ПАМЯТИ А. А.
А я еще при ней
Успел во мгле родиться,
И в сумерках теней
Внимал ее страницам.
Невнятны, плыли дни,
И зеленью пестрели
Небесные огни,
И на ветру седели,
До мартовских глубин,
Где бездна разгоралась,
И лебединый клин
Впитал заката алость.
СЛОВЕСНИК
Идея или нет - не знаю,
преследовала с детских лет меня -
читать слова наоборот,
бывало, с бабушкой идем в молочный,
с бидоном трехлитровым,
мой мозг уж занят - "околом"! -
сладчайшей пыткой.
И Шариков любил, в период становленья в человека,
вот так же выворачивать слова.
"Главрыбы" вместо молвил "абырвалг".
Откуда нам нелепое наследство
играть в слова, придумыва их?
Неужто требует их стих?
А бытовая речь подавно таровата,
мелькнет веселый оборотец - и довольно.
Взаимораскрываясь и мерцая,
по воле неба срощены слова
в единое, предвоплощая третий смысл,
еще не явленный доселе никому...
А может я неправ? И наш язык - осколки
когда-то разобщенного наречья,
плывущего в тысячелетьях,
стучащегося рыбою окаменелой
в пробелы, паузы, и предстоянье
неведомому смыслозвуку? Отметаем
сторонний смысл в писанья обедненных,
чьих литер тень коленопреклоненна -
сиявших букв, праязыка святого,
недосягаемо, бездонно слово
для дышащих асфальтом ради хлеба,
томимых придыханием Эреба,
не ведающих жизни в вечном Риме,
не слову доверяющих - цифири.
И входят в мир томящие, извне,
слова о неоткрытой глубине,
запоминай их, множь, не верь уставшим,
средь новых слов в безверии пропавшим.
Нанизаны на ось земли слова,
нетленную - по воле естества
отпущенного в сумерках предмета,
в нем зашифрован код и воля света,
Глагола, воскрешаемого свыше,
в его зиянии мы легче дышим.
***
Мы скреплены ладонями в толпе,
Она разъять стремится наши души,
А мы стоим на облачной тропе
И в зеркало глядимся простодушно.
Там купола, машины, дерева,
Сквозные тени и пролёт невинных
Забытых душ, и плещется молва,
Не в силах запятнать картин старинных,
В запасниках сокрытых от обид,
И ветер вдруг срывается с обрыва,
Раскачивает бездну, и велит
Друг к другу прижиматься сиротливо.
Покорны духу, заслонясь от зла,
Два ангела меняются судьбою,
А на земле смятенье и зола,
И фонари пред явью голубою.
***
Мы с Моцартом по Невскому прошлись,
Он улыбался людям и машинам,
Сказал, что музыка наполнит жизнь,
И все проблемы в мире разрешимы.
Потом сыграл мелодию одну
На клавесине облачного света,
Преобразив невзрачную весну,
И все дома под колоннадой ветра,
С вершины устремленного, как дух.
- А что Сальери? - я спросил неловко.
- Сальери? Он теперь мятежный слух... -
И озарил сознание ребенка,
Открыв ему поток тончайших струн,
Где камертоном - шпиль Адмиралтейства.
И Моцарт - весел, зачарован, юн,
Слагал симфонию про гений и злодейство.
ЛОЖЕ ВНЕВИЗМА
..."Он основатель темного вневизма,
Чьи ритмы отличает непонятность", -
Сказал Вергилий, к Данте наклонившись,
И тот задумался, как в песне третьей,
Не помню, из "Чистилища" иль "Ада"?
И дале мы пошли, и ужас ломкий,
Казалось, обратит меня в ничтожость,
Летели чрез меня века, эпохи,
Планеты, люди, петли, гекатомбы,
Шекспир, Троянский конь, Шахерезада,
Темнели лики спутников моих,
Пока мы не приблизись к холму,
Вдруг оживилось небо, буря стихла,
Лишь облака надменные мерцали,
Бездонные слова приотворяя...
Но вдруг они оставили меня,
Кивнув едва заметно на прощанье,
Я с той поры уже не человек,
И тщетно осознать себя пытаюсь,
Как отраженье и его подобье,
Что никогда не встретяся в одном,
Кентавре, лицедее иль пророке,
И памятник неведенью глубокий
Пророс в меня, и в глубь иного дня,
Изнанка дерзновения смущает,
В ней слезы, руки тянущие к солнцу,
Когда бы не земная сторона,
И я б шагнул в немытое оконце,
Оставив здесь загустевать вина
Блаженного - бутыль в ночи до срока.
И вправду ль безымянная волна
Доносит нам от некого предела
То, чем иная будущность вольна?
"Вневизм, вневизм", - твержу во тьме без тела,
И проступает жизни глубина.
ХРИСТОС НАД ЛЕТОЙ
Кто в рай отправится, кто в ад?
Гляжу окрест в толпе прохожих,
Отставлен будет маскарад,
И вместо лиц предстанут рожи.
И лики - неуместных, тех,
Кто был изгоем в карнавале,
Не разделяя зверский смех
Беснующихся на канале,
Где Леты медленна вода -
Но сменится рекой проточной,
Одних вбирая без следа,
Иным даруя сон бессрочный.
Вот запоздалый катерок,
Нырнёт под мост перед закатом,
И гул прокатится, высок,
Ко всем - казнящим и распятым.
ТОЛМАЧ
Когда ждёшь человека, то мелькнёт
в толпе его двойник, похожий
повадками, и ростом, и глазами, - так я ожидал
на входе в "Маяковскую", в час пик
хромого и косого человека...
Поэта башмаки, расставленные в стороны,
натерты счастья ради, золотые.
Но где ж он, черт его побрал бы...
Звенят минуты, и толпа гудит.
Вот хром один, за ним же припадает
уж на другую ногу... Тот или не тот?
Сивилл Лоскутский - переводчик,
толмач, интерпретатор, дирижер,
но разве дьявол должен быть прекрасен?
Нечистой силе я не судия.
Он опоздал, прощенья просит,
заходим в привокзальное кафе,
садится, подбирая ногу,
с копытцем, искривленную,
косясь на зал зрачком овальным,
кошачий блеск в нем плотоядный,
другой же глаз - земного человека.
- Я бесовщину не перевожу, -
Так сразу и сказал, надувши губы,
пока я рукопись раскладывал пред ним, -
как он узнал, что щекотливость есть
в самом предмете, о котором
написан фолиант на иностранном,
забытом языке?
Садилась муха на пирожное.
Глядел мой собеседник в точку
сквозную, над моим плечом,
и там ему мерцало нечто,
где отражалась подоплека
и встречи нашей, и ее финал,
и то, что не оформлено в сознанье.
И вот, легко воздохнув, он разрешил
томительную паузу вопросом,
где был ответ его - подсказка мне:
- Какой сегодня день от века,
не обозначенного в миражах
календарей, всех сущих? Пятница ли?
- Да, пятница, прекрасный день недели,
Венерой управляем, день любви.
- Пожалуй, я возьмусь за перевод... -
он молвил, и внезапно посветлело,
да, полегчало будто в атмосфере,
наполнилось кафе вечерним солнцем,
и оживились разговоры
склонившихся над бедною едой.
Мы о цене едва договорились,
и третью часть он получил авансом.
С тех пор прошло столетье или больше,
а может быть, вчера случилась встреча?
Перебираю в памяти под вечер,
как выглядел на дьявола похожий
толмач, интерпретатор, дирижёр, -
мне кажется, он каторжник и вор,
не постарел - но даже стал моложе,
быть может, не раскаявшись с тех пор.
Порой мелькнет в толпе хромой прохожий,
и рукопись восходит на костёр...
Я помню его пальцев дрожь -
и взгляд, косой, наискосок
и наискось, обочь всего -
в уме он перевел уже, едва увидев стопку
бумаги отпечатанной,
на языке, для нас непостижимом.
Мне кажется, что я читаю
переведенные им буквы,
когда проваливаюсь в сон особый,
мир подлинный, прекрасный, образцовый
в моем сознанье воплощается -
но здесь его не передать.
Таков он был - мистерий переводчик,
безумства толкователь, дух извне.
А в том кафе - тоска по глубине
осталась средь немотствующих, прочих.
А дальше - жизнь. Тире. И снова - прочерк,
незримый почерк, вдруг открытый мне.
ШОРОХ И...
С шорохом смешай меня,
С переливами блаженных
Отражений фонаря
На кирпично-красных стенах,
Зыбких в мареве глухом;
Весть кочующих пророков,
Обретенная на том
Свете - ждет на этом сроков.
А пока ночь - полынья,
Лед небес темно-зеленых,
И по ней душа моя
Учит азбуку влюбленных.
В пустоту и миражи
Ветка тихо отвечает:
"Зазеркалью подскажи
Не томить мои печали,
Перелистывая крик
Занося в таимый свиток".
Вспоминающий приник
К волхвованию улиток.
