Памяти Максима Горького

                                                                      ЗАВЕТЫ

Она сидела на старом трухлявом пне и плакала. Давно сидела и давно плакала. Потому что отчетливо понимала: из этого бескрайнего леса ей одной не выбраться. В чем убедилась она, проплутав по нему с самого утра.  И не осталось уже сил даже ругать себя за безрассудство, из-за которого здесь оказалась. Хотела попугать своих подружек, а напугала себя. Да так напугала, что сердце холодеет. Пошли они  с рассветом по грибы да ягоды, веселились, аукались, и вздумалось же ей прятаться – пусть девчонки всполошатся, поищут ее, то-то потеха потом будет. Допряталась. Поначалу резвилась, меж деревьев мотыльком порхала, а затем, когда голоса их не слышны стали, куда что девалось. И хуже всего – не знала теперь, в какой стороне дом находится, куда идти. Из сил выбилась, изголодалась, голову совсем потеряла. Хватило все же остатков рассудка понять, что чем дольше будет она брести по этому неотступному лесу, тем дальше от дома окажется. Надежней сидеть на одном месте, ждать, пока отыщут ее, пропавшую. Обязательно ведь искать будут. Более всего страшило, что смеркаться начало. Мысли, что придется ей на ночь тут остаться, как ледяной водой окатывали.

Сидела, закрыв глаза и раскачиваясь взад-вперед, так, казалось, легче было не впадать в отчаяние, вся в слух обратилась. И вдруг почувствовала: изменилось что-то, не таким стало. Словно бы воздух вокруг нее сгустился.  Сердце скакнуло: уж не зверь ли какой поблизости? Приоткрыла боязливо глаза – и  увидела стоящего пред ней юношу. Молча глядел на нее. В первое мгновение подумала, что привиделось ей это – откуда бы взяться тут незнакомцу? В ее племени не было такого, уж это она точно знала, а чужих  здесь быть не могло. Быть не могло, потому что в ее степи, за лесом простиравшейся, никто, кроме людей ее племени, не появится, стражники зорко стерегут, день и ночь. А с трех других сторон окружена степь лесами неприступными, надежней всякой стражи. Но нет, быстро поняла, не привиделось ей это. Заметались, задергались в голове мысли. Кто ж он тогда? Дикий лесной обитатель, о которых смутные слухи  ходили? И чего ждать от него? Может, на еще бОльшую беду он повстречался ей, хуже зверя лютого станется? И как сумел он так неслышно подойти к ней, зачем таился? Давно следит  за ней или  случайно наткнулся? И почему молчит? Слов человеческих не знает?..

Она тоже ни звука не издавала, но по другой причине: тело вдруг онемело, горло судорогой перехватило. Лишь взгляда от него не отрывала. Нет, решила, не дикарь он – иначе носил бы разве одежду человеческую? Хоть и поношенную изрядно, драную, но все ж-таки. И еще заметила в прорехе рубахи кривой багровый шрам на его груди. При виде этого страшного рубца совсем нехорошо ей сделалось, пролепетать лишь сумела:

- Ты кто?

Он не отвечал, все так же неотрывно глядел на нее, словно удостовериться в чем-то хотел. И когда она подумала, что он вообще уже не заговорит, одно слово обронил:

- Человек. – Потом, еще немного помедлив, спросил: - А ты кто здесь?

Как-то странно позвучал его вопрос – то ли речью он плохо владел, то ли каждое слово ему с трудом давалось. Или так давно ни с кем не общался, что слова начал путать? Но что хотел он у нее узнать, догадаться было несложно. Она уже немного пришла в себя, первая оторопь прошла. Еще не обрадовалась толком, что надежда на спасение появилась, но, когда заговорил он, прежнего страха поубавилось. И открылась она ему, что заблудилась в лесу, дорогу домой найти не может. На всякий случай добавила, что девушка она непростая, дочь вождя могучего племени.  Конечно же ищут ее по всему лесу, не поздоровится тому, кто ее обидит.

- Это плохо, - сказал он.

- Что плохо? – не поняла она. – Что заблудилась я или что ищут меня?

И услышала в ответ неожиданное:

- Что ты дочь вождя племени.

Но ей не до того сейчас было, чтобы загадки его разгадывать. Совсем  ведь скоро стемнеет уже. Не спросила она, почему это плохо,  вытерла ладонью зареванное лицо, постаралась не всхлипнуть:

- Ты поможешь мне? Тебя отец за это отблагодарит, наградит щедро, не пожалеешь.

И он впервые улыбнулся. Верней сказать, не улыбнулся, просто уголки его губ шевельнулись:

- Знаю я людскую благодарность. – Посмотрел на темнеющее небо, поморщился: - Будь по-твоему. Не найдут тебя до ночи, а мне все равно идти.

Повернулся – и пошел от нее. Она поспешила за ним. И не боялась теперь, отчего-то знала, что ничего плохого он ей не сделает, радовалась, как немыслимо повезло ей, когда всякую надежду уже потеряла. Захотелось расположить его к себе, чтобы не пожалел он, что связался с ней. И вообще до того уже на душе посветлело, что ни о чем плохом думать не хотелось. Попыталась разговорить его:

- Меня Лолой зовут. А тебя как?

Характер у него, что ли, такой – каждое слово из себя чуть ли не силком вытаскивает? Или просто слова на нее не хочет тратить, не нуждается в этом? По глазам его ничего не разобрать, какие-то пустые они, не выражают ничего. И по-прежнему изводил все тот же вопрос: кто он такой, что в лесу делает? Живет он тут или пришел откуда-то издалека? 

Снова ответил он странно – то ли не захотел назвать  ей себя, то ли не счел нужным:

- Зови по любому, мне все равно.

Как хочешь, так и понимай. Хотя, что уж тут непонятного, не желает он с ней общаться, не скрывает даже. Сначала обиделась: не желает – и не надо, обойдется. Пусть только из леса ее выведет, ничего ей больше не нужно. Но затем подосадовала на себя. Нельзя же быть такой неблагодарной. Забыла разве, как на замшелом пне страхом изводилась, что угодно отдать была готова, лишь бы выбраться из этого проклятущего леса? Ему, может, и все равно, а ей не все равно.  А люди всякие бывают, нельзя же ко всем  с одной меркой. У него – только сейчас в голову пришло – могла и причина быть не называть себя, всякому доверяться. Пострадал ведь он, да еще как пострадал, вон у него шрамище какой на груди. То ли в битве увечье такое жестокое получил, то ли, того хуже, пытали его, мучили. Может, все-таки удастся ей хоть немного расхолодить его, показать, как признательна она ему. Пусть не думает, что неблагодарная, бесчувственная она.

И взялась рассказывать, чтобы заодно и дорогу ему скрасить, как блуждала одна в лесных дебрях, как страшилась приближения ночи, как счастлива теперь и благодарна ему,  своему спасителю. Если б не знала она, что он не глухой, могла бы подумать, что он ее не слышит. Никак он на ее слова не откликался, не посочувствовал ни разу, жилка ни одна на лице не дрогнула.

Еще не совсем стемнело, могла она хорошо рассмотреть его. Лишь сейчас, когда схлынули первые страхи, увидела, что чудной этот юноша хорош собой: статен, хоть и тонок в кости,  с высокими скулами и широко расставленными светлыми глазами. И волосы прямые, длинные до плеч, каких у ее коренастых, смуглых и жестко курчавых соплеменников не бывает. А приглядевшись, поняла, чем еще он так напугал ее, внезапно появившись ниоткуда. Лицо у него было очень бледное, как у неживого. Словно ни кровинки в нем не осталось. Никогда и ни у кого такого не видела. Некстати вспомнились вдруг страшилки об оживших мертвецах, которыми пугали они в детстве друг друга. Снова тревожный холодок по телу пробежал, недавний страх к сердцу подкрался. Но сумела чуть успокоить себя прежней мыслью, что всего лишь он не такой, как люди ее племени, оттого и выглядит иначе.

И вдруг он снова заговорил. Спросил, давно ли появилось ее племя на этом краю леса. Она рассказала, что раньше, полгода всего назад, жили они далеко отсюда, среди скудных песков и попких болот. Голодали часто, от многих болезней страдали. Но мужчины племени были отважны, закалены в сражениях. Прознали они, что в этих краях лежит степь плодородная, река полноводная течет, и жизнь тут сытная и здоровая. И решил отец ее, мудрый вождь, повести сюда свое племя, чтобы лучше зажил его народ.

- А понимал твой мудрый вождь, что для того, чтобы лучше зажил его народ, нужно сначала прогнать или перебить живший там народ?

Вот уж не ожидала она, что способен он говорить не одними лишь отрывистыми словами. Даже не сообразила сразу, что ему на это ответить. Но быстро нашлась: 

- У нас такое присловье есть: одно добро на всех не делится. А еще говорят, что добра без силы не бывает.

- А дальше что? – Голос его зазвучал теперь  как прежде -  невыразительно, тускло.

- А дальше обыкновенно. Племя там жившее негожим оказалось, защищаться не стало, убежало в лес, ничего с тех пор не слыхать о нем.

Замолчала в ожидании, что он продолжит беседу, но юноша снова замолчал, только брови его хмурились да губы беззвучно шевелились. И она уже пожалела, что завела об этом речь. Явно не по душе она пришлась ее спасителю.  Потом он все-таки спросил:

- И никого из былых жителей там не осталось?

- Почти не осталось, - порадовалась Лола возобновившемуся общению. – Старуха одна. Она со всеми в лес не ушла, болела очень, не хотела обузой быть, помирать собралась. Но выжила, куда ж ей теперь деваться? – И посчитала необходимым добавить: - Мы ее не обижаем, ты не думай. Да она ни с кем из наших и не водится, поселилась в глиняном домишке на отшибе, мы ее почти не видим.

- А зовут ее как? – быстро просил он.

- Имя у нее такое, сразу и не выговоришь.  Изергиль.

- Жива, значит, - едва слышно прошептал он.

- Жива, конечно, - пожала плечами Лола. – Я ж о ней и говорю.

Он внезапно остановился, замер, прислушиваясь. Затем сказал:

- Люди сюда идут. Это тебя ищут. Иди на голоса. – Повернулся чтобы уйти, но она придержала его за рукав:

- Не уходи. Почему ты не хочешь, чтобы мой отец одарил тебя? Ты чего-то боишься?

- Я ничего не боюсь, - ответил он. – Мне все равно. Просто не хочу встречаться с людьми твоего племени. Вот только… - В глазах его Лола впервые заметила живые проблески. – Хотелось бы мне повидаться с Изергиль. На каком отшибе, ты сказала, она живет?

- Тебе самому не найти, - сказала она. И поняла вдруг, что не хочет расставаться с этим  странным светлоглазым юношей. Воспользовалась возможностью снова, хоть ненадолго, побыть с ним вместе. – Я тебя к ней провожу.  Если не хочешь, чтобы тебя увидели, отведу к ней, как стемнеет, никто не заметит.

Он снова молча, неотрывно глядел на нее, как раньше, когда сидела она перед ним на пне. Видно было, что решение дается ему непросто.

 - Хорошо, - сказал. – Только не сегодня. Знаешь высокий дуб с расщепленной молнией верхушкой на излучине реки?

- Знаю, конечно.

- Завтра, как стемнеет, жди меня там. Изергиль предупреди. И никому, кроме нее, обо мне не говори.

- Не скажу,- пообещала она.

Вскоре спина его в выцветшей, зеленой когда-то рубахе скрылась за деревьями, а Лола пошла навстречу хорошо различимым уже голосам и мелькавшим среди деревьев горящим факелам.

День этот завершился так, как всегда бывает в таких случаях. Сначала ее обнимали и целовали, радуясь, что жива она и здорова, потом ругали за безрассудство, кормили, ужасались ее рассказам. Обещание свое она сдержала, ни словечком о встрече в лесу не обмолвилась. И только сейчас, когда все уже осталось позади, ощутила она, как невыносимо устала. Рухнула в постель и провалилась в бездонный, без видений сон. А утром отправилась к Изергиль. Впервые как следует ее разглядела. Раньше вообще внимания на нее не обращала, как, наверняка, и все остальные. Кому нужна эта никчемная старуха, к тому же чужая и ни с кем не желавшая знаться? Из-под дряблых коричневых век глянули на Лолу – вот уж чего раньше не замечала и не ожидала – светлые, как у того лесного юноши, глаза. Только не такие бесстрастные, а живые, пытливые.

Изергиль встретила ее настороженно. Не посмела, конечно, в дом не пустить, но и радушия особого не выказала.  Ничего хорошего, чувствовалось, от  появления незваной гостьи не ждала. И Лола сразу же, едва поздоровавшись, сообщила, чтобы успокоить ее, зачем пришла. Рассказала о встрече в лесу, о том, что спаситель ее захотел с ней повидаться. Еще сказала, что он, кажется, из ее племени, во всяком случае бывал здесь раньше, потому что знает о приметном дубе у реки. Вот только имя свое утаил.

Старуху ее рассказ очень заинтересовал – глядеть стала приветливей, усадила на скамейку возле такого же ветхого стола, попросила только разрешения говорить с Лолой лежа в постели – нездоровилось ей. Улеглась на застланный каким-то тряпьем низкий топчан, прежде всего поинтересовалась, как выглядит тот юноша. А когда Лола описала его и спросила, догадывается ли она о ком речь, схватилась Изергиль за сердце, головой седой затрясла, ответила, что, по всему, это внук ее Данко. И горько заплакала, прикрыв лицо темными морщинистыми руками.

Никак не хотела она отпускать Лолу, заставляла вновь и вновь рассказывать о Данко, не упускать любую подробность. А Лола пожалела ее, умолчала о страшном шраме на его груди – пусть лучше не от нее узнает. И в свою очередь попросила ее побольше рассказать о внуке – отчего-то сразу же поверила она, что Данко действительно внук старухи Изергиль. Но чем дольше Лола слушала ее, тем больше в этом засомневалась. Потому что тот Данко, о котором говорила Изергиль,  - веселый, озорной, жизнерадостный, -  уж никак не походил на того хмурого молчуна, с кем  повстречалась она в лесу. Но об этом старухе тоже не сказала – заранее огорчать не стала.

Был у Лолы еще один интерес в разговоре с Изергиль. Хотелось теперь ей побольше узнать о племени, в котором жили раньше и она, и тот юноша. Многое, возможно, тогда прояснилось бы. Но так и не поняла: не захотела почему-то Изергиль вспоминать об этом, или говорить ей уже трудно стало. Но одно, самое, может быть, главное, все-таки Лола прознала. Не оттого только их племя бежало, спасаясь от врага, что защитить себя не сумело бы. Знали они, что враг этот жесток и беспощаден, никого из них в живых не оставит. Они не должны были, не имели права  погибнуть. Потому что были хранителями заветов, утратив которые, род людской оскудеет и духом, и помыслами, низойдет до варварского невежества. И жить ему тогда в рабстве от рождения до смерти. Безмерно тосковала Изергиль, что осталась она, старая и немощная, последней хранительницей заветов, передать которые некому,  и сейчас, заполучив  эту весточку от внука,  как в живую воду окунулась.

Лола с нетерпением ждала вечера, свидания с Данко.  Не сомневалась уже, что странный лесной юноша обязательно носит это прекрасное имя. Сама себе удивлялась. Почему все время думает о нем? Из чувства благодарности за спасение? Что она, может быть, жизнью ему обязана? Этого, конечно же, не отнять, но ведь, коль на то пошло, спасли бы и без него: искали ее, шли к ней, разве что прождала бы чуть подольше. Понравился он ей? Но разве может понравиться человек с такими пустыми, безжизненными глазами, которому все равно? Почему ж тогда думает она о нем неотступно, вспоминает каждый его взгляд, каждое сказанное им слово?

Едва лишь солнце сползло к мохнатым верхушкам задремавшего леса, Лола была уже у реки, спешила к заветному дубу. Прижалась спиной к нагревшемуся за день шершавому стволу, огляделась. Как она и предполагала, Данко еще не пришел – вряд ли рискнет он появиться здесь пока совсем не стемнеет. Томилась ожиданием, ленивое солнце торопила.

Вчера в лесу она не услышала его приближения, сегодня не услышала и не увидела. В самом деле впору было подумать, что способен он на большее чем дано человеку. Взялся он неизвестно откуда в набиравшей силу тьме, спросил:

- Тебя никто не видел?

- Никто.

- Обо мне никто тут не прознал?

 – Никто. - Поймала себя на том, что начала вдруг говорить так же как он, обходясь самым малым количеством слов. – Твоя бабушка ждет тебя, я у нее побывала.

Напрягая зрение, всматривалась в его лицо: как воспримет он, что назвала Изергиль его бабушкой. Никак он не воспринял, вообще, казалось, ничто не способно было его затронуть – все равно ему.

- Нам вдвоем показываться нельзя, - сказал он. – Иди такой дорогой, чтобы меньше людей могло встретиться. И не оборачивайся. Я пойду за тобой.

Она шла, не уставала дивиться тому, что ни разу не услышала его шагов за своей спиной. У входа в старухину лачугу  остановилась, повернулась, не увидела его, бросила в темноту:

-  Это здесь.

И вошла. Изергиль сидела, ссутулившись, на топчане, сжав руками колени.

 - Он не придет? – вся подалась вперед, увидев Лолу одну.

Но следом за нею появился он. На столе неярко горел фитиль в масляной плошке, силящийся развеять затаившуюся в углах тьму. Но и этого скудного света хватило, чтобы старуха сразу же узнала его. Тихо застонала, заковыляла к нему, обняла его, маленькая, едва достававшая ему до груди, запричитала:

- Данко, дитятко мое, уж не чаяла на этом свете с тобою свидеться, теперь и помереть не страшно!

Никак не могла она от него оторваться, всхлипывала, гладила, нежные слова ему говорила. Лола во все глаза смотрела на них. Что этот юноша – старухин внук Данко, сомнений уже не вызывало. Поразило ее другое. Он никак не отозвался на ее чувства, недвижимо стоял, будто обязанность какую-то выполнял. И вдруг Изергиль  плохо стало, еле успел он подхватить ее. Отнес на топчан, уложил. Лола сорвала с крючка полотенце, намочила в ведре, приложила к ее груди.

- Она не умрет? – спросила она Данко, точно от  него сейчас что-то зависело.

- Не должна, - ответил он.

- Может быть, лекаря позвать?

- Не надо. Ты иди, я с ней побуду.

Лола возвращалась домой в смятении. Не оттого лишь, что о старухе Изергиль беспокоилась, - злилась она на Данко. Идол бесчувственный, неужели ничто не способно тронуть его, все равно ему?

Это был нехороший день. Когда вернулась она домой, не выбежал, как всегда, встречать ее любимый пес Дружок. На него она тоже обиделась: никогда прежде такого не бывало. Но утром его тоже не оказалось. Лола заволновалась. Звала – не откликнулся. Пошла искать его – и нашла в овраге мертвого, вся голова в крови. Плакала над ним безутешней чем, себя жалея,  когда в лесу пропадала. А потом вспомнила о старухе Изергиль, подумалось вдруг, уж не одна ли смерть другую к себе притянула.  И там ли еще Данко? Забежала домой, прихватила испеченные матерью лепешки, кувшин с молоком – и поспешила к стоявшему в отдалении покосившемуся глиняному домишке.

Данко не ушел. Изергиль была жива, только слаба очень. Данко внимательно посмотрел на Лолу, спросил, отчего такая она грустная. Она рассказала о смерти Дружка. Изергиль, не вставшая с топчана, сочувственно повздыхала, а Данко недоуменно шевельнул плечами: к чему так переживать из-за какого-то пса.

- Не какого-то пса! -  возмутилась Лола. – Он мне Дружок не только по имени был!  Можешь ты это понять?

- Не могу, - спокойно ответил. – И не хочу. Это твой пес. Мне все равно.

И еще одно покоробило Лолу. Изергиль сердечно поблагодарила ее за гостинцы. В доме, сказала, еды почти никакой, одни сваренные коренья, печалилась она, что нечем внука покормить. Данко же и не взглянул потеплей, и это тоже все равно ему было. Еще более осунувшаяся, потемневшая Изергиль к столу не встала, а он и ел как-то безразлично, явно вкуса даже не различая, словно еда ему тоже никакого удовольствия не доставляла. Но удивительней всего было не это. Казалось бы, должно ее оттолкнуть от Данко его бессердечное ко всему отношение, но этого почему-то не происходило. Она пожалела его. Почти так же, как убитого каким-то мерзавцем ее любимого Дружка. Но сразу еще одна мысль потрясла ее. Как же не вспомнила она рассказ Изергиль о своем веселом, озорном внуке? Не всегда, значит, был он таким. И вряд ли шрам на его груди тому причиной – от страданий не черствеет человек. Как же раньше ей в голову не пришло? Это злой чародей заколдовал Данко, превратил его в бездушного истукана. Но, видать, мало этого злодею было – заставил Данко жить в лесу, одного, без людского тепла и участия. За что покарал его так?

К ее глазам подкатывали слезы, не хотела она заплакать при нем, вышла наружу. Лишь недавно рассвело. Стояла, глядела, как лучится над просыпавшимся лесом умытое утренней свежестью молодое солнце, как в свете этом из темносинего в голубое переливается высоченное небо и невесомо плывут по нему облака, словно сотканные из тихого дыхания степи. Вышел Данко, остановился рядом, тоже поднял голову кверху:

- Что ты там увидела?

- Посмотри, как красиво.

- Что красиво? – не понял он.

- Все красиво. Солнце, небо, облака, весна. Неужели не видишь?

- А что надо видеть?

И тут она не смогла уже сдержать слезы. Не заплакала даже – зарыдала. И что-то, похоже, шевельнулось в изувеченной груди Данко. Заморгал, спросил:

- Отчего же ты плачешь?

- Оттого что жаль мне тебя, - призналась.

- Тебе жаль меня? – Зачем-то повторил: - Жаль меня? – Медленно провел ладонью по лбу, словно силясь вспомнить что-то. Потом осторожно дотронулся до ее плеча: -  Ты не плачь. Не хочу чтобы ты плакала. Мне тоже тебя… - не сразу выговорил, - жаль.

- Ты останешься? – спросила она.

- Мне оставаться тут нельзя, - снова коснулся ее плеча. – А бабушка очень слаба. Ей нужно долго жить. Ты присмотришь за ней?

- Конечно, - кивнула она. – А ты будешь приходить?

- Буду, - сказал он. - Ты меня жди.

Опять она, как тогда в лесу, глядела в его быстро отдалявшуюся худую спину в выгоревшей зеленой рубахе, пыталась вообразить, что может  делать он там, один, среди безмолвных деревьев и неразумных зверей, сам  как затравленный лесной зверь. Вот и ходит он так неслышно, как люди неспособны, может ниоткуда браться и неведомо куда пропадать. Кем и за что так проклят он? И чувствовала, как все еще хранится тепло в том месте на ее плече, которого коснулись его холодные пальцы...

Она вернулась в лачугу. Изергиль недвижимо лежала, с закрытыми глазами, скрестив на груди руки. Лола испугалась, что она умерла, подбежала, затормошила ее. И облегченно выдохнула, когда старуха приоткрыла глаза. Но столько в глазах этих было скорби, столько страдания, что Лола содрогнулась.

- Тебе плохо? – спросила.

- Плохо мне, - еле слышно сказала Изергиль.

- Из-за Данко?

Она не ответила, снова бессильно опустила веки.

И Лола сообразила, отчего так нехорошо сейчас этой старой женщине. Она бы на месте Изергиль не меньше расстроилась. Счастье такое к ней в дом пришло, внук нашелся, с которым встретиться надежду уже потеряла, а тот, видела же Лола, даже тени радости не выказал, все равно ему было. Ушел, не остался с нею. Боится он, что выследят его, схватят? Но кому в голову придет искать его тут, в убогом домишке никчемной старухи? Тем  более что далеко отсюда до ближнего жилья, вряд ли кто забредет. Догадалась ли тоже Изергиль, что внука ее наверняка заколдовали, оттого и так изменился он? Или не догадалась – знает уже теперь, потому и горюет  так?  О чем говорили они, когда ее с ними не было?

Лола села на краешек топчана, взяла Изергиль за слабую руку, рискнула:

- Бабушка, я все о нем знаю.

- Он рассказал тебе? – приоткрыла глаза Изергиль.

- Нет, - ответила, - просто знаю и всё.

- Ну да, - вздохнула Изергиль, - ты же рубец на его груди могла увидеть.

Вдруг ее глаза  мстительно блеснули, сжались сухонькие кулачки. Нисколько не походила она на ту дряхлую, какой лишь недавно была. И голос окреп:

- Это позор! Это проклятье нашего племени! И не будет ему прощения! Ни веры не будет, ни надежды, ни любви! Пала на них кровь Данко, не отмыться им никогда! Сгинула честь их, и сгинуло вместе с нею Всеблагим нам завещанное! Где бы и как они сейчас ни жили!

Этого Лола не ожидала. И того, что способна немощная старуха на такой неистовый порыв, и, чего вообразить раньше не могла, что никто Данко не заколдовывал, это соплеменники его покарали. Но за что покарали его так жестоко, чем мог он так озлобить их? Почему пала на них его кровь? Спросила:

- Он рассказал тебе, почему они хотели убить его?

Изергиль не угасала:

- Потому что самая гнусная людская подлость, когда убеждены они, что в бедах их всегда виноват кто-то другой. Оправдание себе в том ищут. Невыносимей всего для них, если другой этот в чем-то превосходит их, обделенными себя чувствуют, не прощают. Порой даже сами о себе того не знают, пока беда не грянет. Тогда уж всё черное, зловонное сразу наружу выползает, как жаба из болота.

- И ваш Всеблагой, - вспомнила Лола, - тоже мог это не знать, пока беда не пришла?

- Не нам о том судить, - посуровела Изергиль. – Помыслы его смертным не ведомы.

- А если теперь он всё знает, то пропали, значит, его заветы?

- Пропадают, - непонятно ответила Изергиль.

- А без них нельзя?

- Если по совести – нельзя.

- Но ведь у моего, например, племени нет никаких заветов. Не по совести, выходит, мы живем?

- Беда придет – скажется, - туманно пояснила Изергиль.

- Но ты сказала «пропадают», а не «пропали»? Потому что эти заветы еще у кого-то остались? Ты вот тоже из этого племени. И Данко.

- Сколько мне осталось – одному Всеблагому известно, - вздохнула Изергиль. - А Данко… Он теперь последний хранитель заветов. Не было счастливей меня, когда ты привела его ко мне. Не знала вот только, что не прежний, другой он пришел.

- А он знает о себе, что уже другой?

- Для знания человеку одного ума мало, - не сразу ответила Изергиль.

- Что-то еще нужно?

- Неужто не понять? Сердце еще нужно. – И теперь заплакала, скудными старческими слезами.

- У Данко нет сердца? – испугалась Лола. И обомлела, услышав в ответ:

- Нет. Нет у него, девочка, сердца.

- Разве может человек жить без сердца?

Изергиль не ответила, попросила:

- Помоги мне сесть. – И когда Лола сделала это, сказала: - Тяжелая у меня была ночь. Самая тяжелая и страшная в моей жизни. Увидела я рану на его груди, допыталась все-таки отчего она, хоть и долго не хотел он открыться мне. Одной тебе о том скажу. Потому что больше надеяться не на кого. Ты слушай меня, девочка, хорошо слушай.

Лола слушала. О том, как напали на их племя злые враги. Бежали они в лес, ища спасения. Не могли выбраться из него,  многих на пути своем от голода и болезней теряли, в отчаяние впали. И сказал им Данко, что спасет их, впереди  пошел. Поверили ему, последовали за ним. Снова долго шли они, но все сумрачней и непроходимей становился лес, не видать  ему было ни конца, ни края. Когда совсем сгустилась тьма и лучи света не пробивались уже сквозь сомкнутые ветви, зароптали  они. В мстительном бессилии своем набросились на Данко, обвиняли его, что это он во всем виновен, завел их сюда на неминуемую гибель, убить хотели. И тогда разорвал Данко свою грудь, выхватил из нее сердце, вознес его, ярко пылавшее, высоко над собой, как факел. И от сияния этого светло стало в лесу как в ясный день, высветилась перед ними торная дорога, а в конце ее распахнулось им вольное голубое небо. Упал Данко, выронил из ослабевших рук свое сердце. Последнее что видел он: кто-то, осторожный, затоптал его не погасшее сердце ногами...

- И он смог остаться жить без сердца? – ошеломленно спросила Лола. – Такое разве возможно? И зачем?

- Я сама всю ночь об этом думала, - сказала Изергиль. – А потом вдруг поняла. Для того, может, чтобы ты ему повстречалась. А с ним бы и я ожила.

- Почему я?

 - Не дано нам об этом знать.

Обе они замолчали, глядели друг на друга. Лола заговорила первой:

- Но у него же нет  сердца, все равно ему.

- Потому и надежда вся на тебя. Больше не на кого и не на что…

Уже подходя к дому, Лола вспомнила, что не условилась с Данко, как им свидеться. Сказал он, что придет, но не сказал когда и куда. Как быть ей - снова повстречаться с ним у дуба, чтобы проводить его к Изергиль? Или он, дорогу теперь зная, без нее обойдется? Решила, что отправится, как темнеть начнет, к реке, а уж потом, не дождавшись, пойдет к Изергиль. Непросто ей было дожить до вечера. И держаться так, чтобы никто не заподозрил о таком крутом повороте в ее жизни.

С первыми сумерками была она у битого молнией дуба. Ждать приготовилась долго – Данко не даст о себе знать, пока совсем не стемнеет.  И вдруг голос сверху:

- Я хотел тебя видеть, Лола.

Вздрогнув от неожиданности и подумав о невероятном, подняла она голову – и высмотрела  сидящего на высокой ветке Данко, почти неразличимого в густой листве. Улыбнулась ему и сказала:

- Я тоже хотела тебя видеть, Данко. Тебя так долго не было, что ты делал весь этот день?

- Жалел тебя.

- Ты – меня? – удивилась она. – За что меня жалеть?

- Думал, как страшно тебе было одной в лесу. Без меня. И еще о том, какое у тебя теплое плечо. Не забывается. А сейчас ты улыбнулась мне. Раньше не видел. Ты еще красивей, когда улыбаешься. – Спрыгнул на землю, остановился перед ней. – И зовут тебя красиво. Как музыка. Ло-ла.

- Ты… - Лола с трудом подбирала слова. – Ты увидел, что я красивая?  Ты можешь это видеть?

- Я пришел за тобой, - не ответил он.

- Это я пришла сюда за тобой, - поправила его она.

- Нет, - упрямо мотнул он головой. – Это я пришел за тобой. Идем, - протянул ей руку.

- Куда идем? – плохо поняла она. – К твоей бабушке?

- Нет. Мы далеко пойдем. И путь туда нелегкий. Но там ждет нас иная, заветная жизнь. Дороже не бывает. И я теперь знаю дорогу к ней. Ты пойдешь со мной? Не побоишься?

- Прямо сейчас? – засомневалась она.  – Вот так, без ничего?

- Нам отсюда нечего брать, тут ничего нашего нет.

- А Изергиль? Как же она без нас?

- О ней не печалься.  Она будет с нами. Для этого не обязательно быть вместе. И жить она будет долго, я и это теперь знаю. И еще встретится ей человек с трудной судьбой и жадный до жизни, расскажет она ему о том, во что поверить трудно. Чтобы помнилось.

Стоял он совсем  близко.

- Ты пойдешь со мной?

Прильнула она к нему, голову на грудь его склонила. И замерла в изумлении, себе не веря. Почудилось ей – или в самом деле послышалось едва различимое биение жизни в том месте, где алел безобразящий шрам…

                                               Вместо послесловия

Попросила меня моя добрая знакомая, работница детской областной библиотеки, написать пьесу для созданной ею при библиотеке театральной студии. Я написал. Когда я спросил, подойдет ли им эта пьеса, она как-то непонятно замялась, нетрудно было догадаться, что не хочет меня огорчать. Потом объяснила. Ожидал я чего угодно, только не этого. Пьесу эту, она сказала, нельзя ставить, потому что одним из главных ее героев  был Данко. Ни юные актеры, ни зрители не поняли бы, о ком и о чем речь. Вскоре после этого была у меня встреча с читателями, собрались ребята лет двенадцати-четырнадцати, человек тридцать.  Я попросил поднять руки тем, кому знакомо имя горьковского Данко. Не поднялась ни одна рука… Зачем и для кого взялся я писать эту сказку о заветах? Кому-то вдруг захочется прочитать или перечитать прелестные сказки Горького, ту же «Старуху Изергиль»? Если бы…