Графомания

Рассказ

Рваная рана на бумажном лице…

«Перестань! Ты поступаешь как все! Любая на твоем месте порвала бы все письма и фотографии… или сожгла. Нет, ты не как все! Ты не рыдаешь, не травишься таблетками, не идешь «мстить» ему в постель его друга… Ты просто рвешь все, рвешь, рвешь, рвешь, пытаясь дорвать до молекул… Рвешь свою память, болезнь свою рвешь… Ты сумасшедшая! Ты больная! Да чем виновата бедная бумага? Она страдает тоже по вине других – лживых слов… Оставь. Пусть лежит эта дрянная фотка. Не смотри на нее. Ага! Попробуй! Нет, ты все-таки больна! Я знаю…»

Она поступила в университет. Туда, где учился он.

Любовь – болезнь.

*        *        *

В общежитии  за «рюмкой чая» студенты говорили о девушках. А о чем еще? Еще – о сексе.

Любовь – пошлость.

– Идеальных женщин не бывает! – безапелляционно заявил Димочка Зорский, развалившись с сигаретой во рту на кровати. – Спорим на бутылку! В универе – ни одной!

– А кто для тебя идеал? – спросил Пашка Брусинец, на которого иногда после пары-тройки стопок находило философско-лирическое настроение. – Венера Милосская или Джоконда?

– У Веньки рук нет, а Монализка – старуха… Идеал – это когда красивая: ножки и тэ дэ, умная (но не заучка), чтоб готовила аб-балденно, а в постели – просто апофигей!

– Ну, и чем тебе универ не угодил? Ты же половину перелапал! А говоришь, что женщин не любишь.

                  – Женщин люблю. А идеала нет. Полфакультета перепробовал, и с других по чуть-чуть, а так и не нашел.

                  – Как это? А Наташка Золотенко? Красавица, умная, а ночью – сам трепался! – просто богиня!

                  – Ты у нее пельмени ел? – скептически усмехнулся Зорский.

                  – Э-аа… Пурген, а не пельмени! – скривился Пашка.

                  – Пурген, а не идеал! – хохотнул Димочка.

                  – Согласен. А Катька Пенькова? Я у нее оладьи ел. Аб-бъеденье! И на фэйс ничего…

                  – Фамилия у нее какая? Пеньком родилась, пеньком и подохнет!

– Да, эта полтора слова знала, и те забыла… А Горюнова Ленка? Вот эта готовит так готовит! Пол-универа у нее отъедается. Правда, рожей не вышла, ноги, впрочем, ничего…

                   – Она с негром гуляла.

                   – Ну и что?

 – Пока неизвестно. Только вчера у врача была. К ней теперь на метр никто не подходит – СПИДа боятся.

                    – А иди ты… Разборчивый! Я тебе сейчас такую назову, что ты мозги вывихнешь, а недостатков не найдешь!

                   – Гони! Найду – с тебя бутылка! – все с тем же презрительно-скептическим выражением воззрился на него Димочка.

                    – Рита Милушева!

Произнося это имя, Пашка откровенно засиял, а лицо Зорского приняло удивленное выражение.

– Да! – защищал свою кандидатуру Пашка, – Блондинка! Натуральная! Ноги – от ушей! На груди кофта рвется! Я с ней говорил – в любом вопросе обломает! Гегеля читает! На гитаре играет! А голос!.. А насчет жратвы – ты сам вчера к ней напрашивался! Ну? – победно закончил Пашка.

– А в коечке? – ухмыльнулся Димочка.

                  – Не знаю…

                  – В этом-то и недостаток! – торжествовал Димочка. – Она не дает!

                  – Разве это недостаток?

                  – Еще какой! В 18 лет целки – только полные уродины. Х-ха! Сама невинность! Монашенка! Весь поток отшила! Даже кто замуж предлагал – и тех послала!

                  – Она честная! И не шлюха!

                  – Она больная! И старомодная, консерва она, твоя Ритка! Впрочем, не твоя…

                   – И не твоя. Тебя, между прочим, тоже послала! Еще и дураком полным выставила!

                   – Было дело… Но я ее еще употреблю. После первого я вторым буду.

                   – Первого не будет! Она не шлюха!

                   – А ты на ней залип, я смотрю. Влюбилс-си-и… Потерпи, – и тебе достанется!

                    – Не будет она! Не того поля!

                    – Спорим на бутылку – сегодня же вечером!

Любовь – азарт.

                   – Да я две против одной дам – не будет! – вскочил со стула Пашка.

                  – Правильно, две. Одну Чернавцеву отдам.

Пашка медленно сел на стул. Чернавцев…

                  – Я его уболтаю, – загоревшись, продолжал Зорский. – Хоть он и странный – поэт!.. На девчонок и не смотрит. Я думал, он  – кхм-кхм… Так нет! Он только себя-дорогого любит. Больше никого и не надо… Но за бутылку – согласится…  Побежит галопом! Он без градуса даже заснуть не может…

                 – А что Чернавцев?! – вспыхнул Пашка, – Он не лучше нас! Она с ним и не разговаривает!

                 – Слов связать не может, – усмехнулся Димочка. – От любви.

                 – Ты бредишь! Допился!

Димочка лениво встал с кровати и наклонился над Пашкой с видом превосходства.

                 – Ты на каком курсе учишься? На первом. И ни фига ты не знаешь. Да эта Ритка еще в школе так залипла на Чернавцеве, что он, бедненький, не знал, куда залезть! Она тогда в деревне какой-то дикой жила. И – ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – дура дурой была, ну прям как эта… Ассоль какая-то недобитая…

                – Так дура или Ассоль? – перебил страшно заинтересованный Пашка.

                – Не вижу разницы! Не, ты лучше представь: приезжает это чудо в Симфер на конкурс журналистов  –  был тогда такой, общекрымский… И для студней, и для малолеток. Ну, и мы с Витькой, Чернавцев который, да с Натахой там были… Короче, после конкурса решили бахнуть в гостинице с приезжими. Ну, и Ритку эту малолетнюю принесло… Первый раз, небось! Отпустила мама на нашу голову… А мы, идиоты, ей еще и подливали… А Чернавцева на стихи разобрало… Никогда не любил, зараза, а все про любовь, мля… Не помню – не вникал. Еще не хватало!  Она одна его и слушала. Вот под это дело и впечатлилась… Эх, блин, жаль – не мной! Я бы быстро… Так этим Ассолям-дурам поэтов подавай! Р-романтику!.. Ну до чего консерва, а?

Любовь – зависть.

*      *      *

«…Да, я в тот вечер была пьяна, хотя не выпила ни капли.

Я не могла уйти оттуда, из этого чуждого мне мира, хотя мне было всё в нем бесконечно отвратительно: разнузданность и раскомплексованность, ничком лежащая на кровати, беспорядочно разметав руки, ноги и  белобрысые длинные патлы, и эта фальшивая чопорность, сама святость, сидящая, чинно сложив ручки, и ведущая аккуратную беседу с еще одной лицемерной, коварной в душе «лапочкой»…

Но я не могла уйти, потому что рядом со мной находился магнит, притягивающий все мои помыслы. Это был живой магнит, общный со всеми и не такой, как все. Он был поэтом. Настоящим…

Я чувствовала исходящий от него запах сигарет и водки, но это не отталкивало, а напротив – неодолимо тянуло… Не выдержав притяжения, я осторожно прикоснулась к нему ногой, потом рукой, потом…

Да, я в тот вечер действительно была пьяна…»

Любовь – фантазия.

*      *      *

– …А потом, когда уехала, – продолжал Димочка предаваться воспоминаниям, – то письмами Витьку закидала, с романтикой всякой… Он ей сразу сказал, что не любит, так она не отвязалась, «дружбу» предложила. Ну, не дура? Чернавцев сам психанутый, поэты – они все с закидонами, а тут еще эта прынцесса на его голову… Да с ним жить невозможно стало – совсем тронулся, пока не напьется в доску  –  не успокоится!   А этой хоть бы что: все подарки ему присылала, книги… Он ими в стенку кидался. А письма – обхохочешься! Я как-то нашел – полночи ржал!

Любовь – насмешка.

*      *      *

«…Знаешь ли ты, милый мой инквизитор, что изобретенная тобою пытка ожиданием – самая действенная в мире? Знаешь ли ты, какие она причиняет мне страдания, заставляя мучительно считать дни, часы, минуты, секунды и даже их доли до нового письма от тебя? Каково мне было каждый день заглядывать в почтовый ящик и видеть там пустоту? Знаю, что ты ничего не обещал мне и вообще не обязан писать. А я не имею права упрекать тебя. Но душе не прикажешь…

Вот, наконец пришло письмо от тебя – не стану писать, что испытала, получив его – это непередаваемо. Короткое, на полстраницы – но зато с новым стихотворением! И каким! Ты в нем так хорошо описал себя – и фотографии не надо. Я счастлива, что ты посылаешь мне стихи – свое самое сокровенное. Значит, я чего-то стою.

И вот я пишу ответ. Пустые слова, предложения, фразы… А ведь все, что меня сейчас волнует, можно выразить одним простым вопросом: да или нет? Но лучше не отвечай – любой из ответов раздавит меня. Первый – лавиной счастья, второй – страшным обвалом горя. Не отвечай на него, прошу тебя. Мечтать и надеяться, даже страдая, намного легче, чем знать наверняка, что надежды нет. Пусть я останусь в неведении. Не отвечай. Пусть…»

Любовь – надежда.

*      *      *

–…А однажды – в гости заявилась! Как снег на голову… Ну, влип он! Мы – группа поддержки: на пикник их в лес потащили. Среди ночи. Чернавцев там надрался с горя и посадил ее к себе на колени. Целовались как сумасшедшие! Как будто мы – пустое место. Чуть не дошло… Потом уехала. Возомнила себе, опять за любовь. Ну, тут его, наконец, достало.  Он ей и написал – даже у меня уши завяли… Думал, отделался – полгода молчала. Так нет – додумалась! – в универ наш поступила. А изменилась как! Вамп! А от Ассоли только одна-единственная дурь и осталась. Зато – самая главная…

– Не верю. Они друг друга обходят и не смотрят.

– Он ее – десятой дорогой, упаси Боже! Супружницы ему не хватало! А она за ним везде ходит. Молчит – только смотрит. Но как! На меня б так какая-нибудь смотрела! Больная она – это точно!

–Что-то я не видел!

– Кому надо – тот увидит… Короче, я к Чернавцеву. С ним она точно ляжет. Так что две поллитры за тобой!

Он вышел из комнаты на лестницу и заспешил вниз, не заметив, как от двери метнулась за угол тонкая фигура. «Сволочь!» – послышалось из-за угла злое шипение, но не достигло ушей Димочки.

Пашка Брусинец вынул из кармана последнюю гривну и горестно посмотрел по сторонам. Денег не было. В случае проигрыша спора надо будет занимать, а на нем, бедном студенте, и так висела куча долгов.

«А зачем спорил?.. Мерзость это, не такая она, нельзя с ней так…»

Любовь – совесть.

«…А почему, собственно, не такая? Такая же, как все. Одна она, что ли, падает при виде «демонической» физиономии Чернавцева? Все одинаковые. Всем подавай глаза цыганские и «кудри черные до плеч», и плечи эти шкафообразные, да еще «чем меньше женщину мы больше…»… И давай страдать!.. В Димочкиной кроватке в подушку плакать! Тоже – ангелок, блондинчик с чистыми глазами… А чистоты – как в тряпке половой… А нам, маленьким да корявеньким, только залипать по-настоящему… И на водку, заразу, денег нет!..»

Дверь открылась. «Какую сволочь принесло?», – подумал Пашка, отрываясь от своих мыслей.

– Рита! – он опешил.

Любовь – неожиданность.

Она стояла в дверном проеме, держа в руках две бутылки «Столичной». В глазах еще не полностью стертая боль озарялась с каждой секундой глубоким светом.

– Это для Зорского, – сдержанно произнесла она.  – Я знаю, что у тебя нет денег.

Она поставила бутылки на стол и повернулась к двери.

– Ты слышала… – выдохнул Пашка.

– Кому надо – тот услышит.

– Так это все не пурга? Да какого… Ритка, ты не будешь!

– Отвали. Это мое дело. Это моя болячка.

Любовь – шанс.

*      *      *

Две свечи. Блики на красном шелке. В комнате – стол, два стула, кровать и пустота.

Любовь – ожидание.

Как это глупо – романтика… Кому? Ему?

Нет, ей. Это ее мечта должна сегодня сбыться. Узнать цену счастья, принять лекарство… Выздороветь или понять – неизлечимо.

Стук в дверь. На пороге – он с букетом цветов. Розы… Явно срезанные «втихаря» в городском парке. Все равно романтично.

Разумеется, не трезв. А что, ожидалось другое? Некрасивых женщин не бывает – бывает мало водки. На ногах стоит – и то радует.

                   – Привет, Маргарита… – молчание. Заклинило.

                   – Здравствуй, Виктор. Проходи. Я тебя ждала.

                   – Ждала? – знак вопроса на лице.

                   – Я знаю о споре.

                   – Что?

                   – Знаю о споре. Я все слышала. Каждый получит свое. Тебе нужна водка, мне – ты. Так что иди сюда.

Он заставил себя обнять ее. Поцеловать.

Холод. Спор… Такой ценой! Она вдруг почувствовала себя последней нищенкой, урывающей свой кусок. Без счастья, без радости. Странная болезнь… Почему не действует лекарство?

Любовь – загадка.

                   – Иди гуляй. Вы проспорили.

Отвернулась. Отошла к окну. Сложили руки на груди, сминая красный шелк, сердце свое сминая, как лепесток цветка.

                    – Какого?! – взорвался он,. – Ты же меня любишь!

                    – А ты меня – нет. Я не хочу платить за близость.

                    – Хочешь! Тебе это надо! Я вижу, как ты на меня смотришь! Ты меня любишь!

                    – Люблю. Но вали ты отсюда.

                    – Ритонька! Я сегодня все дела отложил ради тебя! Зачет не выучил! Цветов тебе нарвал – чуть на мента не напоролся! Ты мне действительно нужна! Ритка! Тогда я был сволочью! Прости меня, пожалуйста!

Повернулась, подошла ближе. Горькая улыбка разрезала лицо.

                   – Я не знаю, за что я тебя люблю. Ты жадный, мелочный, подленький тип. Ради бутылки из себя вылазишь… Что, без нее стишки твои самовлюбленные не пишутся, а?.. Была б моя воля – я бы запретила тебе писать! Таких, как ты, и подпускать нельзя… Я… не знаю, что со мной. Это патология. Я люблю тебя за то, что ты сволочь. Знаю, что занимаюсь садомазохизмом, веду себя как дура, про меня хохмы травят по всему универу… Мне нужна операция, но едва ли такой врач найдется, который, отрезав частицу сердца, не убьет тело… Уходи. Я буду болеть одна.

Она и сейчас была одна. В себе. Настолько, что даже и не подумала удивиться полному отсутствию с его стороны протеста против ее оскорбительных слов. Настолько, что, глядя ему в лицо, не видела его.

Любовь – ослепление.

Какое-то время он молчал, а затем, будто в подтверждение сказанного ею, с циничным спокойствием произнес:

                    – А спор?

                    – Хрен с тобой. Скажи Зорскому, что все получилось. Водка у Пашки. Спи спокойно.

Осторожно закрытая дверь. Удар кулаком по столу. Звон разбитой посуды – на счастье… Погасшая свеча на полу. Горячие лохмотья пепла на красном в окружении застывших слез. Против сердца.

Любовь – ожог.

*      *      *

«Почему я влюбляюсь именно в руки?

…Руки… Смуглые, большие, будто изломанные в сгибах пальцев. С длинной, яркой, заметной линией жизни. Беспокойные, гибкие, подвижные. Синеватые прожилки под кожей придают им ощущение прозрачности и призрачности. Расстегнутая манжета светло-голубой рубашки обнажает широкое, гибкое запястье, по которому почти до локтя продолжается линия жизни.

Нет, запястье – это не самое главное… Главное – пальцы. Я таких не видела никогда. И сразу все помыслы – о них: прикоснитесь, приласкайте… Дайте утонуть моей маленькой бледной ручке в этой большой теплой ладони. Мне больше ничего не надо.

Я не вижу лица – только руки. Как смысл жизни, любви… И почему я влюбляюсь именно в руки?

Потому что они – твои. И, честное слово, Виктор, ты не стоишь своих рук!

…Хотелось бы мне любить того, кто души своей не стоит…»

Любовь – самопознание.

*      *      *

«Я умираю без тебя. Если это имеет для тебя хоть какое-то значение, умоляю, сделай какую-нибудь ужасную подлость, чтобы я прозрела и излечилась…»

«Дикая деревня». Начало августа. Тоскливая жара летних каникул.

Домашнее одиночество. Аккуратно склеенная фотография с заметным все же тонким шрамом через все лицо – надорванное сердце. Так и не дорванное до молекул…

Она ждала. И гадала, какую же подлость он сделает ей. Изобьет ее в темном переулке? Женится на ее лучшей подруге? Или просто проигнорирует ее письмо… Скорее всего.

«Ты не такая, как все… Все любят принцев, а ты – гада. Все пишут татьянинские письма, а ты – о подлости… Думаешь, поможет?.. Кстати, а копию письма сделала? Вдруг из него выйдет что-нибудь для «Маргариты»?.. А ведь смягчать придется – они не любят, когда сильно зверско… Правды боятся. Слезы розовые им подавай! Про Ассоль просили… А не буду на заказ! Надоели все! И почему все надоедают, а ты – нет? Мерзость, тварь, гадость, подлость ходячая! …подлость… »

Страшно было. Или не очень? Было чувство, что уже никакая подлость не пробьет – всего навидалась. А в глубине души боролась за выживание надежда. Он поймет, почувствует силу ее любви, из которой она тщетно пытается выпилить ненависть, увидит, как истерзалась она, как сходит с ума, добровольно и безвольно роет себе яму во цвете лет.

А если подлость – то либо добьет, либо излечит. Должна. Так надо. Не имеет права все оставаться по-прежнему. Хватит, устала болеть!

Любовь – операция.

Звонок в дверь. Родители, должно быть, пришли. Маргарита откинула растрепанные волосы с глаз. Открыла дверь.

Тяжелый вздох. Нет, почему сейчас? Ведь, хоть и ждала, знала: раньше сентября едва ли… Такие цацы по деревням не ездят.  Однако…

                      – Ты приехал, чтобы сделать мне подлость? Считай, что ты ее уже сделал.

                      – Да, – странным голосом ответил Виктор Чернавцев, входя в квартиру, - я получил вчера твое письмо, и оно меня так достало и разозлило, что я хотел тебя просто убить! Потом, – добавил он таким тоном, будто говорил самые обыкновенные вещи, – решил остановиться на изнасиловании с мордобоем. Но… в электричке увидел в руках у соседки кое-что. И, знаешь, понял: тебя хоть на части режь – бесполезно. Потому что ты, – в момент эффектной паузы он навис над ней и сжал ее плечи, – такая же ненормальная, как и я. Что тебе, что мне – любые страдания только на пользу! Чем поганее автору, тем круче произведение! Я еще сдуру у разносчика все номера за этот год купил. Вот! Дарю! Хотя, у тебя же есть уже…

Опрокинул на стол полиэтиленовый пакет, из которого, скользя глянцевыми обложками, выплыл с десяток ярких женских журналов. Красивые лица фотомоделей улыбались под яркой надписью «Маргарита».  Одну из обложек это своеобразное имя украшало дважды: плечо модели перекрывал анонс: «По многочисленным просьбам читательниц – продолжаем публикацию «Эссе отчаянной любви» Маргариты Милушевой, стр. 46-47».

                – Вот! – он с разоблачительным восторгом ткнул пальцем в надпись. – И вот! – он начал лихорадочно открывать журналы. – В каждом номере! «Милый мой инквизитор»! «Руки»! «Фотография»! «Живой магнит»! И вот еще! Треплешь меня, как хочешь! Хоть бы имя сменила! – странно, но это была не злость, а что-то совсем другое. – Кстати, вот последний номер, только сегодня вышел… Читала? Тут отзывы читательниц на тебя! Глянь, что пишут…

                – Читала. – тихо произнесла Маргарита. Именно сейчас она почувствовала приближение подлости.

Ее потрясение уже прошло. Потрясение не от того, что он узнал о ее эссе, а скорее от его слишком бурных эмоций по этому поводу. Он никогда таким не был. Он был холодным циником и самовлюбленным эгоистом, заторможенным от алкоголя. Думал и говорил только о себе. Да и сейчас тоже… хотя глаза сверкают так, что хоть «Маргариты» со стола убирай, а то не миновать пожара.

                – Нет, ты послушай!

                – Да читала я уже!

                – Нет, послушай!

                – Не надо!

                 – Почему? – он снизил тон, поднес журнал к ее глазам. – Потому что не все тобой восхищаются? Потому что вот эта женщина пишет, что по твоим «неестественно отчаянным» произведениям видно: ты не героя своего лирического любишь, а свое чувство, свое страдание, которое «питает» твой «несомненный талант»? Что, скушала?

Она отстранилась. Посмотрела на него со злостью. Именно со злостью. Именно на него.

Любовь – прозрение.

              – Да, Виктор, скушала. Мне не хотелось думать, что она права. А ты доказал. Спасибо – это очень подлая подлость. Она все рушит. Да, ты мне не нужен – мне нужно только любить, страдать, жалеть себя, рыдать в три ручья и писать эссе. А я еще удивлялась, почему мне не так уж приятно было общаться  с тобой, а в тот вечер, когда вы поспорили, захотелось поскорее тебя выгнать… А теперь я все понимаю. Я тебя никогда не любила. Я даже не знаю, какой ты на самом деле – я тебя всего, с ног до головы, придумала. Спасибо, что раскрыл мне глаза. Лучше бы это было изнасилование с мордобоем!

Отвернулась к столу. Собрала журналы, сложила в пакет, застыла, не зная, что с ним делать.

              – Да уж, такой поступок… – с иронией произнес он

              – Ты еще скажи, что это… – зло бросила она

              – …куда лучше вписывается в образ циничного подлеца! – закончили они одновременно.

Любовь – взаимопонимание.

Оба отпрянули от этого, как от взрыва.

                     – Ну да! – тут же выставила Маргарита защитные иголки. – Убедил ты меня – придумала я тебя! Чего тебе еще надо? Может, домой поедешь?

              – Да ты не только меня придумала, – снова заговорил он низким, мягким голосом, вставая со стула и делая к ней доверительный шаг. – Ты и себя тоже придумала – для меня. Да еще какую себя! Потрясающую! А знала ли ты, Риточка, что я часто вскакивал по ночам от ужаса при мысли, что ты перестанешь меня любить? Что всего этого не будет вокруг меня? Что я не буду для тебя больше самой жуткой в мире сволочью? Что тебе надоест играть в эту игру?

             – Это еще что за новости? – отступила на шаг.  – Мне, кстати, абсолютно не интересно ничего о тебе!

             – А вот буду говорить о себе! Не о том себе-любимом, о ком всегда говорил, не о том, которого придумал, а о себе… если от меня еще хоть что-то осталось…

Снова сел. Обхватил голову руками. Заглянул ей в глаза. Она замерла.

Любовь – тишина.

              – Когда я не знал, что ты такая же… думал – обычная девушка … мне казалось, что ты не поймешь, как бы я тебе свои заморочки ни объяснял. Обычные люди, не творческие,  этого не понимают – вообще! Как ни долби. Психами обзывают. Иногда думаешь – может, и правда… Поэтому я даже и не пытался тебе ничего рассказать о причинах, по которым над тобой издевался... А ведь я не издевался над тобой – ты сама над собой издевалась! А я издевался над собой – долго и вполне осознанно! Ну, не псих, а?

Любовь – исповедь.

             – Когда я только-только понял, что способен писать стихи, я отнесся к этому слишком серьезно. Я так боялся это потерять! Мне тогда было 16 лет, и я как раз начитался Фрейда. И дал себе слово – идиотское, блин! – всю жизнь не иметь дела с женщинами, ни в какой форме, даже в самой платонической. Ради сублимации. Чтоб вся энергия уходила в творчество, чтоб только, не дай Бог, не перестать писать! Я тогда верил во Фрейда, как в Бога. И вдруг – ты появилась. Ты была такая, что о тебе – писать-непереписать… Знаешь, как я испугался? Особенно в ту ночь, в лесу… Крыша так поехала, что все был готов отдать, всего лишиться… Но дядя Фрейд уберег и стихи. Да и друзья тоже, Димочка… Как они все это высмеивали! Повлияли – поддался. Зато написал тогда много. Хоть читать некому было – кроме тебя, меня вообще никто слушать не хотел, а тебя я отшил, думал, что совсем… И вдруг понял, какая это все бредятина… И Фрейд, и вся эта дурь… Ведь если тебя не мир этот вдохновляет, не люди, не природа, а твоя собственная… неудовлетворенность… во всем… в простых человеческих отношениях… то ничего, кроме дряни, не напишешь. И ни о чем, кроме себя-любимого и своей… мелкости… узости… и ее видно за километр! Какая Муза, такой и стих. Ты правильно сказала, что меня и подпускать нельзя! 

Любовь – открытие.

              – Но когда я от этой дури очнулся, мне уже за 20 перевалило, и поздно было что-то менять. Даже если б я и захотел нарушить свою дурацкую клятву, то с кем? Девочки… Студентки… Да всех их я к тому времени перевидел в лапах моего соседа, плейбоя Димочки, он еще их своим дружкам давал на время – как книжку почитать… И абсолютно не стеснялся моего присутствия, когда оставлял их у себя ночевать, в нашей-то двойке метр на метр... Я засыпал только после полбутылки… Сначала из-за фрейдятины, потом оттого, что все они мне опротивели. И писал я тогда жуть полную, а критики меня носом в классиков тыкали, я уже и верить перестал, что мне стоит писать…Пить куда целесообразнее. Сначала перед сном, потом  днем, потом и вылазить из себя ради бутылки стал, как ты тогда сказала… А что еще было делать, когда все противны? Все, кроме одной – а этой одной я боялся до смерти.  Потому что слишком хорошая ты для меня была. В любом случае  – придуманная или нет. Потому что новую дурь подцепил:  чтоб лучше писать, нужно страдать. Да от чего угодно: от несчастной любви, от своей, от чужой, оттого, что она – такой ангел, а ты такой подлец, – а она тебя любит. А ты, поскольку подлец от природы и с ног до головы, не имеешь права ей ответить… Боялся, что испорчу тебя, и ты такой же, как все, станешь… А если захочу объяснить – не поймешь. …Да просто голову потерять боялся… Лишиться имиджа, – ха-ха!, – попасть под насмешки… Потому и избегал, прятался от тебя, и им не мешал гадости про тебя говорить из зависти к тому, что ты – не такая, как они. Да и видел я – что не нужен тебе, что у тебя свое на уме, особенно когда ты старше стала. Может, в школе и любила, а потом – дурила. И красиво же дурила! Типичная Маргарита! Хотя – не знаю. Думал, может, если у меня в голове дурь, так я и другим дурь приписываю, а она – действительно любит… И вдруг – это письмо. Подлость… Да как понять тебя, а? Не могу, не в состоянии… Что ты? Зачем ты это? Что с тобой? А со мной что? Понял: не приеду, не поговорю – по фазе двинусь! Вовремя мне журнал попался… Ты – писательница! Ритка – писатель! Так вот почему она такая ненормальная! Знаешь, мне как будто мозги на место поставили…

Он все сказал. Без защитной стены слов стало страшно. Не смог не опустить глаз.

Любовь – приговор.

Она встала и сняла с полки тонкую книжечку. Открыла на середине.

                      – А здесь – твои. Ты видел?

                      – Где? – он выхватил книгу из ее рук – это был коллективный сборник молодых поэтов Крыма. – Откуда это? Почему я не знал?

                      – Я отправила. С составителем знакома. А тетрадку твою у препода нашего выпросила. Помнишь, ты ему давал – он обещал в «Литературку» протолкнуть?.. Так говорит: бесполезно – графомания и бред собачий. Но мне хотелось самой убедиться. Графомания. Бред собачий. Но что-то есть… Мне понравилось вот это – про Мастера и… Маргариту. Ведь тут про тебя-любимого нет. А если и есть – то про настоящего. И вот это – тоже ничего. Не шедевр, но… для тебя – прорыв. Кстати, где твои критики живут? Может, им окна повыбивать?

                       – Не надо. Они были правы. Я тогда был шизанутым алкашом, света белого не видел. Только какие-то просветы вроде этого стиха... И других, которые ты отобрала. Представляю, сколько хренотени тебе пришлось перелопатить! А для того, чтоб писать, я понял,  – надо  только одно: ВИДЕТЬ. А что я, собственно, видел?.. А кстати, что Вы, сударыня, видели, что Вам читательницы такие письма пишут? И нечего замахиваться на меня! Лучше – пойдем смотреть! На мир!

                       – Не поняла…

                       – В горы пойдем! В поход! На неделю, вдвоем… И к черту всех!

                      – В горы вдвоем? На неделю? Приехали! Мы и два дня друг друга не выдержим! Хотя, если не выпендриваться…

                      – Да, не выпендриваться и не дурить. Быть друг с другом честными, как два аборигена. Слабо? Слабо выдержать меня-настоящего?

                      – Это еще кому слабо будет! Я-настоящая – тоже не подарочек!

                      – Справлюсь! А если выдержим неделю – тогда можно будет попробовать и всю жизнь…

                      – Ну, это ты загнул! Хотя…

                      – В любом случае – об этом походе мы такое напишем!

                      – А об этой всей жизни!..

Любовь – …?

(выбрать и вставить соответственно)

Не-литераторам – «мания».

Литераторам – «графо».