2. Валентин Баюканский.ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ЖИТЬ С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИЯ
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ЖИТЬ С ОТКРЫТЫМИ  ГЛАЗАМИЯ
 хотел видеть основу и подкладку всех вещей.
М.К.Чюрленис,  литовский  художник 
и композитор   
Когда мне было шестнадцать лет, я неожиданно для себя открыл  удивительного  художника, чье творчество меня заворожило и продолжает  волновать, несмотря на то, что  прошло уже несколько десятилетий. 
Трудно поверить, что литовский художник Микалоюс Константинас  Чюрленис не  наш современник, а человек, который жил и творил более  ста лет  назад. Такое ощущение,  что его картины написаны сегодня - так  свежи краски и  так интересны и современны  сюжеты. К тому же  живописные работы Чюрлениса  привлекают неведомой энергетикой,  излучающей таинственные мелодии.  Кажется, что они - узоры бескрайних  космических  глубин: таинственно мерцают,  переливаясь различными  тонами и звуками. И лишь когда  узнаешь, что Чюрленис  был не только  художником, но и композитором, становится  понятной особая  связь цвета  и музыки, пронизывающая его произведения. Об этом в свое  время  сказал  критик Н.Н. Брешко-Брешковский:  
«Его музыкальностью и объясняется отчасти его мистическое,  туманное  творчество. Видишь сразу перед собой художника, привыкшего  грезить звуками.  Представляется, что из этого Чурляниса может  выработаться самобытный  художник. Даже теперь, на заре своей  деятельности, он совершенно самобытен,  никому  не подражает,  прокладывая собственную дорогу». 
Мое «знакомство» с Чюрленисом произошло необычным образом. В  1975  году нас -  группу студентов лаковой миниатюры привезли в Москву,  в  Третьяковскую галерею,  чтобы мы смогли познакомиться не только с  лучшими  образцами светской живописи, но и  с шедеврами русской  иконописи. Когда  продолжительная экскурсия подходила к концу,  наши  педагоги посоветовали:  «Сейчас идет выставка литовского художника  Чюрлениса,  можете посмотреть, так  как его работы экспонируются крайне  редко». Мы были уже  порядком уставшими,  и возможность посмотреть  картины какого-то неизвестного нам  художника не  вызвала особого  воодушевления, но мы все-таки решили мельком взглянуть. 
Я бегло переводил свой взор от одной картины живописца к другой,  как  вдруг  обратил внимание на человека, который разглядывал полотно  Чюрлениса с  таким  интересом, что, казалось, этот зритель никого и ничего  вокруг не замечает.  «На публику  играет» - подумал я. Взглянул на картину  и, не найдя в ней ничего  интересного, пошел  дальше. Пройдя метров пять,  почувствовал, что какая-то  неведомая сила заставила  остановиться и  повернуть назад. Посмотрел на картину  еще раз и… уже не мог оторвать  от  нее взгляда. Казалось, что эта работа ожила и  стала излучать какой-то  таинственный  звук. Мы стояли с этим человеком вдвоем  и не желали  расставаться с подаренной нам  Чюрленисом тайной. Через несколько   минут прибежали мои товарищи: «Давай быстрее  на выход, тебя одного  ждем».
Приехав домой, я стал спрашивать об этом художнике своих  знакомых, но  многие  тогда о нем ничего не слышали. Интернета в то  время не было, а найти  что-то необычное  и редкое в библиотеках было  непросто. Однако меня ожидало  очередное удивление -  Чюрленис  оказался любимым художником Тамары  Александровны Поздняковой,  моего  преподавателя в художественной изостудии,  чей авторитет для меня  был тогда  непререкаем. Когда она узнала, что я очарован  его работами, то,  помолчав немного,  произнесла:
- Это хорошо, что ты разглядел Чюрлениса - он художник особый. У  меня  есть  альбом с его работами, и я тебе их покажу. 
Рассматривая репродукции, обратил внимание на необычные  названия  картин.  «Музыка леса»,  «Соната Солнца. Скерцо». «Соната  весны. Анданте»,  «Соната лета.  Скерцо», «Соната весны. Финале»,  «Соната пирамид. Аллегро»,  «Соната звезд. Аллегро» -  все это говорило о  том, что он профессионально  разбирался в музыке. Так и оказалось. 
РАСКРАШЕННЫЕ ЗВУКАМИ ХОЛСТЫ 
Но прежде чем рассказать биографию Чюрлениса, поделюсь  небольшим  воспоминанием. После того как я более полно познакомился с  творчеством этого  художника, Литва стала ассоциироваться у меня в  первую очередь именно с ним.  В 1987  году меня вместе с сослуживцем  Валерием Пупиным послали в Вильнюс  на  Международный конкурс  рекламы «Янтарная осень». Несмотря на то, что нас  там  ожидали  необычные приключения, мне эта поездка запомнилась другим. Во- первых,  ощущением от самой Литвы. В то время ходило много слухов о литовцах  как о  националистах, враждебно настроенных к русским. Оказалось, что  это не  так. Я  столкнулся с порядочными, культурными людьми,  уважающими не только  себя, но и  других. 
Во-вторых, зайдя в один из вильнюсских книжных магазинов, я, к  своей  радости,  увидел книгу о Чюрленисе. Стоила она по тем временам  двадцать  рублей, лишних денег у  меня не было, а посмотреть ее не  получилось.  Продавщица сказала: «Книга дорогая, если  будете брать,  открою», так как она была  запечатана в целлофановый конверт. Купить ее я  не отважился и до сих пор  жалею.
Возвращаясь к Чюрленису, отмечу: еще в семилетнем возрасте он знал  нотную  грамоту и играл с листа. В тринадцать, обучаясь в оркестровой  школе  князя Михала  Огинского, начал играть на флейте и пытался  сочинять музыку.  Через несколько лет он с  отличием окончил  музыкальный институт в Варшаве, где  сочинял каноны, фуги,  прелюдии,  зарекомендовав себя профессиональным  композитором. В 1900-1901 годах  он  создает симфоническую поэму «В лесу».  Говорят, что с этого  произведения началась  история литовской  профессиональной музыки, и  оно до сих пор считается одним из  лучших  достижений литовских  композиторов.
Приехав в Германию, Чюрленис продолжил учение, поступив в  Лейпцигскую  консерваторию. Там молодой композитор впервые начинает  заниматься живописью и,  окончив это известное заведение, поступает в  Варшавскую школу изящных искусств. В  1905 году он принимает участие в  первой  ежегодной выставке Варшавской  художественной школы, а через  несколько лет  экспонирует свои работы на Первой  литовской  художественной выставке.
 В это время Микалоюс пишет брату: 
«К живописи у меня еще большая тяга, чем прежде, я должен стать  художником.  Одновременно я буду продолжать заниматься музыкой и  займусь  еще другими делами.  Хватило бы только здоровья, а я бы все шел  и шел вперед!»
Оказавшись в Петербурге, Чюрленис продолжает сочинять музыку и  пишет  свои  самые значительные картины. Такие яркие представители  русской  творческой  интеллигенции, как Бенуа, Бакст, Добужинский,  Сомов, Лансере и  Маковский не только  заинтересовались творчеством  молодого литовского  художника, но и активно взяли того  под свое  покровительство. Чюрлениса  пригласили принять участие в выставке  Союза  русских художников, однако  признание коллег мало что изменило в  материальном плане -  как и прежде, денег  у художника почти не было, а  ему нужно было оплачивать небольшую  полутемную комнатку, где он  ютился, и зарабатывать на кусок хлеба. От  постоянного  нервного и  физического перенапряжения у Чюрлениса начинают  проявляться  приступы  душевного заболевания. 
Его все чаще и чаще посещают усталость и разочарование,  отпечатываясь в  сознании  мрачными тонами и жесткими линиями,  которые он переносит на свои  холсты.
«Тоска», «Весть», «Фантазия» (Демон), «Летит черная беда»,  «Литовское  кладбище»,  «Прелюд витязя», «Жемайтийские придорожные  распятия», «Сельское  кладбище»,  «Баллада о черном солнце», «Молнии»,  «Пяркунас» - названия и  сюжеты этих картин  наглядно отражают его  физическое и душевное состояние. 
В конце 1909 года Чюрленису приснился страшный сон, который  произвел  на него  удручающее впечатление. Микалоюс настолько был  подавлен увиденным,  что до конца  жизни находился под тягостным  впечатлением. 
«Я видел страшный сон,  - записал художник в своем альбоме.  Была  черная  ночь,  лил, хлестал ливень. Вокруг пустота, темно-серая земля.  Ливень меня  страшил, хотелось  бежать, скрыться, но ноги вязли в грязи,  несмотря на то,  что в каждый шаг я  вкладывал все силы. Ливень  усиливался, а с ним и мой страх.  Хотелось кричать, звать на  помощь, но  струи холодной воды заливали горло.  Вдруг сверкнула безумная мысль: все  на  земле, все города, деревни, избы, костелы,  леса, башни, поля, горы  все  затопила вода.  Люди ничего об этом не знают.  Сейчас ночь. В избах,  дворцах, виллах, гостиницах  преспокойно спят люди. Спят  глубоким сном,  но ведь это утопленники».
После этого видения художник уходит в глубокую депрессию и уже  почти  перестает  ощущать радость и красоту земного бытия. Сознание  Чюрлениса  начинает растворяться в  мире потусторонних теней, готовясь к  переходу в  пространство безмолвия. 
Художник все чаще и чаще возвращается к мысли, которую уже  однажды  озвучил в  своем «Псалме»:
«Господи! Молю тебя: озари путь мой, ибо сокрыт он от меня.
Возглавил я шествие наше и знаю, что другие тоже пойдут за мной -  лишь  бы не  путями окольными.
Темными лесами блуждали мы, миновали долины и поля возделанные,  и было  шествие наше длиною в вечность».
Узнав о его болезни, жена забирает Чюрлениса из Петербурга и  привозит  супруга в  Друскининкай, а потом в Варшаву, где художника  помещают в клинику  для  душевнобольных. Через год, так и не  оправившись от заболевания, Чюрленис  умирает. 
После смерти художника его имя, как это часто бывает, становится  весьма  известным. Выставки работ литовского мистика сменяют одна  другую. В 1918 году   правительство Литвы причисляет картины Чюрлениса  к «творениям гениев  человеческой  мысли».
В 1975 году в честь столетия художника в СССР была выпущена  почтовая  марка, а в  1985 году по заказу Гостелерадио СССР Литовская  киностудия сняла  фильм,  посвященный М.К. Чюрленису. Вступительное  слово о выдающемся  представителе  литовской культуры изящно озвучил  знаток творчества  знаменитого земляка профессор  Витаутас Ландсбергис,  ставший впоследствии  политиком и Председателем Сейма  Литовской  Республики. В этой ленте не было  привычных утверждений о  преимуществах  социализма и о важной роли  коммунистической партии в  сфере культуры, хотя  подобными тезисами тогда  сопровождалось  большинство кинематографических  произведений. Авторы  намеренно  сделали акцент на музыке и картинах Чюрлениса,  которые органично  дополняли друг друга, создавали своеобразную цветозвуковую балладу  о  художнике-мечтателе. К сожалению, режиссер фильма, несмотря на  интересную, и  не  обремененную идейными догматами подачу  художественную материала, все- таки не смог  (скорее всего, ему просто не  позволили) показать Чюрлениса  серьезным мыслителем- космогонистом,  которого волновали не только  утонченная красота литовской природы и  события повседневной жизни, но еще и  грядущая судьба всего  человечества.    
ОН СЛИШКОМ МНОГО ЗНАЛ
Рассказ об этом удивительном человеке будет неполным, если только  ограничиться  тем, что он известен как профессиональный композитор и  талантливый художник.  Чюрленис еще был ясновидцем, который  заглядывал в  космическое Зазеркалье, и ему  открывались тайны  мироздания. Его сознание  путешествовало по всевозможным мирам,  и  многое, что он там видел, отражалось  в музыке и живописи в виде  многочисленных  символов. 
«Я путешествую по далеким горизонтам взращенного в себе мира»,  -  писал  жене  Чюрленис. Однако то, что окружало его в повседневной  жизни, не могло не  печалить. Он  не мог до конца понять, почему,  произнося прекрасные,  правильные слова, люди живут  не по совести:  врут, воруют, убивают, унижают  себе подобных. 
Чюрленис прекрасно понимал, что не в силах исправить  существующие  нравы и  законы, поэтому пытался отыскать в галактических  далях страну  беззаботного и  безбрежного счастья, в которой будет хорошо  не только ему, но и  близким ему людям: 
Я полечу в очень далекие миры,
в края вечной красоты, солнца и сказки,
фантазии, в зачарованную страну,
самую прекрасную на земле. И буду
долго, долго смотреть на все,
чтоб ты обо всем прочитала в моих глазах...
Однако, судя по его картинам, и в космическом пространстве было не  все так  просто.  Обнаруженные миры жили по своим законам, и на судьбы  людей там  смотрели по- разному.
«Истина», «Сотворение мира», «Рекс»… Эти и другие полотна  художника -  хроника,  тайнопись запредельного мира, послание землянам  из потусторонних  галактик. Создается  впечатление, что Чюрленис многие  сюжеты своих работ не  придумывал, а, заглянув в  иную реальность,  тщательно сканировал внутренним  взором и потом, переосмыслив  увиденное и закодировав в символы собственных  ощущений, переносил на  холсты. И то,  что он лицезрел в своих «путешествиях»,  могло ужаснуть не  только его, человека с  ранимой душой, но и многих людей с  устойчивой  психикой. Предчувствие страшных  войн и революций (наступивших  вскоре после смерти художника), нежелание  большинства людей жить в  мире и  всепрощении, неисправимая жажда власти и  обладания  материальными благами  взамен духовных сокровищ, неумение землян  осознать  Гармонию космического  мироздания - все это тяготило  Микалоюса, заставляло  усомниться в собственной  надежде на  просветление человечества. Недаром первый  биограф художника Б.А.  Леман писал:
«Мы можем лишь едва угадывать первоначальный ужас, что  принесло  Чурлянису  (Чюрленису) все более раскрывающееся ясновидение,  приведшее его  впоследствии к  созданию «Рая», где он вновь, хотя и по- новому, говорит о том,  что некогда видели  Филиппо Липпи и Фра Беато  Анджелико. Он слишком ясно  видел и слишком много знал…»
Тем не менее Чюрленис всегда пытался разглядеть в людях достойную  и  благородную основу. 
«Много узнал новых людей и с удовольствием вижу вокруг, что в  людях  больше  достоинств, чем недостатков. Сердитый человек мне  кажется  отклонением от нормы  и очень интересным феноменом, словно  опутанным  ошибочной идеей», - делился  сокровенными размышлениями с  женой художник. 
Сам Чюрленис в общении с другими вел себя скромно. Обладая  гипнотическими  способностями и замечая, что те огорчают и пугают  людей,  старался их не применять.
Его бывшая ученица Галина Вольман так говорила о Чюрленисе: 
«Когда он был с нами, все мы были лучше. Рядом с ним не могло быть  ни  плохого  человека, ни злых чувств. Он разливал вокруг себя какой-то  свет.  Каждый стремился  стать лучше».
Чюрленису открывались жуткие апокалипсические видения, а он все- таки  жаждал,  чтобы человек смотрел на мир таким же чистым взглядом  ребенка, каким  обладал он сам.
«Я шел один, - писал жене художник.  - Ночь светлая. Настроение  тоже  просветленное. Небо окутано зеленоватым туманом. Кое-где  звезда, будто  заблудившаяся, попавшая в сети мушка, трепещет  золотыми крылышками, а в  самом  центре луна-паук смотрит  значительным, мигающим большим глазом. И  все происходит  в какой-то  священной тишине. Дальнейший путь был еще  прекраснее. Луна  закатилась и  ярко засверкали звезды, чудеснейшая часть  небосвода:  Орион, Плеяды, Сириус... В  подобные мгновения хорошо забыть,  откуда  ты и куда идешь, как тебя зовут,  и смотреть на все глазами ребенка. А  когда это кончается и  приходишь в себя,  становится жаль, что так  давно уже  живешь, так много пережил... Если бы можно  было жить  так, с постоянно  раскрытыми глазами на все, что прекрасно». 
Кстати, имевший литовские корни художник Добужинский, первым  поддержавший в  Петербурге Чюрлениса, в своих записях отмечает, что у  того -  «необыкновенно голубые  трагические глаза».
Микалоюс пытался своим творчеством помочь тем, кто жаждет  духовных  истин.  Однако чтобы понять закодированные в полотнах знаки  и символы,  необходимо серьезно  потрудиться. Многие работы Чюрленис  специально  превращал в духовно- интеллектуальные шарады, и для того  чтобы их прочитать,  нужно слой за слоем снимать  маскировку, созданную  художником. И только  проделав такую кропотливую работу, можно  продвинуться вперед. Именно  поэтому Чюрленис никогда не разъяснял  сюжеты  собственных картин. Чудеса  приходят к тем, кто в них верит, и  Микалоюс стремился  найти зрителей, которые  станут для него «своими».  И лишь тогда он сможет доверить  знание, позволяющее  им стать  обладателями духовных тайн и мистических переживаний.  
Правда, подобную осторожность художника Александр Скрябин не  смог  оценить. 
«Странные, галлюцинаторные сновидения-картины этого  художника его  захватили, - вспоминает Сабанеев, -  но все-таки что-то в  нем было неприемлемо  для  А.Н. «Он несколько слишком призрачен, -  говорил потом А.Н. - в нем нет  настоящей силы,  он не хочет, чтобы его  сон стал реальностью ».
Скрябину было невдомек, что художник соприкасался с реальным  окружающим  миром гораздо плотнее, чем он. Чюрленис старался помочь  своим  близким, хотя самому  часто приходилось элементарно голодать. Он  просто не мог  и не хотел воевать на многих  направлениях, прекрасно  осознавая, что времени  для физического существования у него  уже  остается в обрез. Свои мысли и  чувства Чюрленис старательно упаковывал  для  будущих поколений. 
Он запечатлевал на холстах непрерывное течение Времени. В  ритмичности  линий  (и лучей), летящих по небу облаках (и птицах),  мерцающих звездах (и  огнях) - его  напоминание о непостижимой  сущности Вечности. Иногда Чюрленис- философ изнемогал  от собственных  размышлений и разочаровывался от  невозможности постигнуть тайны  Бытия. Тогда на его холстах появлялись  пессимистические сюжеты вечного  покоя,  вызывающие тревогу и печаль.   
То, что он обречен в земной жизни, художник хорошо знал уже за  несколько  лет до  своего физического ухода. Об этом, по моему мнению,  наглядно говорит  его картина  «Истина», которую Чюрленис создал в 1905  году. Само ее название и  сюжет  подсказывают нам, что прозорливец если  конкретно и не знал всего в  деталях, то явно  понимал, что его ожидает в  будущем. Недаром художник-мистик  изобразил ангелов,  летящих на зов к  свету и погибающих от того, что к нему  прикоснулись. Нельзя, познав  Истину, оставаться прежним - земным, ибо наше  сознание не  предназначено для  одновременного двойного существования. Как бы   человек ни старался, его разум в  течение жизни уже породил миллионы  земных  мыслеформ, и чтобы от них полностью  освободиться, нужно  прикоснуться к  этому испепеляющему и преображающему Свету  иного  Бытия.  
Поэтому Чюрленис так торопился, неистово, до изнеможения работал,  успев  создать  за пятнадцать лет четыреста музыкальных произведений и  более 300  произведений  живописи и графики за шесть лет. А если учесть,  что он еще много  читал, глубоко изучал  различные философские и  религиозные труды и успевал  заниматься социально- общественными  делами, станет понятным его  сверхнасыщенный изматывающий график,  не  дающий шансов на благоприятный  исход. Разница между внутренним  видением мира  и окружающей реальностью  была столь очевидна, что  сознание художника не выдержало.  Блуждая по  бесконечным закоулкам  мирового сознания, он заблудился в лабиринте  собственных философских  размышлений, окончательно пытаясь понять, что есть  Истина. 
Страстный популяризатор творчества Чюрлениса известный  музыковед и  искусствовед Михаил Казиник убежден:  «Такой человек, как  Чюрленис, который  сформировал гигантский, невиданный круг  мировоззрения, после всего того, что  он понял,  - не может  физиологически, телесно выдержать той нагрузки».
Предчувствуя собственное трагическое будущее, Чюрленис, тем не  менее,  сумел  оставить нам оптимистические произведения, наполненные  нежными  звуками и  согревающими душу цветовыми сочетаниями,  помогающими сохранять  мечту. Недаром в  1929 году Максим Горький,  говоря о проблемах искусства,  заявил: «А где же мечта?  Мечта где?  Фантазия где - я спрашиваю?  Почему у  нас Чюрленисов нет
Действительно, почему у нас так мало гениев, тех, кому доверено  изменить  ход  истории, поменять нравственные направления в жизни или  искусстве?  Видимо, потому,  что такой груз мало кому под силу. Не каждый  решит  пожертвовать своей судьбой ради  других. 
Вот поэтому мне так близки космические сюжеты этого вселенского  Вестника, где  запечатлена не только Мечта о лучшем, но и рассказано о  Гармонии  всеобщего  существования, которую я и попытался отразить в  живописной работе,  назвав ее  «Посвящение К.М. Чюрленису». Река вечно  текущего времени,  соприкосновение  непохожих друг на друга мирозданий,  и в центре сверкающий  звездами Стрелок -  Чюрленис. Этой работе уже  тридцать лет, а такое ощущение,  что написал ее я только  вчера.  
ИНОРОДНЫЙ НА ВСЕ ВРЕМЕНА?
Хранить СЕБЯ! Это  ГЛАВНОЕ. 
Не приспособиться, не  обезразличиться. 
Обратиться внутрь - там моя  сила. 
Дело - моя крепость...
Из дневника артиста  Олега  Даля
Я вот дважды общался с Олегом Далем, к сожалению, только во сне, и  эти  встречи  оставили у меня глубокий эмоциональный след в душе.
Один раз беседовал с ним год назад. Олег Иванович находился там,  где  сейчас  пребывает: в мире, куда вход живым не разрешен, разве только  во сне.  Беседовали мы в  какой-то небольшой комнатушке, типа  студенческого  общежития, куда время от времени  кто-то заглядывал и  заходил. В принципе он  был доволен, потому что очутился в каком-то  театре. Я его спрашиваю: «Олег, что  вы делаете в этой труппе?» Он  отвечает: «Там есть и  неплохие актеры. Театр - это  все-таки дом».
Второй раз видел его совсем недавно. Сидели за столиком,  беседовали. Даль  спросил: «За кого меня у вас почитают?» Я ответил: «За  великого актера».  Почувствовав  его недоверие, воскликнул: «Это правда!»  И чуть не плача добавил:  «Лично для меня вы -  самый гениальный!»
ххх
Дело в том, что Олег Иванович обладал прелестной страннинкой,  которую  сам очень  ценил в людях. Именно своеобразной чудаковатостью  и непохожестью  на других  привлекают меня такие харизматичные актеры,  как Олег Даль,  Иннокентий  Смоктуновский, Владислав Дворжецкий,  Александр Кайдановский.  Увидев их однажды,  уже никогда не забудешь и  не спутаешь с другими. 
Наличие особого (специфического) внутреннего мира у творческих  людей  подчеркивает их непохожесть на других. И меня не удивляет, что  Анатолий Эфрос  (у  которого играл Даль) и Михаил Козаков  (причисляющий себя к друзьям актера)  никак не  могли его до конца  понять. Для них он так и остался человеком-загадкой.  А что уж  говорить о  тех, кто никогда не принимал и не понимал людей со  странностями, или,  как  их еще называют, не от мира сего. Действительно, как  слепому понять  немого? 
Начальники от искусства, чувствуя за версту инородность Даля,  обозначили  его  «своеобразным» и попытались усомниться в его  профессиональных качествах.  Однажды  ему  заявили: «Кто вы такой? Вы  думаете, что вы артист? Да вас знать  никто не знает. Вот  Крючков  приезжает в другой город, так движение  останавливается. А вы рвач. Вам  только  деньги нужны». 
Как тут не вспомнить эмоционально высказанное пророчество  великого  актера: «Ну  что ж, мразь чиновничья, поглядим, что останется от  вас, а что от  меня!» 
Действительно, если раньше Высоцкого, Даля и Тарковского травили  и  умаляли их  роль в искусстве, то теперь, по прошествии времени,  признали  великими. И по мере того,  как их значимость возрастает,  появляются новые  «коллеги-приятели», утверждающие, что  всегда  понимали и поддерживали этих  людей. 
Друзья Даля отмечали его особое (я бы сказал, патологическое)  свободолюбие  и  интеллектуальность, а враги - замкнутость и манию  величия. С родными и  близкими он  старался быть мягким и  внимательным, с недоброжелателями был  всегда черств и  желчен.  Несмотря на это, почти все, кто разбирался в искусстве (и  друзья, и враги),  сходились в одном: он был необыкновенно талантлив. На его  репетиции  приходили  смотреть актеры других театров, и это говорит о многом. 
Меня и Олега Даля связывают какие-то незримые нити. Мы с ним  Близнецы  по  гороскопу, к тому же я родился летом 1959 года, а Даль в это  же время окончил  школу и  поступил в Театральное училище при  Государственном академическом  Малом театре  СССР. Когда я впервые  увидел его на экране, сразу почувствовал:  мой любимый актер. И  хотя  ничего о нем не знал, тем не менее воспринимал уже  как близкого  человека. Даль  привлекал меня удивительной чистоплотностью в  искусстве, ярко выраженной  аристократичностью и интеллектуальностью.  Он  поменял несколько театров, потому что  самостоятельно мыслил и  боялся потерять  свою индивидуальность. Даль упорно не хотел  быть  исполнителем чужой  музыки. Старался оставаться таким, как есть, со всеми  пристрастиями и  комплексами. Особенно остро, почти болезненно  реагировал на  бесталанность и  непрофессионализм многих коллег,  чувствуя себя среди них чужим. Резко  и  беспощадно высказывался в их  адрес, не заботясь о последствиях. Почти  физически не  переносил  чиновников от искусства, с которыми часто сталкивался.  Они же,  пользуясь  своим положением, унижали актера: запрещали  снимать,  готовые фильмы с его участием  часто клали на полку, делали  «невыездным» - в  течение 10 лет ему не разрешали покидать  пределы  СССР. 
Жизнь людей, поцелованных Богом в темечко, наполнена символами  и  загадками.  Вот и свободолюбивый Даль (уходивший из разных театров,  громко  хлопая дверью) свою  последнюю роль сыграл все-таки в родной  альма-матер -  академическом Малом театре  (очередная шутка Судьбы?),  где всегда играли  заслуженные актеры. Недаром об этом  театре говорили:  это русская Academie des  Sciences! Коллегия бессмертных! У Олега  Ивановича Даля не было никаких званий  и привилегий, себя он с горькой  усмешкой  называл не народным, а инородным,  но когда умер, его  достойно похоронили, как актера  весьма серьезного  академического театра.  
На сайте Малого театра о нем сказано: «Даль Олег Иванович  (25.05.1941-  03.03.1981), актер. Простота и естественность соединялись в  образах Даля с  импульсивным психологизмом, заразительной  ироничностью. Создал новый  современный художественный тип,  воплощенный в произведениях  остросоциального,  камерно- психологического или фольклорно-синтетического  характера».
Даль тоже выразил свое отношение к театру, записав в дневнике: 
«Я в Малом. Вроде бы в нелюбимый дом вернулся. 
Что значит в нелюбимый? 
Вот стоит дом в лесу на берегу тихой речки, и родился я там, и  вырос, и  хорошие  люди его населяют, а душе неуютно. 
Брожения чувств нету.
Новых мыслей боятся, а люди хорошие, тихие. По вечерам чай пьют  на  веранде, на  фортепьянах играют и поспать любят.
И мне хорошо и покойно. Но вот покой этот раздражать начинает. 
И думаешь - а не на кладбище ли живешь?
Жизнь-то мимо мчится, и доносится далекий перестук колес, и  хочется в  тот  поезд. Намотаешься и обратно тянет. За это и не люблю.  Вязкое место».  
Видно, что к актерам Малого театра Даль относился вполне  доброжелательно, и хотя  назвал он театр нелюбимым, но все-таки домом,  в  который всегда возвращаются, когда  больше некуда идти. 
Его не устраивала система ценностей того времени, особенно  губивший  искусство  соцреализм. В последние годы брежневского застоя  разлагалась не  только политическая и  экономическая жизни страны, но и  культура. 
Поэтому единственным утешением для  измученной души Даля оставалась  работа.  Своим  лозунгом он провозгласил: «Дело, дело и еще раз дело!» Все,  что не  касалось творчества,  Олег Иванович считал суетой: всевозможные  почести,  взаимные восхваления,  пробивание льгот. Даже для поклонников  он старался  оставаться незамеченным.  Предчувствуя, что ему отведено  мало времени, Олег  Даль стремился творить - играть,  писать, рисовать и…  думать, несмотря на то,  что ему в этом часто мешали.  
ОСТАЛСЯ САМИМ СОБОЙ
Олег Даль считал себя абстрактным мечтателем.
«Таким родился, таким был всегда и, видимо, таким останусь,  -  писал  он в  своем  дневнике.  Отсюда мой выбор занятий. Не конкретен вообще,  но  конкретен в  частности».
Он жил в постоянной борьбе и противостоянии с самим собой и с  окружающим  миром. Будучи максималистом, не щадил коллег, но и к себе  предъявлял весьма строгие  требования. Однажды Даль написал: «Я себе  противен  до омерзения». 
За полтора года до смерти Олег Даль снимался в телефильме «На  стихи  Пушкина».  Находясь в Михайловском, в Доме-музее поэта, он,  рассматривая  дуэльные пистолеты,  обронил: «В те времена я бы и до  двадцати не дотянул…  Пришлось бы через день  драться…» В этих словах  весь Даль, для которого честь -  не только красивое слово, но и  краеугольный камень его мировоззрения. Поэтому  он искренне ненавидел  подлецов и  хамов, не жалел бездарностей. Несмотря на  тяжелый характер,  «закидоны» и странности,  он был человеком чести, творцом  голубых  кровей, Дон Кихотом советского театра и кино. 
К сожалению, Олег Иванович многое воспринимал слишком остро и  пессимистично. Собственные роли, которые казались ему слабыми и  неудачными,  с  издевкой рецензировал, хотя некоторые из них были весьма  благодушно  приняты  зрителями. Такой жесткий подход к собственному  творчеству позволял  продвигаться  вперед, но забирал много сил -  моральных и физических. Его  ранний уход из жизни был  предопределен. И  дело здесь не только в пьянстве -  тяжелая болезнь была лишь  следствием  серьезной причины. Даль задыхался в  удушливой атмосфере, которая  сложилась в те годы в театральной и  кинематографической среде. К тому  времени Олег  Иванович окончательно  перестал доверять театральным  авторитетам. Ему не хватало  чистых творческих  взаимоотношений. Он не  мог примириться с тем, что между людьми  искусства  процветало  угодничество, о таланте судили по званиям и должностям.  Получение   интересных ролей зависело от близости и преданности главному  режиссеру,  смелые новаторские идеи, если они не были согласованы с  партийными  чиновниками и  вышестоящими организациями, не  одобрялись и пресекались. Да  и коллеги по цеху  частенько беззастенчиво  отталкивали других, чтобы самим  оказаться на виду.
Наученный горьким опытом, Даль замыкался и «щетинился как еж».  Поэтому  и  переходил из театра в театр, надеясь найти свою «синюю  птицу», и, как сказал  Михаил  Козаков, «…в этом поиске проходила вся его  прекрасная и нескладная  жизнь».  
И ломать меня ломали, и терзать меня терзали,
Гнули, гнули до земли, а я выпрямился...
Я не клялся, не божился, я легко на свете жил.
Хоть в четыре стенки бился, волком на луну не выл...
Можно плюнуть с горки в реку,
Поднатужиться, напрячься и подпрыгнуть на вершок,
Можно душу человеку измолоть на порошок...
Ах, ломать меня ломать…
Ах, терзать меня терзать!..   
Известный театральный режиссер Иосиф Райхельгауз, у которого  когда-то  играл  Даль, откровенно заметил:  «Это сегодня я понимаю, что  артистов такого  масштаба,  артистов такого класса нужно терпеть, а  тогда, естественно, мне  казалось, что вот я  сейчас, наконец, наведу  порядок в русском театре и заодно  поставлю на место Даля. К  сожалению большому, мои старшие товарищи,  боюсь, думали так же» . 
Получается, одни завидовали Далю, другие были обижены тем, что он  не  признавал  их «заслуг», а кому-то просто не хватило времени, чтобы  понять:  большое видится на  расстоянии. Вокруг Даля образовался вакуум,  распространился слух, что с ним вообще  невозможно работать. Олег  Иванович  находился на грани физического и морального  истощения,  чувствовал  безысходность и скорую кончину.
Помоги и спаси,
О Господи.
Сбереги и укрой, 
О Господи.
Мягким снегом меня занеси, Господи.
И глаза свои не закрой, Господи.
Погляди на меня, 
О Господи.
Вот я весь перед тобой, 
О Господи.
Я живу не клянясь, 
О Господи.
Подари мне покой, 
О Господи…
Однажды на вечере в Тарханах, заметив, что Даль находится в  мрачном  состоянии,  одна женщина произнесла: «Берегите себя, Олег  Иванович. Мы все  вас очень любим. Вы  нам очень нужны».
Я часто мечтал: создать бы машину времени и встретиться с Далем.  Неоднократно  представлял наши беседы, зная, что расскажу ему и чем  поддержу.  Обязательно повторил  бы эти слова: «Берегите себя. Вы нам  нужны». Наверное,  подобные мысли посещали и  других поклонников  Олега Ивановича. Открыв как- то страницу Даля на сайте Кино- Театр. ru, я  обнаружил более двух с половиной  тысяч сообщений о своем любимом  актере!  Посетители сайта в течение  нескольких лет делятся своими  мнениями о Дале.  Оказывается, для многих он  -  самый любимый актер и  мужчина, великолепный,  легендарный, незабываемый!  Самый  уникальный театральный Артист, блистательный  Гений, лучший в мире  актер всех времен и народов! Навсегда волшебный. 
Удивительно, что люди так тепло вспоминают человека, которого нет  с нами  уже  более тридцати лет. Вот вам и мания величия, которую  приписывала Далю  режиссер  «Современника» Галина Волчек. Да,  величие, но высказанное актеру не  его коллегами и  режиссерами, а  зрителями. С ними солидарен и Эдвард  Радзинский, который в свое  время  тоже «пострадал» от Даля.  «Он был болен  одной из самых прекрасных и  трагических болезней - манией совершенства», -  сказал об актере  известный писатель,  драматург и сценарист.
А вот еще несколько зрительских откровений о личности Даля и его  творчестве.
- Даль - это зияющая и незаживающая рана нашего искусства. Была в  нем  всегда  какая-то надломленность, предчувствие раннего ухода. Таких  актеров  всегда не  хватает. Они действительно приходят на краткий  миг, освещают  жизнь вокруг себя  яркой вспышкой и сгорают. И такое  впечатление после этого,  как будто ты ослеп.  Полная тьма.
- Я вырос на таких актерах, как Олег Иванович Даль. Без них себя  самого не  вижу.
- Советское киноискусство совершило страшный и непростительный  грех  перед  этим Актером! Дело в том, что Даль обладал редким даром  трагика,  причем умел  сыграть трагедию без слов, одними глазами.  Назовите мне, кто у  нас в этом ряду?  Пожалуй, только Борисов, Ступка  и, как ни странно, Евгений  Леонов. Все!
- Мысленно прошлась по кинематографу и театральным актерам -  никого  не вижу  похожего.
- Без него НИКАК! Он живой и он же память многих тысяч людей,  наша  радость и  наша боль. С годами любовь к нему не проходит, не  остывает - мы его  ждем, встречи,  его слова. 
- Невероятной глубины и поразительной высоты его талант.
- Нынешнее поколение актеров, к моему глубочайшему сожалению, не  соответствует уровню этого мастера даже на один процент. Увы...
- Подобно М.Ю. Лермонтову Даль был одинок. Он был не то чтобы  лучше  всех, он  был просто ДРУГОЙ, как он сам о себе сказал:  «ИНОРОДНЫЙ».
Да, для многих коллег по творческому цеху, к сожалению, он был  другим -  непонятным. Например, за насмешку над классической поэзией  он мог расстаться  с  товарищем. В свое время Олег Даль с удовольствием  общался с Юрием  Богатыревым, они  вместе снимались в картине «Отпуск  в сентябре». Однажды по  телевидению Даль увидел  Богатырева в какой-то  юмористической программе.  Тот читал Пушкина «Я вас любил» и  рыдал.  Оказалось, что Богатырев резал лук и  поэтому плакал. Даль был сильно  возмущен,  и их отношения после этого заметно  охладились. Ведь к поэзии  Пушкина у Олега  Ивановича отношения было святое.  Подобное уважение  испытывал и к поэзии  Лермонтова. Михаила Юрьевича  очень любил и  Николай Бурляев, сыгравший с Далем и  Богатыревым в фильме  «Отпуск в  сентябре». Мне было интересно узнать, как он  относится к Далю и при  случае я его об этом спросил. 
- Замечательная личность, трепетный человек с чувством начал  вспоминать  Николай Петрович.  - Почему-то всегда при мне робел и как- то  притихал, хотя был  постарше. Олегу я даже немного подражал  интонациями.  Что-то у нас было общее в  голосе. И когда он узнал, что я  окончил во ВГИКе  режиссерский, то позвонил и спросил:  «А не мог бы ты  мне помочь туда  попасть, я тоже хочу на режиссерский». Я поговорил  с  Львом Кулиджановым и  рассказал ему, что Олег Даль хочет идти  учиться, но почему- то там дело не  заладилось. 
Вообще Олег удивительный, трепетный, нежный, глубокий человек,  но,  конечно,  водка, она - бич жуткий. Кстати, я считаю, что «Утиная  охота», где  мы с ним играли, - это и у меня худшая роль, и у него не  лучшая. Если бы он тогда  не пил! 
Я вам открою: именно в те годы я бросил это дело, полностью  отрезал,  потому  что мы уже дошли до того, что в паузах шли с Олегом к  бару, брали  коньячку и потом в  кадр - играем. Дело было в кафе, и там был  бар. Потом я  увидел, что это мешало и  Олегу, хотя он играл алкоголика,  и мне быть более  тонкими, глубокими в реакциях, в игре. 
Я с большим уважением отношусь к Николаю Петровичу Бурляеву, он  самобытный  актер, интересный человек, однако в его рассказе, на мой  взгляд, все- таки свозит  определенный субъективизм. Трудно представить,  по какой такой  причине Олег Даль  вдруг начинал перед Бурляевым робеть,  и робел ли он в то  время вообще перед кем-либо?  Да и во ВГИКе Олег  Иванович был два раза (на  режиссерских курсах в мастерской Л.  Хейфеца в  1975 году и в мастерской А.  Алова и В. Наумова, которые пригласили его  туда  сами в 1980 году). Очень  сомнительно, чтобы Даль просил кого-либо  составить ему  протекцию, тем более  на кинематографическом поприще! А  что касается его роли в  фильме «Отпуск в  сентябре» то, по мнению многих,  это одна из лучших ролей Даля,  потому что он  там играл не столько своего  персонажа, сколько самого себя - уставшего от  жизни  человека. Недаром  Олег Иванович говорил: «Зилова может сыграть только один  актер - Олег  Даль».
Через десять лет после ухода Олега Даля распался Советский Союз, а  вместе  с ним  исчез и соцреализм - идеологическое направление  официального искусства.  Кардинально  изменилось отношение к театру и  кино со стороны государства.  Если раньше для  советских руководителей  основным мерилом таланта актеров и  режиссеров являлось их  отношение  к власти, то теперь основной критерий -  коммерческий успех. В советский  период даже посредственности, которые  активно восхваляли и  поддерживали курс  партии и правительства средствами  искусства  (кинематографа, театра, литературы,  живописи), могли получить  официальное признание, звания, приличные условиях для  работы,  доброжелательную критику и т.д. 
Как ни парадоксально, но и в наше время происходит нечто подобное.  Идеологический пресс ловко заменили на финансовый. Правила в  искусстве  теперь  устанавливает не партия и не правительство, а шоу- бизнес. Хотя что бы  ни говорили, и  нынешняя российская коммерция все- таки невозможна без  лояльности к власти.  Индустрия развлечений  приносит хорошую материальную  выгоду и отвлекает население  от  насущных проблем. Выгодно и безопасно - как  сейчас говорят, два в одном.  
Кинопродюсеры используют любые ухищрения, чтобы получить  прибыль. И  не  важно, что сюжет очередного произведения высосан из  пальца, что подобного  в реальной  жизни не бывает, что одни и те же  актеры пользуются привычными  клише. Даже если  зрители через месяц  забудут «шедевр», он все равно принесет  деньги. 
Как относился к соцреализму Олег Даль, хорошо известно. Трудно  представить его и  в современных бесконечных телевизионных сериалах,  художественный уровень которых  сопоставим с откровенно слабыми  заказными  пропагандистскими фильмами прошлого.  Невозможно  представить, чтобы  нынешняя кинематографическая ярмарка пошлости и  безвкусицы закружила голову  Далю, Высоцкому, Тарковскому и тем особо  совестливым  творческим личностям,  кто занят поиском истины.  
К сожалению, уже нет в живых верной спутницы Олега Ивановича -  супруги   Елизаветы Даль, да и многих друзей и коллег, с которыми работал  актер. Хорошо,  что они  успели оставить свои воспоминания об одиноком  страдальце - «усталом  мудром мальчике  с добрыми глазами», который,  несмотря на официальное  непризнание, навсегда остался в  истории  отечественного кино и театра, а также в  сердцах многочисленных  поклонников,  воздвигнув памятник себе  «нерукотворный». 
«...И СТЕКЛЯННАЯ ХМАРЬ БУХАРЫ»
С поэзией Сергея Есенина я впервые познакомился, когда мне было  лет  пятнадцать- шестнадцать. Тогда всей глубины и пророческих озарений  поэта я,  естественно, не  понимал, но обратил внимание на мелодичность  и образность  есенинских стихов,  напоминающих восточную поэзию,  которой в то время  сильно увлекался. Меня с детства  поражала  изумительная вязь глазуревых  изразцов Бухары и Самарканда, а смуглые  восточные девушки в ярких одеждах  казались самыми красивыми на свете.  Я даже  однажды попробовал написать стих  о любви, подражая великому  Саади. 
И в этом нет ничего удивительно, потому что Восток, словно  магический  кристалл,  испокон веков привлекал и продолжает привлекать  к себе русских  людей.
Публицист Александр Проханов как-то сказал по этому поводу: «Как и  всякого  русского, меня привлекает Азия в целом. Русское сознание,  особенно  русское офицерское  сознание, давно находится в плену мистики  и магии Востока -  будь это юрты казахской  степи, или верблюды, ходящие  вдоль яшмовых каналов  Каракумов, или пылкий воздух  долин Киргизии…  «Русские обожают Восток  необъяснимо».
Когда я прочитал «Персидские мотивы» Есенина, то почувствовал  какую-то  щемящую славянскую тоску, сквозившую сквозь загадочную вязь  восточных  символов, как  говорил Есенин, «через орнамент в слове».
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому, что я с севера, что ли.
На самом деле Сергей Есенин никогда не был в Персии, но его  кратковременная  поездка в Туркестан и позже в Азербайджан помогли  поэту  впитать особый восточный  колорит, обобщить, переосмыслить  увиденное и  создать свою, сказочную Персию, которая  стала реальной для  миллионов  читателей.
Один из партийных руководителей советского Азербайджана Петр  Чагин,  работающий вторым секретарем республиканского ЦК и  редактором газеты  «Бакинский  рабочий», в своих воспоминаниях о  посещении Есениным Баку  написал: 
«...После этого поехали на дачу в Мардакянах, под Баку, где Есенин в  присутствии  Сергея Мироновича Кирова неповторимо задушевно читал  новые  стихи из цикла  «Персидские мотивы». 
Киров, человек большого эстетического вкуса, в дореволюционном  прошлом  блестящий литератор и незаурядный литературный критик,  обратился ко мне  после  есенинского чтения с укоризной: «Почему ты до  сих пор не создал Есенину  иллюзию  Персии в Баку? Смотри, как написал,  как будто был в Персии. В Персию  мы не пустили  его, учитывая  опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за  его жизнь. Но ведь  тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так  создай! Чего не  хватит -  довообразит. Он же поэт, да какой!»  
Есенин не только «довообразил», но и смог приблизиться к глубинам  восточного  миропонимания. Философским созерцанием Востока  («стеклянная  хмарь Бухары»,  «золотая дремотная Азия опочила на  куполах…»), попыткой  прикосновения к загадочному  учению суфиев,  восхищением красотой восточных  красавиц проникнуты его «Персидские  мотивы». 
Что же помогло Сергею Есенину разглядеть в неизвестных краях то,  что  сокрыто от  посторонних? 
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно узнать в первую очередь, какой  же  Восток  увидел великий русский поэт. 
Вот как описывает пребывание Есенина в Ташкенте его друг поэт  Валентин  Вольпин: 
«…Есенина манил не «Ташкент - город хлебный», а Ташкент - столица  Туркестана.  Поездку Есенина в Туркестан следует рассматривать как  путешествие  на Восток, куда его  очень давно, по его словам, тянуло.
Приехал Есенин в Ташкент в начале мая, когда весна уже начала  переходить в  лето.  Приехал радостный, взволнованный, жадно на все  глядел, как бы впитывая  в себя  пышную туркестанскую природу,  необычайно синее небо и весь тот  необычный для  европейца вид  туземного города с его узкими улочками и  безглазыми домами, с пестрой  толпой и пряными запахами. 
А когда солнце уйдет за горы, нагромождают на стойках под навесами  у  лавок целые  горы 
угощений для себя и для гостей: арбузы, дыни, виноград, персики,  абрикосы,  гранаты,  финики, рахат-лукум, изюм, фисташки, халва... Цветы в  это время  одуряюще пахнут, а  дикие туземные оркестры, в которых  преобладают трубы и  барабаны, неистово гремят.
В узких запутанных закоулках тысячи людей в пестрых, слепящих,  ярких  тонов  халатах разгуливают, толкаются и объедаются жирным  пловом, сочным  шашлыком,  запивая зеленым ароматным кок-чаем из  низеньких пиал,  переходящих от одного к  другому. 
Чайханы, убранные пестрыми коврами и сюзане, залиты светом  керосиновых  ламп,  а улочки, словно вынырнувшие из столетий, ибо  такими они были века  назад, освещены  тысячесвечными электрическими  лампионами, свет которых как  бы усиливает пышность  этого  незабываемого зрелища. Толпа разношерстная:  здесь и местные узбеки, и  приезжие  таджики, и чарджуйские туркмены в  страшных высоких шапках,  и преклонных лет муллы  в белоснежных чалмах, и  смуглые юноши в  золотых тюбетейках, и приезжие из «русского  города», и  разносчики с  мороженым, мишалдой и прохладительными напитками. Все это  неумолчно шевелится, толкается, течет, теряя основные цвета и вновь  находя их,  чтобы  через секунду снова расколоться на тысячу оттенков.
И в такую обстановку попал Есенин - молодой рязанец, попал из  голодной  Москвы.  Он сначала теряется, а затем начинает во все  вглядываться, чтобы  запомнить. 
Я помню, мы пришли в старый город небольшой компанией, долго  толкались  в  толпе, а затем уселись на верхней террасе какого-то ош-хане.  Вровень с нами  раскинулась  пышная шапка высокого карагача - дерева,  которое Есенин видел  впервые. Сверху зрелище  было еще ослепительнее,  и мы долго не могли заставить  Есенина приступить к еде…» 
Неудивительно, что чуткая ко всему прекрасному душа поэта  буквально  затрепетала  от свежести южных красок и неведомых ароматов.  Подобно своему  собрату по перу  Николаю Клюеву, который восторженно  восклицал: «Я был на  Кавказе и положительно  ошалел от Востока. По- моему, это красота  неизреченная», Сергей Есенин был тоже  очарован  Туркестаном. Поэт, часто  искавший вдохновения в спиртном, обнаружил  неведомый для себя мир, который  помогает мыслить философскими  категориями без  помощи алкоголя. 
«…Чаще всего ехали на Шейхантаур - там была отличная чайхана  недалеко от  мечети  и мавзолея Ширдор, - вспоминал художник Ф.В.  Лихолетов. -  Усаживались на помосте -  Есенину никак не удавалось сесть  по-восточному,  скрестив ноги, и он спускал их вниз, по- мальчишески  болтая блестящими, всегда  свежевычищенными коричневыми туфлями,  которые он протирал тряпочкой, он  был, что называется, франтом.  Несмотря на жару, он  почти всегда был в костюме  и галстуке, а сорочек у  него с собой было - не счесть. Стирала  и гладила их какая- либо из  поклонниц поэта, которые в нашей компании нередко бывали.  Иногда  это  делала мать Ширяевца, Мария Ермолаевна, но ее Есенин не хотел  затруднять,  стеснялся. Что меня поразило - пил Есенин в Ташкенте мало.  Разговоров о его  разгулах  московских я наслышался, а когда встретились,  счел все это враньем.  Сергей  Александрович вел себя очень сдержанно и  спокойно, утром к вину не  прикасался, а  вечерами у Ширяевца или даже в  «Регине» никогда границ не  переходил…»
Улеглась моя былая рана -
Пьяный бред не гложет сердце мне.
Синими цветами Тегерана
Я лечу их нынче в чайхане.
Сам чайханщик с круглыми плечами,
Чтобы славилась пред русским чайхана,
Угощает меня красным чаем
Вместо крепкой водки и вина.
По воспоминаниям друзей, Есенин любил посидеть с пиалой чая в  чайханах  Шейхантаура и Урды, с большим интересом слушал узбекские  стихи, музыку и  песни.  Интерес его к культуре и обычаям Туркестана был  не показным и  поверхностным, а  настоящим и глубоким. Где бы он ни  находился, всегда  старался осмыслить происходящее  и понять истоки и  суть восточной жизни.
Об этом красноречиво говорит в своих воспоминаниях Елена  Макеева,  ташкентская  знакомая поэта, описавшая встречу Есенина с  местным любителем  восточной поэзии, у  которого они были в гостях:
«…Есенина ему представили как большого «русского хафиза». На  топчане из  глины -  супе, у арыка, текущего рядом с его красивым  двухэтажным домом, мы  сидели довольно  долго, ели сладости, а потом  плов. Затем Алимбай начал  нараспев читать стихи, по- моему, не только  по-узбекски, но и, видимо, на фарси  (говорю об этом потому, что  узбекский я немного понимала). Есенин как бы в  ответ прочел что-то свое,  тоже очень  напевное и музыкальное. Алимбай и его  гости одобрительно  кивали головами, цокали  языками, но мне трудно было  понять,  действительно ли нравятся им стихи Есенина, или  это обычная дань  восточной вежливости и гостеприимству. Но что я ясно ощущала - это  то,  что сам  Есенин слушал стихи поэтов Востока очень внимательно и  напряженно, он  весь  подался вперед и вслушивался в чужую гортанную  речь, словно силясь  воспринять  ее внутренний ритм, смысл, музыку. Он  расслабил галстук, распустил  ворот сорочки, пот  стекал по его лицу (было  жарко, и мы выпили много чая), но  он как будто не замечал  этого, слушал,  ничего не комментировал и не хвалил, был  задумчив и молчалив. Казалось,  он сопоставляет услышанное с чем-то, и в нем  идет невидимая работа, но,  может быть,  это только представилось мне?» 
Хотя Сергей Есенин находился в Ташкенте всего несколько недель, он  сумел  открыть  для себя много нового и даже перенять некоторые  привычки местных  жителей.
Мать поэта Александра Ширяевца, Мария Ермолаевна, старалась  каждый раз  приготовить к обеду или к ужину какое-нибудь новое блюдо, в  том числе  предлагала и  узбекские национальные кушанья. Маргарита  Петровна Костелова  вспоминала, как ей  Сергей Есенин жаловался, что его  в Ташкенте приучили есть  помногу, чего за ним никогда  не водилось, а  постоянное ощущение сытости даже  как-то мешает ему. Он особенно  пристрастился к зеленому узбекскому чаю,  который Мария Ермолаевна  заваривала по- особенному вкусно, смешивая  различные сорта.
Кратковременное пребывание Есенина в Ташкенте стало важной  вехой его  творческой биографии. Здесь он вчерне закончил свою  драматическую поэму  «Пугачев»,  которую и прочитал местным жителям.  Посещение Туркестана  вызвало к жизни и книгу  стихов «Персидские  мотивы».
Он выступал с чтением своих стихов и на вечерах «Студии искусств»  в  Туркестанской публичной библиотеке, и в клубе Красной Армии, и  перед показом  фильмов в кинотеатрах «Туран» и «Зимняя Хива».  Популярность «русского гостя» в   Ташкенте была огромной: почитатели  несколько раз устроили поэту овацию.  Есенина  окружали поэты, с  которыми его познакомил Александр Ширяевец, и  представители  других  творческих профессий и местной интеллигенции.  Товарищеские  отношения  установились у Есенина с ташкентским художником  Александром Волковым. Поэт  неоднократно бывал у него на квартире по  улице  Садовой. Это было по пути от вокзала,  где жил Есенин, к дому  Ширяевца.
Волков выделялся своим темпераментом, авторитетностью  высказываний и  суждений. Он много рассказывал Сергею Есенину о  Ташкенте и Средней Азии, так  как  любил путешествовать и пешком  обошел весь Туркестан.
В городе Волков слыл чудаком. Рассказывали, как на спор он обошел  вокруг  Ташкента  без копейки, хотя во время своего «путешествия» ему  приходилось  ночевать и в чайхане, и  под открытым небом, и в незнакомом  доме. В свою  очередь, художник считал странным  самого Есенина.  Видимо, непохожесть на  обычных людей и привлекала их друг к другу.  «Да, что-то было в нем странное, -  вспоминал Александр Волков. - В 1921  году приехал в  Ташкент неожиданно… Я  тогда писал картину «Свидание».  Углы глаз и дуги бровей, круг  солнца… Есенину  нравилось. Он всегда  неожиданно уходил и неожиданно  возвращался… Что-то в  нем было  такое! «Суровые, грозные годы! Да разве всего  описать?» Как мне  дорога  эта неправильность - «да разве всего описать». Вернее сказать:  мне  нравится истинность этой строки. Не знаю, почему он тогда приехал в  Ташкент.  Впрочем, тогда многие сюда приезжали. Но он чувствовал, что  здесь что-то  важное  должно совершиться для России. Настоящие поэты не  выбирают  случайных дорог…»
Волков был не только талантливым художником, но и неплохим  поэтом. Он  всегда  чувствовал хорошую поэзию и восторгался удачными  литературными  образами Есенина.
Художник вспоминал: «В Ташкенте на все была мода… на танец  шимми, на  Джимми, остроносые ботинки. В кинотеатре «Хива» шел фильм  «Кабинет  профессора  Калигари» с Конрадом Вейтдом в главной роли.  Есенин в кино не  пошел. Сказал:  «Надоело». Пробовали его затащить в  концерт, где заезжая певица  пела «Шумит ночной  Марсель». Но он и  оттуда удрал - по ногам со скандалом.  «Пустите, - говорит, - меня, не за  тем я сюда приехал». Вышел на улицу, а там  верблюд стоит, склонил к нему  свою голову.  Есенин обнял его за шею и говорит:  «Милый, унеси ты меня  отсюда, как Меджнуна…»  Пришел ко мне, сел на пол в  комнате возле окна  и стал читать стихи «Все познать, ничего  не взять пришел в  этот мир  поэт». 
Потом он написал о Бухаре, которую никогда не видел: «И стеклянная  хмарь  Бухары».  Хоть всю жизнь проживи в Туркестане, лучше не скажешь.  Эта хмарь,  знаете, что? Зной,  смешанный с пылью веков, зной,  оплавляющий камни  бухарских куполов, их голубые  изразцы. И откуда он  это знал? Ведь он никогда не  видел Бухары. Где же начинается  Восток? И  еще это, помните: «Я люблю этот  город вязевый». Как там сказано?  «Золотая  дремотная Азия опочила на  куполах…» 
Находясь в Ташкенте, Сергей Есенин неоднократно выказывал  желание  посетить  древний Самарканд, чтобы познакомиться с «истинным  Востоком».  Знакомый Есенина,  Гавриил Михайлов, попросил персидского  консула Ахмедова,  резиденция которого  находилась как раз в этом городе,  приютить там на  несколько дней российского поэта.  Консул согласился, и  вместе с Есениным в  Самарканд поехала сопровождающей Елена  Михайлова, которая оставила о  поездке свои воспоминания. По ее мнению,  Есенин очень  хотел «осмотреть  старинные архитектурные ансамбли,  ступить на древнюю землю  Согдианы,  познавшей многих завоевателей и  властителей, ушедших в небытие, но  сохранявшей одну лишь власть -  нетленную и вечную власть красоты».
Для осмотра Самарканда консул выделил автомобиль, поездка на  котором  позволила  Есенину увидеть многие исторические памятники  города. Ахмедов  также прикрепил к  гостям переводчика, который по ходу  экскурсии давал  пояснения.
Самарканд надолго запомнился Есенину. Это в разные годы отмечали  его  друзья. 
«Несколько дней тому назад я видел Есенина, ты его знаешь, - писал  художник К.  Петров-Водкин в 1921 году своей жене. - Он вернулся в  полном  восторге от Самарканда и  очень посвежел».
В июле 1924-го корреспондент «Туркестанской правды» писал:  «Находясь по  пути в  Харбин по приглашению тов. Карахана, Айседора  Дункан решила поехать  в Самарканд, а  на обратном пути остановилась в  Ташкенте. А. Дункан восхищена  городами-садами  Туркестана и  колоритностью местных костюмов. «Уже давно, -  рассказывала артистка, -  путешествуя по странам с поэтом Сергеем Есениным,  слышала о красоте  Туркестана.  Указывая Есенину на величественные пейзажи  Италии и  других мест, я всегда  наталкивалась на неизменный ответ: «А все же это  не  Самарканд». 
В Самарканде Есенин пробыл три дня и вернулся обратно в Ташкент,  после  чего  поехал в Бухару и Полторацк, чтобы оттуда навсегда покинуть  полюбившийся край .
Мне пора обратно ехать в Русь.
Персия! Тебя ли покидаю?
Навсегда ль с тобою расстаюсь
Из любви к родимому мне краю?
Мне пора обратно ехать в Русь.
До свиданья, пери, до свиданья,
Пусть не смог я двери отпереть,
Ты дала красивое страданье,
Про тебя на родине мне петь.
До свиданья, пери, до свиданья.
В воспоминаниях художника Ф.В. Лихолетова можно прочитать об  оценке  Есениным своей поездки в Туркестан: «Мне показалось, что  Есенину очень  понравилось в  Туркестане. Иногда он говорил о той  свободе от мелочных дел и  ненужных затей, которую  испытывал здесь, о  счастье жить, как хочется, рядом с  милыми и добрыми людьми, под  этим  вечно голубым, жарким небом, среди  зеленых садов и журчащих арыков  (он называл  их ручьями). Но когда я однажды  спросил его, мог бы он  написать о Востоке, о  туркестанской природе, которая  вдохновляет нас,  русских художников, он отрицательно  закачал головой и сказал,  что не  представляет себе этого, что восточные стихи Ширяевца,  хоть они и  хороши, все же слабее, как ему кажется, тех, где русская душа поэта рвется  из  каждого слова. Когда позже, через несколько лет, я прочел «Персидские  мотивы» -  прочел  не сразу, а отдельными стихами - я решил, что Есенину  удалось побывать  в Иране, и  именно это изменило его мнение о Востоке  как возможном источнике  поэтического  вдохновения. Но потом я узнал,  что Персия у Есенина выдумана, и  подумал: «Видимо, все  же взял что-то  русский поэт у неба и земли Туркестана,  подметил на ташкентской улице, в  чайхане, в узбекском дворике - во всем, что так  легко проглядывается  сквозь «персидские»  пейзажи и детали его восточного  цикла».