Жизнь Николая Семёновича
Лескова (1831 – 1895) была истинным творческим горением. Писатель
был наделён способностью глубоко проникать в «святая святых»
человека. «Я очень люблю литературу, – признавался Лесков, – но ещё
больше люблю живого человека с его привязанностями, с его нервами, с
его любовью к высшей правде».
Готовясь пройти в
«выходные двери» последнего странствия, он паковал свой
духовный багаж, в котором «не значили ничего ни имения, ни
слава, ни родство, ни страх». Лесков постиг, что значат слова: «Ты
во мне, и я в Тебе, и Он в нас». «Во всей жизни только и ценны эти
несколько мгновений духовного роста – когда сознание просветлялось и
дух рос». Писатель познал, что «в делах и вещах нет величия» и что
«единственное величие – в бескорыстной любви».
Восстанавливая на склоне лет
давно угасшую переписку с сестрой Натальей Семёновной, принявшей
монашеский постриг под именем Геннадия, Лесков писал: «в общении
людей вижу большую для них пользу, а в отчуждательстве и прекращении
отношений – явный и очевидный вред». Ранее не любивший поздравлений
с днем рождения, с «нарастанием лет» он растроганно благодарит
сестру за поздравление с 64-й его годовщиной – всего за несколько
недель до смерти: «Ведь чуть было не растерялись совсем! Ну и
хорошо! Значит, и в новом существовании друзьями встретимся.
Хорошо!»
В отношениях с людьми для
писателя всё было ценно, требовало внимания, заботы, участия.
«Пустого и незначительного в жизни нет ничего, если человек не
полагает свою жизнь в суете, а живёт в труде и помнит о близкой
необходимости снять с себя надетую на него на земле “кожаную ризу”»,
– писал он 14 февраля 1894 года – за год до смерти – сестре
Геннадии.
В ответ на её сомнения в том,
принять ли предложение работать в школе без вознаграждения, Лесков
всей душой ратовал за просвещение и образовательную деятельность,
которую надо вести при любых обстоятельствах. «Ты думаешь, что
заведовать школою без вознаграждения – нехорошо, а это-то и
хорошо <здесь и далее выделено мной. – А.Н.-С.>. За учёбу
вообще грешно брать плату. Сказано: “пусть свет ваш светит
людям”; и ещё: “вы даром получили – даром и отдавайте”, –
убеждает писатель сестру, подкрепляя свои доводы авторитетным словом
Евангелия. – <…> Потрудись, поучи ребяток: они детки Божии, и Богу
угодно, чтобы “все приходили в лучший разум и в познание
истины”».
Именно об этом заботился сам
писатель, неся «свет разумения» большой семье своих читателей и
членам своей собственной семьи. Не случайно академик Д.С. Лихачёв
назвал Лескова «семейным писателем», произведения которого надо
читать всей семьёй, поскольку они имеют громадное значение для
нравственного формирования человека. Вспомним и восклицание одного
из героев В.М. Шукшина: «Лескова, Лескова читать надо!».
И не только «Сказ о тульском
косом левше и о стальной блохе» и «Очарованный странник»,
которые, как та самая «стальная блоха», первыми выпрыгивают на
поверхность сознания читателя, когда он слышит имя Лескова, но и его
романы «Соборяне», «Некуда», «На ножах»,
повести о праведниках, святочные рассказы, легенды должны входить в
круг нашего чтения. А для совсем юной читательской аудитории хороши
«Зверь», «Пугало», «Лев старца Герасима», «Неразменный рубль»,
«Привидение в Инженерном замке», «Кадетский монастырь».
В 1889 году в ответ на упрёк,
что он «сделал недостаточно», Лесков писал: «Не видно ведь, сколько
талантов я получил от моего Господина и насколько сработал? Это
только Он разберёт. Может быть, я что-нибудь и зарыл, “закопал
серебро Господина моего”, но я шёл дорогою очень трудною, – всё сам
брал без всякой помощи и учителя и вдобавок ещё при целой массе
сбивателей, толкавших меня и кричавших: “Ты не так… ты не туда… Это
не тут… Истина с нами, – мы знаем истину”.
А во всём этом надо было разбираться и пробираться к свету сквозь
терние и колючий волчец, не жалея ни своих рук, ни лица, ни одежды».
Религиозный философ и богослов
Владимир Соловьёв, хорошо знавший и любивший писателя, справедливо
подчеркнул, что читатели Лескова «все сойдутся, конечно, в признании
за ним яркого и в высшей степени своеобразного таланта, которого он
не зарывал в землю, а также – живого стремления к правде».
«Всё чувствую, как будто ухожу…»,
– говорил о себе Лесков в последние годы жизни. Покидая юдоль
земную, писатель особенно ценил, как последние лучи заката,
дружескую беседу, общение с родными по крови и близкими по духу
людьми, малейшие радостные проявления жизни вокруг себя.
Удивительное жизнелюбие Лескова, которое он сохранял до последних
дней, передаёт сцена, описанная Андреем Николаевичем Лесковым –
сыном и биографом писателя.
А.Н. Лесков вспоминал, как
привёл своего собственного малыша-сына поздравить дедушку с
именинами и с 64-й годовщиной, которая стала последней в жизни
писателя: «4 февраля, в день “списателя канонов” Николы Студийского,
в шестьдесят четвертую годовщину рождения Николая Лескова, поздним
утром на мягкой оттоманке у него сидел пришедший поздравить деда
2-х с половиной-летний его внук. Лесков был неузнаваем. Забывая все
свои недуги, он ползал по ковру, умилённо поднимая и подавая
младшему из Лесковых вещицы, которые последний святотатственно брал
со святая святых – с писательского письменного стола! Случайные
гости, не веря своим глазам, дивились благорастворённости,
светившейся в обычно гневливых глазах хозяина. Сколько бы раз внук
ни бросил только что поданную ему дедом безделушку, тот торопился
сам разыскать её на полу и снова вручить баловнику. Попытки
невестки, опасавшейся утомить больного свёкра, увести сына вызывали
горячий протест и трогательные просьбы старика побыть у него
подольше».
Лесков был поистине живым
человеком и горел полнотой жизни – не только в кругу домашнем, но и
в общественном, литературном – до последнего вздоха. Современники,
близкие к Лескову в его последние годы, запечатлели портрет
человека, «никогда не знавшего душевного или умственного
успокоения»: «он искал, находил, критиковал – и уходил искать
лучшего». Это своё неуёмное стремление к обретению истины писатель
передавал и близким людям, и большой семье своих читателей. Так,
обращаясь в 1892 году к приёмному сыну Б.М. Бубнову, Лесков писал:
«“Кто ищет – тот найдёт”. Не дай Бог тебе познать успокоение и
довольство собою и окружающим, а пусть тебя томит и мучит “святое
недовольство”».
Когда дни Лескова были уже
сочтены – 12 февраля 1895 года – в «Прощёное воскресенье» –
день, в который православным «положено каяться друг перед другом во
взаимно содеянных грехах и гнусностях», к дому писателя пришёл, не
решаясь переступить порог, «злейший его враг и ревностный гонитель,
государственный контролёр в министерском ранге» Тертий Филиппов.
Сцену их встречи Лесков взволнованно передавал сыну Андрею:
«– Вы меня примете, Николай
Семёнович? – спросил Филиппов.
– Я принимаю всех, имеющих
нужду говорить со мною.
– Перечитал я вас всего
начисто, передумал многое и пришёл просить, если в силах, простить
меня за все сделанное вам зло.
И с этим, можешь себе
представить, опускается передо мною на колени и снова говорит:
– Просить так просить:
простите!
Как тут было не растеряться? А
он стоит, вот где ты, на ковре, на коленях. Не поднимать же мне его
по-царски. Опустился и я, чтобы сравнять положение. Так и стоим друг
перед другом, два старика. А потом вдруг обнялись и расплакались…
Может, это и смешно вышло, да ведь смешное часто и трогательно
бывает <…> всё-таки лучше помириться, чем продолжать злобиться <…> Я
очень взволнован его визитом и рад. По крайней мере кланяться будем
на том свете».
В том же 1895 году исполнялось
35 лет лесковскому служению русской литературе. Лесков был очень
скромен и не любил помпезного шума вокруг своего имени. Ранее он
также отклонял перспективы празднования и двадцатилетнего, и
тридцатилетнего юбилеев его литературной работы. Так, в письме 1890
года в редакцию газеты «Новое время» писатель просил «оставить без
исполнения» мысль об устройстве «юбилейного праздника»: «С меня
слишком довольно радости знать, что меня добром вспомянули те люди,
с которыми я товарищески жил, и те читатели, у которых я встретил
благорасположение и сочувствие. “Сие едино точию со смирением
приемлю и ничего же вопреки глаголю”. А затем я почитаю мой юбилей
совершившимся и чрезвычайно удобно и приятно для меня
отпразднованным».
В начале 1895 года Лесков
направил письмо редактору «Исторического вестника» С.Н. Шубинскому:
«Уважаемый Сергей Николаевич! Очень может быть, что к вам
обратятся с какими-нибудь предложениями по поводу исполнения 35 лет
моих занятий литературою. Сделайте милость, имейте в виду, что я не
только не ищу этого (о чём, кажется, стыдно и говорить), но я не
хочу никого собою беспокоить, и не пойду ни в какой трактир,
и у себя не могу делать трактира. А поэтому эта праздная затея
никакого осуществления не получит, и ею не стоит беспокоить никого,
а также и меня. Преданный вам Н. Лесков».
13 февраля 1895 года, в Чистый
понедельник, на первой неделе Великого Поста, писатель посетил
выставку картин художников-передвижников, открывшуюся в залах
Академии художеств. Здесь был помещён портрет Лескова кисти В.А.
Серова. Во время работы художника над портретом писателя тот с
радостью и шутливой гордостью делился первыми впечатлениями: «Я
возвышаюсь до чрезвычайности! Был у меня Третьяков и просил меня,
чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и
художник Валентин Александрович Серов, сын знаменитого композитора
Александра Николаевича Серова. Сделаны два сеанса, и портрет,
кажется, будет превосходный».
Однако на выставке портрет
смутил писателя, произвёл на него тяжёлое впечатление: изображение
было помещено в чёрную раму, которая показалась Лескову траурной.
Чтобы развеять мрачные мысли и предчувствия, он морозным днём
отправился на прогулку в Таврический сад – в любимую свою «Тавриду»,
с удовольствием вдыхал полной грудью свежий стылый воздух – и
простудил лёгкие – «непростительная неосторожность», как заметил
впоследствии доктор.
21 февраля (5 марта) 1895
года в 1 час 20 минут сын Андрей нашёл Лескова бездыханным.
Писатель скончался так, как ему и желалось, во сне: без страданий,
без слёз.
В православном чине отпевания
усопших есть слова о безобразии смерти: «Плачу и рыдаю, егда
помышляю смерть и вижду во гробе лежащую по образу Божию созданную
нашу красоту безобразною, бесславною, не имущею вида». Лицо же
покойного Лескова, по воспоминаниям современников, приняло самое
лучшее выражение, какое у него было при жизни: выражение вдумчивого
покоя и примирения. Он «отрешился от тела скоро и просто»... Сбылось
моление о «мирной и непостыдной кончине живота нашего»…
В «Посмертной просьбе»
писатель завещал похоронить его «самым скромным и дешёвым порядком»,
«по самому низшему, последнему разряду»; не устраивать
церемоний и не произносить никаких речей; не ставить на могиле
«никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного
креста. Если крест этот обветшает и найдётся человек, который
захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою
признательность за память. Если же такого доброхота не будет,
значит, и прошло время помнить о моей могиле».
Ранее – в одном своем
«критическом этюде» – Лесков замечал, что как-то «не по-русски»
придавливать могилу «каменным памятником»: «скромному и истинно
святому чувству нашего народа глубоко противно кичливое стремление к
надмогильной монументальности с дутыми эпитафиями, всегда более или
менее неудачными и неприятными для христианского чувства. <…> Наш же
русский памятник, если то кому угодно знать, – это дубовый крест
с голубцом – и более ничего. Крест ставится на могиле в знак
того, что здесь погребён христианин <…> русских простолюдинов
камнями не прессуют, а “означают”, – заметьте, не украшают, а
только “означают” крестом <курсив Лескова. – А.Н.-С.>».
В заключительном пункте своего
завещания Лесков писал: «прошу затем прощения у всех, кого я
оскорбил, огорчил или кому был неприятен, и сам от всей души прощаю
всем всё, что ими сделано мне неприятного, по недостатку любви или
по убеждению, что оказанием вреда мне была приносима служба Богу, в
Коего и я верю и Которому я старался служить в духе и истине,
поборая в себе страх перед людьми и укрепляя себя любовью по слову
Господа моего Иисуса Христа».
На письменном столе Николая
Семёновича остался Новый Завет, раскрытый на словах послания
Апостола Павла: «Знаем, что когда земной наш дом, эта хижина,
разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный,
вечный…».
«Думаю и верю, что «весь я не
умру», – писал Лесков за год до смерти. – Но какая-то духовная
постать уйдёт из тела и будет продолжать вечную жизнь».
В самом деле, Лесков живёт с
нами. И крест на его могиле на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге
не обветшал. Сюда постоянно приходят люди поклониться светлой памяти
нашего замечательного соотечественника. Место его сочинений не в
музее и не на пыльной полке архивариуса. Писатель самобытный и
мудрый, неукротимый и яркий и сегодня стремится пробудить в людях
«искру разумения о смысле жизни», открывает перед читателями и
интерпретаторами его творчества всё новые возможности сотворчества,
необозримые духовные перспективы самопознания и
самосовершенствования.
В записной книжке Лескова
находим такие слова: «Всё, что желаете, чтобы делали для вас
люди, то делайте им». В этой простой формуле воплотилась
лесковская заповедь деятельной любви к Богу и ближнему, которой он и
сейчас учит своих читателей.
|