавески
как будто даже по-советски
и совесть оптом наразвес
не отпускает друг-собес
и ладят мамы и невестки
Не без греха любая плоть
заплатишь так уж повелось
когда вино, когда вас трое
вас развести или построить?
а треугольник хоть и стар
но нет приличных аватар
и вновь не раскопаешь Трою
Как знать, Мидас или Матисс?
ты за стоянку заплати-с
торопит тыкву серый кучер
и я могу тебе наскучить
все дело в горном хрустале
в Бажове в меди и золе
и даже в вереске пахучем
Знать, без парада ты не принц
на парадоксы обопрись
выходит парусник из дока
пассат для русских как плевок и
ты при цитате «синих птиц
случилось в небо отпустить»
не опасайся экивока
Да будет всякий эксклюзив!
ведь авантюра на мази
добудем слезы, ведь зрачками
располагаем мы покамест
клиент давно уже созрел
а ты на долбаной физ-ре
или с романом Мураками
Очки похожие на лиф
карету мне, хотя бы лифт
когда разобраны кареты
в твоем реликтовом либретто
врагами или на дрова
тебя подставить пасть порвать
под самогон из табурета
Любые сведения табу
тащите цитрус на горбу
грузите бочки для графини
а мы ее к пруду подкинем
и с замечательным лицом
мы отчитаем подлецов
нас проводивших на мякине
Я уезжаю не сердись
клаксона стон и подан «ЗиС»
к твоим навязчивым воротам
мне помаши до поворота
калитка снится мне давно
а жизнь мудрее чем кино
и глубже каменского грота
|
|
Столиця Гондурасу
У дитинстві всі нормальні радянські діти мріяли бути космонавтами та
кіноакторами. Я ж чомусь, принаймні, відколи нарешті заговорив і пішов пішки під
стіл (а сталося це, коли мені виповнилося аж два роки!), на всі докучливі чіпляння
дорослих, мовляв: “Ким хочеш бути, старий?”, вперто відповідав: “Буду пісяти!”
Звісно, я мав на увазі, що писатиму статті та романи, оскільки такого фаху –
професійний пісюн – поки що просто не існує.
Подорослішавши, я вирішив неодмінно втілити свою дитячу мрію. Тим більше,
що на той час (у неповні 17) таки дечого досягнув. В усякому разі, якщо хоча б після
третього-четвертого уроку мене не виганяли з класу за нестерпну поведінку, а
насправді – невинну письменницьку уяву (подумаєш, розповів однокласникам, як
саме Пантелеймон Куліш зваблював дружину Леоніда Глібова!), так ось, якщо
навіть на останньому уроці мене не катапультували з класу за оприлюднення
майбутніх “нетлінок”, такий день я вважав безнадійно втраченим.
Хіба що увечері мені вдавалося дещо компенсувати свою бездоганну поведінку
кумедним стрибанням із саморобним парашутом у квітник. “Злітав” я всього лише з
недобудованого третього поверху, але мені хотілося хоча б чимось зацікавити
сусідських дівчат (одна навіть не витримала, стрибнула і собі, але боляче забилася,
тож назавжди відмовилася грати зі мною в карти й розповіла про мої “подвиги”
своїм батькам).
Я був юним нахабним романтиком, тому, скромно прославившись у школі,
вирішив обов’язково вступити на журфак – до самого Київського держуніверситету
імені Тараса Григоровича Шевченка (“Вище тільки Папа Римський!” – запевняли
рідні та сусіди, наполегливо відмовляючи свого “камікадзе” від нерозважливого
вчинку).
Це справді було величезним нахабством, оскільки я мешкав у невеличкому
забитому містечку і жоден із моїх численних родичів не був великим цабе. А мій
тато, хоч і вважався гегемоном, тяжко трудився вантажником (пахав, мов кінь!),
проте все одно не мав грошей, аби дати комусь хабара.
“Але хто не здійснює свої малечі мрії, той зраджує власне дитинство”, – міркував
я, переконуючи свою дуже стареньку бабусю Марію, яка все одно вже нічого не
чула, бо пережила царя Миколу Другого, Леніна і Троцького.
Проте знайшлася одна добра душа – моя вчителька хімії. На її уроках я списував
усе, що бачив у зошитах своїх однокласниць (мов останній “двієчник” – власне, так
і було!), та міг влаштувати якийсь прикольний вибух, навмання змішуючи різні
цікаві речовини (ніби молода господиня, котра вирішила поекспериментувати на
кухні, вразивши коханого чоловіка до самісінької глибини його душі та шлунку).
Власне, нового хімічного елементу я так і не вигадав, тож одного разу вона
зітхнула: “Ти – безнадійний... Мабуть, тобі краще познайомитися з моєю донькою,
вона саме приїхала до Пирятина погостювати з немовлям”.
Донька „хімічки” закінчила саме той журфак і, здається, працювала в “Козі” (як
називали тоді “Комсомольское знамя”). Ми чудово провели час! Молода жінка
колисала малюка і розповідала, як мене будуть „зрізати” на творчому конкурсі.
Вона мені сподобалася! Її звали Оля Герасим’юк...
На вступних іспитах я брав інтерв’ю у веселої бабусі- туристки, одягненої в
потерті джинси та вилинялу футболку. Вона мешкала в Бразилії, де багато диких
мавп, і була дуже заможною переконаною комуністкою. Носила з собою світлину
Брежнєва, раз-по-раз витягувала її з кишені, дивилася і томно зітхала
: „
Який
мужчина!”
Тому, коли на співбесіді у мене іронічно поцікавилися: „А які ви знаєте
документальні радянські кінострічки?” (бо що міг відповісти звичайний хлопчина з
робітничого містечка), я, вмить пригадавши колоритну бабусю з Бразилії та її
інтимні зітхання, нахабно відповів: „Малая земля”, „Целина” і „Возрождение”... Так
Леонід Ілліч виручив мене у скрутну хвилину.
Але я ще мав назвати столиці всіх (!) соціалістичних країн. І, звісно, не згадав про
В’єнтьян – столицю Лаосу (дідько б його взяв!). Один із сивочолих професорів, що
мирно куняв у кутку, одразу трішки „ожив
”: „А Лаос?” Я знизав плечима: „Забув...”
„Ага, забули!” – аж заплескав у долоні дідусь. „Ну, забув
, – якомога доброзичливіше
посміхнувся я
. – А ви хіба все пам’ятаєте
?!” – „Так, звичайно, я – професор, доктор
наук, я все пам’ятаю!” – „Тоді, будь ласка, назвіть столицю Гондурасу...”
Кілька хвилин тривала дивовижна пауза. Десяток статечних добродіїв розглядали
мене, наче в мікроскоп. Я віддано дивився їм у вічі, старанно тримаючи дулю в
кишені... Нарешті „мій” професор не витримав: „Ну, і яка ж столиця... гм-гм...
Гондурасу?” – „Тегусигальпа!” Знову – пауза. Хтось мимоволі почухав потилицю.
Дуля в моїй кишені ніби побільшала...
„А тепер чесно скажи, ти дійсно такий розумний, чи придумав усе це
заздалегідь?” – примружив око професор. „Розумієте, у вас колись навчалася одна
дівчина, вона й порадила мені, як вести себе на іспитах”, – зізнався я.
Так Оля Герасим’юк допомогла мені вступити на факультет журналістики...
Людожери
На першому курсі я жив і мучився у негостинному гуртожитку на вулиці
Ломоносова. Бо справжніми господарями там були... вампіри. Щоночі вони з
великою насолодою ґвалтували моє бідолашне тіло і смоктали мою кров. Це було
так боляче і жахливо, що всі „страшилки” Стівена Кінга, у порівнянні з тими цілком
реальними садистськими екзекуціями, сприймалися, мов дитячі забавки.
Вночі я марив ранком, несамовито роздираючи власне тіло. А на світанку,
блідий і геть знесилений, намагався роздивитися себе в дзеркалі припухлими від
безсоння очима. А раптом я вже там не відображуюсь?! Чого не трапляється, коли
вампіри покусають...
Мабуть, так почувалась жінка, продана в сексуальне рабство до якогось
турецького борделю: я теж не мав перепочинку і ґвалтували мене безкоштовно –
цілий рік!
Потім я звідти втік. Директор нашого студмістечка саме щось робив зі своєю
секретаркою, коли я, зненацька увірвавшись до його кабінету, захекано пояснив:
„Все! Я так більше не можу – мене щоночі домагаються!” „Хто?” – ошелешено
поцікавився директор, вмить випроставшись на повен зріст. „Розумієте, деяких
моїх приятелів вони не кусають. А я їм чомусь подобаюсь...” – забелькотів у
відповідь.
„А-а-а... ти про цих... – полегшено зітхнув він, поправляючи краватку
. – Думаєш,
вони мене не кусають?” – „Навіть ва-а-ас?!” – „Авжеж! І Зіночку, помічницю мою
, теж ... Правда, Зін?” „Правда.
..” – зашарілася та.
„І-і-і... нічого не можна вдіяти?” – приречено зітхнув я, вишукуючи сліди минулої
ночі на личку тендітної секретарки. „Нічого..
. – співчутливо розвів руками
директор
. – Такі малі, а такі капосні! Ми вже душили їх, душили, а вони, трикляті,
все одно за своє – безсоромно п’ють нашу слов’янську кровицю літрами і аж
плямкають від задоволення!
”
Я втягнув голову в плечі: „Піду, повішусь...” „Справді? – недовірливо запитав
директор. – Через якихось клопі
-і- ів?!” – „Я туди, до цих людожерів, більше не піду,
а повертатися знову до батьків мені соромно – виходить, цілий рік у Києві штани
протирав!” „Виходить... – кивнув він і раптом по-змовницькому посміхнувся, а в
його сірих очах забігали бісики: – А порятунок, між іншим, є
! З неграми жити
будеш?” „В якому розумінні?” – не второпав я. „У прямому! – підморгнув він. – Ти
житимеш в одній кімнаті з неграми чи арабами?” „Житиму! – відчайдушно
погодився я і похапцем додав: – Якщо там не буде клопів...”
Він лагідно поглянув на Зіночку і переможно виголосив: „Запевняю тебе, скоро
ти взагалі забудеш про них! Коли в нашому третьому гуртожитку поселилися
негри, всі клопи одразу передохли
... Кажуть, піт деяких добродіїв діє на всіх отих
кузьок, мов отрута. Тільки таргани й витримують, але то такі-і-і істоти! Вони навіть
після атомної війни, замість людей, залишаться... Але ж ти не боїшся тарганів?”
„О,
таргани – це просто янголи
!” – втішено посміхнулася моя пика на всі 33 зуби.
Так я став старостою третього поверху в іноземному гуртожитку.
„Свята обитель”
Поселився, пішов у душ і
... мало не вилетів звідти, мов корок із „Шампанського”.
Там милася гола негритянка! Спочатку я подумав, що, як у тому анекдоті,
переплутав „М” і „Ж”. Але потім згадав: моє нове помешкання самі ж студенти
називали „Святою обителлю” або „чоловічим монастирем”, бо мешкали тут лише
представники сильної статі.
Я бачив негритянку в душі,
Вона мене хотіла дуже... –
мимоволі заримував, задкуючи до дверей.
Проте молода жінка спокійно милила
собі сіднички, не звертаючи на мене жодної уваги. А незабаром з’явився її
приятель – високий, кремезний негр, схожий на Майкла Тайсона. Він був також
голим, аж синім...
Жінка граціозно запросила цього Майкла до своєї кабінки і за
мить вже завзято терла йому широку спину грубою мочалкою – так, що Тайсон аж
повискував від втіхи
.
Наступного дня, спустившись у душ, я знову наразився на вродливу чорношкіру
жінку. Але цього разу, щойно угледівши мене, вона, не припиняючи милити
сіднички, доброзичливо промовила: „Привіт!” і чарівно посміхнулася, мов старому
знайомому. Моніка вже знала, що я – „її” староста.
..
У нашому гуртожитку мешкали вся Латинська Америка, половина Африки та
чимало Азії з Океанією. Хоча траплялися й вродливі греки та кіпріоти, експресивні
хлопці з Ізраїлю (причому всі вони розмовляли з вишуканим одеським „акцентом”),
„гарячі” скандинави і прибалти, а також загадкові баски, які дуже хотіли
відділитися від Іспанії
(до речі, неперевершені коханці за свідченнями деяких моїх
однокурсниць)
.
Звісно, увесь цей Вавілон просто не міг існувати за статутом святої обителі. І хоч
офіційно потрапити до іноземного гуртожитку, а тим більше заночувати там, могла
лише респектабельна заміжня пані, скажімо, мама одного зі студентів, представниці
прекрасної статі постійно намагалися в будь-який спосіб „просочитися” в
апартаменти „монастиря”, а дехто взагалі оселявся в ньому не на один місяць.
Це були, наприклад, зовсім юні дівчатка, котрих причаровувала романтична
зустріч із принцом з якого- небудь Кувейту: хай не на білому коні, зате з
величезними японськими автомагнітолою та телевізором (неймовірна дивовижа
для Києва 1983-го!).
Вчащали туди і радянські студентки з сусідніх гуртожитків, які „дружили” з моїми
„ченцями” за смачну вечерю в кав’ярні, недорогі, але справжні закордонні джинси
і парфуми, та ілюзорну перспективу вийти заміж за заможного європейця чи араба і
таки вирватися на волю, сентиментально помахавши СРСР на прощання ручкою.
Вільно почувалися в „Святій обителі” і жінки-іноземки. Позбавлені будь-яких
комплексів, вони спокійно вешталися коридорами в одних трусиках та
бюстгальтерах і залюбки користувалися нашим душем. Так, зокрема, я з подивом
дізнався, що француженки взагалі не голяться в інтимних місцях...
Якось я, не стримавшись, ляснув по гігантській сідниці одну панянку з Індонезії
(хоч принципово не лупцюю слабку стать), бо, сяк-так розплющивши очі після
одного приколу
(з другої ночі і мало не до ранку ми з Монікою та її Тайсоном
весело вітали
зразкового ізраїльського студента Шмуеля з днем народження його
тезки та одноплемінника
– вже покійного „українського єврея” Шмуеля Йозефа
Агнона, Нобелівського лауреата з літератури...), так ось, ледь продерши баньки, я
угледів перед собою не рідні стіни, обліплені журнальними тілами напівоголених
голлівудських красунь (витвір мого приятеля, „місцевого” Казанови – грека
Кацаніса), а цілком реальну дупу добродійки неймовірних розмірів, яка нахабно
загороджувала увесь звичний краєвид моєї „келії”
. Отримавши несподіваного
ляпаса, індонезійка
несамовито зарепетувала, адже, виявляється, зовсім не
збиралася претендувати на мою кволу персону, а лише переплутала з тим-таки
Кацанісом, завжди, в будь-яку хвилину дня і ночі, готовим до любощів...
Професійних повій було обмаль – очевидно, внаслідок шаленої конкуренції серед
нормальних жінок. І, згадуючи той екзотичний період свого життя, я вкотре
переконуюся, наскільки солодким може здаватися заборонений плід!
„Але якщо було суворо заборонено впускати сторонніх до „Святої обителі”, як же
вони опинялися там?!” – запитаєте ви. Дуже просто! Більшість наших відвідувачок
потрапляла до іноземного гуртожитку, залазячи у вікна першого поверху. Звісно,
завжди знаходилися галантні кавалери, які могли акуратно підсадити даму та
спритно втягнути її до „монастиря”.
До того ж, кожен
„диякон” (так ми називали наших вахтерів) мав власних
клієнток
, котрі в той чи інший спосіб розраховувалися за дозвіл пожити у „Святій
обителі”. Вельмишановний „владика”, завжди заспаний „ігумен” – комендант
іноземного гуртожитку – лише проникливо повторював услід за давнім філософом,
мовляв, дорогенькі мої, знаю тільки те, що нічого не знаю! А староста третього
поверху – автор цих рядків? Я взагалі не міг збагнути
: як нормальному студенту (геї
у нас теж водилися) бодай місяць обійтися без жінки
?!
Одного разу „владика”, злякавшись перевірки якихось занадто суворих
„архангелів”, по-справжньому прокинувся.
У „його святості” гучно, мов кінські
копита, зацокотіли зуби і панічно затремтів целюліт. А за мить
блідий, як мрець,
„ігумен” наказав ошелешеним „святим отцям” – старостам „обителі” – негайно
вигнати всіх „паломниць
” („Хай „моляться” в іншому місці!”) і надійно
„запечатати”
всі (!) вікна першого та другого поверхів
.
Тієї ж ночі я випадково став свідком моторошної сцени: кілька дужих негрів
втягли на зв’язаних простирадлах двох ледь живих від страху, але
цілком щасливих
юнок. А внизу вже нетерпляче очікували своєї черги нові „каскадерки”... „Що ви
творите? А раптом котрась із дівчат зірветься з такої висоти?! Вона ж може
назавжди скалічитися або навіть загинути!” – вигукнув я. „Якщо я хоча б одну ніч
не пересплю зі своєю Монікою, всю добу буде втрачено, – експресивно пояснив
мені Тайсон. – А ти, якщо маєш дещицю співчуття, відчини двері!”
Він був простим товариським боксером, а Моніка – чемною, привітною
молодичкою, яка своєю безсоромною посмішкою буквально осяювала наш поверх.
Чому ж ці двоє повинні страждати? А як бути іншим „ченцям”?!
Серце не камінь, тим більше, що „його святість”, прошвендявши без перепочинку
кілька безсонних годин, геть знесилений, гепнувся в оксамитове крісло і солодко
заклював шнобелем, раз-по-раз схиляючись мало не до самісінької підлоги
. Староста третього поверху обережно зазирнув до найпросторішої, дорого, проте
без смаку обставленої „келії”, поспівчував „владиці” („Господи, хоча б лоба не
розбив!”) і без проблем поцупив ключі
.
Відтоді я взагалі припинив втручатися в особисте життя своїх співмешканців.
Вони щиро намагалися віддячити мені, не раз пропонуючи найвродливіших своїх
жінок. Але я, на жаль, так і не навчився брати хабарі – навіть жінками
...
Розпорядок дня
Так ми і жили – однією великою дружною сім’єю. Прокидалися десь о 10-тій чи
об 11-тій ранку, залежно від того, коли саме Тайсон любив Моніку: вона просто
неперевершено постогнувала від втіхи, а, отже, будила увесь „монастир” краще за
будь-який годинник.
Потім ми йшли гуртом у душ, де я щиро намагався опанувати ідиш та іврит, а ще
китайську, турецьку, фінську та інші мови, але чомусь одразу запам’ятовував
виключно грецькі матюки. Незабаром це стало мені знадобилося: оскільки я досі
чомусь не можу нецензурно висловлюватись українською, за певних ситуацій із
задоволенням вживаю соковиті афоризми, почуті у „Святій обителі” від
темпераментного Кацаніса
– намилений Казанова просто скаженів, коли в нашому
душі несподівано зникала вода...
Далі ми довго снідали, причому нерідко на підлозі, без ложок та виделок. Коли
мене вперше пригостили в подібний спосіб чудові хлопчики Альфа й Біо з
невеличкої африканської країни, я пітнів, ніяковів і пік раків, тобто почувався, мов
дівчина, якій треба цнотливо длубати піч, доки її засватають. Це був такий екстрим!
Але виявилося, що їсти руками – зовсім не страшно і навіть приємно. Головне, не
забувати їх мити перед трапезою!
Отож ми зручно вмощувалися на підлозі, куштували розкішно приготовлений
„салат” з ящірок, жаб’ячих лапок, равликів, мідій, цвіркунів та іншої милої дрібноти,
не забуваючи, звісно, про духмяну сою, червоний пекучий перець, який буквально
палав у роті
, та сулію вишукано міцної буряківки, турботливо привезеної з села
нашим хазяйновитим співмешканцем, а нині телезіркою Костиком. Ми сиділи в
позах лотоса і кілька годин з насолодою розповідали одне одному найнеймовірніші
історії.
Зараз, пригадуючи дивовижну розкіш тих спілкувань, я відчуваю, як, бодай на
мить, омолоджується моє змучене старече тіло і з’являється оте чудове
напруження, яке неодмінно завершиться екстазом...
Сніданок ненав’язливо переходив у обід. Наприкінці всі дружно пили за
alma
mater і неквапливо чимчикували надвір. В університет ми їхали, ніби в лазню – на
людей подивитися і себе показати. Власне, нам було що і кому демонструвати
! Які
люди нас навчали (от хоча б доцент і дипломат Юра Лисенко – літературний
хуліган Юрко Позаяк:
Якщо тебе ненароком
Гепнуло шлакоблоком,
Вважай, що тобі повезло –
Останнє в житті западло.
Пам’ятаєте?)! Які люди навчалися поряд із нами (чого варта одна лише Алла
Мазур)! Та це вже – зовсім інші історії. Можливо, я колись їх розповім, якщо, звісно,
доживу: шлакоблоки у нас все-таки на кожному кроці літають
...
Ці спогади – виключно про дорогу моєму серцю „Святу обитель” на вулиці
Ломоносова, в яку ми щоночі неодмінно поверталися зализувати рани після
захоплюючих пригод в аудиторіях рідного університету.
Потрапивши в „монастир”, ми повзли... Правильно – в душ і, оживлені, до
пізньої ночі, під акомпанемент мого напіврозтерзаного баяна, співали українські
народні пісні. Особливо зворушливо це виходило у Моніки та Кацаніса...
Потім ми засинали – зовсім виснажені, проте страшенно задоволені життям. А
вранці нас ласкаво будив проникливий голос Моніки, яку шалено любив могутній
Тайсон...
Полковник із пістолетом
Здавалося б, ніщо і ніколи не порушить цієї ідилії. Але... Про одне пробудження
„владики” я вже розповідав. Інший випадок налякав не лише нашого „ігумена”, але
й всіх „ченців” та „паломниць”.
Був ранок – десь о пів на 12-ту. Староста третього поверху саме голився, коли
почув несамовитий рик дикого звіра. Спочатку я подумав, що у мене зіпсувалася й
загарчала електробритва. Проте за дверима раптом поквапливо
затупотіли десятки
ніг, і наразі перед моєю напівоголненою мармизою у костюмах Адама та Єви
постали розгублені Тайсон та Моніка.
– Атас, старий, нас обкладають! – хекаючи, мов ковальський міх і висолопивши
язика мало не до колін, вигукнув Майкл.
– Чим? – спробував пожартувати я.
– „Монастир” з усіх боків оточили якісь люди в цивільному, а у вестибюлі горлає
їхній ватажок, вимахуючи пістолетом! – витріщив очі Тайсон.
–
Іграшковим? – я все ще продовжував вдавати дурника, хоч відчув, як по моїй
спині стрімко полізла перша мурашка.
–
Я воював у джунглях і, повір мені, старий, можу відрізнити справжню зброю
від дитячої пукалки! – образився Майкл
. – Між іншим, тебе негайно викликають
униз, інших „святих отців” – теж...
– Для чого? – облизав пересохлі губи.
– Старий, ти досі нічого не второпав? Це – облава! Сховаєш Моніку?
– Авжеж, я скажу, що вона – моя сестричка...
–
Дякую
, – посміхнулася новоспечена родичка
. – Давно мріяла мати білого
братика...
–
Дівчинко, ти – прекрасна! – зітхнув я, взуваючи капці. – Тільки, будь ласка,
одягнися хоч трішки, бо той псих із пістолетом може вистрелити просто від
збудження. У тебе, принцесо, він, сподіваюсь, не влучить, а ось стелю мені
зіпсує... Розслабся, Майкле, я прикрию вас своєю широкою груддю!
У вестибюлі стовбичили кілька отетерілих „святих отців”, бідолашний „владика”,
який жалюгідно шмигав шнобелем, та миршавий, низенький
чоловічок років
п’ятдесяти. Незнайомець справді розлючено вимахував зброєю перед самісіньким
носом нашого „ігумена”, погрожуючи йому добірною лайкою: „Негодяй, мать твою!
Мерзавец! Устроил здесь, блядь, бордель! Да я тебя, суку, на Соловки, в
Мордовские лагеря! Ты у меня, сволочь, заживо там сгниёшь! Будешь, мудак, знать,
как подкладывать свинью Советской власти!
”
Непоказний гість виявився полковником КДБ. Він прилетів, мов сніг, на наші
голови, аби „визволити” зі „Святої обителі” ... власну вісімнадцятирічну доньку.
Про це мені пошепки розповів нажаханий „владика”, який, втягнувши голову в
плечі, слухняно дріботів за миршавим чоловічком. А той раз-по-раз продовжував
віддавати грізні накази своїм молодим кремезним, але таким же безликим
супутникам: „Никого не выпускать! Поставьте на всех этажах наших людей! И
пусть глядят в оба: я нутром чувствую – она здесь! Обыскать все комнаты, живо!”
Полковник почав ретельно обнишпорювати всі закапелки „Святої обителі”,
зазираючи у кожну шпарину. Пістолет він, про всяк випадок, стискав у руці, наче
справді звідкілясь, замість прудкого рудого таргана, міг вистрибнути небезпечний
Джеймс Бонд. Але, оскільки нахабний агент „007” того божевільного ранку
знаходився, мабуть, в іншому місці, а неслухняна донька кадебіста ніяк не
потрапляла на очі своєму суворому татусеві, той нервувався ще більше. І вкотре
пояснював двом гевалам з абсолютно тупими пиками, як саме виглядає „оте
капосне дівчисько”.
–
Старий, вішайся, це ж „твоя” Єва! – приголомшено поспівчував мені „святий
отець” із четвертого поверху на прізвисько Чапаєв (його дійсно звали Василем
Івановичем і він мав кавалерійські вуса, які кожні півгодини старанно розчісував
гребінцем). – Позавчора я бачив її з трьома ефіопами. Негри так жмакали те
чортеня, ніби Євочка – перша жінка в їхньому житті...
– Вчора вона від них пішла... – прошепотів я. – Це ж треба – таке мале, а таке
невгамовне!
–
Та ти що?! – смикнув себе за пшеничного вуса Чапаєв. – Кому ж тепер
вішатися? Невже мені?
„Тобі!” – хотів пожартувати я та вчасно схаменувся: Чапаєв був тонкою натурою,
тож цілком міг вимастити власні штани...
Звісно, я одразу здогадався, що юнка, яка вже місяць мешкає на моєму поверсі і з
ентузіазмом переходить з однієї „келії” в іншу, мов прапор переможця
соціалістичного змагання, ота тендітна, крихітна Євочка, і є донькою несамовитого
полковника. Більше того, я не сумнівався, що саме в цю мить „чортеня” гостює у
пристрасних „ченців” з Йорданії. В усякому разі, вийшовши зі
своєї „келії”
півгодини тому на екзекуцію за наказом товариша з пістолетом (а точніше
справжнього тамбовського вовка!), я чув знайомий дзвінкий голосочок
мадемуазель Єви.
Тому, коли полковник рішуче розчахнув двері тієї самої кімнати, я міцно стискав
обома руками власне серце, розбухле до розмірів породистої курки, і спрагло хапав
пащекою повітря, ніби щука, переконана, що її все-таки знову вкинуть у річку...
У „келії” було страшенно накурено. В цигарковому тумані виднілись обриси
восьми арабів, які мирно завершували ранкову трапезу. Кадебіст професійними
рухами хутко обшукав кімнату і вкотре розчаровано матюкнувся. Я не повірив своїм
очам – гарненька „паломниця” неначе крізь землю провалилася!
Мені стало так добре, що я подумки розцілував Євочку, йорданців, Чапаєва,
„владику” і навіть полковника з пістолетом, полюбивши їх, як самого себе. Мабуть,
так почувалася б людина, приречена на страту і помилувана в останню мить, коли
вона стояла перед цівками автоматів і відчайдушно прощалася з цим світом. Я
обережно протер очі і, переконавшись у власній безпеці, мимоволі підморгнув
Чапаєву, котрий почав нервово жувати свого вуса....
За годину все скінчилося. Полковник нагадував вареного рака. Він ще
погрожував нам Соловками, але це вже був зовсім інший чоловік – такий собі
старезний карлик із червоними кролячими очицями, зморщений, мов курага, і
кволий, як гусениця.
„Подонки, я ещё к вам доберусь! – цілком миролюбно промовив він і стомлено
махнув рукою своїм амбалам: – Всё, пошли к едрёной фени... Поймаю чертовку –
все патлы, блин, повыдёргиваю, чтобы знала, как Родину позорить!
”
Коли несподівані гості подалися геть, наш „ігумен” розчулившись, аж лезгінку
затанцював. „Це треба відзначити – мерщій зняти стрес! – вигукнув він. – Ходімо,
„святі отці”, я пригощаю! Хто зі мною – дудлити „Наполеон”?!”
Пити він абсолютно не вмів, тож, набухавшись буквально за кілька хвилин,
повагом роздягнувся, не звертаючи на нас жодної уваги, і незабаром уже хропів,
мов бульдозер...
Я щільно зачинив його барлогу і подріботів у свої володіння. Проте мені все ще
не давала спокою одна думка: „А куди ж, власне, поділася Єва?” За дверима „келії”,
в якій мешкали йорданці, лунала приглушена арабська музика. Я постукав:
– Хлопці, відчиніть!
–
Ви самі? – обережно поцікавився Ленін (це було не прізвисько, а справжнє
ім”я: Ленінів на моєму поверсі виявилося аж п’ять, а, крім того, жило двоє Іллічів,
один Маркс-Енгельс і пів-Сталіна – веселун та розбишака Сталлоне увесь час
повторював, що його назвали на честь Йосипа Віссаріоновича).
–
Відчиняйте, не бійтеся, жандарми забралися геть! – заспокійливо промовив я.
Вдруге поспіль завітавши до „келії” №37, староста третього поверху одразу
угледів у сизому тумані „воскреслу” Євочку, яка, сидячи на колінах у Леніна,
граціозно тримала тонесенькими наманікюреними пальчиками келих із вином.
– Ага... – отетерів я. – Продовжуєш відволікати наших арабських друзів від
світової революції? А ти знаєш, що твій любий татусь сьогодні мало не зруйнував
цю скромну обитель вогнем і мечем?!
–
Але ж не зруйнував... – легковажно знизала плечима юнка. – Що вдієш –
конфлікт поколінь...
– Так, розпуснице, швиденько бери свої лахи і вимітайся з „монастиря”! Досить
того, що ми з „його святістю” ледь не впісялися! – гримнув я.
–
Я – не путана
, – зашарілася Єва. – „Баксів” із хлопчиків не беру, просто в такий
спосіб пізнаю світ. Пожила в своє задоволення з греками, перуанцями, румунами,
китайцями, ефіопами... – і ніби справді побувала там. Дозвольте ще, „отче”,
помандрувати хоча б два тижні вашим чарівним поверхом і клянусь – ви більше
ніколи не побачите мене тут!
–
Гм... – завагався я. – А потім одного дня твій батечко скрутить нам в’язи...
–
Ні, що ви, я поводитимусь тихесенько, як мишка! Вдень навіть у коридор не
виходитиму... – заприсяглася Єва
. – Та й скільки мені там залишилося: ліванці,
кубинці, сирійці, афганці, нікарагуанці і пацани з Буркіна-Фасо!
–
Гаразд
, – погодився я
, – тільки покажи: де ти примудрилася так сховатись від
татуся? Він же всю „келію” догори дригом перевернув!
Вона
по-змовницькому притулила пальчик до своїх вуст і показала на невеличку
валізу, що непомітно лежала під ліжком...
– Ти залізла туди?!
Євочка кивнула і зухвало посміхнулась.
–
Не вірю! Як ти могла там поміститися? – затявся я. – Покажи...
Вона слухняно підтягнула до себе валізу, неквапливо відчинила її, обережно
ступила всередину ніжками, стала навколішки і... стрімко згорнулася там
клубочком, мов кошеня. Ленін почухав лисину, прискіпливо оглянув валізу, ще
трішки втрамбував подружку розчепіреними долонями і задоволено клацнув
замком:
– Золото, а не дівчинка! Уявляєте, що вона витворяє в ліжку?
– Два тижні... – великодушно буркнув я.
Так Єва залишилася в „Святій обителі”: за кілька тижнів вона, без зайвих
нагадувань, помандрувала на четвертий поверх – до Чапаєва...
„Гімняна” історія
Взагалі, у кожній „келії” жили один „наш” студент та двоє „їхніх”. Для іноземців це
був перший рік навчання в Києві. Багато хто спочатку навіть російською не
розмовляв, тож ми спілкувалися жестами, причому такі „бесіди” нерідко тривали
не одну годину. В основному, ми говорили про політику, жінок та футбол. Звісно,
тільки мова заходила про Америку, хтось одразу ж красномовно показував на дупу.
Це означало, що нам подобаються Мерілін Монро, Вів’єн Лі і Саманта Фокс, але
зовсім не до шмиги Рональд Рейган... З подібними аргументами жоден кадебіст (а
„стукачів”, безумовно, вистачало і в „Святій обителі”!) нічого не міг вдіяти.
Пам’ятаю, як, тільки-но потрапивши до „монастиря”, ми, несвідомі радянські
„ченці”, змушені були вислухати пікантний інструктаж щодо наших специфічних
співмешканців. Проводив його імпозантний сивочолий добродій, якого ми одразу
охрестили „митрополитом”. Він був ввічливим, терплячим і спокійним, як скіфська
баба.
„Не всі ще розуміють, що таке соціалізм і з чим його їдять. Тож ваше завдання –
пояснювати товаришам- іноземцям політику партії
, – говорив сивочолий лагідним,
проникливим голосом
. – І щоб при цьому, ніби в армії
, завжди в повній готовності,
аби, не приведи Господи, не проґавити якусь провокацію! Ні, ми вас не лякаємо
, проте трапляються такі випадки...”
Ось приїздили навчатися таїландці. Тихі, сумирні – двоє їх було. Приспали
пильність „святих отців” та „владики” і – бац: в західнонімецькому журналі „Штерн”
– статейка про те, як живеться у нас студентам з отих країн, що розвиваються.
Воно б нічого, чергова побрехенька писак імперіалізму, якби не фото: кухні
злиденні, сміттям завалені, обшарпані туалети, примітивні меблі в кімнатах і...
„білий”, що на „чорного”, який на брудній підлозі лежить, сміття висипає.
Лементу було! Заднім числом встановили, хто плівку передав. Шпигунів із
країни турнули. Вирішили: більше Таїланду в Києві не буде
... Правда, від
нікарагуанців теж можна чого завгодно чекати. Мало освічених людей серед
сандіністів, тому їдуть часом не ті, що треба. А це боком виходить: то література
небезпечна, то взагалі спроби агітації! Та коли вже маємо сандіністів за друзів, то
мусимо їх терпіти – наступного року нікарагуанців в Україні побільшає...
„Ні, ви собі посміхайтеся, – поблажливо продовжив „митрополит”. – Бо хіба ж
ви, шановні, усвідомлюєте, що це таке – жити з іноземцями?! Ось, наприклад,
запропонував негр „нашому” джинси придбати. Той, дурненький, погодився. А тут
бац – цидулка в КДБ: „Ваш студент Микола мене шантажував – так погрожував, що
змусив штани йому за безцінь продати!” Знаєте, де тепер той Микола? Там, де
Макар телят не пасе
! А шкода
– здібний, кажуть, був студент. Та й на кар’єрі його
батьків це відобразилося – треба було краще свого єдиного синочка виховувати...
”
А то ще один жартівник – Федя – щоранку (ні світ, ні зоря!), та щовечора
(опівночі!) будив в’єтнамців. Пояснював: по радіо, мовляв, звучить гімн СРСР,
отже треба мерщій прокидатися, схоплюватися з ліжка і обов’язково стояти по
команді „струнко”, доки з приймача лунає цей
величний, священний для кожного
комуніста музон... Співмешканці Феді щойно приїхали до Радянського Союзу з
глухого села – вони пасли кіз під Ханоєм та воювали з американцями, і ось їх
послали в Україну вчитися на лікарів. По-нашому – ні бум-бум
! Як же їм було не
повірити в таку „гімняну” традицію?
Вони й радіо ніколи не вимикали – панічно боялися проґавити оте: „Союз
нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…” Навіть коли
займалися любощами, негайно припиняли „неподобство” і, позадиравши голови,
шикувалися голяка разом із коханками біля радіоприймача. Отож , що б не
трапилося, ці хлопчики завжди мусили спати рівно шість годин: від опівнічного
гімну – до ранкового
. І увесь цей час Федя, подумки захлинаючись від сміху, з
серйозною фізіономією шикувався поруч зі своїми в’єтнамськими сусідами...
Так тривало кілька місяців. Але одного разу наш веселун так начаркувався на
якійсь вечірці, що ледве приповз до свої „келії” – впав одягнений, у черевиках,
поперек ліжка і солодко засопів – гарматою не розбудиш! Рівно опівночі в’єтнамці
кинулися до нього:
„Федю, гімн! Прокидайся, ти чуєш – гімн!!!” Але той лежав, мов
колода, і лише голосно
сопів у відповідь.
Стурбовані іноземці сяк-так зрушили богатирське тіло з ліжка і спробували
поставити його під стінкою. Та не встигли вони завмерти струнко, відпустивши
руки від „колоди”, як Федя одразу ж гучно беркицьнувся на підлогу...
Але вірні друзі не могли залишити „ченця” в біді, і ще кілька разів, з останніх сил,
наполегливо підводили й підпирали його шафою. Та Федя того дня почувався в
рідній „келії”, наче космонавт у стані невагомості. Коли він втретє гепнувся,
щасливо плямкаючи губами уві сні, розгублені в’єтнамські студенти заплакали...
А на світанку (заздалегідь!) вони взялися самовіддано приводити до тями все ще
„непритомного” товариша: турботливо ляскали його по обличчю, вишукано
щипали за сідницю й натхненно лоскотали п’яти. А ще дбайливо вихлюпнули на
сонька каструлю холодної (аж крижаної!) води
.
Очунявши, Федя почав несамовито пручатися, відбиваючись від надокучливих
„однокелійників” подушкою, а коли це не допомогло, врешті-решт роззувся і
пожбурив у них черевиками
.
Приголомшені
в’єтнамці залишили його в спокої і, заливаючись гіркими
сльозами, виконали традиційний „обряд” біля радіоприймача... Того ж вечора,
похнюпивши голови, ці двоє пришвендяли в КДБ, де продемонстрували
унікальний документ (вони власноруч писали його цілісінький день): мовляв, так і
так – наш Федя знехтував своїми прямими обов’язками і пропустив аж два гімна!
Уявіть собі першу реакцію компетентного добродія, який прочитав цю заяву...
Добре, що у співробітника спецслужб виявилося почуття гумору. А то б вляпався
жартівник по самісінькі вуха!
На барикадах
Спочатку я жив з арабами. Це були дуже заможні хлопці з Кувейту. Батьки
Валіда мали справу з нафтою, а в Аделя були власні ферма і „невеличкий” заводик,
на якому заробляли собі на хліб, японські телевізори та автомобілі кілька сотень
робітників.
Як і всі „ченці”, співмешканці називали мене Старим. Це – моє прізвисько, так до
мене, ще малюка, зверталися колись всі жителі нашого містечка: ледь навчившись
(нарешті!) розмовляти, я одразу почав залицятися до жінок і давати цінні поради
дорослим, причому не лише близьким та сусідам, а й першому-ліпшому
незнайомцю, який необачно потрапляв мені на очі.
Одна вісімнадцятилітня принцеса навіть пообіцяла вийти за мене заміж, якщо я
хоча б на тиждень залишу її в спокої і нарешті займуся нормальними дитячими
клопотами – наприклад, пограюся в пісочниці. Вона так і сказала: „Я покохаю тебе,
Старий, тільки, будь ласка, витри шмарклі і збудуй для мене гарненький палац!”
Звісно, я хутко впорався зі шмарклями і за тиждень побудував у пісочниці аж сім
палаців – один кращий за іншого (як не дивно, всі вони встояли, доки я не
продемонстрував свої шедеври принцесі)
. І яким же було моє розчарування, коли
невдовзі наречена вийшла заміж за інструктора райкому партії! Відтоді я не люблю
комуністів…
Але повернемося до легендарної „Святої обителі”. Отже, у нашій „келії” я був
Старим, Адель – матір’ю Терезою (він щиросердно жалів усіх земних істот і, як
затятий пацифіст, не чіпав навіть надокучливих мух та тарганів), а Валід
відгукувався на скромне „Його величність” (ще б пак – цей худющий, мов таранька,
юнак дійсно займав дуже поважну посаду в „монастирі” – він був нашим пивним
королем, адже заввиграшки міг спорожнити за сніданком двадцять чотири пляшки
„Жигулівського”. Власне, те ж саме товариш король нерідко повторював і під час
обіду та вечері).
Кувейтці обожнювали індійську музику, тому вона лунала у нашій „келії” з ранку
й до ночі. Безкінечно дивилися індійські фільми (якось один мазохіст похвалився,
що всьоме переглянув „Іронію долі або З легкою парою
” Ельдара Рязанова
. Дивак!
Хіба це кайф? Спробуйте протягом року бодай днів сорок помучити себе „Зітою й
Гітою” і двісті сорок разів – Раджем Капуром!). А ще мої любі друзі із задоволенням
розучували індійські танці. І, аби побачити Валіда у ролі палкого коханця, збігалися
„паломниці” з усього „монастиря”. Проте сюди, наче магнітом, тягнуло і „ченців”:
матінка Тереза, старанно імітуючи спокусливі рухи Зіти-Гіти у „танці живота”, був
просто взірцем жіночності!
У нашій оселі завжди зберігався зразковий безлад, особливо мої „олігархи” не
квапилися мити посуд. Тож староста третього поверху періодично лякав їх
генеральним прибиранням.
Але, оскільки жодного разу ця погроза не була
виконана, гори брудних тарілок височіли на нашому підвіконні, ніби Пізанська вежа.
Щоб якось збалансувати таке життя, я щодня клав собі в миску великий шмат
сала і хвалив євреїв…
Взагалі, вони були чудовими хлопцями – Валід та Адель. Постійно закохувалися
в киянок, отож чимдалі частіше не приходили ночувати в „обитель”. Ми жили
дружно! І як мінімум двічі вони врятували мене від неминучої екзекуції.
Вперше таке сталося, коли розбуджений кимось із африканців „владика” сонно
бовкнув у відповідь: „Мавпа!” Цього виявилось досить, аби юрби розлючених
негрів заполонили увесь „монастир”. Мабуть, вони зійшлися з усього студмістечка,
взуті, попри теплий серпневий вечір, у шкіряні черевики (таке взуття влітку я
одягав, лише
відчуваючи „круті” розбірки, аби відбиватися ногами…). Дехто з
чорношкірих студентів гарячково стискав у руках палиці, сковорідки і навіть кухонні
ножі.
Збагнувши, що пахне смаленим, „його святість” миттю дременув з „обителі”. Ми
ж, нічого не підозрюючи, спокійнісінько вкладалися спати. Я саме збирався вийти
в душ, коли мене буквально втягнув до „келії” стривожений Адель, який,
перемовившись із Валідом арабською, заходився поспіхом зводити біля наших
дверей справжню барикаду.
–
Господи, матінко Терезо, що ти коїш?! – вражено запротестував я.
–
Старий, тобі туди не можна…
– зітхнув Його величність. І взявся допомагати
Аделю штовхати шафу.
Від несподіванки я мало не прикусив язика:
–
Чому?!
Шафа міцно підперла двері разом із тумбочками, столом та ліжком матінки
Терези. Поторсавши барикаду, Валід задоволено сплеснув у долоні:
–
Старий, ти можеш один день відпочити від душу?
– Ви що, з глузду з’їхали? – співчутливо поцікавився я, вимахуючи рушником.
На поверсі залементували, хтось рвучко сіпнув двері. Його величність різко
відповів англійською.
–
Ви можете врешті-решт пояснити, що тут діється? – розпсихувався я, шарпаючи
ліжко Аделя. – Кого ви так боїтеся?!
У двері загрюкали і Валід знову відповів англійською – здається, він матюкався.
Тоді в розмову втрутився матінка Тереза. Адель говорив довго, старанно
добираючи слова і прислухаючись до роздратованих голосів невидимих
співрозмовників. Наразі гамір вщух, матінка Тереза полегшено присів на ліжко і
витер спітніле обличчя моїм рушником. Я вичікувально поглянув на Аделя і
ввічливо промовив:
–
Ну
?
–
Це все
– родич Нельсона Мандели! „Владика” сплутав його з мавпою і накивав
п’ятами. Тому вони натовкли пику Чапаєву. І твоєму приятелеві Льоні, який взагалі
ні сном, ні духом – просто проходив повз них, теж затопили в мармизу… – почав
терпляче пояснювати матінка Тереза.
–
За що?! – ошелешено витріщився я.
–
Було б за що, голову б відтяли…
– втовкмачував Адель
. – Я власними вухами
чув, як Моріс із четвертого поверху погрожував, милуючись великим кухонним
ножем: „Чэлавэк, каторый гаварыл, чта я – абэзьян, нэ чэлавэк, а расыст – будэм
башка рэзать!
”
–
Я – не расист, бо дружу з Монікою
, – полегшено зітхнув староста третього
поверху
. – Навіть віршика їй присвятив:
Я бачив негритянку в душі,
Вона була велика й дужа.
Расист би втік хвилин за сім!
Та місця вистачило всім...
– Там багато чужих – вони не знають! – махнув рукою Адель. – Тому нічого
фраєритися. Забарикадувались ми надійно, думаю, спати можна...
– Але мені треба в туалет... – знітився я.
– Мені теж
, – посміхнувся Його величність.
– І мені! – розвів руками матінка Тереза.
Був теплий літній вечір. Ми відчинили вікно і дружно посцяли з третього
поверху...
Наступного дня я вдруге побачив „митрополита”. Сивочолий довго, по-
батьківському, шпетив нашого вже колишнього „ігумена”. Той ще видавав себе за
янгола, смиренно повторюючи, що слово „мавпа” – лише витвір хворої уяви
одного іноземного студента.
–
Ну чому всі мають вірити саме йому, а не мені? – жалісливо белькотів екс-
„владика”, втягнувши голову в плечі.
–
Бо, обізвавши начебто звичайного „ченця”... Е-е-е... пращуром людини, ти,
грішнику, образив не кого-небудь, а родича самого Нельсона Мандели
, –
посуворішав „митрополит”, – тож цілком заслуговуєш на анафему!
–
Та звідки я міг знати? Хіба в нього на лобі написано, що він – родич? –
зарюмсав „розстрижений” черевань.
–
Годі базікати! – втратив терпець сивочолий
. – Мандела –
найкращий друг
СРСР, бо він у тюрмі сидить! Розумієш? Мандела „мотає строк” за твою свободу, а
ти, бовдуре, назвав його пращура – мавпою!
На мармизах переляканих „святих отців” мимоволі з’явилися посмішки. А я
вперше засумнівався в правдивості теорії Дарвіна...
А потім помер Андропов. Ніби тільки вчора дорогого Леоніда Ілліча поховали,
аж раптом – знову катавасія! Так ми втретє здибалися з „митрополитом”.
–
Синки! – зворушливо озвався сивочолий
. – Я не товктиму воду в ступі, а
скажу, як є: сьогодні, синки, вам буде херово! В політехнічному інституті сирійці
зчинили бучу. Там уже достобіса „ментів” та людей... – і, почувши чийсь
приглушений сміх, уточнив: – Я своїх людей мав на увазі, а ви що подумали?..
Тримайтеся, синки, бо, за нашою оперативною інформацією, подібне може
трапитись у вас
!
Трапилося... Вночі, незважаючи на траур, в усіх кімнатах, де жили араби, на
повну гучність грала музика і горіло світло. Тихо було лише в моїй „келії” – Його
величність та матінка Тереза завбачливо, аби не наражати мене на неприємності,
перебралися до сусідів. Ніхто з арабів не спав! У кімнатах багато курили і, по-
моєму, більше
, ніж треба
, пили. На мене – нуль уваги.
.. А коли за наказом нового
„владики” в усьому „монастирі” вимкнули світло, араби вийшли в коридор і почали
дружно свистіти та вигукувати дошкульні слова про права людини в Союзі.
Кадебісти тихо сиділи на першому поверсі, немов обережні пацюки...
На ранок настав спокій, якщо не рахувати скарги іноземців в усі інстанції.
–
Ви проти Андропова? – наївно запитав я у Валіда.
–
Ні, ми любимо Андропова
, – відповів той
. – Але йому допомогли померти. У
вашій державі –
„двірцевий
” переворот. Буде людина Брежнєва. Це – недобре...
Якось я зайшов до своєї кімнати і очам не повірив: речей моїх кувейтців не було!
Тут і нагодився новоспечений „ігумен” (на відміну від колишнього колоритного
череваня
, цей був типовим кадебістом: тільки-но я, завершивши навчання,
виселився зі „Святої обителі”, той жевжик, ніби за помахом чарівної палички,
назавжди вивітрився з голови – так, неначе хтось навмисне засвітив плівку моєї
пам’яті
).
„Його святість”, мабуть, скрадався за мною назирці, аби першим повідомити
неочікувану новину: „Знаєш, їм буде краще в іншому місці... І тобі спокійніше, еге ж?
Не переймайся, я сюди найсумирніших підселю – абсолютно „наші” хлопчики. Але
май на увазі: тільки що не так – одразу повідомлять куди слід...”
Горілка з женьшеню
Вони чемно привітались і однаково посміхнулися:
–
Прибирати...
–
Не зрозумів?
–
Прибирати хочемо: щітка-мило, раз-два! – і
... заходилися наводити порядок у
„келії”.
Так я здогадався, що це – мої нові співмешканці.
Вони порозкручували вікна,
миттю оголили стіни і за мить всі меблі, ліжка та речі опинилися в коридорі.
–
Дві години!
–
Що?
–
Дві години – староста – гуляти! Ми – щітка-мило – раз- два...
Я спантеличено кивнув і поплентався до однокашника Віті, де, гепнувшись на
сусіднє ліжко, почув несамовитий вереск бідолашного Біо – пігмей з африканських
джунглів мирно спав, закутаний у пухнасту ковдру, коли його тендітну фігуру
зненацька почали чавити мої вісімдесят п’ять кілограмів.
–
Здається, ти його розбудив... – почухав потилицю Вітя.
–
Вибач, Біо! – підскочив я, мов навіжений
. – У мене сьогодні – важкий день...
–
Нічого
, – махнув рукою потерпілий
, – не ти перший, не ти останній... Хоч,
звісно, було б значно приємніше, якби це зробила жінка!
–
Гм-гм... – ніяково покашляв я. – Мабуть, посиджу трішки у вас, а то надворі
холодно...
–
Які проблеми, Старий? – вишукано відкупорив зубами пляшку „Жигулівського”
Вітя. – Ось і місце вільне – нашого Альфу просто з ліжка щойно кубинки поцупили,
а це – надовго! А що там у тебе за трах-тарарах? Полтергейст?
–
Ага, причому не один, а одразу двоє! – позіхнув я, мало не проковтнувши
крихітку Біо. – Ен Хун...
– Тут не матюкаються
, – ніби між іншим, нагадав Вітя
. – Я все-таки комуніст із
п’ятирічним стажем!
–
Це їх так звати – Кім Ен Хун та Сім Дон Хо
, – пояснив староста третього
поверху, розпростершись у ліжку Альфи
, – пацани з КНДР
: намилили всю підлогу і
щітками – раз- два...
–
Китайці чи що? – знову запрацював зубами Вітя, хвацько відкриваючи ще одну
пляшку „Жигулівського
”.
–
Сам ти китаєць! – доброзичливо мугикнув я, пірнаючи під ковдру.
Мені снився Альфа, якому лоскотали п’яти темпераментні кубинки...
За кілька годин я не впізнав власної оселі, яка перетворилася на до блиску
вилизану казарму.
Як і всі студенти з північної Кореї, мої пацани мали однакову
уніформу та значки із зображенням великого вождя – товариша Кім Ір Сена. Вони
разом бадьоро крокували до їдальні і на заняття, безперервно щось зубрили і вже за
тиждень з насолодою переказували мені „Муму”. А ще гордо демонстрували
розкішно виданий альбом із репродукціями картин видатних корейських
художників. Там були такі шедеври! „Товариш Кім Ір Сен посміхається”, „Товариш
Кім Ір Сен б’ється з японцями”, „Товариш Кім Ір Сен зустрічається з трудящими”...
Вони любили Сталіна. Плакали і пояснювали мені, старанно вибудовуючи фрази
незвичною мовою: „Ми плачемо, бо ти не розумієш політики великого вождя,
теоретика ідей чучхе – товариша Кім Ір Сена – та його сина, нашого улюбленого
керівника – товариша Кім Чен Іра”.
„Добре, – розчулювався я, – вчитиму вашу „чучху” по півгодини щовечора,
тільки не плачте!”
Тоді вони аж сяяли від щастя, мов нова копійка, і хвалилися, що в КНДР зникла
релігія. Це ж так просто! Кім Ір Сен пояснив: Бога немає, тож ніхто не повинен у
нього вірити...
– Якби всевишній дійсно існував, він би обов’язково познайомився з великим
вождем Кім Ір Сеном! – аргументував вельми задоволений собою Ен Хун.
– Авжеж – мужньо підтакував я, усвідомлюючи, що лише одне моє похитування
головою може викликати цілий водоспад сліз...
У вузах КНДР не п’ють, не курять і не одружуються. Інакше назавжди
прощаються з інститутом та кар’єрою. Товариш Кім Ір Сен знає, що корейському
студенту треба вчитися, а не бігати до дівчат... Звісно, там ніде не знайдеш повію і
не потрапиш на еротичне шоу. Власне, секс теж офіційно відсутній, адже товариш
Кім Ір Сен ним не займається.
.. І взагалі – всенародна ганьба поцілункам!
Завдання чоловіка та жінки – народжувати дітей і виховувати їх гідними
захисниками ідей чучхе.
Якщо дружина посміла ослухатися чоловіка, її можна побити. А якщо зрадила...
Це – найганебніший злочин! Вона ніколи не вийде заміж вдруге, бо приречена на
громадський осуд. Саме тому в північній Кореї практично немає розлучень...
Нові мешканці кімнати постійно їли рис – руками. Ми з приятелем Іванком, до
якого також підселили двійко „кімірсенівців”, спробували від душі нагодувати їх
хлібом та маслом. Хлопці вагалися: „Дякуємо, ми на батьківщині цього майже не
куштуємо – треба звикати поступово...” Але я був дуже гостинним, а Іванко ще й
шмат сала дістав!
Того ж дня наших „ченців” забрала „Швидка...”
– вони потрапили до реанімації,
причому в їхніх медичних довідках з’явився неймовірний діагноз: „Отруєння хлібом
та маслом...”
Проте незабаром і співмешканці влаштували мені сюрприз – приготували дуже
смачну страву. Змучений щоденною рисовою „дієтою” (все-таки краще було
снідати у „келії” з корейцями, ніж у нашій студентській їдальні, яку ми недаремно
називали Бухенвальдом), я просто об’їдався духмяним супом із м’ясом. Щоразу
уминав по кілька тарілок, доки не дізнався, що споживаю..
. собачатину.
–
Це ж знаменитий корейський делікатес – наша національна страва! –
заспокоював потім мене Ен Хун
. – Для таких потреб на фермах розводять
спеціальні породи псів. Тож оце чудове м’ясце ми отримали з нашого посольства у
Києві...
–
Але чому ви мене завчасно не попередили? – простогнав я, хапаючись за
живіт. – Це все одно, що займатися канібалізмом!
–
Як ти можеш порівнювати собак та людей
? – здивувався Дон Хо.
– Так, часто собаки кращі за людей... – визнав я.
– Ну, перепрошуємо, що не попередили... Думали, ти відмовишся і втратиш мить
блаженства! – щиросердно зізнався Ен Хун.
Проте мить блаженства все-таки була. Виявилось, на дні народження Кім Ір
Сена та Кім Чен Іра навіть студентам дозволяли підняти келихи за здоров’я
великого вождя та улюбленого керівника. Посольство КНДР виділило аж... пляшку
горілки, настояної на справжнісінькому корені женьшеню. Пляшку – на цілий
„взвод” юнаків
! А ті, як виняток, запросили мене та Іванка на трапезу. Зворушливі
промови спеціально для нас лунали російською. Були вони нескінченно довгими і
вкрай одноманітними: про легендарного батька (переможця всіх японців!) та його
гідного сина (цікаво, він теж не займається сексом?)...
Ми сиділи тверезі і сумні. Коли мені стало зовсім непереливки, я підвівся й
виголосив тост:
–
Так вип’ємо, дорогі мої, за дружбу між радянським та корейським народами.
Хай у нас і у вас все буде гаразд. Будьмо! Гей!!!
–
Який-такий гей? Де гей? – обережно, пошепки поцікавився Ен Хун.
–
Той, що треба
! – не розгубився я, витрусив із порожньої пляшки (всі зробили
рівно по ковтку) корінь женьшеню і... розламав його навпіл – для себе та Іванка.
Запанувала тиша.
Виховані корейські студенти, затамувавши подих, делікатно
спостерігали, як двоє українців завзято хрумають їхній корінь. Промови лунали
далі, та ми вже нічого не чули...
Одного разу я попросив Ен Хуна:
– Ми ж все одно через деякий час розпрощаємося, то покажіть мені якусь вашу
національну традицію, щоб я запам’ятав її на все життя.
– Авжеж, покажемо – так, що неодмінно запам’ятаєш! – пообіцяв той.
Пройшло декілька тижнів, я вже й забув про своє бажання. І раптом Ен Хун
приготував... локшину. Вона була довгою, мов італійське спагеті, а ще товстою та
жорсткою, а на смак нагадувала гумку. Локшина злиплась і мала вельми
неестетичний вигляд, проте мій кухар гордо витрусив її у глибоку тарілку і пояснив:
„Це треба куштувати спеціальними паличками!”, які й простягнув мені.
Я старанно подлубався у дивній страві, та всі спроби підчепити і благополучно
відправити до своєї пельки витвір Ен Хуна виявилися марними. Тому він взявся
мені допомагати: швиденько накрутив корейське „спагеті” на палички і
скомандував: „Ну ж бо, відкрий рота!”, а тільки- но я слухняно роззявив пащеку,
видатний кулінар заходився енергійно набивати її локшиною. Це було щось
подібне до... чищення автомата Калашникова в армії, коли в дуло щільно всовують
шомпол із промасленою ганчірочкою і певний час шурують там, аби зброя „сяяла,
мов у кота – яйця” (улюблене порівняння нашого прапорщика Нєвмєняєва, який,
на відміну від Еллочки- людожерки, котра мала в своєму лексиконі аж тридцять
слів, користувався „джентльменським набором” із „кота”, „яєць”, „тумбочки”,
„казарми”, „чобіт” „протигаза” та ще трьох загальновживаних матюків)...
Так ось, стою я, геть розгублений, посеред кімнати, рота стулити не здатний,
дарма що Ен Хун командує: „Жуй! Ковтай!”... Але він так ретельно втрамбував
локшину у мою горлянку, що, навіть докладаючи титанічні зусилля, я ніяк не міг
впоратися з нею.
Тим більше, що далі почалося найцікавіше (недаремно ж Дон Хо хутенько привів
подивитися на це видовище всіх корейців, які мешкали в „монастирі”). Отже, один
кінець локшини знаходився у моїй пащеці, а інший лежав у тарілці. Ен Хун по-
діловому засукав рукава своєї сорочки, підморгнув Дон Хо і, витягнувши вільний
кінець „спагеті” з тарілки, несподівано сильно (обома руками!) потягнув за нього...
А мої руки були увесь час зайняті, бо тарілку з локшиною тримав я, і навіть коли
посуд звільнився, мене, як то кажуть, „заклинило”: витріщивши очі, не випускаючи
порожньої тарілки з рук, я почав поспіхом дибати за Ен Хуном, балансуючи по
підлозі ногами, мов канатоходець... Глядачі просто повзали від сміху!
Так тривало кілька хвилин, які, самі розумієте, здалися мені вічністю. Я завзято
працював щелепами, та зуби ніяк не могли впоратися з жорсткою, „дерев’яною”
локшиною, тим більше, що мені доводилося жувати на ходу...
Врешті-решт я спробував щось сказати, вдавився і почав синіти. Регіт урвався.
Мене одразу ж кинулися приводити до тями, дружно плескаючи долонями по
спині. Сяк-так проковтнувши трикляті „спагеті”, злий, мов фурія, я буквально літав
кімнатою, нервово розмахуючи руками. Як мені хотілося надерти цим шпендикам
дупи! Але що я міг вдіяти проти чемпіонів із тхеквондо, володарів якихось там
данів? Все, що я міг, це гасати ураганом по „келії”, всім своїм виглядом
демонструючи, як мене жахливо образили!
Співмешканці якийсь час зберігали інтригу. А потім Ен Хун хитро посміхнувся:
– Пам’ятаєш, Старий, ти хотів долучитися до якоїсь національної традиції?
–
І що?! – гаркнув я, мало не викрешуючи іскри з підошов своїх капців.
–
То й не ображайся, друже, бо саме в такий спосіб наші хлопчики залицяються
до наших дівчаток...
Казанова
Корейці зникли з моєї „келії” через рік. Напередодні нашого прощання вони вже
впоралися з „Анною Карєніною” і активно шпетили за всі гріхи небіжчицю,
абсолютно не визнаючи провини її чоловіка та коханця.
Розлучаючись, ми влаштували святкову вечерю, під час якої довелося міцно
зв’язати мого приятеля Іванка – нажлуктившись буряківки, він вирішив вийти
надвір у вікно з третього поверху
...
Наприкінці Ен Хун подарував мені портрет Кім Ір Сена. Я урочисто прикріпив
його до стіни і пообіцяв, що великий вождь обов’язково надихатиме мене на нові
подвиги. Власне, так і сталося: портрет чудово вписався в інтер’єр,
запропонований новим співмешканцем – вісімнадцятилітнім красунчиком-греком
Александросом Кацанісом (друзі називали його Алеко, а я – Сашком).
Це був високий, стрункий юнак із гривою розкішного волосся, схожий на
молодого бога. На той час він уже об’їздив мало не всю Європу і знав із десяток
мов. В оригіналі читав Ніцше, Канта і Шопенгауера, а також Фрейда, якого
цитував на кожному кроці.
Кацаніс по-господарському взявся переобладнувати нашу „келію”, прикрасивши
всі стіни та меблі еротичними світлинами. Проте теорія у нього аніскільки не
розходилася з практикою: незабаром Сашко завів справжній гарем. Причому
щодня він кохався одразу з кількома жінками, яким влаштовував побачення за
спеціально складеним розкладом. Таким чином протягом тижня він задовольняв
потреби майже двох десятків „паломниць”.
От кого вже аж ніяк не можна було звинувачувати в расизмі! Адже Сашко
влаштовував „Кама-сутру” з панянками, незалежно від кольору шкіри та
національності. Серед них були і тендітні довгоногі моделі
на кшталт Сідні
Кроуфорд та Джулії Робертс, і дебелі молодички, які ніби щойно зійшли з картин
Рубенса та Рафаеля, а ще – височенні баскетболістки і крихітні Дюймовочки...
Якось йому захотілося покохатися з японкою. Але в СРСР їх було мало, тож
моєму греку фатально не таланило. Сашко схуд, змарнів і підозріло вовтузився
вночі. У нього зник апетит і почало випадати волосся. Коханки, як могли, втішали
свого Алеко (вони прекрасно знали про існування одна одної), проте нічого не
могли вдіяти. Кацаніс продовжував наполегливо шукати „предмет” несподіваної
пристрасті. Він уже навіть не дотримувався ще донедавна такого „священного”
розкладу...
– Господи, ми втрачаємо його! – видершись із ногами на стіл, хвилювалася моя
землячка Катя.
–
Я вже всіх знайомих обпитала – куди ті бісові японки поділися?! – нервово
затягнулася сигаретою чорношкіра Джулія, знехтувавши моєю суворою забороною
курити в „келії”.
–
Я навіть одного разу вдавала з себе гейшу з Токіо
. Еге ж, наквецялася, мов та
лахудра (вичитала в якомусь журнальчику) та й пришкутильгала до Алеко, –
зізналася аргентинка Вікторія.
– Але, уявляєте, наш хлопчик так розсердився, що
вигнав мене геть!
–
Маячня якась... – зітхнув я. – Кажуть, ті японки – страшенно несексуальні і ноги
у них криві...
–
Що ви розумієте?! У людини є мрія! – романтично вигнулася дугою
прибалтійка Лайма. – До чого тут взагалі ноги?
–
А до того, що за тиждень-другий вам доведеться шукати собі нового султана...
– розвів руками я
. – Ваш коханий хлопчик так виснажиться, що просто вріже дуба!
–
То що ж нам робити? – сплеснула в долоні „старша дружина” мого
співмешканця – товстодупа індонезійка на прізвисько Пампушечка.
–
Вихід один
, – рішуче промовив я
. – Знайдіть китаянку, схожу на японку! Аби
вона бодай щось знала про Країну вранішнього сонця і хоча б трішки щебетала
японською... Проте конспірація – понад усе! Якщо Сашко здогадається про наш
план, то назавжди втратить віру в людей, а мене задушить!
Вони несміливо перезирнулися, та їхні очі випромінювали надію.
А за кілька днів абсолютно щасливий Кацаніс виставив на стіл пляшку грецького
коньяку.
–
Я їх обожнюю! – життєрадісно вигукнув він.
– Кого? – обережно поцікавився я.
–
Своїх дівчаток, – розцвів Сашко. – Знаєш, що вони утнули? Познайомили мене
з однією я-пон-ко-ю!
–
І? – затамувавши подих, запитав я.
–
Що „і”? – не зрозумів Сашко
. – Ти сумніваєшся у моїй чоловічості?!
–
І-і-і... Як вона тобі?
–
Ну-у-у... Вона була така незвичайна... – замислився Кацаніс
. – Коротше,
справжня японка!
–
Сподіваюсь, у тебе і гідна закуска є? – полегшено зітхнув я, відкорковуючи
коньяк.
–
Є! – спохопився Сашко
. – У Греції все є!
Якось близько опівночі мене почав шарпати Іванко:
–
Спиш? Старий, ну, хоч бовкни у відповідь – ти спиш?
–
Сплю... – ліниво погодився я.
–
О-о-о! – зрадів сусід і вмикнув світло
. – Мабуть, ти спиш тому, що нічого не
знаєш...
–
Китайці напали на СРСР, нам полагодили душ чи Костя привіз трилітрову
банку буряківки? – солодко потягнувся я.
–
Твій Кацаніс одружився... – прошепотів у самісіньке вухо Іванко.
–
Що?! – недоумкувато підскочив я.
–
Те, що чув, – знизав плечима приятель. – А ти справді не знаєш?
–
Та звідки, він уже три дні вдома не ночував! А божився, що до тридцяти років
холостякуватиме: після Києва повчиться ще в Сорбонні, потім послужить у
війську, влаштується на посаду... То хто ж його на собі оженив?!
–
Якась Катя
, – байдуже відповів нічний гість.
–
Оба-на! Наша Катерина? – витріщився я
. – Хоча... Кажуть, її татусь велике
партійне цабе – інструктор ЦК!
–
Так отож... – закотивши очі під лоба, глибокодумно покивав макітрою Іванко.
Ми ще з годину поцвенькали з ним на філософські теми – скажімо, чи є життя на
Марсі і коли нам нарешті видадуть стипендію, потім, вельми втішений нашим
базіканням, сусід почвалав до своєї „келії”, а я кинувся додивлятися власний сон –
про іспит із літератури народів СРСР у професора Бабишкіна. Олег Кіндратович,
одягнений у просторий східний халат та новеньку тюбетейку, увесь час ласкаво
запитував своїм неповторним голосом: „А, скажіть-но мені, шановний, як звали
коня Абая Кунакбаєва?”
Я страшенно хотів відповісти, але не встиг – у „Святій обителі” зчинився
землетрус. Щось несамовито гупало і ревіло зовсім поруч, розхитуючи підлогу. Я
одразу розчахнув очі, мов двері, і... не на жарт розлютився, побачивши зовсім
поруч дві величезні півкулі неозорої Пампушечки.
–
Це ти тут влаштовуєш землетрус? – неначе удав, прошипів я.
–
Що? Який землетрус? – нахабно продовжувала тарабанити посудом подружка
мого Кацаніса
. – Старий, ти що – з дуба впав?
–
Авжеж, впав та не забився! – істерично зарепетував я
. – Ану вимітайся звідси
геть! – і, вибухнувши триповерховою грецькою лайкою, патетично завершив: –
Щоб навіть перуки твоєї у моїй оселі більше не було!
Вона розгублено позадкувала до дверей та враз оговталася і, схопивши
ополоник, перейшла в контрнаступ:
–
Ти... сам розумієш, що зараз сказав? Ти, потворо, смертельно образив невинну
індонезійську дівчину, а такі образи у нашій країні змиваються кров’ю!
–
По-перше, ми... Е-е-е... в різних вагових категоріях
, – вже спокійніше заявив я,
обмірковуючи, що може зробити зі мною ця туша вагою у півтора центнера. І
раптом мій дзбан осяяла рятівна ідея:
– А, по-друге, твій Сашко вчора одружився...
Вона ошелешено вхопилася за одвірок (так, ніби її щойно вперіщило струмом – як
мінімум, 220 вольт) і безперервно закліпала повіками:
–
Алеко?
–
Алеко-Алеко! – по-садистському посміхнувся я. – Отож що невинна
індонезійська дівчина забула сьогодні вранці у моїй „келії”?
–
Я не знала...
Ополоник брязнув на підлогу. Вона заплакала.
– Добре, я вже не ображаюся, все гаразд, – великодушно промовив староста
третього поверху. – Але, будь ласка, дай мені спокій...
Випровадивши надокучливу панянку, я почитав Сосюру, прийняв душ,
поголився і в прекрасному настрої почав готувати собі сніданок. Хтось ввічливо
постукав. Заінтригований (зазвичай, „ченці” спочатку заходили, а потім уже, ніби
між іншим, викрикували: „Можна?”), я гукнув: „Прошу!” і вичікувально втупився в
двері. До кімнати увійшли всі жінки мого Казанови.
–
Ого, – здивувався я, – скільки гостей і все в одну хату!
–
Ми ненадовго... – зітхнула Пампушечка. – Старий, будь ласка, повтори те, що
ти сказав мені дві години тому. Вони не вірять...
– Бідолашні ви мої, – печально вимовив я. – Прийміть найщиріші співчуття від
імені всієї нашої скромної обителі і змиріться з реальністю: ваш Сашко – вже зовсім
не ваш. Амінь!
І тут я почув, як десь, за могутнім торсом Пампушечки, зойкнула... Ні, цього не
може бути! Свят-свят, привиділося... Але багатостраждальний зойк пролунав
знову. Мамо рідна! Без сумніву, це була Катя, на якій начебто, за словами Іванка, й
одружився мій грек...
–
Зараза! – грізно блиснула очима індонезійка. – Як він міг зрадити таких
красунь? Таких добрих, лагідних, турботливих жінок?! Ми йому зараз всі яйця
повідриваємо!!!
Двері зачинилися, та я ще хвилин п’ять остовпіло бовванів посеред „келії”. Та
враз, спохопившись, мерщій гайнув до Іванка.
Приятель спокійнісінько спав, тільки, замість голови, на подушці стирчали п’яти.
– Ану прокидайся! – гримнув я, стягуючи ковдру.
– Ти що це, Старий, вломлюєшся ні світ, ні зоря – нормальні люди ще й не
обідали... – запротестував сусід.
–
А скажи-но мені, друже, чи не ти вчора патякав „сенсаційну” новину про
„пошлюбленого” Кацаніса? – поволі почав „закипати” я.
–
Он ти про що... – дурнувато посміхнувся Іванко. – То наш Казанова досі не
втрапив у халепу?
– Ти все вигадав ?! – я так розлютився, що мало не зацідив йому в писок.
– Тільки не дивися на мене, мов Ленін на буржуазію. Тобі це не личить, Старий,
– докірливо похитав головою приятель
. – Ну, пожартував... А пригадуєш, як ми 1
квітня влаштували похорони Сергія Петровича?
Свята правда!
Він був нашим однокурсником. Коли ми ще вступали до
університету і знайомилися, складаючи іспити, до кожного з нас (і до юнаків, і до
дівчат) по черзі підходив цибатий рожевощокий хлопчина, тис усім руки й щоразу
поважно називався: „Привіт, я – Сергій Петрович!”
. Так ми до нього відтоді й
зверталися.
..
С.П. був муляром-штукатуром третього розряду, писав душевні вірші про те, як
треба правильно доїти корів, і мріяв. Власне, мрії ці були досить специфічними –
скажімо, він погоджувався негайно... померти за умови, що урну з його прахом
замурують у кремлівській стіні, поруч з урнами колишніх керманичів радянської
держави. Але, оскільки вільних місць там бракувало, Сергій Петрович ніяк не міг
виконати свою обіцянку, тому збирався жити вічно.
Якось, в одну з безсонних ночей, після двогодинної гри на баяні, нас з Іванком
осяяло благородне бажання допомогти співвітчизнику – поховати його, аби не
мучився, з усіма належними почестями. Наша ідея так сподобалася „ченцям” та
„паломницям”, що ми не мали відбою від добровільних помічників.
Це було грандіозно! Пришвендявши увечері в „Святу обитель”, С.П. почув
несамовиті зойки та голосіння. Лунала траурна музика. У тьмяному коридорі
третього поверху (ми дбайливо викрутили всі електричні лампочки) горіли свічки.
А коли ошелешений Сергій Петрович нарешті потрапив до власної „келії”, то
побачив свій портрет, акуратно перев’язаний чорним шнурком з-під черевиків,
урну, майстерно виготовлену з пап’є-маше, та віночок із будяків, ніжно сповитий
стрічками, на кожній з яких красувався каліграфічний напис: „Сергію Петровичу від
Політбюро ЦК КПРС”...
С.П. розгублено потупцював коло „експонатів”, отетеріло вислухав проникливі
монологи Моніки й Тайсона про те, яка, виявляється, видатна людина пішла від
нас, і мовчки поліз за буряківкою.
..
Все це чудово пам’ятав не лише я – похорони Сергія Петровича відтоді обросли
новими подробицями, перетворившись на одну з легенд „монастиря”, яку
старожили „обителі” залюбки розповідали нашим новачкам, посвячуючи їх у
„ченці”.
–
Виходить, „ховати” С.П. можна, а „одружувати” Кацаніса – зась? Їй Богу, не
впізнаю тебе, Старий! Ти ж завжди був за соціальну справедливість... –
насмішкувато похитав макітрою Іванко.
–
Е ні, ти мені мізки не компостуй
, – не здавався я
. – Петровича ми „відспівали” в
День дурнів, а сьогодні – друге квітня, розумієш – друге!
– А вчора було перше... – нагадав він.
– Ти до мене сьогодні вночі приперся!
–
Я до тебе приперся вчора за п’ять хвилин до опівночі... – переможно вигукнув
сусід.
Крити було нічим – сам винен! Я обхопив голову руками і всівся на ліжко.
– Ну, не побивайся так, Старенький... Наступного разу вигадаєш щось і на мою
голову! А захочеш – побешкетуємо вдвох, – спробував підбадьорити приятеля
Іванко.
– До наступного разу ще дожити треба, – зітхнув я. – Хоч спочатку вони обіцяли
відірвати яйця Кацанісу...
– Хто це – вони?
Вислухавши мою схвильовану розповідь, товариш зірвався з ліжка і з такою
швидкістю натягнув брюки, що вони тріснули в самому пікантному місці.
–
Дрібниці, – махнув рукою Іванко. – Я – в університет! Сашко – він же нічого не
знає! Вони ж його голими руками...
У Кацаніса виявилося бездоганне почуття гумору. Тож цілісінький вечір із нашої
„келії” долинали вишукані тости і... весільні пісні. До юного Сашка щасливо
горнулися його подруги: дізнавшись, що їхньому дорогому Алеко не загрожують
пута Гіменея, вони покохали його ще міцніше!
Балада про посуд
Взагалі, греків у „монастирі” поважали – за веселу, товариську вдачу та
нестримне бажання дарувати свято. Якщо з кимось з їхніх співвітчизників
траплялися неприємності, вони приходили до друга з коньяком „Метакса” і...
влаштовували чудовий бенкет. Гуртом говорили господареві „келії” найтепліші,
найдушевніші слова і натхненно танцювали на його честь „Сиртакі”.
Але особливо запам’яталася мені одна їхня національна традиція. Не встиг до
мене вселитися Кацаніс, як до кімнати забіг його друг Нікос:
–
Привіт! Алеко пішов до Каті, а нам так потрібен посуд! Розумієш, без вашого
посуду у нас буде несправжнє свято...
–
Ну, звісно, бери все, що тобі треба! – безпечно погодився я.
Він завзято завантажився двома десятками тарілок, а хвилин за десять
повернувся, аби згорнути до купи всі наші чашки.
– Оце вечірка! – похвалив я.
Втретє Нікос заскочив
, щоб прихопити рештки посуду
.
–
Отже, свято врятоване? – підморгнув я.
–
Ну, так... Принаймні з півгодини повеселитися можна! – загадково відповів
невгамовний грек.
Незабаром до „монастиря” завітала моя викладачка
, і я вирішив пригостити її,
чим Бог послав. А послав він мені того дня півкаструлі борщу з „вогняними”
африканськими приправами (подарунок Моніки – вирішила поекспериментувати
на своєму старості: виживе чи ні?)
, пательню смаженої картопельки (моя
альтернатива!)
, кілька ароматних курячих стегенець, які, за твердженням Кацаніса,
буквально вчора ще бігали вулицею Ломоносова, одну котлету по-київськи
(правда, несвіжу), п’ять з половиною маринованих ніжинських огірочків
(лишилися від Іванка), шматочок „Празького” тортика (вже не пам’ятаю
– чий?) та
дві пляшки „Жигулівського”
, – коротше, скромну студентську вечерю.
Отож я з ентузіазмом запропонував гості стілець і розпочав гордо сервірувати
стіл. Власне, без особливих проблем мені вдалося лише заволодіти пивом – воно
знайшлося на підвіконні, за портьєрою. Проте, відкривши шафку для посуду (яка
виявилась абсолютно порожньою), я згадав про Нікоса.
–
Перепрошую, одна нога – тут, інша – там! – ніяково посміхнувся староста
третього поверху і поспішив до греків.
Чимчикуючи коридором, я почув дивні звуки. Це було щось неймовірне! Ніби
якісь
космічні прибульці щосили гепали об підлогу цілі сервізи. Та ніхто не сварився
– посуд розлітався на друзки під знайому музику й розкотистий сміх. У мене
йокнуло серце
! Я вже мчав галопом і
підлога вислизала з-під моїх ніг
...
Але, увірвавшись до помешкання
нащадків Аполлона
, я остовпів: підлогу їхньої
„келії” вкривали... черепки. Це було все, що лишилося від нашого посуду. А греки
тим часом захоплено танцювали і з насолодою торохнули об поріг останню чашку.
Від побаченого мені просто відібрало мову.
–
Не переймайся, Старий,
будь-який посуд інколи потрібно оновлювати! –
„заспокоїв
” мене Нікос. – Повернеться Алеко і купить все, що ми тут розбили. У
Алеко є гроші, у нас – немає...
–
До мене щойно прийшла гостя! – розпачливо вигукнув я.
–
Голодна? – поспівчував Нікос.
– Мабуть... В усякому разі, вона не відмовилася від вечері, а ви... Попереджувати
треба!
–
У чому, власне, проблема? – широко посміхнувся Панайотіс
. – Веди її сюди,
потанцюємо „Сиртакі”, коньяк у нас є, закуска – теж!
Я уявив, як моя викладачка за рік до пенсії запально витинає колінця в
товаристві юних греків, грайливо б’є посуд і спритно загортає на згадку
чудернацьку пляшку з- під їхньої „Метакси
”, й мимоволі посміхнувся:
– Даруйте, але у неї – інші плани...
–
То у вас романтична вечеря
? Наш „святий отець” закохався?
– по-
змовницькому підморгнув Нікос. – Що ж ти, Старий
, одразу не сказав
?!
–
Я намагався... – зашарівся староста третього поверху.
–
І ти спокійно лишив її саму в „Святій обителі”?! – здивовано присвиснув
Панайотіс.
Я ледь стримався, аби не зареготати
, і скорботно кивнув у відповідь.
– Так, – поглянув на годинник Нікос
. – Ти поквапся до своєї гості – може, ще
ціла? А за п’ять хвилин матимеш найкращий посуд у „монастирі”
!
Це було мовлено таким тоном, що я не повірив. І подибав до самотньої пані
професорки, яка вже, напевно, куняла з нудьги. Повертатися з порожніми руками,
немов побитий собака, не хотілося. Тож я навмисне сповільнював крок, шаркаючи
по підлозі, наче старезний дідуган.
Проте гостя здивувала: замість того, щоб мирно спочивати на моєму стільчику,
поважна пані уважно розглядала силіконовий бюст Саманти Фокс, зависнувши
над ліжком Кацаніса. При цьому вона безперервно поправляла окуляри і енергійно
хитала головою.
– От і я йому кажу: „Саню, прибери ти цю шльондру з нашої кімнати, куди їй до
Любові Орлової! Вже хоч би Наталку Варлей повісив – ну, ту комсомолку з
„Кавказької полонянки”... – патетично вигукнув я. – Не слухає! Що тут вдієш –
грек, майже марсіанин... Але ви не хвилюйтесь – приходьте до нас за півроку і ви
цього прибульця не впізнаєте. Я з нього зроблю людину!
– То це не ви повісили? – суворо запитала гостя.
–
Боже борони! Мене від неї взагалі нудить. От тільки гляну в той бік, так і
нудить... О! І зараз починається...
–
Однак, мені пора, – спохопилася пані професорка.
– А чай? – нерішуче нагадав я.
– Іншим разом, – посміхнулася вона, – коли ви зробите людину з товариша
Кацаніса...
В цю мить у двері „келії” обережно просунувся Нікос, вщерть завантажений
посудом:
–
А ось і ми! Перепрошуємо за затримку – увесь „монастир” оббігали: одні їдять,
інші тільки сідають жерти...
Тут викладачка вигулькнула з-за моєї спини і ошелешений грек мало не
розтрощив свою безцінну ношу, та вчасно скам’янів від подиву. Правда, його дещо
посунув Панайотіс, який плентався позаду. Але й той закляк на порозі з пірамідою
тарілок у руках...
Увечері, коли я розповів про все Сашку, ми просто конали від сміху.
– Взагалі, ти їх не розчаровуй, – перевівши нарешті подих, порадив
співмешканець. – Хай думають, що ти – „крутий” збоченець. Більше поважатимуть!
– О-о-о! Я ще так кирпу задеру... – хапався за живіт староста третього поверху. –
Слухай, а може зробити мене агентом ЦРУ?
– А що, гарна ідея! – знову розвеселився Кацаніс. – Треба якось „по секрету”
сказати Моніці, а вона, звісно, одразу переповість цю „таємницю” всім іншим...
– І не забудь попередити про мій особливий дар: коли я їм із чужого посуду, то
вгадую думки його власників!
– О, Боже, даруй, що так вийшло, – покаянно ляснув себе по голові Сашко. –
Розумієш, це наша національна традиція – бити посуд...
– На щастя? – здогадався я
. – У нас теж так кажуть, якщо хтось ненавмисне
розгепає чашку!
–
Ну, якщо ненавмисне, тоді щастя можна не один місяць марно чекати, –
пояснив Кацаніс. – Ні, його потрібно кликати, приманювати. Причому чим більше
тарілок ти розіб’єш, тим краще! Щастя не любить жадібних.
.. От коли ти торохнеш
свою останню чашку, тоді й відчуєш його подих
!
– Хороша традиція, – кивнув я. – Треба піти до Тайсона і щось йому розтовкти,
аби він пошвидше помирився з Монікою...
Відтоді у нас періодично з’являвся Нікос і щоразу чемно просив:
– Мені б щось розбити...
Звичайно, я ніколи йому не відмовляв – давав останнє, особливо перед іспитами.
Напевно, саме тому, зовсім нічого не петраючи в науковому комунізмі, я
примудрився отримати за нього „п’ятірку”. Хоч хтось і заперечить: мовляв, як
можна знати те, чого не існує?
Не сперечатимусь. Тільки зараз, через багато років після описаних подій, коли
волосся на моїй голові істотно поменшало, а грошей так і не побільшало, коли,
попри постійні запевнення, що почуваю себе завжди на 23, я вовтузюсь ночами
від безсоння, прислухаючись до кульбітів неприрученого серця та нудного
шарудіння піску в пустелі власних нирок, отже, усвідомлюючи свою
скороминущість, я все частіше відчуваю нестримне бажання пожертвувати старим
посудом, аби все-таки заманити примхливе щастя до моєї оселі.
Можливо, колишній староста „Святої обителі” вже вичерпав його ліміт. Але
раптом мене врятує національна традиція незабутнього Кацаніса?
„Компетентна” робота
Чи був у нашому „монастирі” расизм? Так, був! Я вже розповідав про скандальну
публікацію у „Штерні”. Таїландців вислали з Союзу, як шпигунів. Але ж
фотознімок, де білий студент висипав сміття на чорного, був справжнісіньким!
До мого однокурсника поселили двох африканців.
–
Як тобі з ними? – запитую.
– Кльово! Заходь після пар, поділюсь досвідом...
Двері відчинив кремезний негр.
–
А де Володя? Ну, українець, ваш білий хлопець?
Велетень розвернувся на 180 градусів і гортанно мовив:
–
Хазяїне, до тебе прийшли!
–
Чув? – посміхнувся однокашник
. – Я їм пояснив, що мене звуть „Хазяїн”. Вони
й не второпали, що це я так жартую...
На вулиці у студмістечку діставалося навіть Тайсону: троє-четверо молодиків
нападали несподівано – зазвичай, били чимось по „чайнику”, тобто по голові, а
коли чорношкірий юнак падав на асфальт, завзято лупцювали його ногами. І я не
пам’ятаю жодного випадку, щоб когось із нападників покарали
!
Правда, одного разу, почувши несамовитий зойк на алеї, я погнався за негром,
котрий вдарив палицею по голові білу дівчину. Втекти йому не вдалося (тоді, не
встигнувши на автобус, я ще міг, неначе кенгуру, бігти за своєю „38- кою” цілу
зупинку, аби сісти на наступній). Зарюмсана панянка виявилася знайомою повією,
та я все одно підібрав дрючок, який пожбурив на землю її кривдник, і,
наздогнавши втікача, щосили вперіщив його по сідницях...
Наступного дня ми випадково зустрілися на зупинці. Впізнавши мене, він чемно
привітався:
– Перепрошую, біс поплутав! Це – прикре непорозуміння... Ви ж знаєте, як ми,
африканські студенти, обожнюємо білих жінок!
– Ви її вдарили палицею... – нагадав я.
–
То що ви тепер збираєтеся робити? Повідомите, куди слід? – напружився
він. – Будь ласка, не треба! Мене можуть вислати з СРСР, а у нас вдома війна –
стріляють...
– Тільки між нами – добре? Я працюю на ЦРУ, – прошепотів староста третього
поверху.
– Та невже? – розгубився він.
–
Але ЦРУ також забороняє лупцювати жінок! Отож я розповім про ваш вчинок
своєму шефу...
Вирячивши очі, розбишака нервово заплямкав губами і хутко втиснувся в
автобус. Більше я його не бачив...
Десь із 1986-го почастішали сварки радянських „ченців” зі студентами-
афганцями, які просто в очі кричали нам: „Ви – окупанти!” Дивно, та за
афганськими паспортами навчалося немало пакистанців, котрі навіть не
приховували своєї ворожості. Власне, більшість жителів Афганістану на той час
взагалі не мали жодних документів, які б засвідчували їхню особу, тож, вирушаючи
на навчання до Києва, по суті, вигадували собі паспорти. Так, на моєму поверсі
мешкав 52-річний Рахматша. На батьківщині у нього залишилися дружина та
п’ятеро дітей. Проте в паспорті він значився... 22-літнім юнаком, який, до того ж,
ніколи не перебував у шлюбі!
Якось пуштун Гульрахман (його батько вважався нашим союзником –
комендантом Кандагара) популярно розтлумачив мені, що владу в Афганістані
виборюють дві партії – „Хальк” (тобто „народ” – вона об’єднає пуштунів, що
складають більшість населення країни – в основному, це дуже бідні і неосвічені
люди) та „Парчам”. Але Бабрак Кармаль, який очолює державу (власне, його
прибічники і запросили радянські війська в Афганістан), за національністю – дарі,
отже, належить до „Парчаму”. Тому рядові пуштуни, м’яко кажучи, не люблять
свою правлячу еліту і ненавидять загарбників-росіян (так тоді називали всіх
радянських вояків).
До речі, „ченці” з Афганістану виявилися найпідозріливішими. Вони „залізно”
вважали, що старостою поверху в „монастирі” для іноземців обов’язково мусить
бути штатний кадебіст
! Та в „обителі” зі „святими отцями” був повний безлад.
Теоретично ми відповідали за все, що відбувалося у наших володіннях. Але
єдиною реальною справою було „забезпечення регулярного винесення сміття
іноземними студентами”. Уявляєте? Люди до Києва з усього світу понаїжджали, а
їх „ощасливили” жахливими побутовими умовами та... бачками зі сміттям.
Колишній староста хвалився: „Я навіть сина якогось там шейха примусив сміття на
вулицю носити. На морозі. Щоб йому, буржуєві, життя медом не здавалося!”
На свою голову влітку я „захопив” більш-менш пристойно вмебльовану „келію”,
яка виявилась „привілейованою”. Так я й дізнався, що став „святим отцем”.
Переселятись із затишної кімнати не хотілося, тож довелось змиритися зі своїми
обов’язками. Іноземці, які мешкали в „моїх” апартаментах, автоматично
перетворювались на віце-старост і, за відсутності „святого отця”, вважалися
господарями поверху.
Тільки що можна вимагати від Кацаніса? Мій заступник залюбки порушував усі
правила і, попри юний вік, був для мене взірцем свободи та шляхетності. Отож ми,
подискутувавши, як бути, додумались... просто нічого не робити (адже за оте
старостування не отримували ні копійки)! Ми не написали жодної скарги. І ні разу
не інформували ні компетентні, ні інші органи про те, що творилося на поверсі.
А сміття... Врешті-решт додумались: іноземці скидалися по карбованцю (не
забувайте, що в той час за ці гроші у кав’ярні можна було замовити три-чотири
натуральні сосиски, горнятко кави та тістечко), а наші хлопці за таку шалену для
студентів плату з превеликим задоволенням оте сміття щоденно виносили. Потім
мій наступник – „ченець” із біофаку, оселившись у „келії” старости, узаконив цей
процес...
Чотири роки прожив я в „монастирі”. Мабуть, це був найкращий період мого
життя. Власне, я розумію Євочку, яка не послухалася свого грізного тата, аби
пізнати світ. Адже принаймні півсвіту ми з нею побачили, чим і досі тішусь,
пригадуючи наші славні пригоди. Бо навряд чи коли-небудь вдасться мені вільно
мандрувати Європою, як це щороку робить Кацаніс. На жаль, агента ЦРУ з мене
так і не вийшло.
Хоча... Коли, заприязнившись із радіо „Свобода”, я почав „бомбити” Чернігів
своїми „їжакуватими” сюжетами, у місцевій газеті з’явився цілий розворот про мою
бурхливу „підривну” діяльність. Я і досі ностальгічно бережу цю розлогу
публікацію, в якій досвідчений кадебіст, ретельно аналізуючи всі мої тодішні
витівки, не забув і про добровільне „ув’язнення” в іноземному „монастирі”. І
чорним по-білому компетентно засвідчив: колишній староста третього поверху був
і залишається агентом ЦРУ!
Чомусь мені не хочеться спростовувати ці слова...
Сергій Дзюба,
м.Чернігів,
листопад 2007 року |
|
Народився 17 травня 1957 року в м. Благоевград. Закінчив філологічний факультет
Софійського університету ім. Св. Климента Охридського. Працював референтом з
поезії в Спілці болгарських письменників, головним редактором газети
“Болгарський письменник”, був головою Творчого фонду, завідуючим відділу
літератури в газеті «Пульс», автором і ведучим телевізійної програми “Час для
поезії”, директором підприємства “Софкнига”, головним експертом Міністерства
культури Болгарії. З 2009 року – директор Болгарського культурно-інформаційного
центру в Скоп’є (Республіка Македонія).
Автор поетичних збірок: “Робочий день”, “Ранена свобода”, “Листи до Єви”,
“Болгарські видіння”, “Балада про любов”, “Романтика і попіл”, “Серцевий ритм”,
“Молитва за Болгарію”, “Хліб і вино”, аудіо-альбому з авторськими піснями, а
також книги п’єс.
Поезії і драматичні твори перекладені російською, українською, англійською,
албанською, сербською, македонською, італійською, китайською, грецькою та
іншими мовами. В Росії, Сербії, Р.Македонії
, Албанії, Україні
, Польщі та Франції
виходили окремі збірки поезій.
Монодрама “Мерилін Монро” ставилася в театрах Болгарії
, Р.Македонії та
України
.
Добірки віршів у перекладі українською мовою публікувалися в часописах
“Молодь”, “Всесвіт”, “Літературна Україна”, “Дніпро” та ін. 2012 року в луцькому
видавництві “Твердиня” вийшла збірка поезій Д. Христова “Крізь кордони” в
перекладі з болгарської Анни Багряної.
Лауреат Національних літературних премій ім. В.
Башева та ім. П.
Славейкова, премії Спілки болгарських письменників (за поезію), Міжнародної
премії “Літературний Дедал” (Р.Македонія), Міжнародних літературних премій ім.
Г.Сковороди ім.
М.Гоголя (Україна
).
Перекладає зі слов’янських мов. Перекладач і упорядник антології “Нова
українська поезія” (Софія-Варна, 2012), а також окремих збірок сучасних українських
поетів та добірок класиків української поезії: Григорія Сковороди, Тараса Шевченка,
Лесі Українки
.
Член Спілки болгарських письменників.
Із книги:
Димитр Христов. Крізь кордони
.
Поезії
(упорядник, перекладач із
болгарської – Анна Багряна). – Луцьк. – «Твердиня». – 2012. – 72 с. (Серія
«Сучасна балканська поезія»).
СОН
Засни хоч на хвилинку –
відпочинь-но
в напруженому
тужному чеканні.
Побач мене –
вві сні, покірний,
лину
до тебе – крізь кордони
невблаганні.
Мов стиглий колос в полі –
колишися,
спросоння шепочи
до мене, рідна...
Прокинешся –
і я вже буду близько,
вже сон про мене
буде непотрібний.
ГІТАРА
Гітара мою душу вкотре тішить,
рятує від печалі та мовчання,
то гучно залунає, то тихіше:
мов дзвоник або дзвонів калатання.
Звучить гітара в ритмі мого серця,
шепоче серед гуркоту будення.
Струни торкаюсь, і мені здається
струна курком для вистрілу – у темінь.
Гітара у затишші крикне грізно,
у гаморі нестерпнім стишить голос,
від радості заплаче в ніжній пісні,
сміятиметься весело від болю.
Навряд чи міг би з нею бути інший,
вона без мене – тужна та порожня.
І лиш моя кохана ще ніжніше
її до себе пригорнути зможе.
Тоді гітара що є сил заграє,
одна сльоза по струнах тихо зблисне,
і зазвучить найкраща наша пісня –
про ту любов, що тільки нас єднає.
РОМАНС
Надходить ніч, мов циганка завітрена –
в пишнім платті, з вогнем ув очах,
розсипаються зорі привітами,
тільки місяць не вийде ніяк.
Але блискітки сходять гарячі
на долонях – від танцю її,
і спиняється вітер, неначе
свою тугу лишає в траві.
Два стужавілі пагорки юнки
пнуться ввись, від жаги тремтячи,
по драбині квапливо і в’юнко
підіймається пломінь свічі –
і згасає, щоб знову розлити
темну барву циганську вночі...
Заздрять феї, котрих не помітив,
в лютій січі ламають мечі.
І поранена ніжність опісля
закружляє, забувши про страх.
Бризне кров на зорі, буде місяць
у циганки палати в очах!
СТРЕС
Як багато людей самотніх!
Містом великим снують,
крізь суєти і юрмища гордо
тягнуть спраглу душевності суть.
І спішать, нецікаві нікому,
згуслий жах оминають. Мов хрест,
власну участь несуть випадкову,
свій безмежний приховують стрес.
Якщо ми їх забудемо навіть,
не позбутись довіку вини…
Так байдуже повз нас минають,
а ми вже так подібні до них!
ПОКИНУТА ХАТА
В тій глухій хатині з квиленням дверним,
у хатині-пустці, зморщеній і вутлій,
там павук нечутно тче прозору нить,
по-хижацьки хитро в’є отруйні пута.
Та стара хатина зберіга тепло
між цеглинок тільки – в темній пащі печі.
Заграва на неї оком зрить воловим,
пазурі сичеві вп’ялись їй у плечі.
В тій хатині мертвій – скривлений поріг,
і айва дозріла не духмянить більше,
і зола кружляє, ніби чорний сніг,
і тікають з хати зголоднілі миші.
Мазанка скорботна, що уже – й не дім,
в ній життя веселою не лунає піснею,
тільки тіні схилені – в смерку мовчазнім,
та лаштує вітер зашморги завісові.
І коли спадає метеор нічний,
кличе його стріха ранами-дірками,
щоб зігріти хату... Вколо – бур’яни...
Стукає у двері тільки пам’ять,
пам’ять.
ДИТИНСТВО
Це місто сіре. Джунглі його з каменю
ревуть отруйним гнівом двигунів.
Дитинство відцвіло – проклята пам’яте,
чому ж минуле мариться мені?
Зростав, і непомітно так поменшала
душа моя дитинна в дорослішанні.
Покинули невинні сни – по перших
відвідинах лукавого, по грішних…
На жаль, слізьми уже не змити болю,
вже сміх не закипить золотопінно.
Наморщив лоба, якось невдоволено
дивлюся в день, коли ще був дитиною.
Світ осліпив мене. О, перші пориви,
вас крадькома, навпомацки шукаю!
Але – запізно. Вас уже немає.
Ви вже в мені ніколи не повторитесь.
ПОСВЯТА
Заходиш, починаєш прибирати,
але чи знаєш, як люблю я безлад,
якого мене вічно позбавляєш?
Наводиш лад – мені ж бо він чужий
,
не годен місця відшукати в ньому.
«Порядок» перетворює мій вірш
на сад із пагіллям, відтятим передчасно
–
до осені холодного приходу.
Все прибрано, все правильно, взірцево –
вже сплутати не можна сіль із цукром.
Я кліпаю очима, намагаюсь
свою невчасну пристрасть приховати.
Все набуло порядку. Час і простір
ми з точністю розкреслили до крапки,
що можемо спокійно відгадати,
коли і як прийде остання мить.
ПРОЩАЛЬНЕ
Доходжу до холодної горожі,
заграву ріжуть її гострі грані,
і вистигає сонця кров, тьмяніє
з проникнутим у землю горизонтом.
Вертаюся в помешкання голодний,
вино в старім багатті догорає
–
розтоплююсь на сумніви, що тліють
до прибуття наступного сезону.
Мабуть, мені неважко обманути
свою наївну душу, що так тихо
зітхає… А птахи летять у вирій,
південним тіням ввірившись навік.
Я чув пісні. Як сумно! А дні собі нечутно
зникають, без прощальних сліз і сміху,
лише – зі страхом: раптом на подвір’я
ступлю не я, а інший чоловік.
СПРАГА
Знов засуха креслить по землі
смерті чорні рисочки й нулі.
Тіні опускаються й згорають
з водяною парою на пару.
Тіні підіймаються угору,
хижо кратер цілиться у зорі.
Пташенята з крилами-серцями
вниз летять маленькими сонцями…
Як чекали літа ми – не ката
із вогненним вироком-закляттям!
Молоді з тобою ми, допоки
спраглі на джерела й на потопи.
НОЇВ КОВЧЕГ
Уціліє любов
після бурі
гойдатимуться
залишки політики
за бортом все буде мертвим
забуття подбає про
безслідне зникнення зброярень
благословлятимемо іржу
яка знищила гільйотини
і понад тлінням вічним
розцвіте таке життя
в якому ніхто ніколи не гинутиме
хіба що – від надмірної пристрасті
або ж – від нерозділеної ніжності.
КАЯТТЯ
Щоразу повертаєшся
не туди, звідки рушив.
Ніколи
початок новий до джерел не вертає.
Світ – це спіраль,
хоч і здається
колом,
життя – це битва,
у якій переможців немає,
окрім Творця,
сльозами і кров’ю – воістину –
Він заплатив за наші гріхи й провини,
і оця Його – не позаздриш! – священна місія
спонукає мене переосмислити
усе, що я пережив донині.
Щоразу,
коли смерть цілує мене і шепоче:
«Ну ж бо,
чи не пора тобі розділити зі мною постіль?» –
я вдивляюся – ніби у два повні місяці – в її очі
і зачиняю двері, бо від жаху
дибки стає волосся…
Хочу співати із сонцем,
блукати із буйним вітром –
п’яти мої поранені
втоми нехай не знають,
тільки у милість Творцеву
вистачило б мені віри –
гріхи земні чи відпустить,
коли доживу до краю?..
РЕАЛЬНІСТЬ І МІСТИЧНІСТЬ
Ти не поруч – це мені болить,
кожна мить без тебе – покарання,
адже надто довго ми були
у непослухи і примхи вбрані.
А кохання – це ж не смертний гріх –
ані пізнє, ані передчасне.
Згаяв час я в пошуках своїх,
та зберіг дещицю сил – почати
все спочатку – із надій і вір,
і з любові, що обом нам личить,
що – усім смертям наперекір,
що – реальна і така містична.
ЛИСТ ДО АННИ
Крізь площі, вулиці, блокади,
вокзали сонні, листопади,
крізь літо й осінь, весни й зими
до тебе, ніби одержимий,
із криком зболеним лечу я:
ти так мені потрібна, чуєш,
колись розтану димом срібним,
та знаю: теж тобі потрібен,
бо зустріч наша стала кодом
кохання, що безперешкодно
долає відстані й кордони,
єднає лінії долонні
.
Й допоки тішимося дивом –
цим найдавнішим із початків,
я розумію: теплі хвилі
нас захопили передчасно
і доленосно – з головою,
та вірю: зможемо обоє
наповнити цю тимчасовість
вогнем незгасної любові,
отим вогнем, що аж до краю
серця й сузір’я зігріває
.
Пишу листа до тебе – досі
нічого зайвого, все просто,
ти нині вдалині від мене
наспівуєш мої рефрени.
Коли ж повернешся назад,
птахи із півдня прилетять,
а почуття єдиносущне
палатиме ясніше й дужче.
У цьому місті чи у тому,
на площі цій чи незнайомій
я не поставлю обеліск
любові-загадці якійсь.
Тебе єдину возвеличу,
таку, яка мені найближча.
І, повний пристрасті, тривоги,
вже не бажатиму нічого,
окрім священного розп’яття,
що в нім – життя мого початок,
де я і ти – солодше сну –
дві долі, злиті ув одну.
Переклад із болгарської Анни Багряної
|
|
Недавно Гавриил Попов сказал, что Украина не состоялась как государство.
Этим он показал свою даже не имперскость, а глупость, столь характерную для
нынешней российской элиты. Но да господь с ним, он интересен лишь как
частный пример общего явления. Которое называется маргинализация России.
Ведь на самом деле не Украина, а именно Россия не состоялась как
государство!
Да, внешние признаки как будто присутствуют: есть МИД, МВД,
армия, есть президент, парламент и прочие элементы государства, но все это
декорации, скрывающие (да почти и не скрывающие!) сущность страны, где к
власти прорвались люмпены, маргиналы, уголовная гопота.
Впрочем, они не
прорвались к власти. Они естественным образом пришли к ней. Они задают тон в
деградировавшем социуме, определяют его мораль, выражают самые сокровенные
чаяния народа и неудивительно, что власть им преподнесли на блюдечке с
голубой каемочкой. Так что они
– это и есть Россия!
Но построить государство маргиналы не способны в принципе. И потому
они создали единственное, что умеют и знают, ОПГ, организованную преступную
группировку. Единственный смысл ОПГ
– воровство и грабеж. И Путин с
хрюканьем и чавканьем грабит Россию. Она и так была страной с колониальной
экономикой, а сейчас и вовсе страна на продажу. Но своей дурной страны этой
жадной банде мало, аппетиты люмпенов растут и они начали грабить соседей,
Грузию, Украину. Слава богу, та оказалась твердым орешком, да и запад наконец-
то сообразил, с кем имеет дело, и приступил к изоляции ОПГ-России.
Поэтому не надейтесь, что с уходом Путина что-то изменится. За время его
паханатства эта страна окончательно разложилась и одного крестного отца просто
сменит другой. Или начнется дележ сфер влияния и на месте одной огромной ОПГ
появятся несколько более мелких. Эта страна
– изгой навеки, она угасает на глазах,
от альфы до омеги, начиная с не шибко культурного президента (вспомните его
приблатненную лексику) и оканчивая «Эхом Москвы» (присмотритесь к фигуре
Леси Рябцевой).
Но вот какой вопрос возникает, когда начинаешь анализировать эту тему
. А
была ли Россия вообще культурной хоть когда либо
? Не очередной ли миф это,
каких там множество и из которых россияне строят свою мифологизированную
историю, обильно припудривая ее сусальным золотом
?
Обратимся к фактам и проведем небольшой анализ в духе Плутарха
. Сравним
эту высокодуховную по ее мнению страну с бездуховными США. Причем не будем
касаться религиозной составляющей, ибо прекрасно известно, что среди
американцев гораздо больше верующих, верят они глубже, здесь куда больше
церквей и приходов и мораль американцев гораздо выше русской. Поговорим
именно о культуре, а значит об образовании в первую очередь (культура куется в
университетах). И о литературе. Ведь не секрет, что россияне привычно считают
американское образование плохим, а свою литературу великой.
Итак, в 1910 г. в России было 10 университетов и менее 20 тыс. студентов.
Даже с учетом нескольких неплохих политехнических институтов она далеко
отставала от США, где число студентов достигло трети миллиона, а вузов –
тысячи! Да, большая их часть была открывшимися после 1870 года колледжами
невысокого класса, но все же университетов стало больше, чем во всей Европе.
По сути дела, Америка торила путь в будущее и, не дожидаясь перехода к
всеобщему среднему, внедряла массовое высшее образование!
В 1935-м число ее вузов выросло до 1500, а студентов было более миллиона,
сейчас 4352 и более 19 млн. В первой десятке лучших университетов мира восемь
американских, в первой сотне более половины, тогда как МГУ пасет задних.
Остальное понятно: мало университетов — мало культурных, образованных
людей, это аксиома, из которой неизбежно следует низкая духовность элиты, и
никакая религия тут не поможет. Тем более православие. О его творческой
бесплодности свидетельствует огромное число монастырей, мизерное количество
православных философов и ученых и поразительное невежество народа. На Западе
труд его образования брала на себя церковь, в России ей это было не по силам.
Что и показала перепись 1897 г. Высший процент грамотных (умеющих хотя
бы читать) наблюдался в Прибалтийских губерниях (70-80%), где доминировали
католики и протестанты. В Санкт-Петербургской 55%, в Московской 40%, в
Ярославской, известной умом своих жителей, таковых имелось всего 36%. В
остальных губерниях европейской части России грамотных было менее 30
%.
Негусто…
Но по мере развития технологий невежество становилось стратегически
опасным и после долгих обсуждений в Госдуме приняли план перехода ко
всеобщему обучению в европейской части до 1918 г., а по всей империи к концу
20-х годов. К 1917 году практически охватили начальным образованием
мальчиков европейской части страны (девочек только на 50 %), далее же империя
ввязалась в непосильную для нее войну и большевики, сыграв на невежестве
народа, устроили такой социальный эксперимент, что его последствия Россия
расхлебывает до сих пор. И не факт, что расхлебает.
Уже Первая мировая выбила большую часть грамотных офицеров, затем
начались кровавая Гражданская, массовая эмиграция элиты нации, расстрелы и
«философские пароходы». Образованный слой России счистили до основания. И
затем более полувека репрессий, идеологического прессинга, всяческих запретов
и ограничений
. Нет, вырастить новую полноценную элиту в таких условиях
невозможно. Поэтому советская интеллигенция в целом представляла собой
дешевый эрзац, технический заменитель старой элиты. Тем более ужасно, что ее
уровень кажется высоким по сравнению с уровнем нынешней!
За двадцать с лишком лет новая Россия потеряла почти все, что с таким
трудом, вытягивая себя буквально за волосы из кровавого большевистского болота,
из тьмы невежества, сумели накопить последние советские поколения. О чем еще
говорить, если по числу научных публикаций страна скатилась на 14-е место в
мире! И когда нынешние российские пигмеи кичатся своей духовностью и
снисходительно похлопывают по плечу Америку, остается лишь горько
усмехнуться. Боги, желая кого-либо покарать, лишают его разума…
Московские Вольтеры и Дидро свысока пеняют на очевидную грубость и
прагматичность США, на неразвитость культуры, чрезмерный материализм
литературы, на слабость философского осмысления своего незаслуженного места в
мире и на общую хроническую провинциальность этой чрезмерно самонадеянной
и безнадежно юной державы. Но не следует ли диагностам самим обратиться к
лекарю? Или заняться самообразованием…
Поскольку буквально во всех проявлениях человеческого духа Америка с
самого начала не только не отставала, но, как правило, далеко опережала Россию!
Конечно, трудно ожидать больших свершений на этом поприще от колонистов,
начинающих жизнь на новом берегу с нуля, поэтому всерьез сравнивать культуру
двух стран можно лишь со второй половины XVIII века. Хотя к этому времени
университетов в юной Америке уже было больше, чем в древней России. Но вот
прошло полтора века, колонии обустроились, и хотя население их не достигло
численности населения Москвы с Петербургом, появляется почва для параллелей.
Кого из российских политических авторов вы поставите в ряд с Сэмюэлом
Адамсом, Патриком Генри, Томасом Джефферсоном, Джоном Куинси Адамсом,
Александром Гамильтоном, Томасом Пейном? Радищева? Или саму Екатерину II?
Вы скажете, что ситуация в странах была совершенно разная, что в Америке
назревала революция, отсюда и такой всплеск блестящих политологов и
публицистов, тогда как в России шел процесс укрепления абсолютизма и ожидать
оживления в этом жанре не приходилось. Радищева сослали. Но как проявили
себя американцы в искусстве изящной словесности?
Гм, действительно, никак не проявили. Конфуз? Нет. Ибо и у россиян не
было ни своих Дантов, ни Монтеней, ни Мольеров. А была у них едва родившаяся
литература, копирующая западные образцы, и трудно считать Сумарокова,
Тредиаковского и даже Державина с Ломоносовым великими поэтами. Достойной
прозы же не было вовсе. Как и театра, и музыки. И только-только появились
первые хорошие художники. Так что, на мой взгляд, это столетие — за
американцами!
Но, скажете вы, вслед за младенческим XVIII грянул XIX век, золотой век
русской литературы! Не будет же автор пытаться противопоставить ей
американскую? Представьте себе, будет! Хотя бы потому, что настоящая проза
раньше появилась в США, чем в России, под пером Вашингтона Ирвинга и
Натаниэля Готорна. И если россияне не знают Уильяма Куллена Брайанта и не
допускают его сравнения с Пушкиным, то все же он был великим поэтом. Но уж
Лонгфелло они знать должны, как и Ральфа Уолдо Эмерсона, Эдгара По и Уолта
Уитмена. Если же взять в целом, то хороших поэтов в Америке было много, не
меньше, чем в России, просто каждый кулик свое болото хвалит и нам ближе
Тютчев и Некрасов, Лермонтов и Фет.
А Фенимор Купер, а Майн Рид? Не их ли книги (а не Бестужева-
Марлинского и Лидии Чарской) были любимыми в вашем детстве? А Бичер-Стоу?
А неподражаемые Брет Гарт, О. Генри и Чарльз Браун? А Генри Джеймс и Генри
Торо? И, наконец, писатели выдающиеся, которые составят честь любой
литературе: Мелвилл и Марк Твен. «Моби Дик» это, в сущности, первый роман-
эпопея, многоплановый, с высокой философией, написанный задолго до «Войны
и мира». И если в декабре 2012 г. американские писатели, отнюдь не страдающие
комплексом неполноценности, объявили «Анну Каренину» лучшим романом мира
(хотя их выбор кажется мне спорным), то и книга Мелвилла вошла в первую
десятку.
Да и вообще, говоря о величии литературы, всегда следует помнить
высказывание одного знатока: «Литература есть балованное дитя нации. Нет
такого глупого и необразованного народа в мире, который бы не утешался и не
гордился своими писателями и произведениями литературы. В этом равны и
персиянин и англичанин».
Ф. Булгарин, из письма управляющему III отделением
ЕИВ канцелярии.
Так что не будем переоценивать! В отличие от Сергея Соловьева, который не
так давно писал: «Вычесть из России литературу – то же, что вычесть из человека
его лицо». Но если согласиться с ним, то, боюсь, он оказался пророком – Россия
теряет лицо! Ее современная литература в глубоком упадке.
В США, к примеру, на
русские книги приходится лишь 4,6% переводов (на английский язык), тогда как на
французские, испанские и немецкие гораздо больше. Конечно, сказывается и
общее падение интереса и даже аллергия на все русское, но основная причина,
боюсь, иная. Нет книг, достойных перевода!
Почему так произошло? Великая литература непременный спутник империй,
каковы бы они ни были, и Герцен напрасно полагал, что «у народа, лишенного
общественной свободы, литература – единственная трибуна, с высоты которой он
заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести». Практика
нынешней России этого не подтверждает. Не умерла ли русская литература, в лоб
спрашивает американский журнал Foreign Policy? Не отстучала ли копытами в
сторону моря, вопрошаю я на чистом путинском? Не год ли траура по ней следует
объявить?
Вопрос резонный. Ибо общий упадок культуры не мог не сказаться на
литературе, более того, она отреагировала первой. Когда-то в шахты брали
канареек, и пока они пели, а они не могут не петь, можно было работать
спокойно. Эти птички очень чувствительны к метану и угарному газу и если вдруг
замолкают и падают кверху лапками, то из шахты пора бежать! Похоже, что и
российская литературная шахта то ли исчерпалась, то ли испытывает недостаток
кислорода. Эта канарейка отчирикалась…
И пусть Дмитрию Быкову так не кажется, пусть он винит Запад,
игнорирующий прекрасные русские книги, но спросим его, где они, эти книги?
Что конкретно следует переводить? Самого Быкова? Однако его превосходные
экспромты непереводимы, а книги неинтересны. Не занижает ли он планку? Не
сам ли сформулировал максиму, которой не следует: «Вся великая литература
пишется, чтобы Богу было что почитать»?
Переводить Пелевина? Переводят. Но пелевиных и на западе хоть пруд
пруди, это не повод для величия. Прилепин? Но его стыдно читать, не то, что
переводить, он пишет явно не то, что интересно Богу. Уж в чем в чем, а в
отсутствии чувства вкуса творца не обвинишь!
Акунин? Но он, при всем к нему уважении, добротный ремесленник, не
более, а речь идет о захватывающем дух величии. О горних высях. Владимир
Сорокин? Да, он хорош, его переводят, но все же, все же… Где новые Достоевские
и Чеховы, интересные западному и восточному читателю, где гениальные
Гоголи? Нет их. Русская птица-тройка, лет сто покружившись бессмысленно на
одном месте, теперь рванула в иную сторону, в прошлое, в темноту и дикость, в
средневековье и даже безвременье!
Проводим ее прощальным взглядом, смахнем пыль с лацканов, откашляемся
– и вернемся к нашим параллелям. Что касается века XX, то следует объективно
признать, что это Россия вчистую проиграла его! Это был век полного и
несомненного торжества Америки, ее литературы и музыки, театра и философии,
кино и музеев, науки и искусства в целом и вообще американского образа жизни.
Все новое заимствуется оттуда, от айфонов и айпадов – вплоть до идей телешоу и
даже их сюжетов. Вклад же России в новый сверкающий мир нулевой, если не
отрицательный.
Грустно? Как сказать. Мир надо видеть таким, какой он есть, а не каким
хочется видеть. В том числе и мир русский…
Но, возразите вы, есть еще один способ измерения величия, весомый,
грубый и зримый. Не упустил ли автор из виду главный предмет, без которого
культура и литература вообще невозможна, от которого последняя даже имя взяла,
– твердый носитель литер
, книги. Вот инструмент! Число их названий и тиражи –
не они ли свидетельствуют о писательском величии и популярности?! Ведь это
очевидно! Как и то, что в России самый читающий в мире народ.
Нет, не очевидно. Возьмем современную русскую литературу: по тиражам и
названиям изданных книг много лет лидирует Дарья Донцова. И хотя ее звездные
часы (в 2010 г. тираж ее книг по данным Книжной палаты достиг 5,5 млн.) уже
позади, все же и в 2014 г. вышло 95 названий общим тиражом 1,683 млн.
экземпляров! На втором месте Рекс Стаут (1,132 млн.), на третьем Татьяна
Полякова и Александра Маринина (58 и 50 книг, изданных тиражом 663 и 661
тысяча экземпляров соответственно). Ничего не скажешь, истинный полет
валькирий! Увы, над мелколесьем…
Да, Донцова феноменальна, но число обращений к Darya Dontsova в Гугле
всего 36,5 тыс., тогда как у не столь растиражированных
Vladimir Sorokin – 392
тыс., у Boris Akunin – 370 тыс., у
Victor Pelevin – 137 тыс. Тоже негусто, но именно
Сорокины и Акунины формируют в мире образ русской литературы, а не Донцова
с Марининой. Во всяком случае, хочется в это верить.
Кстати, объем продаж книг в России составил в 2011 году 70 млрд. рублей!
Громадная цифра
? Да, она всего лишь в два раза меньше расходов бюджета
Российской федерации на жилищно-коммунальное хозяйство
. Но если разделить
ее на 143 млн. жителей, то получится менее пятисот рублей. Около двенадцати
евро по тогдашнему курсу
. Сейчас вдвое меньше. Тогда как в Германии каждый
житель тратит на книги около 120 евро. 105 евро тратит на них финн, 95 —
южный кореец. В США объем продаж книг в 2011 году составил $27,2 млрд. или
в двенадцать раз больше, чем в России. Вот и говори после этого о самой
читающей в мире стране с особо духовным народом
Почему я привожу данные 2011 года? Потому что с огорчением должен
заметить, что в 2014 г. выпуск книг и брошюр в России в очередной раз
сократился, на этот раз на 10,6%, и составил 485,5 млн. экземпляров (рекордным
был 2008 г. – 760,4 млн. экз.). Из них на худлит пришлось 120,6 млн., остальное
учебники, техническая литература, книги для детей, сборники нормативных актов
и пр. Иными словами, в самой некогда читающей стране перестают ценить
художественную литературу. Да и вообще перестают читать.
«Оценивать художника надо не по силе успеха, а по мощи поражения» — писал
Фолкнер. Точно так же можно оценивать и литературу в целом. В том числе и
русскую. Что касается культуры в целом, то великая русская литература,
оказавшаяся на поверку не столь уж и великой (среди сорока самых популярных в
Гугле писателей всего лишь четверо русских, да и те писали в позапрошлом веке),
была самым ярким ее проявлением. И этим все сказа |
|
***
Позабыла, что такое смех.
Всё в слезах окно.
Счастье не такое как у всех.
Горькое оно.
Прячется под крышками кастрюль,
хочет угостить
,
и порой бывает, тех пилюль
нечем подсластить.
Я варюсь, варюсь, варюсь, варюсь
в собственном соку,
я борюсь, борюсь, борюсь, борюсь
и гоню тоску.
Крошек поднасыплю воробью.
Подновлю наряд.
Вдребезги тарелку разобью.
К счастью, говорят.
Сыплет с неба снежною крупой,
но тепла постель,
где в своей тарелке мы с тобой,
под защитой стен.
Ты плюс я равняется семья.
Вопреки судьбе
затыкаю щель небытия
нежностью к тебе.
***
Мир, оставь меня в покое!
Я - отрезанный ломоть,
но не дам себя легко я
молоху перемолоть.
Как лицо твоё убого,
руки жадные в крови,
купола, где нету Бога,
и дома, где нет любви,
где законы волчьи рынка,
сгинь, отринь меня, гуляй!
Только ты, моя кровинка,
не покинь, не оставляй.
Перед смертью мы как дети
,
страшно ночью одному.
Нужен кто-то, чтоб приветил,
обнял, не пустил во тьму.
У меня в душе такое -
без тебя не потяну.
Не оставь меня в покое,
не оставь меня одну.
***
За тобой была как за стеною каменной,
за меня готов был в воду и огонь.
А теперь порой рукою маминой
кажется тебе моя ладонь.
Как наш быт ни укрощай и ни налаживай -
не спасти его от трещины корыт.
Ускользаешь ты из мира нашего
в мир, куда мне ход уже закрыт.
Подбираю шифры и пароли, ключики,
и шепчу тебе: «Откройся, мой Сезам!»
По утрам ловлю проснувшиеся лучики
и читаю сердце по глазам.
***
Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый...
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.
Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.
Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.
Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.
***
Голубь стучится клювом в окно.
Я насыпаю птице пшено.
Так вот и я, тетеря,
стучалась в закрытые двери.
Крыльями билась в чужое окно,
но тем, кто внутри, было всё равно.
Билась, теряла перья,
силы, года, доверье.
Но никто не открыл.
Иль не хватило крыл?
***
Членства и званий не ведала,
не отступав ни на шаг,
высшей считая победою
ветер свободы в ушах.
И, зазываема кланами,
я не вступала туда,
где продавались и кланялись,
Бог уберёг от стыда.
Выпала радость и таинство -
среди чинов и речей,
как Одиссей или Анненский,
зваться никем и ничьей.
Но пронести словно манию,
знак королевских кровей -
лучшую должность и звание -
быть половинкой твоей.
***
Наша жизнь уже идёт под горку.
Но со мною ты, как тот сурок.
Бог, не тронь, когда начнёшь уборку,
нашу норку, крохотный мирок.
Знаю, мимо не проносишь чаши,
но не трожь, пожалуйста, допрежь,
наши игры, перебранки наши,
карточные домики надежд.
В поисках спасительного Ноя
не бросали мы свои места.
Ты прости, что мне плечо родное
заменяло пазуху Христа.
Будем пить микстуры, капать капли,
под язык засунув шар Земной,
чтоб испить, впитав в себя до капли
эту чашу горечи земной.
...Мы плывём, как ёжики в тумане,
выбираясь к свету из потерь.
Жизнь потом, как водится, обманет,
но потом, попозже, не теперь!
Небо льёт серебряные пули,
в парусах белеют корабли,
чтобы подсластить Твою пилюлю,
в небеса обёрнутой земли.
***
...Как странно явь господствует над снами,
Что снятся нам обидевшие нас
И никогда - обиженные нами.
Из гордости.. не снятся нам они,
Чтоб нашего смущения не видеть...
А может быть, чтоб, боже сохрани,
Нас в этих снах случайно не обидеть.
И. Снегова
Был человек. Он так смотрел, робея,
конфеты нёс, закутав в целофан.
Жил, ничего не смея, не имея,
в любви и в жизни лузер и профан.
Ничем не примечательная внешность,
но вспоминала я уже потом,
как в каждом жесте трепетала нежность
не смевшая себе признаться в том.
То ящик яблок, то бумаги пачку,
и уходил, не перейдя порог,
ни взглядом и ни мыслью не запачкав
того, что глубоко в себе берёг.
Стыл у порога со стыдливой розой.
Небрежно я взяла её, спеша.
И сжалась на ветру как от мороза
чужая бесприютная душа.
Какая-то бесхитростная сила
вела его, и ею был томим.
Я краем глаза смутно уловила
движенье губ, протянутых к моим.
Смутилась я ль, не придала ль значенья,
он канул в дымке сумерек и лет,
но слабое вечернее свеченье
напоминает мне, что смерти нет.
За призраком захлопнутая дверца,
растаявшее в воздухе словцо...
Но слышу в тишине, как бьётся сердце,
и вижу беззащитное лицо.
***
Цветики счастья средь серых камней,
звёздные лучики света,
вы словно руки протянуты мне,
словно подобье ответа.
Вид из окошка, как проба пера,
робок, младенчески розов,
из серебра, тишины и добра -
Божий наивный набросок.
Словно в преддверье великих потерь
кружимся на карнавале...
Но отворится заветная дверь -
и поминайте как звали.
***
Гляжу в окна распахнутое око,
а между рам колотится оса.
И выход близок - форточка под боком,
но недоступны глупой небеса.
Вот так и я с безумием де Сада
бьюсь головой, не ведая пути,
а Бог со стороны глядит с досадой:
ну вот же выход, дурочка, лети!
Большое видится на расстояньи.
Вблизи ты неразумен, как дитя.
Мы тратим жизнь на противостоянье,
а ларчик открывается шутя.
***
Жизнь без быта, со множеством без -
без удачи, добычи, улова.
Отделяет её от небес
волосок или честное слово.
Было счастьем, звездою, мечтой,
стало участью, жребием, роком.
Млечный путь по дороге ночной -
указатель в пути одиноком.
Но ценить и беречь, словно крохи,
то, что тянет нас вниз, а не ввысь:
и малейший цветок у дороги,
и любую весёлую мысль.
Если холодно в небе бесстрастном
и дорога ослепла от слёз -
не чурайся того, что прекрасно
по-земному, легко, не всерьёз.
Как чудесны простые напевы,
золотистый струящийся мёд...
Пусть Лилит не стесняется Евы,
а Татьяна и Ольгу поймёт.
Если звёздного шифра не видно -
опускайте глаза свои вниз.
Это лёгкий такой, безобидный,
безопасный с собой компромисс.
***
Латать стихами и залечивать
то, что уже неоперабельно.
Мне в этом мире делать нечего.
Я неуместна и неправильна.
Душа затрахана, запахнута,
удача птицей вдаль уносится.
Хочу с судьбой сразиться в шахматы,
она ж - доской по переносице.
Мне не впервой себя обкрадывать,
травить небесными отварами.
Но есть кого спасать и радовать.
И этим жизнь моя оправдана.
***
На чёрный день копила радость,
в надежде, что ещё не он,
что есть ещё чернее гадость,
которая возьмёт в полон,
а этот - временной полоской
уйдёт, дав ночи полчаса,
как пуля, не затронув мозга,
как туча, прячась в небеса.
Ещё не он, ещё не скоро,
и всё на чёрный день коплю
крупинки слов, и крохи спора,
и каплю сладкого «люблю».
Когда же он придёт однажды -
тот свет, накопленный в углу,
сверкнув улыбкою отважной,
испепелит любую мглу.
***
Поскрипывает мебель по ночам
.
Судьбы постскриптум...
Как будто ангел где-то у плеча
настроит скрипку...
Как будто лодка с вёслами сквозь сон
по водной зыби...
Тьма горяча, смешай коктейль времён
и тихо выпей.
И выплыви к далёким берегам
из плена тлена...
Сам Сатана не брат нам будет там,
Стикс по колено.
Скрипач на крыше заставляет быть,
взяв нотой выше.
Ведь что такое, в сущности, любить?
Лишь способ выжить. |
|
Зима. О сьомій вечора тьма-тьмуща. Світло вимкнене, я стою біля вікна. У
будинку навпроти майже всюди світиться. Деякі з вікон без фіранок. В
одній і тій
самій квартирі з дня у день приблизно в один час відбувається, здавалося б, дивна
для нашого часу річ: хлопчик повертається зі школи, кладе на стіл розкритого
щоденника, витягає зі штанів пасок, та спускає їх до котиків, лягає на стілець,
закинувши пасок на спинку. Мати повертається з роботи, зі стомленим виглядом
зазирає до шкільного щоденника й б
'є хлопчину по дупі дванадцять разів. Ні більше,
ні менше, наче ритуал. В інших квартирах відбувається майже те саме. Час
невблаганний, але багато речей залишаються незмінними. Причини та засоби
різні, мета одна. Спостерігаючи за цим, у мене не залишилося сумнівів у тому, що я
правильно обрала тему для кандидатської з психології. Вже рік я ходжу з бібліотеки
в бібліотеку, збираючи інформацію на тему «Покарання дітей». Дивно, як багато
мені вдалося знайти матеріалів, серед яких записи зі старих щоденників і спогади
різних років…
Запис Олени, події 1785 року.
Мені було вісім років, навчалась я вдома. Грамоті мене вчила бабуся, й я ладна
була терпіти будь-яку суворість, лишень би вивчитися. Бабця сідала зі мною
займатися, коли вже всі справи по господарству були перероблені: ніщо не
залишалося без її контролю, іноді вона так і засинала над книжкою. А траплялося,
дратувалася та кричала, мабуть, також через втому. Скільки не намагалася,
тицяючи пальцем у пошарпану книжечку, мені ніяк не вдавалося правильно
прочитати слово. Тоді вона наказала, простягнути вперед руки, взяла заздалегідь
заготовлену палицю й декілька разів дала по кистях рук, аби розуму додалося. Я
намагалася просити пробачення, плакала від образи та болю, але все марно. Варто
зауважити, що за півроку моє читання зробилося стерпним.
Спогади, Катерини, 1873 р.
Видався веселий день, ми з сестрою пустували, без упину теревенячи. Няня
терпляче за нами спостерігала, ні в що не втручаючись. Батько повернувся з
роботи, й я помчала до їдальні, аби накрити на стіл. Мені подобалося про нього
піклуватися, бачачи його задоволену посмішку, частково приховану за густими
вусами. Мама щось вишивала, сестричка залізла до тата на коліна й сиділа,
баламкаючи ногами. Я гордо несла таріль, але забувши дивитися під ноги,
зашпорталася, вилила чай на килим, та ще й розбила горня з улюбленого маминого
сервізу, але вона ніяк не відреагувала, мов це були не її клопоти. Батько лишень
підняв одну брову. Няня схопила мене за руку, силоміць витягла з кімнати та на
весь вечір зачинила в темній коморі. Ні тобі свіжого повітря, ні хоча б компанії у
вигляді тіней. Деякий час я навіть вдихнути не сміла, пульс калатав у вухах, долоні
спітніли. Того дня я вперше за багато років впісялася.
Запис Олександра, 1899 року.
Я не любив навчатися
, як не намагався, наука не йшла до голови. Поки
вчитель намагався щось пояснити, я розглядав лінії на долонях власних рук або ж
мріяв про те, як видершись із полону, мчатиму вулицею, розсікаючи повітря. Іноді
неуважність сходила мені з рук, а часом траплялися дні, як цей. Вчитель покликав
мене до столу, змусив перед усім класом скинути штани та відшмагав лінійкою з
такою силою, що здавалося,
вже не зможу сісти. Згодом дозволив привести себе до
ладу, наказавши кілька разів поцілувати «знаряддя науки». Ослухатися я не
наважився, хоча мені кортіло не цілувати, а плюнути на неї. Ні, соромно не було,
мною оволоділа лють, кожен з класу вже побував на моєму місці, а дехто навіть по
пару раз. Ці дії були складовою частиною науки та виховання. Якби вчитель міг
скласти список, в якій формі й як часто він протягом року «навчав» таким чином
дітей, той виглядав би приблизно так: сімсот вісімдесят чотири удари лінійкою,
дев'ятсот п'ятдесят шість ударів батогом і чотириста тридцять два ляпаси.
Спогади Кирила, 1930 р.
Ми з хлопцями цілісінький день носилися подвір
'ями, граючись із собакою. Я
зіпрів, пес роздер мені штани. Додому повертатися не хотілося, кортіло якомога на
довше розтягнути це чудове відчуття дикої волі. Про уроки я забув, та й не хотілося
мені їх робити. Попереду ще сила силенна навчальних днів, а скільки буде ось
таких по- простому щасливих митей, залишалося таємницею. Батько повернувся з
роботи пізно, але все одно встиг заявитися раніше за мене, як годилося, у
кепському настрої. Вербові різки відмокали в солоній воді з учорашнього дня,
немовби нагадуючи, що неважливо, як я поводитимусь, якщо в батька день минув
паскудно, то й мені буде непереливки. Чим частіше мене били, тим менше хотілося
дотримуватися встановлених у хаті правил. Нехай знають, що навіть за допомогою
болю з мене не витіснити непокірність! Цього разу мені вдалося стримати сльози,
відчуття було таке, наче спину та ноги жалять розпеченим на вогні залізним
прутом. Сліди з тіла потім довго не зникали, але це не було приводом для
засмучення, швидше навпаки. Я вихвалявся свіжими багряними смугами, для
поважності додаючи до своєї розповіді ще декілька зайвих ударів.
Запис Дениса, події 1939 року.
Я був, як би висловилася матінка, бешкетником, впевненим, що той, хто ніколи
не наважувався ослухатися батьків, це взагалі не дитина. Всіляке трапляється…
Здебільшого я знаю, за що мені дістається, й зі всім погоджуюся. На нашій вулиці
шмагають усіх і мене ця доля не оминула. Так виховували моїх батьків, так само
чинять зі мною. Це неначе традиція, що передається з покоління в покоління, з
якою не посперечаєшся. Одразу після школи мені не пощастило дістатися дому: то
одного друга зустрів,
то другого, спам
'ятався, коли вже сонце зайшло. У череві
смоктало - їв останній раз зранку. Не встиг переступити поріг, як мати накинулася
на мене зі словами: «Ах, ти ж негідник!», та вліпила десять пряжок,
добре хоч через
штани. Отримав і за те, що голодний цілий день вештався, і за те, що батьки
хвилювалися. Але це дрібниці, інколи й гірше перепадало.
Спогади Слави, 1987 р.
Я стояв у куті, піднісши руки догори, та ще й тримав одну з найтовстіших
книжок у будинку. Сльози самі собою стікали по щоках. Сили вже не було, але я
знав, якщо опущу руки, у хід піде прут. Було прикро, я так і не зрозумів, за що
виявився покараним, а татко, якось не став вдаватися до подробиць. Знаю тільки,
що з'їв замість одного дозволеного цукерка - два. Підчас моїх страждань сім
'я
безтурботно дивилася телевізор, родичі його дістали з великими складнощами, а я
навіть не вмів перемикати канали - моці не вистачало, хоча мої друзі в цій справі
давно досягли успіхів. Увесь день я провів в очікуванні, коли вже мені дозволять
бодай трішки його подивитись, але тепер я стояв принижений та розлючений,
відраховуючи хвилини, коли зможу опустити додолу руки, й обмірковуючи, яким
чином помститися.
Запис Євгена, 1990 року.
Сама не знаю, як так склалося, але я нагрубіянила мамі, не те щоб сильно, але
таки провинилася. Був важкий період, працював лише тато. Я взяла вдома їжу та
нагодувала зголоднілих вуличних кицьок. Мати розлютилася,
почала кричати, але
вона ніколи сама мене не наказувала, завжди прагнула залишатись добренькою,
тому, дочекавшись тата, жалілася на мою поведінку, а він вже вирішував до яких
заходів вдаватися. Мені залишалося тільки болісне очікування,
на користь чого буде
зроблено вибір: гречка чи горох із сіллю. Мене клали на коліна в крупу. Відчуття
було таке, немов сотні дрібних гострих камінчиків встромляються в шкіру та
роз'їдають її до кісток. Потім мати дмухала на хворі коліна, змащувала їх зеленкою,
заклеювала та казала всім знайомим, що я знову не дивилася попід ноги.
Спогади Богдана, події 1995 р.
- Ух, мерзотник! - кидалася на мене бабця,
а я намагався дати чосу, але
пекучий біль наздоганяв мене та навіть додав запалу.
Коли ж вона стомилася бігати, у мене з
'явилася можливість розгледіти наслідки
власної неохайності. Спочатку на шкірі здулися пухирі, я набрав у мідницю зимної
води й занурив у неї ноги, від холоду стало легше. За деякий час місця, що було
попечено, почали чухратися, але я на бабцю не сердився. Адже заробив, а
виховувала вона мене сама. Улітку в селі утиску в кропиві нема. Подер одяг - по
ногах, брудний - по ногах, забув собаку нагодувати - знову по ногах. Зате узимку
менше хворів.
Я спостерігала, як хлопчина натягує штани, й пригадувала славне дитинство. Мені
пощастило народитися в дуже віруючій родині. Слово Боже прищеплювалося мені
з тієї миті, як заговорила. Як правило, я була чемною дитиною, але в тих шорах, в
яких мене тримали, завинити було простіше простого: забула помолитися перед
сніданком, під час посту з
'їла щось недозволене, намарно згадала ім
'я Бога. Мене
ніколи одразу не карали, дозволяли збагнути свій вчинок. Перед сном били
ременем, допоки не почну плакати, а потім давали до рук Біблію та примушували
вчити напам
'ять. Мені тридцять, я знаю майже повністю Святе Писання
та ніколи
не б'ю своїх дітей. |
|
Из воспоминаний моего деда
Первые дни войны были самыми страшными. Под сокрушительными
ударами фашистов фронт отодвигался вглубь страны. Уже к августу был сдан
Смоленск и попытки вернуть его, и начавшееся на Западном фронте наступление
на Ельню не имели никакого успеха.
Южнее Смоленска немцы окружили часть наших войск и взяли в плен
около сорока тысяч человек. Ещё южнее велось наступление на войска Брянского
фронта, оборонявшие подступы к Гомелю и Мозырю, служившим плацдармом
для наступления на Киев, вокруг которого уже начинал создаваться мешок.
На стыке Юго-Западного и Южного фронтов немцы прорвались к
Кировограду и Первомайску и двинулись к Днепру между Днепропетровском и
Запорожьем, взяв при этом в кольцо Николаев и Херсон.
12-ая армия, в состав которой входил наш стрелковый корпус, пыталась
остановить этот прорыв, отрезав клин наступающих танковых войск противника,
но в ходе неравных боёв вынуждена была отступать на юго-восток.
Мы отступали с тяжёлыми арьергардными боями и большими потерями.
Против нас были брошены лучшие танковые и пехотные дивизии врага. Вокруг
горела родная земля, а мы в клубах пыли под палящим августовским солнцем и
под смертоносным градом свинца пятились назад, пытаясь вырваться из
окружения.
Одновременным наступлением с севера и юга фашисты стремились, во что
бы то ни стало, завершить окружение, чтобы очистить дорогу для дальнейшего
наступления 1-ой танковой группы на юго-восток и отрезать остальные армии
Южного фронта.
2-го августа в районе Умани мы были окончательно окружены и взяты в
Уманский котел. Фашисты давили нас со всех сторон. Истощённые
непрерывными боями, избавляясь от ненужного транспорта и имущества, без
снарядов и артиллерии, при подавляющем превосходстве противника, мы
безнадёжно прорывались на юго-восток, тем самым создавая щит для всего
Южного фронта.
Южный фронт продолжал отходить на новые оборонительные рубежи. Он
был в не менее плачевном положении, чем мы, и сам нуждался в немедленном
пополнении и укреплении.
Помощи ждать было неоткуда, поэтому мы дрались не на жизнь, а на
смерть, уставшие и отупевшие от боли и крови, от бессонницы и бесконечных
боёв.
Дух смерти витал в воздухе, подавляя и угнетая всех вокруг. Мы оставляли
погибших товарищей, разорванных осколками снарядов или сгоревших заживо в
танке, прямо на поле боя, без погребения и молитвы. Командиры гнали нас, как
стадо быков на убой, на танки противника, прокладывая нашими телами путь к
выходу из окружения. С ужасом в сердце мы поднимались в атаку и с
облегчением припадали к земле, слушая
, как свистят над головой осколки и пули.
Армия таяла на глазах, нас оставалось всё меньше и меньше. От этого
становилось жутко
, и мы понимали, что всех нас ждёт одна участь. Но мы, всё
равно, продолжали драться, с яростью и остервенением, огрызаясь, как раненный
зверь, из последних сил, до последнего снаряда, до последнего патрона.
Я всматривался в обречённо-безнадёжные лица товарищей, серые и
угрюмые; я видел в их глазах панический страх, охвативший всю армию
(вернее
то, что от неё
осталось
), как змея, заползающий в сердца и сознание и
отравляющий душу смертельным ядом; я чувствовал, как этот страх проникает в
меня, и всеми силами, как мог, пытался сопротивляться этому.
Паника убивала армию изнутри: многие стрелялись, многие сдавались в
плен. Сдавались целыми группами, потому что никто не хотел умирать, все хотели
жить и пытались остаться в живых любой ценой, даже ценой предательства. Да,
были и такие, которые переходили на сторону врага.
Но были и такие, которые личным бесстрашием показывали пример
храбрости и мужества, укрепляя нас и вдохновляя на самопожертвование. Правда,
таких были единицы, и они гибли первыми, потому что во всём хотели быть
первыми. И не важно, кем они были, офицерами или рядовыми,- они были
настоящими героями и не боялись смотреть смерти в глаза. Они навеки останутся
в нашей памяти.
Никогда не забуду корреспондента газеты Южного фронта “Во славу
Родины” Григория Смирнова. Он был прикомандирован к нашему штабу
незадолго до окружения
. Среднего роста, самой заурядной наружности, русый,
короткостриженый, в выгоревшей пилотке, в гимнастёрке рядового с нашивками
старшины, в растоптанных кирзачах, точно таких, как и у большинства из нас, с
револьвером системы Наган калибра 7.62 на боку и фотокамерой “Репортёр”
- вот
его краткий портрет.
Камера у него была знатная, 1937 года выпуска, разработанная в КБ ГОМЗа
под руководством Андраника Иоанисиани специально для профессиональной
съёмки. Таких камер было выпущено чуть менее тысячи на весь Советский Союз.
Он очень гордился ею и не расставался с ней ни на миг.
На первый взгляд, он был самым обыкновенным человеком, ничего
выдающегося. Если бы вы встретили его до войны, где-нибудь на Крещатике, то,
наверняка, прошли бы мимо, не обратив никакого внимания. Но на войне всё по-
другому. Недаром ведь говорят, что человек полностью раскрывается только в
экстремальных обстоятельствах
.
Казалось, он наслаждался войной. С камерой и револьвером, точно с пером
и шпагой, он всегда был в самой гуще событий, на передней линии, под
шквальным огнем, в пылу всех жарких сражений. Я ни разу не видел, чтобы он
кланялся снарядам и пулям или обнимался с землёй, или отсиживался где-нибудь
за линией обстрела. Его прямо тянуло туда, где рвались снаряды и лился
свинцовый дождь. Рядом десятками гибли товарищи, а его, точно заговорённого,
не брали ни осколки, ни пули.
Как-то во время одной из передышек между атаками я увидел его с книгой в
руках и не смог удержаться от разговора.
- Что читаете?- спросил я, присаживаясь рядом с ним на стерню.
Он оторвался от чтения, внимательно посмотрел на меня и молча протянул мне
книгу.
- Хемингуэй,
«По ком звонит колокол
»,- ответил он мне.
Я взял книгу, рассмотрел новенькую обложку, раскрыл её и стал перелистывать
страницы.
- Эта книга о гражданской войне в Испании,- пояснил он.
Первое, что бросилось мне в глаза,- книга была на английском языке.
- Вам нравятся книги о войне?- снова спросил я.
- Я был в Испании с самого начала Республики и до её падения.
- Вы воевали в Испании?
- Да, сначала в Интернациональных бригадах, а потом в 14-ом корпусе, которым
командовал Доминго Унгрия. В Испании я и познакомился с Хемингуэем. Он мне
эту книгу и прислал. Обратили внимание, на развороте дарственная надпись?
- Вы знакомы с Хемингуэем?- не поверил я своим ушам и раскрыл разворот книги.
Там и в самом деле была дарственная надпись Хемингуэя.
- Конечно,- сказал он так, словно говорил о чём-то незначительном.- Он спас мне
жизнь на Арагонском фронте.
- Расскажите, как это было. Ужасно интересно.
- А что тут рассказывать?- пожал он плечами.- Наши батальоны были взяты в
кольцо фашистами, а мне с товарищем удалось выскользнуть из окружения. Мы
вынуждены были спасаться вплавь через реку Эбро. И если бы не Хемингуэй на
своём репортёрском автомобиле, наверняка бы попали в лапы фашистов. Таких
храбрых людей я еще не встречал.
- Вам тоже храбрости не занимать.
- Это сейчас я не боюсь ни смерти, ни пули, а тогда мне было очень страшно.
После финляндской войны пули меня не берут и смерть меня сторонится.
- Вы воевали и в финляндскую?- не переставал удивляться я своему собеседнику.
- Там меня здорово изрешетило. Полгода по госпиталям провалялся. Нам бы таких
главкомов, как барон Маннергейм. Не драпали бы сейчас.
Не всякий мог позволить себе подобные фривольности. Я невольно поёжился и
оглянулся.
- У вас отличная фотокамера,- сказал я.
- Это моя гордость,- с любовью похлопал он по кожаному футляру, в котором
хранилась камера.- Я её на Бессарабском рынке у одного жида на швейцарские
часы выменял. После госпиталя меня ведь списали в запас. И я, недолго думая,
фотокорреспондентом стал. Очень интересное занятие, признаюсь я вам. А у меня,
оказывается ещё и талант. Вот меня и пригласили во фронтовую газету. Хотите, я
вас на память щёлкну?
Он вынул из футляра свою новенькую, оклеенную кожей
, фотокамеру и
выдвинул объектив.
- Когда выйдем из окружения, я вам карточку напечатаю. Чуть выше голову,
улыбнитесь, готово.
Раздался металлический щелчок шторного затвора, чем- то похожий на щелчок
спускового крючка.
- Я ведь с первого дня просился на фронт,- рассказывал он, пряча фотокамеру в
футляр.- Спасибо, что корреспондентом взяли. Хоть какая-то польза от меня
будет. У меня с фашистами ещё с Испании свои счёты, и смерти я не боюсь,
потому она меня стороной и обходит. Когда я в госпитале с обморожениями и
ранениями лежал, врачи думали, что я не выживу. Тогда-то ко мне смерть и
пришла. Наверное, хотела забрать меня. А я сразу понял, что это смерть, и так мне
захотелось жить, и так я возненавидел её, и со всею ненавистью, на какую только
был способен, посмотрел в её черные бездонные глаза. И она не выдержала моего
взгляда, и взвизгнула, как сирена, и отвернулась, и исчезла, и больше не
появлялась никогда. Так что запомните, если когда-нибудь встретите смерть,
смело смотрите ей в глаза, и она отступит от вас. И не бойтесь её, она смелых сама
боится.
Этот разговор был 3-го августа перед очередной попыткой форсировать реку
Синюху. А через два дня, 6-го августа, во время неудавшегося штурма Ново-
Архангельского Григорий Смирнов подорвался на мине. Все, что от него
осталось,- это несколько обгоревших страничек из книги, которую подарил ему
Хемингуэй.
Не думаю, что в самую последнюю минуту он испугался смерти. Просто смерть
обманула его, переиграла, как на рулетке. Такое часто случается. В последствии я
в этом убеждался ни раз. Да, смерть переиграла его, но не победила. Я уверен, он
не дрожал перед смертью от страха.
10-го августа командование нашей армии приняло вынужденное решение о
капитуляции. Потом был плен, побег, военный трибунал, штрафбат, Курская дуга,
освобождение Европы, Берлин и победа.
После победы думал, начнётся новая жизнь. Но в сорок седьмом году по доносу
моего лучшего друга меня укатали на восемь лет в лагеря, а потом дали семнадцать
лет поселений без права переписки. И только в пятьдесят шестом году, во времена
Хрущевской оттепели, меня реабилитировали и я, наконец, вернулся домой.
Не раз мне доводилось смотреть смерти в глаза. Не раз смерть играла со мной в
рулетку. Не раз мне выпадало зеро, и я был на последней грани.
Я ни о чём не жалею. Я научился сражаться за жизнь. Не потому, что так
люблю её, а потому, что я сам хозяин своей жизни, я человек, а не безвольная
пешка.
И ты тоже хозяин своей жизни. Не бойся. Посмотри смерти в глаза. |
|
|
Аркадий Маргулис, Виталий Каплан
Извозчик Его Сиятельства
ГЛАВА 1. «ЗАГРАНКА»
Прохор Иванович Рыкалин пребывал в отличнейшем настроении. По
службе выхлопотал благословение начальства на заграничную командировку -
для себя и для Вали. Лучшего спутника пожелать трудно.
По дороге заехал в «Елисеевский». Купил ананас лапушке Маринке,
пирожки с мясом и яйцом - благоверной Наталье Сергеевне. Вернулся с
покупками к служебному «Форду». Водитель загодя открыл дверцу.
- Нутром чую... домой? - спросил Иван, улыбаясь.
- Поглядим... Ты зубы-то не скаль по-пустому.
Прохор Иванович руководил в Госиздате
1 при Наркомпросе
2
иностранным отделом. Поездка в Берлин считалась делом обыденным, хотя
далеко не самим собой разумеющимся. Поэтому он ещё не решил, чем закончить
успешный день. Столь важная номенклатурная персона имеет право на
альтернативу, иначе, зачем было добиваться высот карьерного роста. К зазнобе
Маринке хотелось отчаянно. С другой стороны, не за горами поездка в
Германию, где водятся такие кузины, что я тебе дам! Сытым ехать никак нельзя!
Даже преступно. Домой к жене не хотелось тем более. Хотя там можно
закрыться в кабинете и сделать вид, что занят работой.
Заморочную дилемму решил ананас. Диковинный фрукт пролежит в
багажнике неделю, и ничего с ним не случится, тогда как пирожки с мясом за
пару часов протухнут.
- В Жуковку, в Жуковку, Ваня... Домой!
Водила вновь осклабился, хоть на сей раз промолчал. Прохора Ивановича
допекало. Наглец немало знал о грешках Прохора Ивановича, так что порой
приходилось закрывать глаза на его выходки. Зато верный, как пёс. Не продаст.
А при случае за хозяина и в горло вцепится, на что имеет полномочия от
нужных инстанций. Только повода проверить не случалось - кто посмеет
обидеть номенклатурного работника на служебном автомобиле. Разве что в
Берлине, но туда Ваньке не попасть. Да и порядок тамошний отменный.
«Интересно…», в голове Прохора Ивановича встрепенулась крамольная мысль,
«… кто у кого научился порядку? Мы у них, или они у нас?».
Ужинать пришлось добытыми в «Елисеевском» пирожками. Наталья
отпустила кухарку по срочным семейным делам. Насытившись, Рыкалин
поцеловал жену и, сказавшись занятым, скрылся в кабинете.
Спокойно посидеть не удалось. Телефонировали непрерывно. Но он за
годы службы «в верхах» научился принимать решения половиной мозга. Другая
всегда оставалась свободной. Этому ухищрению благодаря, он и стал тем, кем
стал. Сплав находчивости и актёрской всеядности обеспечил ему карьерный
взлёт в сфере, где и лыка-то не вязал. Нынешняя должность не представлялась
пределом. Был, правда, изъян, иногда мешавший триумфальному служебному
марафону - глаза. Зрачки Прохора Ивановича, каприз природы, имели
порочную тусклость, лучше сказать, бесцветность, что вызывало у собеседника
оторопь. В годы бурной молодости, пришедшиеся на революцию, эта аномалия
его благообразной физиономии, откликнулась ценнейшим свойством. Немало
заклятых врагов, заглянув в безжизненные зенки и оцепенев, сознавались в
смертных грехах, напрасно инкриминируемых чекистскими
3 дознавателями. Но
после, когда нужда в кровавом терроре
умерилась, помогали очки с затемнёнными стёклами. Первые такие, он нажил
на одном из московских «эксов»
4. Стёкла очков были покрыты истолченными в
крошку драгоценными камнями. В двадцатые годы носить такое излишество
стало неприлично. Пришлось выгодно сбыть.
В дверь кабинета поскреблись. Рыкалин напустил на лицо загадочное
выражение, закусил рабочее перо. Движением карточного шулера придал
аккуратной стопке бумаг деловой вид и только затем томно разрешил:
- Да-да.
Вошла Наталья Сергеевна с подносом. Прохор глянул, и теплая волна
нежности согрела спину. Горка свежайших, ещё горячих овсяных печенюшек
соперничала высотой с крынкой свежего деревенского молока. Вскочил,
заглянул в кувшин:
- С пенкой?! Родная моя, ты же отпустила кухарку.
- Всё в трудах ты, Прохор Иванович, даже дома отдохнуть не можешь.
Вот, решила побаловать. Как в молодости.
- Да, работа... А завтра командировка, будь она не ладна, - хитро ввернул
муж, радуясь неожиданной возможности сообщить о поездке.
- Куда же опять, Проша? - подозрительно посмотрела она.
- Снова загранка, в Германию, - мягко и внушительно ответил он.
- Не езжай! - внезапно, с не присущей ей страстью воскликнула Наталья.
«Так бы в постели, а то бревно бревном» - подумал Прохор Иванович, но вслух
приласкал:
- Отчего ж, милая? Никуда не деться - служба. Одно эмигрантское
издательство изъявило желание выпустить
словарь советских слов, до революции неизвестных. Нужно ехать, мать.
Думаешь - хочу? Не хочу - а должен!
Рыкалин намеренно тешил жену. Нажить детей у них не сложилось, и супруга
отчего-то любила, когда он называл её «мать». Но сейчас лесть не достигла цели.
- Не езжай! - с надрывом в голосе упрямствовала она. Прохор ощутил
неприятный холодок внизу живота, словно футбольный гений и приятель Федя
Селин, виртуозно пробил ему между ног, в миллиметре от цели остановив удар.
- Ну что ты в самом деле, - попытался он урезонить жену.
Та, не внемля голосу рассудка, всучила поднос мужу, уперла руки в
широкие бёдра и проявила пугающую осведомлённость в мужниных делах:
- А пусть Невенчанный один едет.
Валентин Терентьевич Невенчанный возглавлял один из отделов
Наркомпроса и по положению де юре считался выше Рыкалина. Де факто в их
тандеме он был ведомым. Вместе парочка напоминала хозяина с собачкой.
Истоки подобных отношений скрывались где-то в начале века и, естественно,
никогда не афишировались. Даже во внешности Валентина Терентьевича было
что-то собачье: семенящая походка, манера склонять голову набок и при
сильном волнении заметно шевелить ушами. Но лучшего партнёра в потайном
беспутстве по всей Москве не сыскать.
- Ну что ты, Наташа, в самом деле. Валя приятель мой, да по другому
ведомству состоит и к нашим рабочим поездкам отношения не имеет. Тоже
придумала - «пусть едет». Валентин Терентьевич, между прочим, должностью
выше меня будет...
Прохор поставил поднос на стол. Попытался обнять жену. Та поддалась
со второй попытки. Разрыдалась на груди мужа. Как и многое в этом мире,
истинная причина драмы заключалась в обыденной штуке - юбилей тёщи
выпадал, в точности, на ближайший выходной. По сему поводу дочь вызвала
мамашу из заштатного Орла в столицу. Мужу сюрприз приготовила.
- Что же ты, милочка, заранее не предупредила? - ласково журил супругу
Прохор Иванович, - да я для твоей мамаши... Впрочем, уже поздно. Завтра
поезд. Вагон дипломатический с уборной и буфетом уже подцепили.
Невозможно переиначить. А Невинный - так и так едет. Словарь его детище.
Издать книгу, пусть даже в дружественной стране, требует больших
политических и финансовых затрат. Решение-то надо принимать на месте и
вместе. Так-то, голубушка. Видишь, ничего изменить нельзя.
Когда супруга, обиженно поджав губки, удалилась, Прохор Иванович
долго размышлял о диковинках природы. Вот один он такой, в единственном,
можно сказать экземпляре, а всем нужен. Жене, Маринке, ещё десятку-другому
девок где попадя. Отчего так? Как объяснить жёнке, что не муж у неё гулящий, а
есть на то чудо природы - инстинкт. Везде так: стадо коров большое, а бык
один; курятник, полный цыпочек, а петух один; в прайде львином сколько
самочек, а король-лев один справляется.
Ночью Рыкалин добиваться женской ласки не стал, утром же на
прощанье крепко-накрепко расцеловал супругу. Наказал поздравить Олимпиаду
Васильевну с юбилеем. Цапнул баульчик со свежим бельём и, довольный,
выкатился из дому. Водитель ждал. Хозяин степенно сел в автомобиль, помахал
жене из окна, приказал:
- Чего тянешь? Трогай.
Как только дом скрылся из виду, Прохор Иванович возбуждённо крякнул
и от избытка чувств съездил Ваньку по загривку, да так, что он едва не вытолкал
с полосы соседнюю полуторку.
- Эх, паря, поучим чертей адскому ремеслу!
Самолётов Рыкалин не пользовал, предпочитая наземный транспорт,
благо скорый поезд «Москва-Берлин» пребывал в конечный пункт за
блаженные двое суток. А временами ещё быстрее, особенно если его сзади
подпирал вагон «особого назначения».
В купе над вагонным столиком волхвовал Валентин Терентьевич -
полновластное воплощение колдуна, втиснувшего на куцую поверхность три
полнокровных бутыльца «Абрау-Дюрсо», пару поллитровок «Казённого вина»,
с десяток сардиновых консервов и одну анчоусов, ненавистных Рыкалину, но
обязательных к употреблению по высокой диэтической моде, и сверх того
целиком индейку, окружённую благодатным по зимнему времени десертом из
апельсин, груш и яблок. Когда Прохор Иванович вошёл в купе, вершина
пирамиды украсилась блюдцем рижских миног.
Рыкалин рванул полной грудью свежий, морозный дух и почувствовал
себя счастливейшим баловнем фортуны. Валентин, увидев приятеля,
сладострастно взвизгнул. Уголки губ поползли вверх, придавая схожесть с
квартирной моськой. Им было хорошо. Двое суток прошли в угарных
воспоминаниях «про былое» и напоследок - в безудержности сна, чтобы
непременно восстановить его недостачу. Тем паче, что в Берлине спать не
собирались.
Дорогих гостей встречал посольский «Мерседес», родня тех, что по
субботам возят богатых евреев в синагогу, раздражая мечтательных безработных
немцев дорогим мехом шуб и цилиндрами тонкого сукна.
- В посольство? - спросил водитель с тягучим акцентом, показавшимся
Рыкалину то ли знакомым, то ли забытым.
- Немец? - спросил он недоверчиво.
- Не-е-т, с рожденья латыш, - ответил водитель, вглядываясь в
солнцезащитные очки.
Подобный аксессуар даже в Германии, как раз переживавшей
промышленный бум, слыл привилегией авиаторов.
- Славные парни латыши, - задумчиво проговорил чиновник,
рассматривая изуродованное ухо водителя, подагрически синюшный лоскут.
Всматривался, не отрываясь, словно под гипнозом, не замечая прищуренного
взгляда в зеркале заднего вида:
- Были у меня кореша латыши... - пустился в воспоминания Прохор
Иванович, - в восемнадцатом я с ними весёлые дела проворачивал! Да-а-а...
Времячко было, а Валентин Терентьевич?
- Валентин? - переспросил латыш.
- Валентин! И что? - прищурился Невенчанный.
- А... вот, редкое имя... Поедем сначала в посольство или сразу в
представительство Совнархоза?
- Погоди-ка, латыш… - пожевал губами Рыкалин, но вопроса не
закончил. Склонился к уху приятеля и шепотком спросил:
- Как думаешь, чухонцу доверять можно?
- Подозрительный - да, но нужно. Кому следует, доложит. Там знают,
чем мы займёмся. Главное не зарываться, не замарать моральный облик -
коммуниста вообще и нашего, советского, в частности.
Напару захохотали. Латыш, не понимая причины, покрутил головой, принимая
веселье на свой счёт. Но виду не подал.
- Сперва уважим посла. Ритуал. Уж после... не сможешь ли ты... славный
сын латышского народа... не в службу, а в дружбу... повозить нас по городу?
- Чего же - нет? С послом договоритесь, и двинем. Мне не впервой, -
ответил водитель, дивясь причудам судьбы.
Московские гости свалились, как снег на голову. В кои-то времена получил
отгул, и нате, дежурный водитель приболел. Вышло подменять. Дел не много:
от вокзала до посольства, как вдруг нагрузка - «по городу повозишь?». То, что
посол потрафит гостям, сомневаться не приходилось. Янис знал
номенклатурную пластичность. Смысл понятия «повозишь» сомнений тоже не
вызывал. Ясно, не по музеям. Девки и шнапс, или мальчики и шнапс, весь
выбор. Выходной, как ни крути, пропащий. Смешно, на ловца и зверь бежит
.
Дальше ехали молча. Широкий бульвар будоражил воображение властью
улицы. Для сельского жителя город - бетонная пустыня. Рыкалину столичные
обитатели с их бесконечным стремлением хапнуть от жизни всего, до чего
дотянуться можно, весьма симпатизировали. Сам таков, а как же. Если иначе -
жизнь на изнанку. Тут же казалась пресной, вроде мацы за столом у
захмелевшего Яшки Свердлова
5 - как раз на пасху в далёком восемнадцатом году.
На въезде в посольство, справа от шлагбаума, высился фонарный столб.
Рыкалин, не первый раз бывавший здесь, что-то его не помнил. Шедевр
конструкторской мысли отчего-то напоминал гостю немецкой столицы
всепобеждающий фаллос, явное предзнаменование удачи в нынешнем
предприятии. Прохор Иванович, забывшись, так возбудился, что одарил
водителя товарищеским подзатыльником - ни намёка на социальное
превосходство, лишь от избытка чувств. Шлепок сопроводился трафаретной
фразой, произносимой в моменты наивысшего душевного волнения:
- Ну что, поучим чертяков адскому ремеслу?
Рыкалин позабыл, что перед ним теперь не Ванька-водитель, знакомый
с его чудачествами, а вовсе посторонний товарищ. Потому не показалось
странным, что латыш не отреагировал никак. Если не считать искры,
погаснувшей в его глазах.
ГЛАВА 2. ЛАТЫШ
Четырнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года в
отношениях между Землёй и Небом нечего не изменилось. Звёзды по-прежнему
гнушались всего, что случалось на Земле. Их никак не интересовал ни молодой
латыш Янис Озолс, ни
круговерть событий вокруг столь никчемной фигуры во
вселенской истории. Точно так же светили они век назад, вчера или сегодня, и,
наверняка, будут светить завтра.
Стояла тёплая для приуральского лета погода. Парнишка устал. Наган,
недавно казавшийся грозным оружием и подтверждением особого статуса,
попусту болтался на старом кожаном ремне. Приплюснутый особняк
скруглённым торцом жался к влажному скосу. Полуподвальные оконца
бесчувственно выглядывали из-под карниза. Янис заглянул в одно, затянутое
решёткой. Вроде, угомонились на сегодня. Намаялись за непомерно долгий
день. Им нынче день столетием кажется. Не позавидуешь. Предчувствовать -
тяжелее, чем знать.
Охранник присел на пригретую скаредным солнцем кочку мха.
Привалился спиной к стене. Зачерпнул горсть земли. Поднял к лицу. Долго
рассматривал, затем, словно испугавшись чего-то, отшвырнул. Спрятал лицо в
ладони. Тоскливый вздох сменился сопением. Юноша, мальчик с наганом уснул.
И снился Озолсу родной хутор. Три кривенькие усадьбы - правильной
желтизной на берегу голубого озера. Вокруг загадочного благолепия сосняк -
туда отец запрещал бегать ребятёнку, стращая медведями. Но мальчишка бегал.
Находил подходящую полянку и, как посреди озера, погружался в бархатистую
махровость, пахнувшую хвоей и пением птиц.
Дядька Вальдемар, срочно вызванный отцом, хмуро сидел у стола,
покручивая провяленный табачным дымом ус. С собой принёс свёрток. Метнул
на стол, не развернув. Что-то схороненное в ткань серым надгробием
возвышалось над мисками с квашениной и горшком застывшего пивного супу.
- Эта скотина…
- Батя….
- Айзвериес!
Янис умолк. Раньше отец никогда не разговаривал с ним грубо. Порой
поколачивал, но взбешенным сын отца не видел.
- А… моя вина, - признался отец, с надеждой глядя на старшего брата,
словно он, наподобие старца с иконы, мог поправить беду.
Батя отчаянно трусил. Страх читался в его влажных глазах. Матушка в
голос рыдала, забившись в угол гостиной.
- Не надо было брать его в Ригу на ярмарку, - продолжал виниться отец, -
сердцем чуял: не надо! На час отлучился в трактир, не успел сторговаться - а уж
в голове мальца сортир с погаными трактатами. Гляжу, у него в глазах жирно,
как у медведя на мёд. Хочу, говорит, батя, сбросить царское ярмо с латышей.
Воздвигнуть, мелет, царство свободы народу! Тьфу!
Отец с места, как смог дотянуться, отвесил сыну пощёчину. Дядька не
пошевелился, лишь мать в углу взвыла пуще.
- Решил щенок изгнать русского царя из хутора Озолса. Ну?!
Вальдемар слушал смуро, сверля взглядом лицо Яниса. Молчал. Чужой и оттого
ещё более страшный. Янису заворуха сталась поперёк души. Бывало,
проказничал, и порой вкрутую, но раньше не видел родных безутешными.
- Хватит! Ясно, - прервал дядька причитания отца.
Медленно встал. Ручищей сгрёб со стола свёрток, другою - пацана. Потащил к
выходу.
- Не мешай, раз позвал, - гаркнул отцу, словно выплюнул и вышел из
хаты.
К племяннику и к свёртку Вальдемар отнёсся одинаково, и Янис,
оказавшись у сеновала, почувствовал себя, как сноп после молотьбы. Ворота
дядька вилами подпёр изнутри. Оборотил к парню лицо. Янис отшатнулся,
зацепился за старый хомут, свалился на спину. В страхе засучил ногами,
подбрасывая солому. Пытался подняться, но не находил опоры. Ноги
разъезжались в стороны. Казалось, парень пустился в языческий перепляс, пока
ещё не забытый в этих краях.
Вальдемар грузно опустился рядом, но не ударил. Принялся раскручивать
свёрток. Янис понял, что экзекуция откладывается, если конечно, внутри не
розги. Стараясь не выдать любопытства, смотрел исподлобья. Там оказались:
глиняный горшок с болотной порослью, андромедой, каравай чёрного хлеба,
кругляк сыра с телячью голову, бутыль молока и в тряпице дроблёный крупняк
соли. Дядька Вальдемар взглянул на племянника. В глазах усталость,
размешанная мутной ухмылкой. В привычной повседневности чувства не
умещались на маловыразительной физиономии, меняясь с быстротой
фейерверка у циркового фургончика на злополучной ярмарке. Одолело
ужасающее, жуткое. Дядька полез за пазуху. Пошарил и вытащил охотничий нож
без ножен. Как он носил его там, не ранясь, оставалось загадкой.
- Дядя Вальдемар! Не надо! Прости! - запричитал мальчишка, торопясь
встать на ноги, бежать.
Неудачно. Упал, забился в судороге. Но дядька лишь презрительно взглянул на
племяша. Взялся за хлеб. Снял два среза толщиной в палец, посыпал соль. Один
протянул Янису, во второй вонзил зубища. Парень, уразумев, что убивать не
станут, налёг на еду.
Вальдемар тем временем прикончил ломоть. Плотоядно осмотрел
андромеду. Ухватился за стебель и выдернул из земли. Отшвырнул в сторону.
Янис на дядино буйство не обратил внимания. Страх переродился в аппетит,
его теперешний мир, собравшийся в покрытую небесной манной краюху хлеба.
Доев, парень взглянул на сыр, но дядька отрицательно покачал головой. И
продолжал молчать. Янис чувствовал, что вопросы излишни, и надо ждать. Не
торопить. Чему быть - настанет. После еды дядька Вальдемар задремал, утратив
к племяннику интерес.
Одиночество неутолимо, но оно во стократ злее, когда рядом человек,
безразличный к тебе. Янис пытался одолеть уныние, заставляя себя думать о
хорошем - первым делом, о Боге. Помолился. Едва слышно, почти шёпотом,
чтобы не разбудить Вальдемара. И тоже уснул. И снилось настырно, как хочется
надкусить помидор, единственный плод андромеды. Но упитанные мужики в
грубой свиной коже рубили овощ топорами, пока не убили. Вкушать
развороченный труп Янис Озолс не стал. «Я чистый, я сильный» - повторял он,
пока не проснулся.
Вечером в ворота ломился отец. Судорожно, целый час, пока не устал.
Потом изнурённо скулила мать. Вальдемар молчал, будто оглох. Мальчишка
боялся пошевелиться, чтобы не потревожить мысли и тени. Скоро стихнет.
Наступит ночь, а с ней покой оголодавшей тьмы.
Утром дядька сдобрил хлеб сыром. Дал напиться из крынки молока. От
жажды и жадности Янис спешил. Две белые струйки побежали из уголков рта
вниз, оставляя липкость на немытой коже. Вальдемар, как только увидел
непорядок, отобрал бутыль. Накормив ребёнка, вновь потерял к нему интерес,
посчитав долг исполненным. Его вновь заинтересовала андромеда. Он долго
осматривал длинное, наподобие крысиного хвоста, корневище. Затем изучил
ствол, вчера ещё гладкий, а нынче морщинистый, потерявшие блеск тёмно-
зелёные листья и поникшее, чересчур розовое цветенье. Затем неожиданно,
резким и беспощадным движением добыл нож. Рубанул корень и брезгливо
отбросил растение в сторону.
Днём доедали хлеб без сыра. Выпили по глотку молока. Отец за
воротами бесновался, грозился сбегать в соседний хутор за подмогой. Янису
стало жаль отца. Ближайший хутор был как раз его брата Вальдемара. Четверо
братцев Озолсов, его сыновей, против слова отца не пойдут. А до следующего
жилья полдня пути. И не пеши - на лошади.
В утро на третий день мальчик прощался с жизнью. Не надеясь на ответ,
всё-таки спросил. Совершенно неожиданно дядька ответил спокойным и
рассудительным тоном, словно они долго и обстоятельно совещались.
- Янис, сын моего брата, взгляни на несчастную андромеду.
Мальчик послушался. Останки, жалкое зрелище. Розовые цветки увяли, потеряв
окрас. Ствол пожелтел и сгорбился, словно искалеченный человек.
Продолговатые листья свернулись в гильзы, в пророчество смерти.
- Помнишь, что произошло с болотным цветком всего день спустя, как
вырван из родной земли? То же бывает с человеком, нахлебавшимся пустых
идей. Такой человек уходит - бродить за чужим счастьем. У всех своё счастье.
Господь наделил им потомков Адама, как душой, одним-единственным. А что с
душой человека, оторванного от корней? - Вальдемар продемонстрировал срез
стебля и корневище, - она скукоживается, иссыхает насмерть. Иссушенный
человек не останавливается в поисках счастья для других. Ради ядовитой идеи
рубит. Янис Озолс, сын моего брата, запомни на всю жизнь, навсегда - своим
среди чужих не станешь...
...Страшный удар развернул мальчишку. Он решил, что умирает, когда
сквозь боль разобрал чужой крик:
- Латыш! Латыш, твою мать! На посту дрыхнешь, ублюдок?!
Янис проснулся. Его крепко держал за шиворот начальник охраны
«особого» дома, Прохор Иванович Рыкалин. Как всегда, с горючего похмелья,
брызжа слюной вперемешку с матерной бранью. Из глотки разило
омерзительным, Янис не решался вдохнуть. Но было худшее - когда командир
не носил затемнённых очков, его глаза, лишённые зрачков, словно
закатившиеся, жутко белели потусторонней жутью. За спиной Рыкалина маячил
Валька Невенчанный, сподвижник, верный ему, как пёс.
- Задремал, не спал, - оправдывался охранник, пытаясь освободиться из
потной командирской ухватки.
- Чухонское ты рыло, - Прохор крепче сжал пальцы и потащил парня за
собой в комендантскую.
- Как тебе наш горячий финский селезень, а Валь? Через полчаса
приговор, а он - мудак, кайф ловит!
Сподвижник не ответил, задышал часто, как запыхавшася в беге гончая. Одно
слово хозяина - и тело своевольного латыша успокоится на уральской земле с
переломанными позвонками!
- Не буду стрелять в безоружных, - тихо и неожиданно для себя заявил
Янис.
Ему вспомнился дядька Вальдемар, расстрелянный матросом с алой
тряпицей на бушлате. Отказ отдать лошадь бойцам революции стоил жизни.
Солдат революции, красный латыш, проверенный в деле товарищ, бесстрашно
посмотрел в лицо Рыкалина. Тщетно - как прыжок в пустоту. Его решимость
погрузилась в отвратительную бель, в сваренные рыбьи глаза. Рыкалин
прищёлкнул пальцами. Валентин, бывалый живодёр из разбойной
привокзальной артели, ощерился и ухватил Яниса за уши. Озолс не успел
защититься, брызнули слёзы, когда чужая голова ударила в переносицу. Вслед
за подлым «бычком» Валентин поволок потерявшегося латыша за ухо, едва ли
не по земле.
В комендантской собралась расстрельная команда. Куда подевались
земляки Яниса, оставалось гадать. Латыши соглашались с казнью царя, но
отказывались стрелять в его детей.
У Яниса отобрали наган, усадили на стул, молчали. Трудно различались
лица присутствующих. Янис с болью в ухе и переносице, с Рыкалиным за
спиной, отчуждённо, как в наркотическом опьянении, слушал оратора. Почти
ничего не осознавал. В висках, словно издыхающая в ведре рыбица, металась
причастность: «Цареубийца! Проклятья на мою голову!». В табачном дыму
гремело:
- Братья! Настал величайший миг! Сплотим наши ряды! Свинцом
освободим человечество!
В голове мельтешило:
«Прости меня, дядька Вальдемар! Тебя накормили свинцом сыны
революции! Не отдал ты лошадь для чужого счастья! Растреляли, храни Бог
твою душу! Прости, я не поверил, но кто мог лучше тебя объяснить!»
Янис пропустил конец речи. Все вскочили, зашумели, в беспорядке
устремились к выходу. Железная рука снова рванула ворот. Помимо воли
оказался на ногах. Вокруг царило оживление - подданные торопились казнить
Помазанника Божьего, Царя на Земле по образу небесного единоначалия.
Празднество бунтарей. Кровожадной толпой спустились в подвал.
Рыкалин распахнул дверь и тут же выставил вперёд латыша. Кто-то
распоряжался царской семьёй, как фотограф на съёмке:
- Ты здесь. Ты сюда. Поменяйтесь местами. Так ладно. Не суетиться, не
загораживать друг друга. Вот так, не двигаться, вылетит птичка…
Несчастные исполняли.
Расстрельная команда сгрудилась в двустворчатых дверях, царскую
семью разместили на лобном месте. И с будничной интонацией, с дьявольским
пафосом прозвучало:
- Мы вас расстреляем...
Янис увидел округлившийся в ответе рот последнего царя России.
Ощутил на правом плече тяжесть - кулак, продолженный револьверным
стволом. Убийственный перегар. Рыкалин хихикал кисло и вызывающее:
- Что? Отвинтил тебе ухо Валя? Веселее жить будет... - и сразу же,
повысив голос, выкрикнул, - ну что, поучим чёртиков адскому ремеслу
!
Фраза прозвучала сигналом. Ударили выстрелы. Смешались вспышки.
Янис почувствовал боль в ухе, а затем оглох от разрывов. Несчастные в
предсмертной муке метались среди стен, не пытаясь найти укрытие. Укрытия
не было. Не могло быть. Они падали один за другим на залитый кровью пол.
Янис Озолс, латышский революционер, видел, как достреливают
раненых. В его сознании сталкивались неведомые до сих пор мысли о
разорванной череде поколений, о гибели династии, о рождении нового,
чуждого человечности миропорядка. Из разорванного уха на плечо капала
очищенная прозрением кровь.
ГЛАВА 3. ПРЕДВКУШЕНИЕ
Янис, водитель, доставивший закадычную парочку к советскому
посольству, прореагировал на последнюю фразу Рыкалина неадекватно. Внешне
спокойный - даже весьма, как все прибалтийцы, флегматичный, он резко
вывернул руль вправо, и, едва не протаранив фонарный столб необычной
конструкции, остановился в сантиметре от него.
- Твою мать, - в сердцах выругался Прохор Иванович, обычно не
позволявший подобных выражений в общении с подчинёнными.
- Латышскую твою ж, - поддержал приятеля менее щепетильный
Валентин Терентьевич.
Лицо водителя рясно покрылось каплями пота. Он тяжело дышал и молчал,
пытаясь прийти в себя.
- Валя, по-моему, ему нехорошо. Как бы сердечного приступа не
случилось.
Валентин кивнул и полез из машины. Вдвоём они вытащили Яниса,
подхватили под руки и поволокли к воротам, откуда навстречу спешила охрана.
Латыш неожиданно остановился. С шумом выдохнул воздух. Слегка заикаясь,
проговорил:
- Я в порядке. Это кот...
- Какой кот? - не понял Рыкалин.
- Громадный... Котяра... Под автомобиль прыснул. Не давить же. Плохая
примета.
Подбежали охранники с маузерами. Янис жестом успокоил их, а затем
обрисовал ситуацию. Вместе внимательно осмотрели местность. Не обнаружив
подозрительного, ушли, проверив документы гостей, хотя обоих знали в лицо.
Затем вернулись к машине. Зачем-то сели. Янис завёл двигатель,
обернулся и попросил:
- Товарищи, просьба - послу о происшествии ни-ни. Он у нас строгий,
может на подсобные работы сподобить. Там оклад иной, а у меня жена с двумя
ребятишками в Москве, да матушка в Латвии больная. А я уж вас славно
откатаю, заветные места покажу….
- А они? - Рыкалин кивнул на охранников, куривших у входа.
- Свои - могила!
- Ну, если так… - протянул Рыкалин, будто оценивая обещание шофера, -
как Валь, не выдадим друга?
Валентин Терентьевич по-собачьи осклабился, что должно было означать
улыбку, и согласился:
- Ясный день, Прохор Иванович.
Янис стронулся назад, припарковал посольский «Мерседес» у злополучного
столба и уж после дал волю чувствам...
- Посол примет вас через несколько минут, - проворковала секретарша,
принимая от Невенчанного драгоценность, коробку «Сливочных помадок с
цукатами».
- Слушай, Прохор, - повернулся к приятелю Валентин, - ты кота вообще-
то видел?
- Какого кота? - не сообразил тот.
- Который дорогу нам перебежал.
- Не заметил. А что?
- Получается, кот - невидимка, - проговорил Валентин Терентьевич, -
только, вопрос, откуда в Берлине бездомный котяра? Чай, не Москва…
Развить мысль не удалось, гостей позвали в кабинет. Посол, молодой мужчина,
кудрявый, вроде барашка, в красной, сообразно цвету его лица, рубахе, отнюдь
не выглядел врагом горькой. Тайны посольского двора приезжие чиновники
знали. Стол венчала пятизвёздочная бутыль армянского коньяка. Рыкалин не
осуждал посла. В Берлине тридцатых годов происходили любопытные вещи.
Если флюгер повернётся не в ту сторону, что нужно, обвинят посла. Кого же
ещё - не досмотрел, не спохватился, не предупредил. Оставалось пить, заглушая
водкой конфузные мысли, и вкусно закусывать.
Прохор Иванович обладал снайперской интуицией, мирившейся с
непростительной забывчивостью, но в каждый приезд, рейх всё отчётливей
напоминал ему Россию семнадцатого года. Конечно, не на материальном
уровне - нечто удивительное витало в воздухе. Будто отравляющий сознание
газ, просачиваясь время от времени где попало, баламутил покой, увлекая
пострадавших в бестолковые приключения.
С послом договорились быстро. Засвидетельствовали почтение. Оказали
уважение, поболтав о литературе. Берлин представлялся местом, вроде Мекки
для мусульман, вотчиной для командировок товарищей из Наркомпроса,
имеющих отношение к публикациям и книготорговле. При советском
представительстве в Германии учредили «Научно-технический отдел»,
опекавшиий через издательство «Скиф» внедрение в чуждый мир
коммунистических идеалов. Так что появление высокопоставленных гостей из
Москвы было делом обыденным и не сулившим переполохов. А что до
ребячьих шалостей, так барину дозволено то, что запрещено холопу. С
транспортом тоже обошлось без разногласий. Посол всецело располагал
«Мерседесом» с водителелем - именно этот автомобиль предоставили гостям на
два дня.
Машина дожидалась в гараже, мрачноватом здании с арочными
въездами. Янис, как истый фанат автомобилей, копался в двигателе, скрывшись
под капот по пояс. Московские гости поначалу обеспокоились состоянием
машины. В мечтах отплясывали весёлый «паровозик» в компании
разгорячённых и вполне постижимых фройляйн. Догадливый Янис заверил их
в полной готовности к путешествию в мир, где все женщины красотки. Ждут не
дождутся щедрых российских фавнов, доступные и грешные в сияющей наготе.
Рыкалин с приятелем нетерпеливо разместились на задние сидения.
Любая задержка выглядела неуместной. Латыш Озолс хлопнул крышкой капота,
навис над рулём и отчалил. Охрана, предупреждённая посольским наказом,
открыла ворота.
- В Гедехнискирхе? - спросил Янис, останавливаясь на первой развилке.
- Ни в коем разе! - Замахали на него руками пассажиры.
Меньшевики и анархисты, банкиры и поэты, осиротевшие без поместий
дворяне, бывшие офицеры - здесь, в Гедехнискирхе, западной части города,
сконцентрировалась жизнь российской эмиграции. Рестораны, кафе,
парикмахерские, газетные киоски - всюду русская речь. Анекдот, как на
Кайзерштрассе от тоски по родине повесился немец, выглядел правдоподобно.
- Туда мы точно не поедем, - заявил Рыкалин, - там витрины на русском.
Словно из Москвы не уезжали, разве что метено чище. И знакомых - туча.
Невенчанный усмехнулся.
- Улыбаешься? Знаешь, сколько интеллигентиков здесь ошивается? Оно
нам надо?
- На кой фиг надо?
- Итак, герр Янис, мы ведь друзья? - подытожил Рыкалин.
Машина замерла на перекрёстке, ожидая пока созреет решение.
- До гроба.
- Нам бы местечко, где русских поменьше, а рассыпчатых немкень и
французских маломерок хватает. Чувствуешь ситуацию?
- Варьете… - понятливо изрёк Янис, - их почти не осталось в Берлине.
Разве что… Есть за Александерплац усадебка... Пансионат комнатён на
пятнадцать, там бордельчик - мама, не горюй!.
- Затейливый такой уголок?
- Ну, очень. То-то я и говорю - варьете...
- Ладно, паря, давай на Александерплац. Сусанин ты наш латышский.
Мы тебе верим, в Московии душе тесно.
Янис тронулся, Рыкалин же, повернувшись к приятелю, посетовал:
- Экономический кризис, чухна прав. В Германии не осталось
приличных заведений. Немцы, они зануды, у них всё по распорядку - чуть
прижмёт, перестают пить пиво и на баб пялиться. Пока здесь сносно, но год-
другой, и за плезиром придётся в Париж ездить. Хотя надо отдать должное
рейхсфюреру, он проповедует то, что бюргерству хочется. А что надо стаду?
Чтобы жратва, порядок и спокойствие, - Рыкалин пренебрежительно хмыкнул, -
фюрер их, как пить дать, околпачит - грянет буря. Нацизм - пакость, но живут
они припеваючи.
Валька Невенчанный по старинной привычке осторожно поскуливал.
Дорога заняла немного времени, и ему не пришлось выслушивать тирады
Рыкалина о положении Германии среди кризиса, охватившего мир и мрачных
перспективах на ближайшие годы. Прохор Иванович слыл мастером жанра. За
глаза в курилках Наркомпроса руководителя иностранного отдела старые
коммунисты, «большевистская косточка», называли «гибридом». За что получил
обидное прозвище друг Рыкалин оставалось неясным. В безднах революций и
раньше случались коллизии, чей смысл позднее норовили исказить.
Валентин Терентьевич Невенчанный своеобразно сочетал понятия
«логика» и «абсурд» - запросто меняя местами их философское нутро. Легко
думалось о переменах в жизни, пока за окном мелькали красочные картинки.
Одна идеалистичнее другой. Девочки в нарядных платьицах и беленьких
носочках, мальчики в матросских костюмчиках. Торопливые пешеходы,
велосипедисты. Домики, как нарисованные на цветной бумаге, прикоснуться
бы к ним. Убедиться, что не игрушки. Трезвая мысль мешала расслабиться в
предчувствии развлечений. Нечто нужное ускользало. Бульвар,
отполированный ветром, встречал нараспашку. Прямой, словно нарочно
освобождённый от транспорта - совсем как дорога к Кремлю в час перемещения
вождей. «Наваждение! Ехали в посольство - фонарь, вроде, оставался справа.
Значит, теперь должен был оказаться слева. Но промелькнул-то как раз
напротив!». Странность теребила сознание. Но в этот момент «Мерседес»
затормозил, и мысли Невенчанного потекли в ином русле.
Трёхэтажное здание пансионата, мрачноватое среди домиков, не
обделённых фантазиями, почему-то представилось Рыкалину гнилым зубом,
затесавшимся среди перламутровой череды здоровых. Приятели переглянулись.
Янис, заметив растерянность пассажиров, поспешил успокоить:
- Не сомневайтесь, товарищи... Вот орех, снаружи как-будто
несъедобный, внутри - деликатес.
- Погоди, мой друг, - попросил Рыкалин, может, ты с нами зайдёшь?
Порекомендуешь администрации.
- Пардон, я здесь и не бывал вовсе. Так, товарищи из Наркомата
Торговли рассказывали. Да не волнуйтесь вы, здесь точно не «Клуб баронов» -
рекомендаций не спросят. Когда заскочить за вами?
Невенчанный скосил глаз на Прохора Ивановича и словно принюхался.
Рыкалин нацепил на нос тёмные очки, взглянул на небо - серое, дождливое и
холодное, совсем не такое, как в январской Москве. Неуютный город, разве что
оригинально подкрашенный.
- Сами доберёмся. И так тебе выходной испортили.
«Чёртова истина» - хотел ответить Янис Озолс, но лишь благосклонно
прищурился.
Пансионат звался «Гораль», как гласила вывеска над входом. Рыкалин
потянул дверь на себя. Они оказались в холле. Скучный интерьер напоминал
обстановку богатого загородного дома. Четырехъярусное панно флорентийской
мозаики с изображениями архитектурных чудес столицы Веймарской
республики - во всю стену, в центре пресно отбивали такт гигантские часы
«Новое время Европы».
Рецепцию возглавляла крупная фрау из породы пожизненных вдов. В
дальнем, затемнённом углу дремал над плетёным креслом господин
преклонного возраста и шулерской внешности.
- Кажется, в яблочко, - предположил Рыкалин, разглядев обстановку.
- Восемь марок в день! Грабёж! - пробудившись, вскричал неизвестно
кому человек в кресле.
- Угомонись, Ганс, - влажно посмотрела в его сторону фрау и
повернулась к клиентам.
Расхожий немецкий выездные чины худо-бедно знали, работникам же
Наркомпроса, имеющим отношение к изданию книг в Берлине, полагалось
говорить на языке Гёте.
Галантный Прохор Иванович поклонился даме.
- Милая фрау, нам не нужен ночлег, но слышали, что в вашем заведении
можно отменно повеселиться.
- Так и есть, - оживилась вдова, - представление как раз начинается,
поторопитесь, господа. Ганс, проводи кавалеров в варьете.
Задремавший Ганс очнулся, проворно изобразил пригласительный жест
и заскользил по паркету в узкий коридор за стойкой. Рыкалин с Невенчаным
последовали за ним. Преодолев лабиринт, проводник остановился у
двустворчатого входа, затем резко распахнул двери, пропуская гостей вперёд. Из
салона навстречу ударила музыка, запах кофе, коньяка, сигар, парфюмерии.
Приключение началось.
К ним подбежал пожилой господин, облагороженный флибустьерской
«заглушкой». Его одноглазая добропорядочность никак не вязалась с визгливой
междуусобицей двух обнажённых дам, пытавшихся измазать физиономию одна
другой шоколадной жижей. Невенчанный раскрыл от удивления рот. Его
собачий облик преобразился. Напомнил муки блудливого кота у банки со
сметаной. Рыкалина же, предпочитавшего узкобёдрых француженок с
зачаточной грудью зрелище не возбудило. Но хлопнув товарища по плечу, он
шумно заширкал ладонями, словно муха передними лапками, повстречавшая в
кустах сирени жирную девку:
- Ну что, Терентич, поучим чёртиков адскому ремеслу?
Одноглазый господин некстати икнул. И вместо того, чтобы отвести
клиентов за свободный стол, прижался спиной к косяку двери, глотая воздух,
как рыба, выброшенная на берег рукой рыбака.
ГЛАВА 4. РОТМИСТР
Лихая служба, изящная форма и приличное жалованье. О чём,
спрашивается, ещё мечтать приличному юноше из небогатой дворянской семьи.
Но Пётр Петрович Лосев, намедни надевший синий мундир жандармского
ротмистра, знавал времена получше. Бравый гвардейский кавалерист, вовсе не
робкий на поле брани, сегодня страшился толпы, до отказа заполнившей
Дворцовую площадь. Гвардейская служба напрягала престарелых родителей,
едва сводивших концы с концами, а тут эта некрасивая история в салоне мадам
Бжезинской. В жандармерии оклад несравненно выше, вот и пришлось сбежать
туда от долговой ямы. Так недавний гвардейский капитан превратился в
ротмистра, затянутого в двубортный жандармский сюртук. Поверху конфуз
прикрывала каракулевая шапка и парадного сукна шинель, украшенная
серебряными аксельбантами с правого плеча. По бокам гусарский палаш и
безотказный «Смит и Вессон». И решительно наготове карабин.
Воевать нынче предстояло с толпой - с мужиками и бабами, стоявшими
напротив. Совершенно спокойно, безбоязненно, а от того жутковато. В руках
иконы, портреты государя. И транспаранты. «Больше некуда нам идти!» Двое
мастеровых держали тряпицу с ужасающей надписью. Буквы вкривь, будто
писанные рукой нетрезвого стряпчего. Скорее, так и было. «Взгляни без гнева
на просбы нашы цар-импиратор».
Полурота ротмистра сдерживала толпу против магазина Рихтера. Стояли
давно. Нервозность передавалось нижним чинам - людям, в основном,
опытным и немолодым.
«Нам некуда больше идти!». Ротмистр вглядывался в безответную смурь
черни и не понимал, отчего приёмные требования в жандармский корпус
строги. Потомственное дворянство! Зачем? Сюда потомственное злодейство
надобно. И, как в подтверждение мыслей Петра Петровича, из-под
непотребного плаката вынырнул какой-то небритый бес. У жандармского
офицера непроизвольно перехватило дыхание. На него смотрели бельма,
лишённые зениц. Довершали картину клетчатая английская кепка и сигара,
срамная в такой обстановке. Рядом тёрся тип, отчего-то напоминавший пса,
ротмистр живо представил его в ошейнике и под поводком.
И впрямь, гвардии капитан Пётр Петрович Лосев был не робкого десятка.
Но одно дело воевать с врагами отечества или апологетами террора,
личностями без отечества, но совершенно другое - с безоружной толпой.
«Больше некуда нам идти!».
Нечеловеческие глаза беса в кепке бегали от жандарма к жандарму,
словно матёрый волчара выбирал первую жертву из отары. Взгляд его
остановился на ротмистре. В безмолвной дуэли у Петра Петровича не было
шансов. Он медленно погружался в ужас воспоминаний, мечтал бы забыть, но
не имел права.
То, что считалось преступным и мерзким в глазах порядочного человека,
признавалось желанным в глазах бунтарей. Расцветавшая этика революции.
У каждого события своя поступь. И у того, случившегося неделю назад.
Жандармский наряд появился в усадьбе князя Сангушко, когда всё было
кончено. Ротмистра Лосева назначили старшим дознавателем по чудовищному
делу. Побывав на месте преступления, он стал иным человеком.
Подонки оставили в доме Его Сиятельства князя Сангушко груды
прокламаций с призывами свергнуть самодержавие, посему в их
принадлежности к разнузданным революционным кругам сомнений не
возникало. Но! Будь здесь разбой под прикрытием фигового листка
«экспроприации экспроприаторов», допустимо было понять. Сволочи
растерзали прислугу, чистую перед революцией, князя Сангушко, его жену
Марью Петровну и надругались над их восьмилетней дочерью Александрой
Владимировной. Зверствами не удовлетворились. Князя с княгинею мёртвыми
усадили на диван в гостиной, дочь привязали напротив. Лучше бы убили!
Княжна пробыла так всю ночь, пока утром не пришёл зеленщик с товаром.
Девочка была седа. На прокламациях, пришпиленных английскими булавками
ко лбу князя с княгиней, чётким каллиграфическим, по-всему, женским
почерком, сквозила поэзия толпы:
«Буйств и бесчинств,
Мы революционеры-
социалисты не учиняем,
Никого не бьём и не убиваем.
Но если кровосос не отдаёт добром,
То, что нажито рабоче-крестьянским
непосильным трудом,
Силою отнимаем.
Наказываем топором!
За ослушание!
Запомните это - мучители,
Никакие мы не грабители».
Страну охватила горячка, первым делом одолевшая людей с
психическими отклонениями. Расследование убийства княжеского семейства
Сангушко едва началось, а тут такое…
Ротмистр очнулся от воспоминаний, навеянных видом странного
субъекта. Он, как ни в чём не бывало, в нетерпении, или от холода, переступал
с ноги на ногу. Как бык перед красным полотном. Его спутник, смахивающий
на собаку, повторял движения. Вскоре небритый остановился, надел очки с
тёмными стёклами, и гипнотическое мерцание глаз пропало. Словно стало
легче. Лосев тут же выпустил его из виду. И зря. Человек в английском кепи
закачался, будто стоял на палубе судна в шторм. Растущая позади толпа,
казалось, тоже колыхалась в унисон. Прилив подгонял новые и новые волны
людей. Толпа уплотнялась, превращалась в монолит, неуправляемый и
страшный в обезличенности. И всё же с неясным подобием индивидуальности,
ранее не известной на земле. Многоликой, вобравшей в себя личностные
субстанции, незримо перетекающие одна в другую, превращающие человека
толпы в покорного и неустрашимого ратника.
Вскинулся, как собачий вой, истерический вопль. Человек в затемнённых
очках казался исчадием ада. Раскачивался, сжимая в руках несуществующий
молот. Что ни движение - удар по расплавленному, податливому телу толпы.
Медленно, но неугомонно перековывал её в болванку с дьявольской чеканиной
по бокам. И она ревела благодарно и благоговейно: «Нам некуда больше идти!».
Остроугольно разверзался серый день. Блеклые краски исчезли. Стало
нескончаемо холодно и зыбко. Приближался зловещий шёпот зарождающегося
бурана. Ротмистр обернулся. За ним стояли братья изгои в полушубках поверх
синих мундиров. На лицах растерянность. Обманутая решимость. Суровая дань
в злополучной цене. Навстречу барабаная поступь нового миропорядка.
Уродливого, неукротимого и неизбежного.
Пётр Петрович покрепче сжал карабин, нащупав пальцем спуск. За
спиной кто-то горластый весело завизжал: «Ну что, ребята, поучим чертяков
адскому промыслу!». Ротмистр обернулся. В руке мерзавца в клетчатом кепи
блеснул метательный нож. С неумолимостью вместо рукояти. Ротмистр Лосев
успел увидеть, как резко взлетает кулак, сначала натыкаясь на кумач, а после
отталкиваясь, и как, теряя разгон, в упор вонзается в воздух лезвие.
Крик боли вырвался из груди ещё до того, как клинок вошёл в глаз. Боль
скрючила палец на спусковом крючке. Чудовищно и дико прозвучал выстрел.
Пуля ударила в плечо какого-то медика-студента, а звук выстрела - по
натянутым нервам жандармов, солдат и казачьих разъездов. Толпу встряхнули
густые залпы свинца. Толпа огрызнулась: «Нам некуда больше идти!», но
побежала.
Студент-медик отделался легко. Пуля прошла навылет, не зацепив кости.
Пётр Петрович Лосев тоже выжил. Полотно с надписью «Взгляни без гнева на
нашы просбы цар-импиратор» погасило размах, лезвие пробило глаз, но не
задело мозг. Бог для чего-то сохранил обоих.
Меньше повезло людям, собравшимся у Александровского парка
напротив Зимнего дворца. Сотни и сотни убитых, раненых много больше. На
дворцовой площади броском дьявольского ножа оказалась умервщлена вера
народа в царя - Божьего помазанника. В тот день повсюду поднимались
восстания. Это была прелюдия, прощание с эпохой, предстоящее начало конца.
Жандармский ротмистр Пётр Петрович Лосев, потомственный
дворянин, кавалерист-гвардеец лежал с перевязанными глазами в тёплом
забытье в петербуржской императорской клинике и ничего не знал ни о
собственном будущем, ни о судьбе Отечества.
ГЛАВА 5. ВОЖДЕЛЕНИЕ
Заминка прервалась неожиданно, как и началась. Рыкалин с приятелем
не успели удивиться.
- Следуйте, господа, за мною. Прошу вас, - засуетился распорядитель,
пытаясь замять неловкость.
Не будь приятели увлечены схваткой женщин в мраморной кювете,
перепачканных шоколадной патокой - их насторожила бы игра чувств на
одноглазом лице. Растерянность, граничившую с испугом, сменила решимость,
за нею брезгливость, замешанная на презрении.
Русских гостей, огорчённых восьмью марками с носа за вход, обрадовали
столиком на двоих. Распорядитель исчез, пропуская к ним официанта в
небрежно-элегантном фраке с фальшивым самоцветом в бабочке. Он
подобрался к Рыкалину, смахивавшему больше на старорежимного барина, чем
на высокопоставленного советского службиста. Ощущение справедливое, ведь
он и впрямь происходил из прежней эпохи. Способствовала и обстановка -
блеск украшений, плёс драпировки, синева зеркал, вощёный паркет, лепка и
распустившиеся розы с пузырьками влаги на лепестках. Засим тягучая
решимость портьер, прикрывающих не занятые приватные места.
Варьете напоминало закрытый клуб для членов процветающей
корпорации. Гости, чопорная публика, скучая, поглядывали на барахтание дам.
Перепачканные леди старались, но выбившись из сил, выбрались и ушли, роняя
на паркет шоколадные комья. Их сменила рыжая примадонна, вкрадчивым
баритоном объявив номер.
Из-за занавеса, повизгивая, выпорхнула стайка девушек, одетых
наподобие жриц Мазоха в коричневые распашонки. Скатившись со сцены, они
разбрелись меж столиков, помахивая хлыстиками, словно львиными хвостами.
На эстраде грассировал томный, ярко напудренный купидон, распевавший
шансон. Приятели широко распахнутыми глазами всматривались, как
вальяжные господа становились добровольными жертвами гетер, подставляя
под плётки свои обнажённые ягодицы. При ударе кожа хлыста будто прилипала
к телу, и отходила с присвистом, необычно деликатным и оттого
возбуждающим и эффектным.
Официант вопросительно кашлянул. Прохор Иванович вздрогнул, будто
рядом кто-то разрядил ствол.
- Да-да-да, - забормотал он, пытаясь прийти в себя.
Терпеливый официант ждал. Толстяк в чёрном плаще, в складном котелке пал
на четвереньки и залаял навстречу. Девушка откинула плащ, стегнула господина
по оголённому заду, запрыгнула на спину, и присвистнув, вонзила пятки в его
бока. Публика взвыла.
Чтобы не заморачиваться выбором, Рыкалин заказал жаркое под светлое
пиво и десерт: сигару, кофе и мармелад из чёрной смородины. Сформировав
заказ, он тронул локтем спутника, но Валентин Терентьевич отрешённо
подвывал, поглощённый происходящим. Прохор Иванович показал два пальца.
Опытный официант удвоил заказ. В этот момент господин в чёрном плаще
изнемог у ног Невенчанного. Наездница не растерялась, по-кошачьи завертела
головой в поисках жертвы. Повелительно взглянула на Валентина.
Невенчанный зачарованно следил за раскачивающимся хлыстом - так
сломленный гипнозом смотрит на палец гипнотизёра. Девушка шевельнула
рукой. Трепетная волна пошла по хлысту, кисточка львиного хвоста щёлкнула
Валентина по носу. Он сомлел, рухнул навзничь, обнажая поясницу, и поскакал
с наездницей напролом, подбивая не подхваченные вовремя бокалы.
Рыкалин остался один. Прицокнул языком, покачал головой и принялся
за еду. Невенчанный исчез и возвращаться, по-всему, не спешил.
Прохор Иванович ковыряясь вилкой в мясном восторге «а ля бюргер»,
разглядывал кривляющихся на сцене мужчин. Дичь, подкрашенные лица, этого
не встретишь в родных пределах. Но тем и манило шоу - гнусностью, не
доступной на родине.
Публика понемногу остыла. Зазвучал терпкий, слегка навязчивый хор.
Рыкалину показалась классика, Фридрих Бургмюллер. Обер-кельнер шептался в
углу с экзальтированной блондинкой в тенистой вуали, невзначай обволакивая
её единственным глазом. Рыкалин почувствовал голод и всерьёз принялся за
жаркое.
Невенчанный не появлялся. Когда Прохор Иванович покончил с
мармеладом, что-то изменилось. Он раскурил сигару и приподнял чашечку
кофе. Хор умолк, музыка отдалилась, хотя приобрела интимность и очарование.
Белокурая нимфа, скрытая вуалью, невесомо поплыла к сцене, минуя
разомлевшего в воздушной воронке русского. Ласковая турбулентность
заставила её покачнуться, коснувшись плеча Рыкалина. Словно электрический
сноп пронзил тело и душу, лишив возможности двигаться и осознавать. Мысли
Прохора Ивановича помчались в единственном направлении - вслед за
нимфой. Воспарив на сцену, она замерла, затем её повело, как опьяневшую. Она
запела. Но, оказалось, не мелодию в привычном понимании. Скорее в
волнующем утробном звучании - словно, перекатывала, набрав в рот
невесомую гармоническую взвесь, до самозабвения прикусив губу и втянув
щёки. На зал ниспадал покров счастья, окутывая податливым восприятием
окружающий мир. Разразились аплодисменты. Свет погас, и когда
подслеповато засветился, на сцене развиднелся рояль, весь словно из слоновой
кости. Рыкалин испытывал невыносимое влечение, дыхание зашлось, в глазах
защипало. В этот момент он увидел кривого обер-кельнера с рюмкой в руке,
добродушно состарившегося на столетие. Он сидел за стойкой бара и
безбоязненно глядел в никуда. Прохор Иванович рванулся к нему, словно
встретил брата после долгой разлуки. Схватил за рукав, задёргал. Тот в
изумлении взглянул:
- Мой дорогой господин, неужели проблема?
- Поверьте, это другое. Нельзя ли вас на два слова?
Они отошли. На два слова - едва ли поймут любопытные уши. Рыкалин сунул в
руку обер-кельнера десять марок и горячо зашептал:
- Скажите, кто она, ангелица? Ради всего святого, кто эта женщина?
Одноглазый приподнял бровь.
- Француженка... она сейчас пела...
- Наша примадонна... Вы полагаете? Но она всегда поёт на родном
энтцальско-швабском.
Неприятной понятливостью соскользнула улыбка. Рыкалин отвернулся к сцене,
не отпуская рукав.
- Нет слов! Мало сказать - восхищён!
- Вы, значит, француз?
- Нет. Из России. Русский.
- Русский... Какая разница... Впрочем, если захотите быть благодарным, я
представлю вас фройляйн Саш
а. Из-за исключительного расположения...
- Её зовут - С
аша?
- О нет, мой господин - её имя Саш
а. Произносится именно так, на
французский манер.
- Чудесно. Признателен вам. Неужели вы не почувствовали?
Обер-кельнер показал и перепрятал десятку во внутренний карман.
Поразмышлял. Затем оставив, как сдачу, «Подождите здесь», исчез. Вернулся
спустя минутное ожидание. Прохор Иванович успел пропустить пару рюмок
водки, обе не закусывая.
- Божественная! Что я говорил! Соблаговолила! - торжественно, словно
появление в кабаке рейхсканцлера, провозгласил обер-кельнер.
- Чего же мы медлим? - подорвался Рыкалин, - хотя погодите. Ещё что-
то. Знаете ли, я в Берлине инкогнито… Секретная миссия. Хотелось бы
сохранить встречу в тайне.
Одноглазый понимающе поджал губы.
- Не беспокойтесь, - ответил он, - проведу вас скрытно, через чёрный
вход. Мой господин, нужно оплатить номер.
- Правда?
- Сущий пустяк. Пятьдесят марок. Фройляйн Саша предпочитает номера
с ванной комнатой, гостиной и спальней.
- Неужели... - засомневался Прохор Иванович и тут же спохватился, - в
общем, не новость...
- Договорились, - подытожил обер-кельнер и разжал кулак.
На ладони лежал ключ. Рыкалин потянулся к нему, но одноглазый сжал пальцы.
- Простите.... И мне двадцать... за протекцию. Всего семьдесят марок - и
ключ ваш. С фройляйн побеседуете отдельно. Искренне желаю удачи! Чтобы
банкротство обошло вас стороной!
- Мерси, вы порядочный человек, общаться с вами приятно. Не сочтите
за назойливость... Хорошо бы заиметь квитанцию... Скажем, за
представительский ужин на четверых. У нас оплачивают подобные расходы.
- Надеюсь, удастся устроить. Но твёрдо не обещаю, - ответил обер-
кельнер, помявшись. Рыкалин отчего-то смутился. Пробормотал благодарность
и отсчитал семь хрустящих десяток. Купюры исчезли в кармане одноглазого.
- Следуйте за мной, мой господин, мой расточительный русский мистер.
Рыкалин последовал. Они вышли к грузовому лифту, ключ от него
отыскался в кармане, куда поместились деньги. Поднялись на третий этаж.
Обер-кельнер указал дверь без номера и молча повернул обратно. Рыкалин
постоял немного, резко выдохнул. Вставил ключ.
В жизни Прохор Иванович повидал немало гостиничных номеров, но
этот превосходил предыдущие. Обстановка напомнила один из его первых
«эксов» в далёком девятьсот пятом году, в имении заносчивого князька.
Рыкалин даже помотал головой, отгоняя наваждение. Такой же высокий
потолок с лепниной. Окно с двойными рамами красного дерева во всю стену.
Масло и акварель в золочёных рамах. Персидский ковёр ручной работы поверх
начищенного в зеркальный блеск паркета - напоминание о скудности красок в
повседневности. Камин, выложенный эмалированными изразцами цвета
небесного блаженства, фарфоровые блюда эпохи Вильгельма Первого.
Обстановку дополняла широкая кровать, она парила на цепях над паркетом, к
ней солидно поднималась кованая лестница.
На кровати с вольностью старшей жены гарема возлежала белокурая
нимфа. Сигаретка «Абдулла» курилась в смешливо сжатых губах.
- Кто застрял там, на пороге, с открытой дверью? - томным, низким и
вибрирующим голосом спросила прима, - помилуйте, зима, комнату застудить
не трудно.
Рыкалин кивнул и вошёл. Великолепие отвлекло его. За час потрачено около
восьмидесяти марок, не считая того, что предстояло отдать за ужин. Заплатить,
конечно, за «сладкое», придётся. С немцев станет появиться в посольстве,
чтобы востребовать две-три недостающие марки. Во что же обойдётся
примадонна со странным, почти русским именем! Хотя жалеть денег на эту
женщину - себя не ценить. Жаль, марок осталось с гулин живчик. Рыкалин
мысленно почесал затылок. Старинная русская магия не подвела. Снова
вспомнилось о прибыльном «эксе». С того времени на шее висел талисман, хотя
сам Прохор Иванович неправильный золотой никогда так не величал.
Двадцать восемь лет на шее - пришло время расстаться.
Рыкалин виртуозно для своих лет взобрался. Кровать словно поплыла.
Припал к ножке. После к ручке. Увидалось, что чаровница на десяток лет
старше, а природный блонд оказался сединой. Сверкавшие золотом серьги
представились миниатюрными доспехами на уши. Руку облегала плотная,
словно вздутая изнутри перчатка. Но эти и заранее любые излишества вовсе не
умаляли восторга и умилителения, вызванных этой женщиной.
- Милая Саш
а, - искренне налегая на последний слог, заволхвовал
Рыкалин, придав голосу неподдельной страсти, - дорогая моя богиня! Вещий
трепет я испытал, увидев вас! И воспылал, воспылал, как юнец! О эта дивная
ночь! Вы увидите, как я умею... Как умею быть благодарным... Я подарю вам...
да-да, я подарю вам нечто прекрасное! Необычное... единственное в своём
роде... не имеющее подобия, - русский шептал всё быстрее, разгорячённее,
чтобы примадонна не успела осознать его слов, не потребовала денег, - вот эта
восхитительная вещь, - он сорвал с шеи шнурок с монеткой и протянул девушке,
- она послужит истинным доказательством вашего великолепия и моего
сердечного преклонения перед ним...
Прима некоторое время пронзительно разглядывала червонец и,
вскрикнув, прижала к груди. Прохор Иванович с невольной искренностью
принял её реакцию за восхищение. И, претерпевая благодарное возбуждение,
воскликнул по-русски:
- Эх, девчёнка, поучим чертяков адскому ремеслу!
ГЛАВА 6. ПРИМА
Князь Владимир Фёдорович Сангушко, товарищ министра финансов,
пребывая на балу в императорском дворце, удостоился высшей чести. Его
Величество Самодержец Всероссийский Николай Александрович, соизволил
пригласить его в кабинет, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Но переговорить
наедине не пришлось - в кулуарном помещении, как в общедоступной обители,
исповедовал юную фрейлину придворный старец Распутин, стяжавший
непререкаемые вольности во дворце.
Бал давали к двести девяносто второй годовщине воцарения дома
Романовых, а его сиятельство князь Сангушко был не последний человек в
России. Известный финансист, знаток российской экономики по праву мог
рассчитывать на аудиенцию у императора. В рабочие будни. Но нынче, в разгар
праздника…
Мазурка плескалась в отдалении. Государь подошёл поближе.
- Представьте, Владимир Фёдорович, мой повар, из обрусевших немцев,
давеча делом напомнил забытую притчу. Уважил, состряпав позабытое
кулинарами блюдо.
Слово царя сопроводилось появлением гарсона, одетого Буонапарте. В богатом,
золотом расшитом камзоле и треуголке. От блюда в его руках шёл пряный
аромат вкусно приготовленной пищи, под салфеткой красовался зажаренный
дорумяна поросёнок.
- Князь, извольте не конфузиться, откушайте и поведайте, понравилось
ли яство. А я развлеку вас его сугубыми тайнами.
Князь поклонился. Принял от гарсона столовые приборы. Степенно отрезал
кусок.
Его Величество продолжал:
- Рецепт возмутительно прост. Выбери мясистую оливку, вытащи
косточку и внутрь на её место помести ломтик анчоуса. Затем начини этой
оливой жаворонка, его же после надлежащего приготовления, заключи в
куропатку…
Князь забыл есть - так и остался сидеть с наколотым на серебряную вилку
мясом.
- Куропатку далее помести в фазана, фазана в каплуна. И уж, наконец,
каплуна в поросёнка, жаренного на вертеле. Нежнейшая ценность кушанья -
оливка, она, будя в середине, впитала тончайшие соки окружения. Да вы ешьте,
Владимир Фёдорович, ешьте.
Сангушко поднёс вилку ко рту, но государь вновь заговорил, и, поскольку в
присутствии царя, не принимавшего пищи, князь вкушать полагал
неприличным, то снова обратился во внимание.
- Я не сведущ в высокой кулинарии… - задумчиво произнёс Николай
Второй…
«Жаль, ежели и в иных материях» - крамольно подумал князь, но благоразумно
приподнял голову.
- И вот решился испытать новшество. Вижу, вы не голодны, князь. В
таком случае не соблаговолите ли добраться до сути затейливого блюда.
Князь, догадавшись, взялся потрошить многослойную начинку. Страшась
зацепить сердцевину, он продвигался осторожно, и вскрытие затянулось.
Государь не проявлял беспокойства. Зато издали наблюдавший кулинар,
готовщик изысканного кушанья, в негодовании изорвал шёлковый платок,
однажды подаренный статс-дамой государыни в благодарность за роскошный
ужин.
В конце концов, изрядно намучившись, князь обнаружил искомое. Маслина
оказалась крупной и напоминала грецкий орех.
- Раскройте же её, Владимир Фёдорович, не томите!
Князь разломил маслину пополам и ахнул. Вместо анчоуса из
маслинного чрева блеснула золотая монета. Николай Александрович, позабыв
о церемониях, выхватил у графа деньгу, отёр о белоснежную скатерть,
покрывающую стол и выложил на ладонь. Монета в руке государя засверкала,
будто ожила, испустив ретивые отсветы. Один из них достиг внимания
мадемуазель, тронув лицо Распутина. Отец Григорий охватил ладонями лицо,
воплем всполошив кадриль танцующих кавалеров и дам. Запросто сбежались в
царский кабинет к старцу. Он отнял руки - на лице проступили пятна, похожие
на следы ожога.
- Гибель Дарящего на смерть Принимающего дар, - возопил отец
Григорий и зарыдал.
Государь пропустил отчаяние старца мимо ушей, и суматоха улеглась.
Николай опустил монетку на стол. Золотой червонец, двуглавый орёл
вглядывался в императора и его гостя.
- Теперь переверните.
- Простите, государь?
- Переверните червонец «решкой» кверху!
Государь забавлялся, но причины монаршей весёлости, как ни силился князь,
понять не мог. Владимир Фёдорович подчинился. На него глянул хмурый
лобастый профиль господина с римским носом и тонкими губами.
- И что? Ужели не узнаёте? В самом деле не узнаёте? - лукаво спросил
самодержец.
В этот же миг князь спохватился, опустился на колено и припал губами к
императорской руке.
- Вы заслуживаете несравненной чести, Владимир Фёдорович. Ежели не
ваш расчётливый гений, банковские дома Франции, Германии и Голландии
продолжали бы жиреть за счёт государства Российского. Благодаря вам,
финансовому исполину, нам не пришлось идти на поклон ни к парижским
Ротшильдам, ни к берлинским Мендельсонам.
- Ваше Величество! - едва смог произнести расчувствовавшийся князь.
- Это не всё. Сия монета эталонная. К девятьсот семнадцатому году я
велю Монетному двору отчеканить юбилейную серию. С вашим, князь,
профилем, не моим...
Ни государь-император, ни растроганный до слёз граф, не подозревали,
что в тысяча девятьсот семнадцатом году российской империи окажется не до
юбилейных монет. Не станет самой империи. И придётся идти на поклон к
банковским домам Европы. И под великие проценты ссудит Мендельсон
деньги, и впору будет объявлять себя банкротом, ибо расплачиваться станет
нечем.
Но сегодня князь Владимир Фёдорович Сангушко ехал домой в
новеньком, открытом экипаже, схоронив в нагрудный карман сюрприз -
драгоценный, воистину царский, жалованный последним российским царём.
Родовое поместье всего в получасе езды.
- Сашенька! Сашенька! Дочь!
Дочь Сашеньку Владимир Фёдорович отыскал у пруда, в рощице,
прилегающей к дому. Не по-детски серьёзная, она сидела на кукольном пирсе,
построенном голландскими умельцами в позапрошлом году. Сашенька готовила
к спуску корабль, модель броненосного крейсера «Аврора», для «удобства»
уменьшенную в игрушку.
Заслышав шаги, девочка обернулась, узнала отца. Взвизгнув, бросилась
на шею. Владимир Фёдорович подхватил, завертел с таком силой, что детские
туфельки прочертили в воздухе оранжевый круг. Сашенька притворно
верезжала, счастливо смеялся отец, а из окна второго этажа доносились
возгласы княгини.
- Осторожно, Володя, не упусти. У ребёнка закружится голова.
Князь вернул дочь на пирс, присел на корточки и, хитро прищурившись,
попросил:
- Княжна, закрой глаза и протяни ладонь.
Огромные глаза девочки стали больше. Она ожидала, что отец угостит
сладостями - к чему усложнять, протягивать руку, если можно сразу
попробовать на вкус. И она приоткрыла рот.
- Ай-яй-яй, как поторопилась, - сокрушённо заметил князь, - мой
гостинец не сладкий, а другого свойства. Любишь ли ты сувениры?
- Обожаю, - подтвердила Сашенька.
- Закрой глаза и протяни ладонь, - повторил отец.
Отдал монету. Она раскрыла глаза и тут же снова закрыла. Металл засверкал,
отбив солнце. Девочка прикрыла монету другой ладонью. Приоткрыла, глянула
одним глазком. Удивлённо воскликнула:
- Папенька! Что же это! Ты вместо имератора! Чудо-то! Не показать ли
маменьке?
- Изволь, княжна. Если хочешь...
Девочка захлопала в ладоши, позабыв о гостинце. Червонец, перелетев пирс,
исчез. Отец с дочерью, не сговариваясь, бросились вслед. Каждый по своей
причине.
Владимир Фёдорович повредил при прыжке ногу, графиню отпаивали
сердечными каплями, Сашенька откашливала воду. Монета, суть переполоха,
отсвечивала с палубы плоскодонки. Там её и обнаружил мажордом Фока,
прибежавший на шум. Игрушечный пирс, миг озарения! Хохот под изумлённые
взгляды прислуги. Такое не забывается до старости, до смерти.
Поздняя осень девятьсот шестнадцатого года выдалась холодной. В
особенности вечера. День проходил между заботами и суетой, ночью прятались
под одеяла из гагачьего пуха, присланного из далёкой Исландии. В тот вечер
Владимир Фёдорович сидел за отчётом о состоянии российской экономики.
Выходил острый дефицит на сумму не менее пятисот миллионов рублей. Князь
понимал, что европейская политика не потерпит России вровень. Сильная
Россия опасна. Ну что же, зато у россиян свои интересы. Побойчее иноземных.
Князь готовил государю внушительную записку с предложением пренебречь
принятой процедурой займов и лично просить помощи у европейских монархов.
Княгиня расположилась в опасной близости от камина, и Владимир
Фёдорович то и дело отрывался от работы, с тревогой поглядывая на жену.
Княгиню Надин, неженку Наденьку, часто морозило. В который раз она
перечитывала «Идиот» Достоевского. Хмурилась, не соглашаясь с автором.
Надежда Егоровна и сама грешила, хотя считала занятие сочинительством ниже
достоинства, приличествующего женщине её круга. Талант расходовался на
эпистолярный жанр. Письма получали даже домочадцы, притворяясь, что не
ведают, кто автор, подписывающийся таинственным «имярек».
Сашенька забавлялась червонцем. «Орёл или решка?» Если выпадал орёл,
писала в святом откровеннике что-нибудь из священного писания: «Сердечно
любить Творца….», если же случался отцовский профиль -наскоро сочиняла в
дневник рифму.
Снизу от крыльца послышался шум. Княгиня оторвалась от книги.
Покачала головой:
- Влади, прислуга бранится. Вышел бы, присмирил - хоть языки им
окорачивай.
По парадной лестнице к гостиной кто-то спешил. Не один. «Жаловаться
бегут - бездельники, - подумал князь, откладывая перо, - придётся стать
судиёю».
- Распустили прислугу, - недовольно заметила княгиня, - русский народ
на слово слаб. И науку исключительно через розги воспринимает.
Развить мысль не успела. Двери в гостиную распахнулись от удара. На пороге
стоял высокий плечистый мужик в кучерском зипуне. Губы его презрительно
кривились. В опущенной руке наган. За его спиной пританцовывал человек, с
физиономией университетского недоучки, похожий на дворового пса.
- Что здесь происходит?! - от возмущения князь не потрудился подбирать
слова, выкрикнул, - мерзавцы!!!
Мужик в зипуне, высморкавшись и ударив соплёй о стену, осклабился:
- Спокойно, барин. У нас тут эксик. Не возражаете?
- Что позволяешь себе, холоп? Какой, к чёрту, «эксик»?
- Ну и выродок! Вникай, чучело! У нас тут экспроприация!!! Грабить вас
будем - так понятнее? Не дошло, буржуйская харя? - сквозь зубы процедил
мужик и выстрелил в потолок.
Сверху откололся кусок лепнины и грохнулся посреди гостиной. Комната
затуманилась пылью.
- А за холопа, вша буржуйская, ответишь, - мужик, распалившись, сделал
несколько шагов, оказавшись вплотную к князю.
Человек, похожий на пса, сопел за спиной своего предводителя.
- Ну что, Валька, поучим чёртиков адскому ремеслу? - вскричал мужик и
рубанул князя рукоятью нагана.
Удар пришёлся по лицу, его сиятельство рухнул, как стоял. Хлынула кровь.
Надежда Егоровна безумно взвыла, вмиг растеряв врождённое благородство.
Человек-собака рванулся к ней, учуяв «кровь» - будоражащий запах неведомого
ранее и дозволенного теперь ужаса. С размаху отвесил оплеуху, оборвав вопль,
развернул к себе спиной, резко наклонил, сжимая щею, и завизжал дурным
голосом:
- Прохор - а?! Гляди, Прохор! Ну же! Ну?
- Не терпится? Хватай Валька, собачий сын, всё что есть! Наше!
Аристократы через зад лучше понимают!
Оглушительно взвыв, «собачий сын» задрал графине платье, Увидев
исподнее, зарычал зверем, окончательно потеряв человеческое. Ухватил за
волосы, потянул к себе.
В гостиной появились ещё трое - перепачканные кровью. Прохор с
сожалением оторвался от сладострастного зрелища, вспомнив об истинной
цели визита в усадьбу князя - «экс»! Махнул рукой троице. Они, словно
вышколенные, кинулись потрошить мебель. Сам огляделся. Раздул ноздри.
Неспешно подошёл к оцепеневшей Сашеньке. Широко раскрытые глаза.
Распахнутый в немом крике рот. В руке монетка с профилем Его Светлости
князя Владимира Фёдоровича Сангушко.
- Что у тебя там? - пригляделся бандит, - покажи, красава... ну, дьяволы,
совсем охренели, деньги свои печатают. Гады! А людям жрать нечего!
Грязная лапища потянулась к детской ладошке, но она сжалась. Глазки девочки
сузились в щёлки.
- Не дам, - прошептала она, спрятав кулачок за спину.
Прохор осклабился и неожиданно рванул обеими руками с ушек серёжки. По
лицу девочки заструилась кровь. Рот обезобразился криком боли. Головорез,
казалось, не замечал страданий. Ухватил косу, рванул вниз. Саша рухнула на
драгоценный паркет дерева, доставленного нарочно из далёкой Африки. Нога в
сапоге наступила на шейку, послышался хруст. Затем с силой разжал кулачок,
ломая пальчики. Монетка покатилась прочь. Прохор неспешно, по-хозяйски
двинулся за ней. Кругляш, словно запечатлевая панораму рождавшегося ада,
покатился по размашистой дуге, минуя лежавшего в крови князя и хрипевшего в
мерзком оргазме человека-пса, тройку «революционеров», рвущих гостиную на
части и детское тельце не полу. Овладеть девочкой насильнику не составило
труда.
На выходе из княжеского дома, Рыкалин заметил в руках Вальки
занимательную штучку - очки с затемнёнными стёклами, в блёстке жемчужной
пыли. Прохор переступил через тело мажордома Фоки, оплывшее кровью из
проломленного черепа, и протянул руку. Валька по-собачьи пошевелил ушами,
преданно шмыгнул носом и вложил добро ему в руку.
ГЛАВА 7. ПОХИЩЕНИЕ
- Вот-те раз... экая ты у меня неженка, - поразился Рыкалин и припал к
графину богемского хрусталя.
Холодный душ изо рта Прохора Ивановича привёл приму в чувство, она отёрла
лицо, посмотрела ему в глаза. Взгляд обещал незабываемую ночь.
- Одноглазый оракул предрёк, что ты - русский.
- Русский, - согласился Рыкалин.
Русскому в Германии таиться незачем. С немцами большевики
подружились ещё при живом вожде революции Ленине. Рука руку моет.
Получение немецкой визы было скорее бюрократической формальностью, чем
проверкой благонадёжности. В тысяча девятьсот тридцать третьем году русских,
в основном, участников «белого» движения, насчитывалось никак не менее ста
тысяч. Десятки, если не сотни советских чиновников ежедневно находились в
Веймарской республике по различной важности делам, а то и вовсе без оных.
Русский, украинец, белорус - кто угодно, главное, чтобы не еврей.
- Прежде всего чистоплотность, - провозгласила прима и по-свойски
махнула ладошкой в лайковой перчатке, - извольте помыться!
Прохор Иванович, поначалу нахохлился, но затем поддержал красноречие дамы
вполне уместным заигрыванием. Оскалился. Зашипел, как самец рыси перед
случкой. Прима бархатно зарычала. Попыталась куснуть Рыкалина за нос.
Неловкость была преодолена. Изысканность прелюдии взбудоражила.
Побудила поторопиться.
Роскошью туалетная комната соперничала с обстановкой салона.
Дрезденский кафель в лубочных ипостасях Кнехта Рупрехта
6. Бездонная ванная
чёрного мрамора на ажурных бронзовых лапах. Прохор Иванович сбросил
одежду, глянул на своё отражение. Зеркало в золочёных обводах. Отражение в
полный рост - остался доволен. Любой мужик в пятьдесят может гордиться
подобной статью. Запрыгнул в ванную. Приспустил краны.
Из крохотного отверстия в стене, замаскированного под глаз Рупрехта, за
действиями мужчины наблюдали. Женщина со странным именем Саша вовсе
не любовалась сохранившимся мужским телом. Убедившись, что русский
погрузился в воду, подбежала к телефону. Дождавшись соединения, негромко,
но очень отчётливо, проговорила:
- Упакую в полчаса.
Бестрастно выслушала ответ. Кивнула, словно собеседник мог видеть:
- Несомненно. Уверена.
Саша встретила Рыкалина на выходе из ванной комнаты. Склонившись в
глубоком книксене, потупив глаза, протянула ему поднос с двумя фужерами.
Прохор Иванович стоял некоторое время недвижимо, словно раздумывая -
принять угощение, или отказаться. Сейчас он отчётливо видел, что девушка
сплошь седа. Удивило его не это, в общем-то, тривиальное обстоятельство.
Настораживало, что француженка не скрывала седину под окрашивающими
порошками. Но тут же гремучая смесь таинственности и доступности произвела
в его груди пожар. Саша продолжала стоять в неудобной позе, не выказывая
признаков нетерпения. Напротив, улыбка становилась всё более покорной,
беспомощной и притягательной. Рыкалин крякнул от удовольствия, ощущая
себя дома:
- Молодец девка. Баба должна исполнять всё, что хочет от неё мужик, да
с превеликим удовольствием.
Подав свою точку зрения, Прохор Иваныч запустил руку в декольте пеньюара,
помял грудь и нежно придавил сосок. Приподнял голову женщины за
подбородок, заглянул в глаза. Прочитал покорность в дразнящей поволоке,
когда строптивая встречает настоящего мужчину. Он подхватил фужер и залпом
проглотил спасительную прохладу на исходе пузырьков.
- Ну, девочка, айда наверх, в люлю. Задам тебе русской удали, узнаешь,
чем пахнет. Покувыркаемся, моя козочка!
Саша, зазывно поводя ягодицами, двинулась к кровати. «Матёрая сучка» - жарко
и по-русски прошептал Рыкалин, поспешая вслед. Прима поднималась наверх,
демонстрируя наготу под домашним, а посему ещё более будоражащим капотом.
Подобными заморочками расчётливые проститутки удачно аннулируют
ощущение продажности. Прохор Иванович, распаляясь, почувствовал вдруг, что
терпит фиаско. Мгновение назад походка и запах женщины вызывали
неутолимую жажду обладания, но вдруг словно свистнуло лезвие гильотины, и
Прохору Ивановичу стало неуютно. Воздух казался стоялым. С неизвестно
откуда наплывшим зловонием. Хотелось просить помощи, открыть окна и
глотнуть холода, но язык перестал шевелиться. Рыкалин бессильно опустился на
пол. Привалился к стене, наблюдая, как прима сбегает вниз, сбрасывает
пеньюар, облачается в костюм. Было безразлично даже когда она пинала его в
бок ножкой, не произнося ни слова. Лишь мычал. Реагировать иначе не мог.
Отворилась дверь. На пороге показался одноглазый сводник. Пошептался с
примой - Рыкалина это не встревожило. Потом появился атлет, видно,
тяжеловес из циркк. Кивнул, глядя Прохору Ивановичу в глаза:
- Он ли?
- Не сомневайтесь, Михаил Васильевич, - заверила Саша, - более чем. В
любом случае, клиент наш.
- Подсобите, Пётр Павлыч, - попросил одноглазого атлет.
Вдвоём они подняли Рыкалина под руки. Повели к выходу. Прохор
Иванович мычал жалобно, как корова на бойне. Атлет вышел не циркачом, а
таксистом. У съезда на мостовую стоял новенький опель «Лягушка» с шахматкой
по обеим сторонам. Рыкалина, не церемонясь, всунули на заднее сиденье.
Таксист стянул руки пленника ремнём, сел за руль и не мешкая, рванул с места.
Было видно, как одноглазый, оглядев безлюдный проулок, вернулся в пансион.
Опель мчался по Берлину - самому американскому городу Европы.
Рыкалин равнодушно смотрел в окошко на блудливое ночное великолепие,
постепенно осознавая, что похищен. Отрава, подсыпанная в шампанское
сковала мозг и члены. Он попытался спросить водителя о конечной цели
путешествия и, на удавление, сумел с первой попытки:
- Куда вы меня везёте?
Водитель молчал.
- Остановите. Будут большие неприятности... Вместо денег... Я -
советский дипломат, - хитрил Рыкалин, пытаясь нащупать цель похищения.
- Начхать. Деньги нас не интересуют, - хрипловатым, а от того зловещим
голосом ответил, таксист по-русски.
- Тогда что вам надо? На агентов Абвера вы не похожи, - вновь
попытался закинуть удочку Прохор Иванович.
- Справедливости!
- Чего? - изумился Рыкалин простецкому признанию.
Водителя это задело - ответил с отвращением:
- Всегда приходится платить по счетам. Такие, как ты, отняли у нас всё.
Сначала мы сочли вас за накипь. Наивно думали: ну, побалуется мужик, да и
станет в стойло. Но когда рассмотрели вашу живучую мерзость, поняли, что
скверну впору уничтожать вашими методами. Истребителю крыс не нужна
правовая подоплёка для выполнения работы. Крыс надо уничтожать - и всё.
Тело Прохора Ивановича покрылось испариной. Он понял, кто его похитил и
для чего. Коллективная память -особая болезнь. Она не исчезнет, пока
существуют люди. По своему ведомству Рыкалин знал, почему Берлин слывёт
литературной столицей русской эмиграции. Хотя многие предпочли бы
печататься в Париже, но куда деться - в Германии дешевле. О срезе русской
эмиграции знали, кому не лень. Здесь всех вдосталь, всех хватает - и недобитая
Белая Гвардия, дворянство с мещанством, и криминал под ручку с
интеллигенцией, даже свихнувшееся от непонимания быдло. Беспардонная
лихоимствующая публика, проклинающая власть Советов. Ах да, и самобытное
сословие - литераторы! У них здесь кубло! Зря, что ли в двадцатые годы в
Берлине выходило больше книг на русском, чем в России. И современая
периодика! Кошмар! Советские писатели печатаются в Берлине! Поговаривали,
лично вождь, интернациональный авторитет Сталин благословил на
пользование. Вся эта перегнойная шушера видела в Гитлере Мессию, в
национал-социализме - спасение России. Столько лет прошло, а они
копошатся, надеясь на реванш. Тех, кого не прикончили в семнадцатом,
вдохновил Гитлер! Недобитое золотопогонное офицерство, оказавшись в
Европе, сочло борьбу с Советским государством пожизненным принципом.
Терпят, живут вчернь грузчиками, посудомойками, проститутками - кто кем, вот
и таксистами. Глубину их ненависти ко всему нынешнему в родимом, но
теперь чужом отечестве - не представить.
Действие наркотика понемногу утихало, но руки оставались связанными.
Безучастность, а затем страх постепенно сменились разухабистостью, берущей
начало на облучках фаэтона и круто изменившей жизнь наивного лихача.
Прохор Иванович напыжился и патетически закричал наперекор мотору,
навстречу порывам колючего морозного ветра, врывавшегося в салон «Опеля»
через приоткрытое водительское окно. Таксисту, видно, было нипочём. Как
будто криком можно было поправить ситуацию.
- Вези меня, извозчик, вези, барчук, как я возил вас когда-то! Эх, мать
твою, сколько чёртиков обучил я за свою бедовую жизнь адскому ремеслу?!
ГЛАВА 8. ИЗВОЗЧИК
Ритмы вальса ещё кружили кудрявую голову, когда красавец кавалергард,
поручик, молодой граф Михаил Васильевич Сумароков вышел в
нарождавшийся рассвет. Это был бал!
В канун нового года Михаил удостоился высокого поручения в Москву,
поэтому к нежданной досаде пропустил открытие сезона в Зимнем дворце,
обнаружив высочайшее приглашение по возвращении. Новогодняя же ночь в
патриархальной столице вышла превосходной.
Дом, старинный замок, будто прозрачный в иллюминации - в
светильниках и канделябрах обилие огней. У входа ливрейные лакеи,
обворожённые торжественностью, и уж выше, за парадным маршем, граф с
графиней в маскераде - привечать гостей. Чету, дабы доставить приятность,
нарочито никто не признавал.
Начало вышло чопорным. Но уж после… Голова вскружилась от
очарования. Полонез. Сумароков-младший, поклявшись озорничать
напропалую, склонил лохматую башку перед девицами «первого выхода». Сразу
перед всеми. Прелестницы так взволновались, что едва не столкнулись друг с
дружкой, поспешая к кавалергарду...
Михаил, очутившись спозаранку на улице, от полноты юных чувств
расхохотался. В предрассветьи смех прозвучал на особицу аппетитно, послужив
приманкой шалому ветру и погоняемому им фаэтону. Признал ли извозчик-
лихач в весёлом барине обожателя бесшабашной езды, или других охотников
прокатиться не оказалось - Мишке Сумарокову дела не было. Лихач оказался на
загляденье - белые перчатки оленьего лайка, карманные часы с цепью от ремня,
напомаженные завитые волосы из-под велюрового цилиндра. И
непревзойдённый колорит - затемнённые очки, придающие сходство со слепым
уличным музыкантом из разорившейся дрезденской шляхты. «Вот бы такой
нарядец на бал - все дамы непременно мои», подумал поручик, решив
поступить так на ближайшей «ассамблее» в Зимнем. Сумароков присвистнул.
Извозчик тотчас осадил. Фаэтон, как вкопанный застыл напротив. В
душе поручика тихонько зазвенела мажор-струна, постепенно наращивая темп.
Видно, влип, попался в тенета азарта, и теперь никак без «лихача». Иначе,
Михаил знал по себе, не миновать беды. Медная бляха с ухарским теснением,
притороченная к кибитке так, чтобы виднелась отовсюду, свидетельствовала о
поручиковой правоте. Сумароков резко, как на строевого коня, запрыгнул в
фаэтон. Коляска упруго просела в книксене рессор и резиновых шин.
- Куда барин желает? Вмиг долетим, - лихач обернулся вполоборота, -
семьдесят копеек не пожалеете?!
- Звонко! - бессовестность возницы рассмешила Сумарокова, но, не
посмев воспрепятствовать куражу, велел с нетерпением, - гони на Невский!
- Э-ге-гей, барин, поучим чёртиков адскому ремеслу! - воскликнул
извозчик обрадованно и щёлкнул кнутом над ухом огненного рысака.
Детина на облучке, в отличие от седока, обладал врождённой
запальчивостью. Он вечно испытывал едва ли не потребность угодить в раж и
всегда благодарствовал клиентам, не пожалевшим шести пятиалтынных, чтоб
хватить через край. Зато желающим взвинтиться умел первостатейно
пощекотать нервишки. Прохор не первый год лихачил на извозе. Наслышался
откровений от «их сиятельств» и «превосходительств». Воротило от постылого
и смешного: «будь почтителен, а к женщине - особливо», «вы всем и каждому»,
«не ковыряй вилкою зубья», «не облизывай перстов», «не чавкай жуючи». А уж
насмотрелся всякого - только прикажут верх в фаэтоне поднять, и айда, кто баб
тискать, кто ругань в мат! Один был - горячая езда в его голове переворот
сотворяла… Раздевался гол, да приказывал верх опустить. Срам на всю улицу, а
человеку страсть.
Звонкой рысцой по булыжнику. Не нарочно завязался и разговор:
- Чьих будешь, молодец? - спросил поручик, любуясь утренней
набережной в розовом рваном тумане.
Возница помолчал и ответил, как есть:
- Рыкалины мы. Купеческого звания, но я-то отбился. Вот, извозом
занялся. Лихачествую
из интересу.
- Ну и дурак, - зевнул с недосыпу Сумароков.
- А вы, барин, извиняйте, что интересуюсь, - проглотил извозчик каверзу
собеседника, - какого роду-племени будете, Ваше Превосходительство?...
- Чего там, бери повыше - графского сословия...
- И, как посмотрю, точно, вылитый граф, стало быть, Ваше Сиятельство...
Молодой Сумароков кивнул, лениво отвернулся к рассвету и, неожиданно
потеряв интерес к езде, задремал. Прохор всё улыбался. Ещё рассказывал что-то
весёлое и приятное сердцу, но тут осознал, что никто его уж не слышит.
Обернулся назад…
На «дурака» он не обиделся поначалу, но сейчас что-то хрустнуло в
весёлой, разбитной душе. Хрупкое, как стеклянная птица у кума на шифоньерах.
Чистое, звонкое, но необратимое. «Ну и дурак» вихрем пронеслось в голове,
закрутилось, кануло вниз. Намотало жилы, изгоняя из груди живость и доброту.
И за что? Судим не был, не мошенничал, нетрезвым к лошади ни-ни, в
неблагонамеренных тоже не пребывал. Бывало, пьяные господа бранились, но
не так. Иначе как-то. Весело. С хмельцой. И на тебе, получай! Сегодняшнее «Ну
и дурак» - особливое! Слишком обидное! Презрительное, брезгливое... За что,
барин?!
Лихач остановил фаэтон. Снова обернулся. Долго всматривался в
молодое, румяное лицо. Что-то неизведанное, запретное, чуждое росло в нём,
переламывая сущность, делая иным. Глаза медленно, но неотвратимо, из
весёлых и шальных, превращались в жестокие гляделки голодного волка,
волчары, зверя. Прохор, смачно сплюнув сквозь зубы под ноги спящего,
поглумился: «Может, встренемся ещё, Ваше Сиятельство...» и впервые крепко,
зло, не щадя, хлестнул рысака.
Кавалергард, поручик, граф Михаил Васильевич Сумароков, очнулся в
глухом переулке у придорожного трактира, с бешеной болью в разбитой голове,
ограбленный, голый. Вокруг толпились нищие, жулики, проходимцы, и стоял
перекатный гул голосов, пачкая воздух неубиенной бранью. Приличных
прохожих не видалось, изредка уныло перемещались извозчичьи экипажи и
хворые мужицкие подводы. Грязно, страшно и одиноко.
ГЛАВА 9. СОВЕТ
Глаза водителя расширились донельзя. Рыкалину показалось, что в руль
вцепился филин, весь фуражка с лакированным козырьком, нафаршированная
недоверием. Он всмотрелся в лицо пленника и
c заминкой спросил:
- Не ты ли пробавлялся в Петербурге извозом?
Рыкалин из осторожности отрёкся. Атлет усмехнулся и, то ли посоветовал, то
ли пригрозил:
- Надо же... Получается, в твоих интересах - не опровергать внешнего
сходства...
Город закончился. Опель продолжал мчаться вперед, километр за
километром поглощая ровную, как срез хлеба, дорогу. Бетонная окаменелость
сменилась сельской пасторалью, разменным эталоном стабильности и порядка.
Городским премудростям бюргеров с чутким запозданием находился отклик во
флегматичных сердцах немецких фермеров.
Такси петляло вокруг холмов, попеременно разгоняясь до крейсерской
скорости, или почти замирая на первой передаче. Неужто «хвост»? Простого
советского бонзу хватились в посольстве? И бросились в погоню?! Но нет,
автомобиль завернул за холм, выглядевший воспаленным флюсом над пышущей
здоровьем землёй. Это начиналась городская мусорная свалка. Опель
остановился у больших и, как показалось Рыкалину, грешно окрашенных в
чёрное, ворот. Водитель коротко посигналил. Спустя мгновение, или вечность,
появилась изломанная фигура старика, ковылявшего к воротам. Чтобы
удерживать равновесие, старец криво и угловато размахивал изувеченными
руками, из-за чего издали напоминал прихлопнутого комара. Подойдя,
дотянулся сквозь прутья к увесистому замку. Повозившись, отпер со скрежетом,
потащил створку ворот. Автомобиль въехал во двор, в пространство почти
идеальной округлости. Прямыми лучами - так как дети рисуют солнце -
расходились в стороны дорожки с указателями на столбиках. Пару надписей
Рыкалин успел прочесть, пока его, вытащив из машины, волокли к деревянному
бараку, балаганно жёлтой окраски. «Строительный мусор» и «Бытовые отходы»
значилось на табличках.
В домишке Рыкалина протолкнули сквозь тускло освещённый коридор.
Прохор Иванович попытался замедлить шаг и осмотреться, но несколько
пинков заставили поторопиться. В тёмной комнате пленника усадили на стул с
удручающе высокой спинкой. Размеры помещения определить оказалось
сложно, но по шороху и дыханию Рыкалин заключил, что это и есть финал. Это
грустное обстоятельство почему-то утешило. Скоро всё разрешится. Если бы
похитители не сомневались, что делать дальше, спрятали отдельно. Минуты
шли, и ничего не происходило. Прохор Иванович недоумевал, как могут
похитители ориентироваться в сплошной темноте, а посему пришёл в
мистический трепет, мешавший думать и даже дышать.
Неожиданно кто-то сильный ухватил его за плечи, бесцеремонно сдавил,
так, что не было возможности пошевелиться. Развязали путы на руках,
заломили за спинку стула и снова связали. Теперь встать не представлялось
возможным. Тюремщики старались зря. Рыкалину и без того было страшно, о
побеге он не помышлял. О выкупе, о глупом недоразумении, неудачной шутке,
но не о побеге. Пытаться бежать - верная гибель. Пусть они окажутся жадные до
денег люди! У него есть сбережения. Всё отдаст. А дальше родное ОГПУ - «О
Господи, Помоги Убежать» и Абвер с цепкими связями непременно отыщут
мерзавцев. Так надеялся Прохор Иванович Рыкалин, привязанный к стулу в
жёлтом строении посреди берлинской мусорной свалки. В отсутствие света и
время теряет признаки времени. Сколько его ушло в безнадёжном мраке, под
дыхание незнакомых людей, кто знает что желающих от него - минута, час,
сутки? Рыкалину вспомнилось, что он коммунист. Попробовал изгнать из
сердца страх. Помогло. Вернулась способность обстоятельно мыслить. Руки ещё
не потеряли чувствительности, значит прошло не более часа-двух.
- Включите свет, Фёдор Ипатьевич, - как гром с неба раздался чей-то
знакомый мужской голос.
От неожиданности пленный Прохор дёрнулся резко и, потеряв равновесие,
упал на бок вместе со стулом, к которому был приторочен. Переполоха не
случилось, лишь что-то щёлкнуло. Рыкалин ослеп от яркого света. Зажмурился,
а когда открыл глаза, пожалел, что обрёл способность видеть. В просторной,
элегантно обставленой комнате, собрались знакомые люди. Всех видел не
далее, как сегодня, напрягать память не пришлось. Латыш Янис Озолс -
гнусный предатель, за ним одноглазый упырь - сводник из кабаре, проститутка
Саша, вышибала таксист, наверняка, титулованный белогвардеец и
престарелый мусорщик, безобразный рецидивист, похожий на паука.
Все пять, словно сейчас, при свете, обретя способность говорить,
принялись совещаться, не обращая на пленника внимания. К фантастическому
ужасу Рыкалина они преспокойно обсуждали способы умерщвления. Каждый
отстаивал свою точку зрения и не намеревался отступать.
Латыш Янис Озолс твердил о расстреле. Предлагал взять по браунингу и
развязать пленника. Позволить пометаться по комнате под выстрелами, и
только после открыть стрельбу на поражение. Одноглазый ни за что не
соглашался, настаивая на холодном оружии. Он нервно расписал преимущества
гарроты, длинного шнура с ручками на концах - чем не профессиональный
убийца из «Коза Ностра». И следом продемонстрировал внимательным
душегубам кожаный саквояж, чьё содержимое Рыкалин по причине
горизонтального положения рассмотреть не мог. Но по впечатлительным
возгласам предположил для себя мучительную погибель. К Богу Прохор
Иванович давно не обращался, посему наивно молил вождя всемирного
пролетариата Ульянова-Ленина подняться на защиту труженика «Госиздата».
Фрау Саша никак не разделяла высказанных способов, считая их
легкомысленным избавлением от справедливых мук. Седая стерва
вдохновлённо расхваливала злачное заведение на Кудамме, где бралась нанять
уравновешенных мальчиков, статью покрепче. Таких, что за несколько марок
вдоволь обработают педераста Прохора, чтобы смерть показалась ему грёзой.
Далёкой, как победа коммунизма во всём мире. Таксист отмалчивался. Не
высказывал предпочтений, лишь изредка вступая в прения, соглашаясь, либо
опровергая доводы. Затем громко хлопнул в ладоши, оборвав дискуссию:
- Не впадайте в детство, господа. Что за маразм, честное слово. Вы
напрочь позабыли о старых проверенных средствах, пытаясь обосновать то, в
чём специалистами не являетесь. Ну-те ка! Возьмём «потрошение» - достаём из
товарища кишечник и наблюдаем, как он раскаивается в греховных
преступлениях. Или практичное «сажание на кол». Дёшево и сердито. Садим
Прошку на толстый якорь, смазанный благодарным бюргерским салом.
Развлечение на пару дней обеспечено. Негодяй медленно, сантиметр за
сантиметром станет обволакивать кол своей грешной плотью…
Калека старик молча курил трубку, задумчиво поглядывая в сторону.
Губы его шевелились. Успевший обгадиться Рыкалин проследил за взглядом.
Калека рассматривал противоположную стену. Обзору мешали неудобное
положение и ножки стульев. Рыкалин очень медленно, чтобы не привлекать
внимания, повернул до отказа голову. Мышцы напряглись до боли, донельзя
скосил глаза. Из-за невероятного напряжения картинка сперва расплывалась,
но, когда удалось сфокусировать зрение, в ней ничего, стоившего отчаянных
усилий, не обнаружилось. Всю стену обтягивала плотная материя, вроде
занавеса. Рыкалин с трудом вернул голову в спокойное положение и стал
прислушиваться к разговору. Старик ещё некоторое время рассматривал штору,
затем с трудом волоча искалеченные ноги, направился к ней.
Рыкалин повторил усилие. У стены паук потянул за шёлковый шнур.
Шторка дрогнула и поползла вверх. От работника Наркомпроса разило
скверным, волосы на голове вздыбились. Стену украшали скрепленные между
собой листы ватмана. На печатными буквами и стройными столбцами
значились имена. Некоторые были жирно перечёркнуты красным. Их, почти
всех Прохор Иванович знавал лично. Все погибли при странных
обстоятельствах, либо пропали без вести. Рыкалин с ужасом пробежался
глазами по спису: Иосиф Виссарионович Сталин, Лев Давидович Троцкий,
Лаврентий Павлович Берия, Григорий Евсеевич Зиновьев, Николай Иванович
Ежов. Высшее руководство страны Советов, имена людей, занимавших
ключевые посты в Наркоматах. Молотов, Ворошилов, Каганович... Заговор!
Вселенская мистификация! У них на прицеле лучшие люди государства! Цвет и
элита! Непременно выжить! Любой ценой! И - сообщить! Сообщить!
Сообщить! Неясная, болезненная мысль, облегчительная поддержка: «Это не
заговор - это сенсация!».
Калека порылся в кармане. Вытащил карандаш, жирный красный
грифель. Зачем-то обдул. Заскользил пальцем по списку. Упёрся в одну из
строк. Рыкалин одеревенело прочёл - это была его фамилия! Вычёркивать
людей из жизни! Паук приложил грифель к ватману, где значилось «Рыкалин
Прохор Иванович - руководитель иностранного отдела при Госиздате» и
замарал красным. Вычеркнул из списка живых.
- Позовите старшего, - Рыкалин не узнал собственного голоса, хриплого
и едва различимого.
На него не обратили внимания, но старик как-то нехорошо встрепенулся. Так
взъерошивается уличный котяра, неожиданно увидевший перед собой
оскаленную бульдожью пасть.
- Кто старший? - всхлипнул Рыкалин, - не убивайте, я буду полезен.
Старик промолчал. Остальные не унимались. Рыкалин сорвался на
истерику, на крик. Он и впрямь был близок к помешательству.
- Гниды! Кровососы! Всех вас достанут! Отыщут! Раздавят, как вонючих
клопов! Ну! Чего ждёте?! Живодёры! Убивайте! Гнусная мразь! Крысы! Мало я
вас ухлопал! Придёт час! Научим чертяков адскому ремеслу!
Послышался звук падающего тела. Старик скорчился на полу. К нему
подбежали.
ГЛАВА 10. ЛЕЙБ-ГВАРДИИ КАПИТАН
Его Величества лейб-гвардии капитан, потомственный дворянин Фёдор
Ипатьевич Миловский, крепко задумался о превратностях судьбы.
Закономерных и случайных. Ясных, как день, и неразрешимых. В тысяча
девятьсот пятом с выпущенного в жандармского офицера клинка началась
революция, погубившая великую империю. В четырнадцатом году с пули,
сразившей эрцгерцога Фердинанада, разразилась мировая война. Оба события,
как в гигантскую воронку, втянули бессчётное число судеб.
Верный присяге ротный командир Миловский разуверился вдруг в
справедливости своей войны. Спроси об этом кто-нибудь из солдат, объяснил
бы попросту, что в семнадцатом году Россия раскололась на две социально
враждебные общности: «белую» и «красную». Что «белые» - это патриоты,
кровно преданные Отечеству. «Красные» - отщепенцы без роду и племени,
продавшие страну немецким толстосумам. В действительности всё переплелось
гораздо сложнее. Революция, поправ привычные представления о чести и
достоинстве, извратила самую мораль. Каждый решал для себя, что выбрать -
истину, или ложь. Честь, как ответил бы капитан, неподкупная спутница,
единственная на всю жизнь, нет её - не следует жить. Несмотря на талант
стратега и мастерство тактика, Фёдор Ипатьевич попал в окружение. Иначе не
могло быть, учитывая превосходство противника, наступающего без просвета
со всех четырёх сторон света. Некуда было скрыться. Капитан Миловский знал,
что обречён. Как и все, кто верил ему и готовился умереть в бою вместе с ним.
Прав ли он, продолжая биться? Мучительный, неразрешимый вопрос. Может
ли человек чести, воин, смеющийся смерти в лицо, распоряжаться жизнью
верных ему людей? Раньше без колебаний ответил бы «да». По праву воина и
командира. Родовая честь Миловских не разменивалас - никогда и ни на что, не
запятнал её и капитан Миловский. Но нынче вся Россия оказалась заклеймена
бесчестьем. Капитан вспомнил, как представил роту на парадном смотре.
Орлы! Большинство - соратники с первых дней войны. Стальная воля,
железная косточка. Другие подразделения будто поголовно сошли с ума.
Большевики звали на расправу, и солдаты убивали командиров. До смерти били
друг друга. В подразделении капитана Миловского сохранился дух
справедливости - солдаты не встали под знамя революции. Но волей неволей
попали в нелепую кровавую бойню. Брат поднимался на брата, отец на сына,
сын на отца. Боже праведный! Как быть...
Федор Ипатьевич шёл вдоль траншеи, не пригибаясь, с поднятой
головой. С посвистом шныряли пули. Бойцы козыряли, отдавая командиру
честь. По струнке вытянулся вольноопределяющийся. Мальчик в студенческие
годы увлёкся всеобщим равенством. В девятьсот пятом участвовал в марше к
Зимнему, был ранен выстрелом из заграждения.
- Вольно... Так-то, брат... Ну, не серчай...
С четверть часа назад он с надрывом, чего капитан за версту не
переносил, поинтересовался, не окружены ли. Фёдор Ипатьевич, вскипев,
обвинил в паникёрстве. Но тут же поостыл, рассудив, что человеку, в погонах
или без, бывает страшно. Сам давно перестал бояться - со дня присяги, когда на
Святой Книге поклялся верой и правдой хранить царя и отечество. Храбрые,
считал Миловский, должны сражаться, созидать - удел робких.
Он шёл мимо солдат, ставших его семьёй, и не мог взять в толк, что
произошло. Час назад пестовал красивую тайну - завтра они все умрут. Умрут,
как герои, как подобает ратникам. Пережив в боях три войны, нет другой
панацеи от позора, чем пасть на поле брани. Сейчас думалось иначе, проще.
Свободнее - без патетики. Но вовсе наоборот. Они должны выжить и
счастливо жить на благо своих семей и России. Крестьяне, большинство его
воинства, были настоящими солдатами. Они мало рассуждали о причинах
войны - хватало доверия командиру.
Рота. Триста душ. Позор изувеченной страны должен быть смыт кровью
офицерства, не защитившего её. Тёмные силы поставили Россию на колени,
игры в честь и достоинство напрасны. Родина на краю гибельной пропасти,
добропорядочность не смогла противостоять самоубийственному террору. А
когда подвалы и рвы наполнились трупами, и запылали ограбленные деревни,
стало поздно. Благородных людей, способных защитить отечество, почти не
осталось. После завтрашнего боя их станет на триста меньше.
Ротный изнемождённо привалился к брустверу. Махнул рукой
бросившемуся к нему юнкеру - всё нормально, мой мальчик, в последнее время
командир много думает. Возомнил себя героем, хочет погибнуть, став примером
служения Отечеству. Или, друг мой, всё проще? Но поздно! Язву следовало
истреблять, как сорняк... Выжигать. Не страшась замараться. А мы гоняли
подонков в подворотнях, внедряли филёров, по закону судили. Предоставляли
умных адвокатов. Как же иначе - правовое государство. Потеха! Кому? Раковой
опухоли с самоедской решимостью? Вскоре спасовал царь. Отрёкся. Логическое
погибло, воцарился абсурд. Несчастная Россия - мрачные твои времена!
Навечно, пока не вернётся царствие! России нужен верный монарх, она
слишком неподатлива, чтобы стать республикой.
Что же может он, капитан Миловский? Возглавить арьергард?
Отчаянной атакой прорвать фронт? И... И ничего. Поздно. Ничего не поможет.
Солдаты верят. А их близкие? Верят? Солдаты не вернутся в свои дома.
«У меня никогда не было личных устремлений - ни прежде, ни теперь.
Лишь воля - сберечь Россию. Имею ли я право вести их за собой? Если
спрашиваю, сомневаюсь, тогда точно - нет!». Федор Ипатьевич всмотрелся в
окопную настороженность.
Как-будто мыслям свойственно менять реальность. Глаза Миловского
разглядели вдали одинокую фигуру. Приложил бинокль. Полем, как ответ на
излияния совести, брёл человек - белый лоскут в руках. Парламентёр…
Всё ближе. Нелепостью облачения «красный» справлял гнетущее
чувство. Опрометчивый подбор обмундирования выглядывал из-под
двубортной кожанки. От глаз, будто незрячих и едва различимых под
надвинутой на брови фуражки, веяло немотой. Рядом с ним крался вертлявый,
как ищейка, тип. Над оба бруствером остановились:
- Покличьте-ка старшего званием офицера...
Нарочный назвался Прохором, спутника своего не представил. Видно, у
них так принято. Предложение «красных» оказалось бескопромиссным. Взамен
сложенного оружия Прохор обещал жизнь. Низших чинов сулил распустить по
домам. Сеять и собирать урожай.
Переговоры между воюющими сторонами подчиняются правилам,
обязательным изначально и всегда обоюдно почитаемым. Пока парламентёр
шёл в сторону укреплений, Фёдор Ипатьевич колебался. Кровавая напасть
опрокинула представления о морали, чести, достоинстве и справедливости.
Каждый из противников пытался навязать своё понимание «правды». Как
человек чести, лейб-гвардии капитан знал - пока парламентёр в пути, есть
право не принять его. Незачем смущать солдат разговорами о спасении.
Говорить же с ним наедине в сложившихся условиях капитан Миловский
считал ниже собственного достоинства.
Офицер смотрел в пустые глаза врага. Худших черт не сыскать, как ни
старайся. Но если этот из лучших, то какие другие водятся там. Второй,
заглядывавший в глаза спутнику, не менее колоритен, сущий пёс у хозяйских
ног. Обоих препроводили в блиндаж.
Фёдору Ипатьевичу кстати вспомнились банальные уроки истории. На
Шипке в восемьсот семьдесят седьмом турки выбросили белый флаг, и когда
русские приблизились, открыли огонь. Разве, случай? Если заранее уличать
парламентёра в нечистоплотности, то и разговор начинать бессмысленно.
- Etiam rosti fides servanda est1, - произнёс капитан, жестом предлагая
присесть на ящик из-под патронов.
- Чего? - не понял тот.
- Навеянное войной, - как можно нейтральнее ответил Фёдор Ипатьевич,
не желая обидеть собеседника.
Но парламентёр нахохлился.
- Ты, барин, брось-ка французский на апосля, чтобы с чертяками
пообщаться. Мы люди простые, по-чужому говорить не выучены.
- Прошу прощения, я не предполагал задеть, - примирительно сказал
Миловский, признавая в душе, что допустил бестактность, - я готов обсудить
условия перемирия...
- Никакого нет перемирия, барин...
Солдаты, обступившие договорщиков, заволновались. Капитан поднял руку,
наступила тишина. Парламентёр усмехнулся:
- Командование рабоче-крестьянской Красной Армии в моём лице…
- Простите... Перебил. Не сочтите за бестактность. Вы уполномоченный
парламентёр? Кем?
- Кем я уполномочен? Рыбонька, да сам собою! Я командир
одиннадцатой конной дивизии, Прохор Иванович Рыкалин!
Капитан Миловский неожиданно для себя смутился. Он, профессионал, не
сумел отличить командира от нарочного. Ну что ж, в смелости красному
командиру Рыкалину не откажешь, похоже, он человек чести, и словам его
можно верить.
- Речь не о перемирии, а о сдаче... Другими словами, о капитуляции.
- Поясните, Прохор Иванович.
- Негоже воевать своим со своими, вот весь сказ. Выходит, русские меж
собой передрались? А? Нет, господа! Народ сказал своё слово, сбросил царское
ярмо и желает новой жизни! Так что, сударики, не путайтесь под ногами! Не то -
на свалку
!
- Ваши условия? - прервал излияния Фёдор Ипатьевич, упреждая
скандал, может быть пулю.
Подобные беседы без церемоний можно было счесть агитацией среди
воинского состава. А по Гаагской конференции в подобных случаях
парламентёр терял неприкосновенность. Вот только знает ли «товарищ»
Рыкалин, где находится Гаага и что означает слово «конференция».
- Проще не бывает... Как, например, сбагрить царя... Через два часа
сдадите оружие, всё в кучу, станете в три шеренги, шагах в пятидесяти.
Офицеры отдельно, - Рыкалин повысил голос, чтобы слышали все собравшиеся,
- на переговоры. Остальные - по домам. Устраивает, барин?
- Лейб-гвардии капитан Миловский.
- Не ерепеньтесь, Ваше благородие, вы не в том положении.
- А в противном случае?
- Перебьём, как мух, - равнодушно усмехнулся парламентёр, его глаза на
миг раскрылись шире, и капитан Миловский разглядел в них смерть, - вы,
капитан, бывалый офицер, прикиньте силёнки и поймёте, в чью пользу
закончится сшибка.
- Мне нужно переговорить с людьми, - устало ответил Миловский.
Хотел сказать ещё что-то, но передумал. В последнее время он верил в
провидение. Снова почудилось, что мысли воплотились в реальность. В шанс
сохранить сотни жизней. За себя капитан не боялся. Знал наверняка -
расстреляют. Как вариант, предложат перейти на службу в Красную Армию, а
когда откажется - убьют. Что ж, присягу человек чести даёт раз и не преступает,
пока жив.
Фёдор Ипатьевич выбрался из блиндажа.
- Солдаты! - голос командира шёл от сердца, - я благодарен вам за отвагу,
но нынешняя война - безжизненная... пустыня. Вам не за что больше драться.
Я, Его Величества Лейб-гвардии капитан Миловский, освобождаю вас от
присяги государю-императору Николаю Второму Романову, вероломно
убиенному ненавистниками отечества.
Фёдор Ипатьевич добросердечно лукавил. Он не имел подобных полномочий,
но нарочно выбирал слова, способные задуть в сердцах солдат искру
сопротивления.
- Если верите и любите меня, последуйте приказу. В последний раз.
Капитан не хотел и не мог говорить долго. Слёзы, состояние ранее
незнакомое, мешали жить. Миловский отвернулся, спустился в блиндаж. На сей
раз, остался наедине с парламентёрами.
- У меня одно условие, непременное. Если вы откажетесь, мы станем
драться до конца. Не одна сотня ваших сгинет.
- Говорите свою «просьбу».
- Вы офицер
?
- В Рабоче-крестьянской Красной армии нет офицеров. Есть
красноармейцы и краскомы - красные командиры.
- Обращаюсь к вам, как командир к командиру. Если вы хотите
предупредить братоубийство, то должны поклясться, что отпустите всех. Если
хотите, кроме меня, в качестве залога... В роте нет других офицеров.
- Капитан, неужели поверишь на слово? - блудливые, лишённые цвета
глаза на секунду сделались серьёзными.
- Хочется верить, что вы не случайно стали командиром, что, как и я,
презираете ложь. Верю вам. Честного слова человек не может нарушать - иначе
нельзя жить.
- Лады. Меня устраивает ваша «просьба». Клясться не стану. Но слово
красного командира у вас есть.
Ровно через час три шеренги безоружных солдат выстроились подле
сваленного в горку оружия. Зрелище захватывало дух. Солдаты стояли, как на
параде, распрямив грудь, подняв лица к солнцу. Впереди и чуть в стороне
капитан Миловский. Полевой мундир, сияющий эполет. Через некоторое время
послышался шум приближающейся толпы. Показались ряды красных.
Парламентёр, на сей раз со знаками отличия, шёл впереди. В полусотне метров
колонна остановилась и рассредоточилась. Рыкалин громко выкрикнул
Миловского. Тот приблизился чётким, как на плацу, строевым шагом. Бросил к
ногам пустоглазого именной револьвер. Оружие подобрал с собачьей
преданностью подручный - в гимнастерке на голое тело и в генеральской
папахе. Зачем-то понюхал, сунул за пазуху. Рыкалин дал знак. Капитана тут же
схватили, крепко связав за спиной руки.
Миловский, глядя в бесцветные глазницы, с прозрением и погибающей
надеждой, спросил:
- Зачем это? Разве я не сдался? Неужто опасаетесь безоружного?
Не дождался ответа, лишь пустые глаза краскома по-дьявольски
воспламенились.
- Ну что, ребятки, поучим чёртиков адскому ремеслу? - неожиданно
заорал Рыкалин на пределе сил, криком обдирая себе горло.
Красноармейцы подняли винтовки. Взяли прицел. Шеренга разорвалась, в
промежутки выглянули рыльца пулемётов.
Миловский вмиг объял трагедию. Понял, что умер. Такое могло быть лишь в аду.
- Огонь! - негромко, удовлетворённо и обыденно скомандовал Рыкалин.
Сварливо разразились пулемёты: глухие, частые, окончательные.
Забулькал винтовочный выбой. И красноармейцы, и ясный день, и эта стрельба
сгустились в жуткий фарс. Безоружные люди Миловского падали наземь, туда,
где час назад заключили высочайшее, на жизнь,
соглашение. Кто-то
усчастливился умереть, не успев осознать смерти. Те же, кто понял, даже не
пытались скрыться. Над побоищем равнодушно сияло солнце и плыли белые,
как саваны, облака.
Раненых, пустившихся в предсмертной горячке в бег, догнали, и, добив,
сбросили в окоп. Минуты понадобились для уничтожения трёх сотен человек.
Пленных не брали. Если голова долой, волосы не оплакивают. К краю
окопа подошли Рыкалин со спутником, напоминавшим пса, и разбойного виду
красноармейцы. Ржавыми подпалинами отдавали в руках ошипованные
палицы. Из окопа слышались хрипы и стоны, царапающие благолепие дня.
Рыкалин с командой спрыгнули вниз, и тотчас донеслись чавкающие звуки
разрубаемой плоти.
Миловский первые несколько секунд с начала бойни бился в руках
охраны, затем затих. Но взгляда от происходящего не отводил, запоминая
расправу до мельчайших подробностей. Весь испятнённый красным из окопа
выбрался Рыкалин. Не человек - чудовище, черпающее в убийстве блаженство,
в кровопролитии - отраду. Вылез и вразвалочку направился к капитану.
Чавкающие звуки всё ещё доносились оттуда, команда не могла натешиться.
Один из конвоиров, державших Миловского, сунул ему под рёбра приклад
винтовки. Фёдор Ипатьевич упал на колени. Рыкалин ухватил его за волосы,
рванул вверх:
- Ну, кнурьё офицерское, теперь кому служишь?
- Погонам, - плюнул Миловский в ненавистное лицо.
Рыкалин расхохотался. Не побрезговал и не утёрся - что плевок
бредущему по макушку в крови.
- Свобода достаётся в драке, а не причитаниями о чести. Добывается с
оружием в руках, в смертельной сшибке. Иначе это не свобода, а рабство. Я
выполню своё обещание, глупый ты капитан. Отпущу. Тебя одного отпущу…
Живи... А чтоб не гадил под чистые ноги революции…
Рыкалин кивнул. Головорезы, добивавшие раненных, бросились к
Миловскому. Заранее знали, что делать, и ударами окровавленных шестопёров
переломали руки и ноги. Миловский зашёлся в крике, потерял сознание.
Бесчувственное тело швырнули на трупы, в окоп.
Очнулся капитан ночью. Один. Среди бездыханных тел ещё недавно
живых сослуживцев, близких, дорогих сердцу людей, они искренне любили
его…
Уже, как в насмешку, кремлёвские куранты пели «Интернационал» и «Вы
жертвою пали» - непритворно и обещающе.
ГЛАВА 11. ВОЗМЕЗДИЕ
Когда расстегнули ворот рубахи, чтобы привести в чувство, задрожал
старческий голос:
- Отставить... Я в порядке. А вы, княжна - что за поцелуйчики... Право...
В отцы вам гожусь.
Чей-то смешок оборвала тирада:
- Сударь, если вы манкировали медицинский экскурс, могу преподать.
Искусственное дыхание изо рта в рот, кроме желания вернуть вашей дряхлости
жизнь, не содержит иного смысла. Но если вы намекаете на моё проклятое
ремесло…
- Ни в коем случае, княжна. Простите безумца, милая Александра
Владимировна...
- Если же вы намекаете на моё несчастное ремесло, - не принимая
извинений, повторила Саша напористо и жёстко, отбросив ото лба локон
седины, - то оно мой пожизненный крест. И позор на благо общего дела. Вы
тоже, лейб-гвардии капитан Миловский, не родились гнить на берлинской
свалке. С вашим состоянием можно круглый год лечить покалеченные члены на
курортах Баден-Бадена. Но вы, как впрочем, и все мы, избрали смыслом бытия
мщение и ради него обрабатываете бюргерские помои.
- Полноте, княжна, уж повинился...
- Нет, любезный Фёдор Ипатьевич, уж выслушайте до конца. Ради дела я
готова лечь в постель с Гитлером и Ремом одновременно, лишь бы они
выполнили обет по искоренению большевистской заразы...
- Простите меня, Сашенька. Сболтнул лишнего. Вникните. Выживший из
ума старец...
Шея Рыкалина затекла и ужасно болела. Он больше не мог коситься
назад, да и не решался. Вдруг, отчуждённо, некстати вспомнилось: «Ну и дурак».
Его Сиятельство, извозчик... Обида... Слёзная, нестерпимая, столь горькая и
несправедливая, что стереть её мерзкий угар можно лишь кровью. Оголённые
ягодицы княгини и срамная похоть Вальки, верного кореша. Отброшенная
пинком, как ненужная кукла, девочка, не пожелавшая расстаться с монетой.
Швырок метательного клинка, определившего будущее России. Глаз
жандармского ротмистра, лопнувший, как спелый крыжовник. Омертвелые в
белизну лица Романовых, последних мучеников династии - с обычной красной
кровью и тем же предсмертным дерьмом. Расколотые черепа и веселящий, с
запахом смерти, дурман... Попробовав, невозможно остановиться.
Именно так воспринял мозг Прохора Ивановича тупой удар по затылку.
Рыкалин ещё жил, когда его отвязали от стула и впихнули в суровый
матерчатый мешок. Бесформенный куль потянули по полу к машине, сунули в
багажник. Пугая ночь затарахтевшим мотором, «Мерседес» завершил круг по
площадке и свернул под табличку «Органические отходы». Отъехали подальше,
к яме, вырытой в лежалой горе мусора. Сбросили мешок и немедленно
забросали гнильём. Фёдор Ипатьевич прочитал отходную, и все вернулись в
барак. В праведном молчании сели за стол. Лейб-гвардии капитан разлил водку.
Выпили. Затем осмотрели документы новопреставленного грешника. За
ненадобностью сожгли в печи все, кроме паспорта. Паспорт спрятали в конверт
плотной бумаги.
- Фёдор Ипатьевич, - повернулся к Миловскому Озолс, - курьер из
Швейцарии прибудет не ранее февраля. До срока переправить конверт в архив
не удастся. Пусть на время останется у вас. Так что наведаюсь.
- Пусть, - согласился Миловский и, достав красный фломастер, закончил
дело.
Именно в этот момент Прохор Иванович очнулся. Жутко болела голова.
Переворачивали внутренности тошнота и слабость. Попробовал пошевелить
руками. Безрезультатно. Ногами. То же самое. Непроглядная тьма. Тяжко
дышать. Где он? Кто он? Из остатков сил рванулся. И ужас недвижения!
Постарался успокоиться - глубоко вдохнуть, медленно выдохнуть.
Почувствовал, как сокращается сердцебиение. Попытался сесть. Земля должна
быть ещё рыхлая. После титанических усилий показалось, что удалось. Но
внезапный звук отвлёк внимание. Писк, и за ним злой укус в спину. Затем в
ягодицу. В ухо. Двум десяткам сытых свалочных крыс, похороненных вместе с
человеком, тоже бывает страшно...
Поздней ночью Валентин Терентьевич Невенчанный в одиночестве
покинул пансионат «Гораль». Потаскуха-всадница заставила его, подправляя
направление каблучками, проскакать по коридорам, затем поднялись на третий
этаж. Промчались мимо двери под номером тридцать, потом тридцать один.
Миновали дверь без номера. От тридцать второго у всадницы оказались ключи.
Там она предприняла с московским чиновником такую смуту, какую он не
учинял даже со строптивыми дворянскими дочками. Замороченная революцией
и свежим алкоголем голова спасовала перед фантазиями немецкой шлюхи.
Нерешительность и вялость усугублялись отсутствием направляющей силы.
Рыкалина в зале не оказалось, одноглазый обер-кельнер вспомнил, что русский
герр вышел из ресторации гораздо раньше. Куда мог отправиться Прохор
Иванович один в малознакомом городе, оставалось гадать. Возможно, не
дождавшись верного Вальки, поплёлся в посольство. Там за ними закрепили
комнату с двумя кроватями. Отыщется он или нет, о факте придётся сообщить в
ОГПУ по приезде. Он поймёт, не обидится. Кто знает, нет ли уже слежки. А так
- пусть себе разбираются. Недобрая ночь. Невдалеке замелькали огни
таксомотора. Невенчанный свистнул. Возмутился - что за неясности!
- Как - куда? В Советское посольство...
Пожилой толстяк, похожий на оскоплённого кота, кивнул. Валентин
Терентьевич забрался в тёплое логово. Машина тронулась уверенно и
неспешно. Так двигаются немцы при любых обстоятельствах - на работе или в
постели. Пассажир некоторое время вглядывался в проплывавшие мимо дома,
но однообразие укачало. Он задремал. Проснулся оттого, что машина стояла,
окружённая толпой. С две сотни прохожих маршировали по правой стороне
улицы. Голова колонны свернула налево к пешеходному переходу. Глубокая
ночь, а они - по зебре и без зигзагов. Истинно - немцы. Таксист насупленно
ждал. Колонна напоминала букву «г», козырьком в неправильную сторону. Но
враз что-то изменилось. Все принялись скандировать лозунги, набрыдшие
Валентину ещё с девятьсот пятого года: «Из огня спасительной ненависти
возникает наш боевой призыв - Германия, пробудись! Германия, пробудись!».
Люди, казалось, с детства спелись в хоре, таким слаженным казался их зов.
«Германия, пробудись!». В окнах домов появились заспанные лица. Странно,
что никто не протестовал. Хотя брало за живое, или они не проснулись,
принявшись рукоплескать. Открывались новые окна. Аплодисменты
рассыпались звучнее, сдобренные криками «Браво!», «Хайль!». Шустрые
распорядители перекрыли движение. Опрометчиво погудели клаксоны. Часто
зажглись факела.
Невенчанный невольно вспомнил сегодняшнюю дату - тридцатое января
тысяча девятьсот тридцать третьего года. Нет, не праздник, хотя - кто знает все
их готские чудеса! Надо будет спросить в посольстве, что за революция у
немцев, если им позволительно тревожить сон граждан и останавливать
движение транспорта.
- Настоящие немецкие патриоты не останутся в стороне, - неожиданно
заявил таксист, притронулся к полоске усов и вышел из машины. Постоял
немного, размышляя, и присоединился к толпе. Он был не одинок в своём
порыве. Казалось, люди покидали дома, воспринимая призыв «проснуться»
буквально. Валентин Терентьевич Невенчанный, изысканное порождение
тьмы, сам того не ведая, присутствовал при зачатии нового, ещё более ужасного
монстра, способного превзойти зверства предыдущих.
Факельное шествие двинулось дальше, увлекая за собой вновь
прибывающих. Усатый таксист давно затерялся в толпе, забыв о своих
обязанностях и оставив на произвол свой таксомотор. Преданный Валька, как
пёс, оставшийся без хозяина, ошарашено вертел головой, не зная, как поступить.
Голова кружилась среди огней и беснующейся толпы. Спасение явилось в виде
мальчика лет пяти, забытого родителями на тротуаре у дома. Малыш застыл с
поднятой в нацистском приветствии рукой. Из его растерянных глаз текли и
падали на гудрон непомерно крупные слёзы...
В заснеженной Москве Наталья Сергеевна Рыкалина, не дождавшись
мужа из зарубежной командировки, обнаружила в служебном автомобиле
сгнивший в пух и прах ананас.
В стороне её тактично поджидал верный Невенчанный.
|
1- аббревиатура: Государственное Издательство.
2 - аббревиатура: Народный Комиссариат Просвещения.
3 - от ЧК (разговорное - чека) - Чрезвычайная Комиссия, следственный и
карающий орган
революционной государственной власти в России.
4 - сленг, вольное сокращение слова «экспроприация»
5 - Видный революционер, соратник В. Ульянова-Ленина, председатель ВЦИК.
6 - фольклорный персонаж в Германии.
|
|
Это произошло в тот период времени, когда я, в очередной раз, остался без
единой копейки в кармане. Бедствовал, но в отличие от предыдущих разов особой
печали не испытывал, поскольку по опыту знал, что ничто не вечно под луной, и
что состояние безденежья - временное. К тому же, сделанные заблаговременно
запасы риса и пшена позволяли с оптимизмом смотреть в будущее.
Как раз в это время и позвонил мой двоюродный брат - Олег, моложавый
профессор из педагогического института, филолог и лингвист. Минул ровно год с
тех пор, как ушел из жизни отец, и мы собирались встретиться там, на кладбище,
и отдать старику дань памяти. Давай пересечемся у метро, а то я забыл дорогу! -
предложил Олег. Да, и денег дать тебе я не смогу! - добавил он, виновато. Я
обращался ранее с подобной просьбой. Надежды юношей питают! Испытывая
знакомую тоску от несбывшихся надежд, помедлил с ответом
- до метро мой путь
пешком был длиннее. Почему пешком? Машина стояла без бензина уже вторую
неделю, а на метро денег под рукой не оказалось. Такое, нечасто, но случается,
даже со здоровым мужчиной.
Прокрутив различные варианты в голове, принял решение. До метро мне два
часа ходу, значит, успею! Давай встретимся в два часа дня, на выходе, станцию
знаешь, - предложил я родственнику, подгадывая время своего обеда. А, насчет
денег не переживай - перебьюсь, как ни будь.
Да что ты, я дам тебе денег на дорогу! - вмешалась в разговор жена,
хлопотавшая по хозяйству. В два часа! - подтвердил я уверенно, и закончил
разговор. Хорошо, дорогая, значит, задержусь еще немного, чайку попью, -
ответил я жене. Возьмешь с собой выпить? - предложила она, открывая дверцу
шкафа и доставая бутылку водки. Да нет, купим с Олегом что-нибудь там, на месте,
- отказался я. Приготовь, лучше, пакетик с изюмом, на всякий пожарный случай.
Солдатское правило - обед должен быть под рукой, в кармане. Получив от жены
сто рублей на дорогу и пакетик с изюмом, и побаловавшись, для порядка, чайком,
я отправился в путь.
Годовщина! Много событий произошло за минувший год. Не без труда, но
удалось отстоять квартиру, в которой проживал, хотя долго занимался
оформлением наследства и выкупал долю у брата, Данилы. А еще - много и
плодотворно трудился творчески, занимался домашними делами и даже, по
обыкновению, успел позагорать на московских прудах. Ну, да все это теперь в
прошлом!
На место я прибыл первым - Олега еще не было. Не теряя времени даром,
обошел, киоски и разведал, что где продают. Родственника заметил издалека.
Добротный костюм ладно сидел на его крепкой фигуре - Олег дружил со спортом.
В руках он держал дорогой портфель, стильная прическа придавала ему шарм.
Красавец! Словом, профессор полностью соответствовал своему высокому
научному званию. С таким не стыдно идти рядом! Тут я бросил взгляд на свое
потрепанное одеяние.
Ну, я рад за тебя, рад, что ты решил свой квартирный вопрос, поздравляю! -
вместо приветствия, воскликнул он. Из огня да в полымя! - махнул я рукой. Думал,
расслабиться удастся немного, вздохнуть полной грудью, да где там! Теперь вот,
без денег остался. Ничего, пройдет время, оклемаешься, расправишь плечи! -
обнадежил двоюродный брат, похлопывая меня по плечу. Это, конечно, так! -
согласился я с ним. Однако, вон, в том киоске продается хорошая нарезка! - и, взяв
его под локоток, аккуратно подтолкнул к киоску. Время обеда уже поджимало, и
разводить церемонии было некогда. А, бутылку по дороге купим! А, бутылку я уже
прихватил! - обрадовал Олег и извлек из портфеля пол-литровую бутылку виски
“Белая лошадь”. - Пойдет? - Еще как пойдет! Хорошо, что не коньяк, добрый коньяк
сейчас редко встретишь! - со знанием дела, подтвердил я Олегу
.
В ларьке с нарезками я скромненько отошел в сторонку, оставив право выбора за
родственником. Все равно ему расплачиваться! Выбирал он придирчиво.
Отоварились нарезкой и длинной французской булкой.
Ну вот, еще бутылку воды возьмем, и - вперед! - предложил мой спутник. И,
стаканчики! - подсказал я ему. Задержались у киоска с водой. Мимо нас спешили
люди, и лишь, на открытой террасе кафе, поодаль, никто никуда не торопился. На
мгновение я позавидовал посетителям. Бутылку воды и два стаканчика,
пожалуйста! - обратился Олег к продавщице. Три стаканчика! - шепнул я ему. Три
стаканчика! - подтвердил Олег. Забрав покупки мы, теперь уже не спеша,
двинулись по знакомой дороге.
Слышал, у вас ректор поменялся? - обратился я к спутнику, показывая
осведомленность. Да, опять суета сует! - подтвердил он. - У тебя как? Что с
творчеством? Да, с творчеством, как раз, все в порядке. Публикуюсь в
русскоязычных изданиях. В основном, в интернете, но есть и на бумаге. Гонорары
только вот, копеечные! На них не проживешь!
Повезло нам с погодой в тот день! Стояли последние дни лета, ласково светило
солнце, еще зеленая листва тихо покачивалась на ветках высоких деревьев - наш
путь лежал мимо старого монастыря, через аллею. Мы шли, беседуя о всякой
всячине, и нас обгоняли спешащие по делам граждане. Хорошо, когда не надо
никуда торопиться! Зашли на территорию кладбища - и там показалось безлюдно
и тихо. По дороге встретилась клумба с желтым песком, и мы набрали в пакет
песку - пригодится! Вот и знакомое место! Достав еще один пакет, мы соорудили,
прямо на асфальте, импровизированный стол. Олег поставил стаканчики,
бутылки, я же, разломив французскую булку, сделал бутерброды с нарезкой.
Готово! Можно приступать к трапезе
!
Но, сперва еще песочком свежим не мешало бы посыпать землю вокруг. Заросла
уже земля, да и черная мраморная плита покрылась толстым слоем пыли. Давно
здесь никого не было! Вытащив белый платок, я бережно протер плиту, вырвал
сорняки. Порядок! Теперь, песочек! Вот тут, без лопаты не обойтись!
Шагах в тридцати от нас виднелась подсобка, а лопаты были прислонены к ее
стенке. Подожди! - бросил я Олегу, и направился за лопатой. Опять, все то же!
Каждый раз повторялась одна и та же картина! Стоило мне взяться за черенок,
как бог весть, откуда, появлялся служитель в униформе, и заботливо
интересовался, - куда это Вы лопату несете? Верну! - обычно отвечал я, не
вдаваясь в подробности.
Вот, и на этот раз, не успел я взяться за лопату, как словно из-под земли вырос
служитель, и обратился все с тем же вопросом, - куда это Вы лопату несете?
Верну! - по привычке ответил я и, не задерживаясь более, отправился к
поджидавшему поодаль, Олегу. По дороге прихватил еще лейку с водой -
несколько леек стояли у крана - тоже, пригодиться! Разровняв лопатой, песок и
полив водичкой плиту, полюбовался на работу - совсем другое дело! Вид
ухоженный, свежий, не то, что раньше! Вот теперь пора и наливать!
Олег открыл бутылку и разлил виски стаканчикам. Нам, грешным, хорошо так
плеснул, по половине. Третий стаканчик поставили на песочек - все, как
положено! Подняв свой стаканчик, он не стал спешить с речами, ждал моего
слова. Молодец, правильно поступил профессор. Я оценил это. Давай, Олег,
помянем старика, достойный был человек! - сказал я кратко. Светлая память! -
ответил он, и мы разом опрокинули, стаканчики, не чокаясь. Ах, хорошо пошла!
Подхватив свой бутерброд, я почти сразу проглотил его. Полстакана виски
ударило в голову, приятное тепло разлилось по всему телу.
Давненько не
испытывал подобных ощущений! На асфальте, на белом пакете лежала закуска,
стояли бутылки, нам никто не мешал, можно было не торопиться. Расслабились.
Поговорили немного о старике, оба отметили его порядочность и нетерпимость к
несправедливости. Все хотел отец, чтобы мы с братом держались друг друга, да
вот, не судьба! - раскрывал я подробности. О тебе уважительно отзывался! А, что
он сделал такого, Данила, почему не судьба, отчего ты так нетерпимо настроен? -
поинтересовался профессор. Как что? - я даже усмехнулся. Виски подействовало.
Сорвал куш братец, и соскочил! Безнаказанным пока что остался. Пока, что, -
повторил я медленно. Видя, что Олег ждет разъяснений, продолжил. Повесть я
написал об этом деле, закончил уже почти, отредактировать осталось только
. Скоро вынесу на всеобщее обозрение. Да брось ты! - воскликнул двоюродный
брат. Не трать силы попусту! Ничего, если на доброе дело, то сил не жалко! -
снова усмехнулся я. Конечно, виски подействовало! Дело не только в нем.
Мошенников сейчас хватает, и ты, как родственник, должен знать всю
подноготную дела. Так, слушай!
Рассказывал я коротенько, без лишних прикрас, в хронологическом порядке.
- Помоги, нужна твоя помощь! - обратился ко мне Данила в начале девяностых
годов. Предстоит работа с большими деньгами, а доверить ее посторонним людям
не могу - обманут! Бизнесом он уже тогда вовсю занимался. Как не помочь брату!
Работаем! Наладил он поставки меди из Саратова, и я начинаю торговать ею,
машинами, и все деньги передаю ему, не оставляя даже на карманные расходы.
Вот такие пачки долларовых купюр ходили! - тут я, раздвинув пальцы, показал,
какие пачки передавал брату
. Мало того, как директор фирмы - уже две девочки у
меня работали, беру в банке кредиты, и тоже передаю ему полностью. Он, то
никакой должности не занимал тогда
! Все передачи, передачи! Отец, кстати,
предупреждал уже тогда - бери с него проценты! Нет, не брал я с него никаких
процентов
! Ладно! Так вот, наступает пора сдавать отчеты, платить налоги, а тут
он мне и заявляет. А, знаешь, давай не будем сдавать отчеты, а то налоги большие
платить придется, а я сейчас большой участок земли покупаю, пионерлагерь там
находится. - Как так, не сдавать? Да так, бросим фирму, и все тут! Как будто, и не
было ее вовсе! У меня тогда выбор был небольшой - деньги то все забрал братец!
То есть, налоги он не заплатил, а землю на эти деньги купил. Любой юрист
подтвердит
, что покупка земли незаконна! Подельник у него в то время появился,
банкир, некто Мемелов. Тот еще гусь лапчатый! Давал дельные советы. Вот, на
пару с ним, братец с тех пор этим куском земли и владеет. Двести гектар, по
Новорижскому шоссе - немало
!
Как называлась та фирма? - поинтересовался Олег. Я ответил, как, а сам, не без
интереса озадачился, - зачем это ему понадобилось знать точное название фирмы?
Нужна пауза! Давай, лучше, выпьем еще по одной! - прервал я повествование.
Больно уж, аппетитно смотрелся бутерброд, лежащий на пакете
. - Конечно!
Наклонившись, Олег разлил “Белую лошадь” по стаканчикам, взялись за закуску, я
отщипнул кусочек
. - За старика! - Достойный был человек! Выпили. Помолчали
немного. Что же дальше? - поинтересовался собеседник
. Помедлив с ответом, я
отметил про себя, что погружаюсь в приятное состояние легкого опьянения.
-
Хорошо! Дальше я становлюсь директором охранного предприятия, а он
начинает работать с землей - переделывает пионерлагерь под личные нужды.
Школу перестроил под жилой дом, конюшню рядом возвел
, пруд углубил, ну и
прочие барские прелести позволил себе
. Деньги-то водились!
Не радовался он
моему приезду, разошлись мы в разные стороны, но по делам еще были связаны.
Дай мне пистолет! - просит он. Мне же и себя и поместье защищать надо, сам
понимаешь! - Понимаю!
Ну, хорошо, оформляю его охранником, выдаю ему
боевой пистолет, - тут я сделал подходящий жест рукой у пояса, как бы
демонстрируя оружие. Носи, на здоровье! Охраняй себя и имущество! Ладно! Так
он из моего пистолета в каком-то кабаке прострелил оппоненту ногу. Где, где это
произошло? - быстро поинтересовался Олег. Про себя я отметил снова, что
интересуют родственника всякие подробности, ох, интересуют
! Да там, в какой-то
деревне, в Шаховском районе! - и я широко провел рукой, показывая общее
направление.
Тут его, конечно, бросают в подвал, а я еду в район, встречаюсь с прокурором и
добиваюсь того, чтобы дело закрыли. Не сразу, конечно! Силы дополнительные
привлек. Ты же понимаешь, как сложно это было! - тут я поднял палец вверх,
напоминая, что разговор с прокурором - дело весьма серьезное! А, нарушений там
оказалось не мало! - добавил еще, с тоской. На момент применения оружия в
магазине всего пять патронов оказалось…, - тут я осекся, не желая больше
вдаваться в подробности. Так вот, ни слова благодарности я от него не услышал,
и затраты он мне не возместил
.
Вдалеке показалась полная женщина в униформе, внимательно посмотрела на
нас, но подходить не стала, собрала только
, демонстративно гремя, лейки у крана
и удалилась. Нам снова никто не мешал. Припомнив былое, я умолк, на минуту.
Слушаю-слушаю! - напомнил о себе Олег. Что же дальше? - Слушай, что дальше
произошло!
Дальше братец набирает в банке крупные долларовые кредиты, а возвращать их
не собирается, кидает людей, по обыкновению. Тогда, в середине девяностых
годов, такие номера еще проходили. Минуло какое-то время, и все кредиторы
начинают ломиться к нам со стариком в квартиру. Данила-то давно проживал
отдельно, в Митино, но свои данные давал по месту прописки, на старый адрес.
Снова весь удар пришлось принять на себя. Сколько раз приезжали бывшие
сотрудники милиции, работники службы безопасности банка - не сосчитать!
Все
опрашивали соседей, со мной вели доверительные беседы, все допытывались -
где им искать Данилу? Сдать его тогда было бы минутное дело, но не стал я этого
делать, еле отбился. Братец же, вообще не появился, и деньги все, до копеечки,
положил себе на карман.
Ладно! Минул еще год-другой. Тут меня начинает терзать налоговая полиция -
работала такая, сам знаешь. И, неспроста! Набил Данила морду какому-то банкиру,
и тот сдал его, с потрохами, налоговикам. Кстати, то, что банкиру морду набил -
это, как раз,
правильно! - не сдержался я от дельного замечания. Опять отбиваться
пришлось мне, и от налоговиков, и от службы безопасности банка. Благо, тогда
несколько десятков вооруженных бойцов под рукой имелось - представляешь,
какие забивались “стрелки”. Тут я сделал паузу, вновь припомнив былое.
Усмехнулся. Есть, что вспомнить! Может быть, еще добавить что-нибудь, для
полноты картины? Но, добавлять ничего не стал, а констатировал просто, - и тут,
я не дождался,
ни денег, ни благодарности. Очень печально!
Замолчав, я бросил взгляд на соседние захоронения. Солнечные лучи,
пробиваясь сквозь густую листву, играли на черных и белых мраморных плитах.
Весело так играли. С овалов на нас смотрели ученые, писатели, Герои Советского
Союза. Безмятежный щебет птиц доносился откуда-то сбоку. Грешным делом,
отметил про себя, что люблю бывать на кладбищах. Больно уж, разительный
контраст отмечаю всегда с живым миром. О душе озадачиваюсь. Ненадолго,
правда. Олег, тем временем, молча, плеснул виски по стаканчикам, и так же
молча, мы их опрокинули. Давненько я не пил “Белую лошадь”!
Не дожидаясь подсказки, продолжил свою речь
. - Прошли годы, и стал Данила
просить у старика деньги взаймы. То одну крупную сумму возьмет, то другую.
Вешал отцу лапшу всякую на уши - то он его в Черногорию свозит, то мясом
отборным завалит
- давал ему старик деньги, то на свинарник, то на коровник
.
Возвращал долги братец со скандалом, жаловался старик, ездить перестал к нему в
поместье. Зато, там прочно прописалась полупочтенная родня этой секретарши
Лобзиной, на которой братец
женился! - ту я скривился
, вроде как, от презрения
.
Подожди, а Данила был здесь? - заинтересовался Олег, поглядывая на плиту. Да
не было его здесь
, ты что, сам не видишь! - ответил я, устало. Его всегда мало
волновали родственные отношения, а уж, когда разбогател - тем более! Он и
фамилию переменил на Дефье, думаю, только затем, чтобы от старых грешков
спрятаться! Да, ладно! Ты слушай, что дальше!
Проходит еще время. Занемог старик
, совсем ослаб, с трудом ходить стал
, на
палочку все опирался
. Тут Данила и решил, что долги можно уже не возвращать.
Да ты же видел старика тогда - приезжал в гости к нам - помнишь? Олег никак не
отреагировал на эти слова, и я продолжил. Так вот, попросил он взаймы сначала
сто тысяч, потом еще двести. За последней суммой сына своего прислал, Гришу.
Отговаривал я тогда старика - не вернет он долг, обманет! Как не вернет! -
возмущался отец. Он же, обещал - через два месяца! Верил ему отец, но попросил,
все-таки взять расписку. Расписку сынок написал, как старик и велел. Старик
потом подолгу смотрел на нее, вот так, - тут я вытянул руку вперед, согнул ладонь,
и показал, как отец смотрел на расписку. Снова возникла пауза.
Мельком я взглянул на собеседника. Взгляд профессора стал жестким,
выражение лица суровым, но слушал он, молча, без комментариев и вопросов. И,
стоял неподвижно, замер на месте, хотя до этого переминался с ноги на ногу,
шутил даже
. Почему он ничего не спрашивает? - озадачился немного я. Не
комментирует, не выражает эмоций
! Впрочем, ему виднее!
Вздохнул глубоко, и
продолжил рассказ.
Так вот, минуло два месяца, полгода, год с тех пор, как Данила взял деньги, а от
него - ни слуху, ни духу! Обманул старика! Нашел, кого обманывать. Ты же хорошо
знал отца - жил он скромно. Я потом его вещи раздавал узбекам, дворникам, так
они нос воротили
, брать не хотели, возмущались - что ты нам старье предлагаешь!
Узбеки? - машинально
переспросил Олег, наконец, тронувшись с места. Сделав
насколько шагов туда-сюда, он снова замер на месте
. Узбеки! - подтвердил я
мстительно, припомнив, что и шкаф мой старый из общественного коридора они
до сих пор не вынесли, хотя и обещали. Подъехал бы он к отцу, поговорил бы с
ним - старик, глядишь, и согласился бы еще подождать. Так, нет! Привык кидать
всех подряд, и тут не смог остановиться! Мы надолго замолчали
. Зазвонил
мобильный телефон, звонила жена. Как вы там? - спросила она. - Нормально!
Привет тебе, от Олега. - И, ему передай привет! Жалею, что не могу быть с вами.
Привет тебе! - передал я родственнику. Устал я что-то, утомился рассказывать,
но продолжил.
- Сын его, Гриша, конечно, так и не появился, не позвонил, даже.
Нехорошо начал свой путь во взрослую жизнь молодой человек. Понятно, что
действовал он по указке своего папаши, но и своя голова на плечах имеется
! А
еще, на работу в МИД вроде, устраиваться собирался
! Ну, как же
, он ведь
международную Академию закончил! - подтвердил собеседник. Платное
отделение! - подумал я про себя, и закончил мысль, - нет, никогда уже Григорий
Дефье не займет мало-мальски значимого поста в МИДе. Рано или поздно,
коллеги узнают о его неблаговидном поступке, и отвернуться от него. Обман в
приличном обществе не прощают! Нехорошо! - тут даже я закачал головой,
демонстрируя свое негативное отношение
.
Давай, еще выпьем! - решительно предложил Олег. - А, давай! Подхватив
бутылку с асфальта, я плеснул остатки виски в пластиковые стаканчики. Олегу -
чуть больше. Выпили, не чокаясь. Попрошу тебя, если документы, какие от
старика остались, то сделай копии и передай их мне! - обратился с просьбой
двоюродный брат. Ты ведь, знаешь, что я над семейным архивом работаю! - и он
принялся рассказывать про то, что сделал за последнее время, и про то, что
собирается еще сделать в ближайшем будущем.
Пока профессор говорил, я кивал головой и не сводил глаз с длинной
французской булки в его руке. Не торопиться! Наелся уже, что ли? Ничего, если я
отщипну у тебя кусочек булки? - не сдержавшись, обратился я к нему и, не
дожидаясь согласия, оперативно отщипнул кусочек булки, прихватив и нарезку,
разумеется. А, ничего, ничего, - запоздало подтвердил собеседник. Я лишь,
закивал головой, старательно пережевывая добычу. Соскучился по деликатесам!
Простительно!
Понятно, обязательно передам тебе документы! - прожевав, согласился я, и
перешел к окончанию повествования
. Ну, а остальное тебе известно. В своей
подлости братец решил идти до конца. После смерти отца прислал юриста, и тот
объявил, что Данила Дефье подает свою долу в квартире, и предложил ее
выкупить мне
. Как наскребал требуемую сумму, как собирал документы - даже
рассказывать не буду! Набегался! Хорошо еще, что юрист тот, парень грамотный
оказался и покладистый, сделку провели относительно безболезненно. Хотя
конечно, и удовольствия оказалось мало - деньги в банковскую ячейку
закладывал
….
Вот потому и бедствую сейчас! Ну, да ничего! Как говаривал
Карлсон - дело то, житейское! Займусь переводами с венгерского,
репетиторством - проходил, уже! Так что, такие вот, дела, и никакого компромисса
не будет! - свернул я повествование.
Опубликую повесть, соберу его кредиторов -
а, с помощью интернета сделать это не трудно, и направлю их к нему в поместье, в
деревню Андреевское. Пусть вернет долги! А еще, разошлю по инстанциям, и
попрошу дать правовую оценку. Как член Союза писателей имею моральное
право. В Шаховском районе особенно, пусть, почитают! - и я усмехнулся
.
Вдалеке снова показалась женщина в спецовке. Она собрала стоящие у крана
лейки, и вопросительно посмотрела в нашу сторону. Подожди! - перебил
собеседника, я мигом! Подхватив лейку, быстрыми шагами я направился к
женщине. Возьмите, нам больше не надо, спасибо! - поблагодарил ее. Вам
спасибо! - ответила она и удалилась. Такими же быстрыми шагами я вернулся на
место.
Постояли, помолчали. Все было выпито, все сказано. Пойдем, что ли,
потихоньку, - предложил родственник. - Да, пора! Бросив прощальный взгляд на
мраморную плиту, мы медленными шагами направились по аллее к выходу.
Сколько новых захоронений добавилось за последнее время! Немало!
Снаружи дорога шла через парк. Нас обгоняли девушки, с книгами - по-
видимому, рядом находилось какое-то учебное заведение. Приятно смотреть на
девушек с учебниками! Так же медленно мы дошли до метро. Здесь народ уже
толпился. Кто-то стоял перед входом, кто-то спешил по своим делам.
Ты не торопишься? - обратился Олег. Может быть, зайдем куда-нибудь,
посидим, выпьем по чашке кофе, поговорим еще? Нет, извини, мне домой пора! - с
сожалением, отказался я. Другие дела ждут, день расписан! Здесь я, конечно,
немного переусердствовал. Какие могут быть дела после такой выпивки! Так
много я давно не пил. Ну да, повод то - особенный! Ничего, наверстаю потом, с
делами.
Зашли в метро. У касс стояла длинная очередь. Я пристроился, было, в конец,
но Олег увлек меня. Пойдем, пройдем по моему билету! - предложил он. - Не
откажусь! Прошли, встали на эскалатор.
Ты, все-таки, поосторожней действуй, сам ведь, принимал участие! - заботливо
предупредил мой спутник. Не торопясь с ответом, я усмехнулся и огляделся
вокруг. Эскалатор нес нас вниз, под землю, долгий был спуск. Редкие пассажиры
обгоняли нас, рекламные щиты на стенах радовали глаз картинами беззаботной
жизни. Я стоял на ступеньке без единого гроша в кармане, вернее, остались еще
копейки, сэкономленные на билете. Мельком взглянув на Олега, еще раз отметил
его импозантный вид
. И, ни в одном глазу! Серьезную школу прошел мой
двоюродный брат
, долго работал в Афганистане. Не мальчик! Невольно, но
профессор признал меня, как боевую единицу, хотя возможности мои
казались
нулевыми. Подумаешь, писатель!
Сколько нас с тобой осталось жить на белом свете? - задал ему вопрос и, не
дожидаясь ответа, сам же ответил на него. Лет тридцать, тридцать пять, и то - в
лучшем случае! Знаешь, пока мы с тобой еще крепкие мужчины, а вот отец ушел
уже в мир иной, и сказать слово осуждения уже не может. Значит, мне предстоит
постараться! Не осторожничать тут надо, а действовать, и очень решительно!
Олег ничего не ответил.
Сойдя с эскалатора, мы задержались внизу на минуту в вестибюле - расходиться
следовало в разные стороны. Задевая, нас обходили люди, наступила пора
прощаться. А, денег, извини, у меня и вправду сейчас нет! - объявил, на прощание
Олег. Да не бери в голову, я все понимаю! - последовал ответ. Откуда у рядового
профессора деньги! - тут, я даже засмеялся. Деньги сейчас у барыг, да и чинуши не
бедствуют! Ты, профессор, не намного богаче меня, писателя! Ну, это не совсем
так, не совсем так, - стал, было возражать Олег, но спорить уже было некогда.
Поток людей прибавился, а мы по-прежнему стояли на проходе
. Ладно, пока! - я
протянул Олегу руку. - Созвонимся! Обменявшись крепким рукопожатием, мы
разошлись в разные стороны.
На выходе из метро, крепкий парень, выходец с Кавказа, торговал разложенной
на ящиках кукурузой. Так захотелось кукурузой полакомиться на ужин, после всех
волнений! Все лучше, чем горсть изюма! А деньги-то, на обратную дорогу я
сэкономил! Вот, радость-то! На четвертый початок немного не хватает! - объявил
я продавцу. Бери четыре! - предложил он. Выбрав четыре самых крупных початка
я, довольный, отправился в путь. - Удачной торговли! От метро до дома - всего-то
полчаса хода! Зато
, дороге, выветрились остатки алкоголя.
Как Олег? - поинтересовалась дома жена. - Ничего, хорошо выглядит, выпили
только вот, крепко! Вечером, поедая сладкую кукурузу, и отвечая на вопросы
жены, я улыбался, и думал о том, что задачи, стоящие передо мной, непростые, но
понятные. Смотрел, краем глаза телевизор, а сам все возвращался в мыслях к
разговору с моложавым профессором там, у черной мраморной плиты, на которой
золотыми буквами были выгравированы имена моих родителей.
|
|
***
На лодке плыли по Днестру,
На старой просмоленной лодке.
И радовались, как находке,
Вдали мелькнувшему костру.
В тумане млечном, поутру,
Чуть слышным скрежетом уключин,
Рыбацким счастьем, плеском щучьим
Несло нас, сонных, по Днестру.
И свешивалась вниз рука,
В воде встречались две ладони.
И отражений было - двое.
В одно сливала их река.
Исполненные тишины,
Плывем в пространстве беспредельном.
Еще не смыл бросок волны
Набросок жизни акварельный.
Из цикла «Детские радости»
СЕКРЕТ
Вырыть ямку.
Дно выстлать золотой
или серебряной фольгой
от конфеты.
На ней разложить сокровища -
молочный зуб,
обкатанную морем гальку,
сломанный перочинный ножик,
высохшего жука.
Сверху накрыть осколком стекла,
по краям присыпать землей.
И потом безуспешно искать это место
двадцать, и тридцать, и сорок лет.
***
Без трагедий взрослеть невозможно.
Все так сложно и ложно, тревожно.
И любовь без ответа,
и ночь без просвета,
и пусто в кармане,
и больно в гортани,
где набухают миндалины
и стихи без размера и рифмы.
Потом придет черед житейской драмы:
быт, дети, служба, тайные сто граммов,
измена, слезы, неотложки вызов,
все хорошо, родная, телевизор.
А старость - это повод посмеяться
над всеми и, конечно, над собой.
Уже, по сути, нечего бояться
и незачем клониться пред судьбой.
И это есть та самая свобода,
на поиски которой тратил годы.
Итог порой талантливее жизни.
Всего две даты в этом афоризме.
* * *
Старый дом литературы,
Мой очаг и окоем,
На узлах макулатуры
Я сижу в углу твоем.
Собираясь в путь недальний,
Ни жива и ни мертва,
Продолжаю машинально
На полу чертить слова.
Опустеют эти стены,
Да и я махну крылом
И забуду постепенно
Дом, назначенный на слом.
Но порой мне будут сниться
Там, в неведомой дали,
Пожелтевшие страницы
И каракули в пыли.
ЗЕМФИРА
Остра, как нож, цыганская тоска,
Но спрятана под сумрачное веко.
Лепешку рвешь на равных два куска:
Придет иль не придет она, Алеко?
Цыганское колышется тряпье,
Кибитки уплывают из долины,
Косится и ушами конь прядет,
Мотая челкой спутанной и длинной.
Ты пьешь вино, но зелен виноград,
И терпкий привкус небо с нёбом сводит.
Она уходит - не глядит назад,
Плывут кибитки - и она уходит.
Не крикнуть! Жуй лепёшку, коль не люб!..
За ней - цыган потряхивает чубом.
В последний раз блеснут на солнце зубы -
Она монету пробует на зуб.
НАКАНУНЕ РОЖДЕСТВА
Накануне Рождества
от сиротства до родства -
только шаг через порог,
только прыг через сугроб.
Земляной утоптан пол,
по соседству дышит вол
и шуршит солома.
Пахнет дымом. Домом.
И младенец спит пока
сладкой каплей молока,
почкой нераскрытой,
буковкой иврита.
В небесах звезда мерцает,
за собой ведет волхвов,
но еще не предвещает
техногенных катастроф.
ТОЧКА ВОЗВРАТА
Отпускаю
за тридевять, за океан,
в холодную пасть
самолета.
Держу улыбку
зубами тяжелоатлета,
чтоб не упасть.
Пока посиневшим ртом
воздух родимый ловишь,
девочка с рюкзачком
уходит в сказочный лес,
полный чудес и чудовищ.
Ау, ты всегда вернуться
можешь сюда, где я
торчу соляным столбом,
каменной бабой,
помертвев от разлуки.
Развей злые чары,
наполни мне руки,
скажи МАМА,
пускай
по скайпу.
ВРЕМЯ ВЕЧЕРНЕГО ЧАЯ
Время вечернего чая.
Лампа над круглым столом
Светится, обозначая
Грань между злом и добром.
Что-то есть дачное в этом
Чае, веранде, окне.
В круге, очерченном светом,
В мраке, оставленном вне.
Кто я? Всего лишь прохожий,
Что из тумана возник,
Сам с привидением схожий
И ослепленный на миг.
Вечно взыскующий дома,
Прибывший издалека,
К этому сну золотому
Я притулился слегка.
Время от времени надо
Помнить о персти земной.
Чай, и окно, и веранда
Пусть остаются со мной.
Что ж, побреду бездорожьем,
Грея в груди пустоту.
Больше я вас не тревожу
И ухожу в темноту.
ПРОЩАНИЕ
Льву Гольдбергу
От берега утлую лодку
теченьем относит всё дальше,
и я уже не различаю,
где слёзы мои, где вода.
а ты, словно маленький мальчик,
вцепился руками в борта.
Все мелкие наши обиды
уже не имеют значенья
пред этой бессрочной разлукой
и вечной ее глубиной.
Твою погребальную лодку
всё дальше уносит теченьем
и серые клочья тумана
смыкают покров надо мной.
ТОЛЬКО НАУЧИШЬСЯ
Зря меня мучили школьные прописи,
перышки канули в лету
вместе с чернильницами-непроливайками.
Не с кем поговорить
о достоинствах примуса
по сравнению с керогазом.
Не пригодилось искусство
грациозно покачивать бедрами
с полными ведрами
от колонки до дома.
Некогда насладиться
неторопливой прогулкой:
маленький город
разросся
и переполнен транспортом.
Мир меняется
-
слишком быстро
выросли дети
и упорхнули
.
И не у кого спросить,
почему, только научишься жить,
пора собираться.
ПУСТЫМИ ОКНАМИ
Сане Бодягину
Пустыми окнами зияет синагога.
А там, внутри, разросся целый сад,
Похож на райский, разве что без Бога,
Чей сын распят две тыщи лет назад.
Еврейский мальчик с карими глазами,
В полемике оспоривший Отца,
Так безупречно выдержал экзамен -
До «
amen», до Голгофы, до конца.
Над этой плотью мир уже не властен.
Когда бы знали наши сыновья,
Как сердце разрывается на части
И не заштопать рваные края.
О горе, горе, горестная встряска,
Грохочет в небе вешняя гроза.
А что за праздник, Песах или Пасха,
Не помнит ни дождинка, ни слеза.
Из уст скорбящих не дождешься слова.
В пространстве и во времени один,
Над райским садом плачет Иегова,
Чей дом разрушен и потерян Сын.
ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Всех сегодня я простила,
Всех, кто прав, кто виноват.
Низко голову склонила
И прощенья попросила.
Ты меня прощаешь, брат?
И в ладу с собой, не споря,
Вышла ночью в чисто поле,
Где во тьме гудят столбы.
Я не выбираю доли,
Хлеба, родины, судьбы. |
|
|
|
|
|
1. Евгения Бильченко Монолог Дон ...
