В Праге мы не ходили в музеи, а
бродили по городу, заходили в пивнушки, сидели в скверах, будто мы
не туристы, а жители, пусть всего на неделю. У мужа спрашивали
дорогу, и я дразнилась, что он похож на местных любителей пива. У
него всегда дорогу спрашивают, вид у него такой – всюду местный.
Жили мы на Вацлавской площади.
В первый день видели демонстрацию – небольшую толпу людей, они
что-то скандировали, не разобрать что. Присмотрелись к плакатам: в
защиту Тибета – ну, это ладно, это ничего. На другой день снова
митинг, у статуи Вацлава часто митингуют.
На глухой стене высокого дома
видели граффити – советские танки. В гостинице я включила компьютер
и стала искать улицы, где танки шли в шестьдесят восьмом. Это было
прямо здесь, под нашими окнами. Здесь они шли.
– А ты не знала? – спросил муж.
– Я думал, ты нарочно выбрала эту гостиницу.
Тогда, в шестьдесят восьмом, из
этого окна было видно, как идут танки, как чехи пытаются остановить
их руками, и сидячая демонстрация у статуи Вацлава, и плакат
по-русски: «У нас есть убитые. Что ты скажешь своей маме?» Только
тогда был август, деревья в листве. Я взялась за бронзовую ручку
окна, и ладонь собственной своей памятью вспомнила другую ручку,
такую же удобную в ладони, и окно в другом городе, в другой стране.
Не помню, как назывался тот
украинский город, кажется Винница – или Умань? Гостиница старинной
постройки: толстые стены, темные рамы, бронзовые завитушки ручек. Я
днями сидела на широком подоконнике, ждала маму, читала книги и
жевала конфеты – в то время сахар считался полезным для сердца.
Утром летнее солнце падало в мое окно, и штукатурка дома на другой
стороне улицы нежно светилась изнутри – как шелковый абажур или яйцо
на просвет.
Мама в том городе, Виннице, или
Умани, вела журналистское расследование. На заводе случилась авария,
директор пытался свалить вину на инженера, хотя тот как раз
предупреждал, что цех надо закрыть, в нем работать опасно. Теперь
инженеру грозила тюрьма, он пожаловался в газету, и мама приехала
его защищать. Точнее, не защищать, а разбираться.
К обеду мама возвращалась в
гостиницу, мы шли в гастроном, покупали чего-нибудь: колбасы,
молока, хлеба. Ели в номере или на лавочке в парке, играли в слова,
болтали ногами, угощали голубей.
Как-то ночью меня разбудил
странный шум. Воздух дрожал и гудел, причем не снаружи, а внутри, в
грудной клетке. Дверца шкафа открылась и качалась туда-сюда, мелькая
в темноте зеркалом. Дребезжали оконные стекла, вибрировал пол. Я
открыла окно, и грохот оглушил меня. Проснулась мама, подошла,
обняла сзади, положила подбородок мне на макушку. Мы стояли и ждали,
не зная чего. На улице было почти светло: то ли от фонарей, то ли от
луны, не помню. Грохот и лязг стали ближе, справа показалось что-то
темное и большое, во всю ширину улицы. Оно двигалось к нам.
– Танки, – сказала мама. –
Просто много танков.
Широкие, намного шире обычных
машин, они шли близко друг за другом, почему-то задом наперед. От
них поднимался дым, едкий выхлоп, светло-серый в свете то ли
фонарей, то ли луны. Я закашлялась, мама закрыла окно. Мы сидели на
вибрирующем подоконнике, закутавшись в одеяла, долго сидели, пока не
прошли танки.
Утром мы вышли купить
чего-нибудь на завтрак. В гастроном было не протолкаться, очередь
стояла вдоль всего квартала и заворачивала за угол. Угрюмая
молчаливая очередь.
– Знаешь, за чем они стоят? –
рассмеялась мама. – За солью, хлебом и спичками!
По тому, как она это сказала,
было ясно: они глупые паникеры, а мы – молодцы. Мама нашла
офицерскую столовую, показала удостоверение журналиста, нас
впустили. До сих пор помню котлеты с картошкой, сероватые тарелки с
синим ободом, доски пола, выкрашенные желтой краской, и мужчин в
форме – совсем других, чем в обычных столовых. Было тихо, офицеры
разговаривали вполголоса.
Я не знаю, чем кончилось мамино
расследование, за кого заступилась ее статья: за инженера или
директора. Мне хотелось, чтобы за инженера.
Через много лет я сопоставила
даты: это было летом шестьдесят восьмого года. Мы видели танки,
идущие в Чехословакию. Недавно один знакомый сказал мне, что танки
не могли пустить по городским улицам, гусеницы разворотили бы
асфальт. Но я-то помню. Я и в кино с тех пор вижу танки иначе – они
больше и куда страшней, чем кажутся на экране.
Под окном гостиницы шумела
Вацлавская площадь. Солнце отражалось от стены нашего дома – и
штукатурка дома напротив отсвечивала теплым, шелковым сиянием. Я
снова села к компьютеру, отыскала в давних кадрах кинохроники
гостиницу, в то время жилой дом. В кадре мелькнуло окно, в нем
женщина, похожая на меня. Нет, не на меня – эта женщина была в
точности моя мама. Та же прическа, такая же тонкая рука на темной
раме. А возле нее, чуть впереди…
– Смотри, девочка! Ну вот же,
волосы хвостиками. Ну вот же она, видишь?
Я крутила видео снова и снова,
муж всматривался в экран, качал головой:
– Это так падает тень. Останови
кадр.
В неподвижном кадре девочки не
было, она появлялась только в движении.
Муж подал салфетку, и я поняла,
что плачу. Даже не то что плачу, просто слезы текут по щекам. Мне
было нужно, почему-то очень нужно, чтобы в августе шестьдесят
восьмого похожая на меня девочка стояла с мамой в Праге у окна, как
я тогда в украинском городе – Виннице или Умани, не помню. Будто это
я стояла здесь, смотрела вниз на Вацлавскую площадь. Я помню, как
отзывался под ребрами гул, дрожал подоконник. Я даже знаю, как здесь
пахло – едким выхлопом.
Муж подал мне еще салфетку,
наклонился к экрану и сказал:
– Да, похоже на девочку,
пожалуй…
Теперь, когда он перестал
спорить, я увидела, что никакой девочки нет, – просто так падает
тень.
|