|
|
|
Лидия Люблинская Стихи |
|
В этой гиблой стране, протяжённейшей из федераций, Где на тысячу вёрст в мерзлоте задубевшей тайги, - Три избы, пять старух, дед Василий из старообрядцев, Два мента на уазе, медведица да рыбаки, -
Если крикнуть «А – у!» - разнесётся от края до края, Звуковая волна улетит на Ямал и Таймыр. В тундре старый олень на подтаявшем льду умирает И в зрачках его гаснет полярным сиянием мир.
Дальше в Азию, - там разбегаются сопки и реки, Остроскулые люди – метисы восточных кровей- Бороздят океан, бьют косаток, долбят обереги, Чукчи, ненцы, коряки растят там своих сыновей.
Раньше всех они видят, как солнце всплывает над морем, Диск его кровоточит, стекая за кромку земли, И скуластого бога иссохшие женщины молят, Чтоб вернул невредимыми в бурную ночь корабли.
В камчадальской избе, что стоит на краю океана, Пахнет вяленой рыбой и дымом остывших углей, И тепло ребятишкам, сгрудившимся возле шамана, Слушать старые сказки, вгрызаясь в тюлений филей.
А высокое солнце стремится на запад, на запад, За таёжные земли Сибири, за горный Алтай, Где цветы источают медвяно-целительный запах, До Урала плывущий, ветрами гонимый в Китай.
Перекатится солнце легко за Уральские горы, Растечётся по малым селениям и городам. Здесь вчерашнее с завтрашним пересекутся не скоро. …Едет бабка в столицу, на тачке гремит чемодан.
Чемодан родовой, образца сорок пятого года, И сверкают заклёпки на кожей обитых углах. В нём варенья, соленья, носки на сырую погоду, Трав засушенных связки, в стекляшках – святые масла.
Поезд притормозит, вспышкой света мелькнёт полустанок, И в промозглой ночи разнесётся протяжный гудок: Бабку втащат в вагон с неподъёмным её чемоданом, Проводница спросонья ей в кружку плеснёт кипяток
И помчится за солнцем состав к православной столице, - Здравствуй милое нечерноземье, немытая Русь! Пыль дорожная вьётся, мелькают столбы и станицы, Дымным воздухом брошенной родины не надышусь.
И минуя плавильное жерло порочной столицы, Устремится состав к Петербургу, в промозглый туман. Там все корни мои и побеги, знакомые лица Дорогих мне сограждан, соседей, друзей, горожан.
Не моё поколенье, не то, что росло в девяностых, Но в достатке зачатое, - внуки и дети детей, - Пока чутки сердца, не охвачены души коростой, - Удержите страну обречённых на рабство людей.
Или даже дерзните, сверните холёную выю Казнокрадам, партийным бандитам, чиновным ворам. Дальновидны, строптивы, свободны и дерзки, - не вы ли?! Сохраните Историю, как сохраняют Коран
Или Библию, как Илиаду и Веды, В чистоте сберегите, вдали от завистливых глаз. Сколько дивных вещей бы она вам могла исповедать В тихих заводях улиц, в толкучке трущобных гримас!
Что фатальнее в жизни её незаметного шага, Этой поступи лисьей, неспешной, затем – громовой?! Замирает, течёт и клокочет Истории сага, Накрывая народы потоком своим с головой.
ПОЕЗДКА В АРХИВ
Вагоноремонтный завод осеняет пейзаж. По пыльной дороге проносятся с грохотом фуры. Весеннее солнце сияет и брызжет в глаза, Иду и мурлычу знакомый мотив Азнавура.
Дорога длинна. По обочине пыльной кусты, Успевшие выбросить первую клейкую зелень, Стада одуванчиков в нимбах горят золотых И буйствует чертополох на чужом новоселье.
В архив исторический путь мой нелёгкий лежит. Грозит департамент казённый кирпичным оскалом: Я там потеряла живые осколки души И в хлам износила подошвы, пока их искала.
Две хлипких бумажки нужны мне, свидетельства два, - О брачном союзе одно, о рожденье другое. Чернильными перьями вписаны были слова И клякса дрожала под чьей-то небрежной рукою.
С девичьей фамилией бабушки, с отчеством и С клеймом «из мещан», опечатавшим судьбы потомков, Живём и себя ощущаем в отчизне людьми Готовыми вспыхнуть, закинуть за спины котомки
И вновь по этапу, как некогда те старики, Пуститься затылок в затылок под звёздную млечность… …Оплачено всё и шаги архивистки легки: Бумажки в руках как бессрочные пропуски в вечность.
* * *
Троллейбус тормознул и выплыл сад Мой Александровский, который знала с детства. Мы с ним живём полвека по соседству, - Иду вперёд, а он плывёт назад.
Потом наоборот: иду назад, А он вперёд нарочно убегает И наперегонки со мной играет, И жмурится, и мне слепит глаза.
Но вот сейчас он словно бы устал, Остановился, замер в ожиданье. Полукольцом столпившиеся зданья От площади Манежной до моста
Стоят недвижно в дымке голубой На фоне крон, возвышенных и голых, - Под ними я росла, ломала голос, Училась жить в согласии с собой
И, голову задрав, на облака Глядеть подолгу, ждать, ловя тот фокус, Где парусник сверкнёт в лучах с востока И день на землю брызнет свысока.
Но нынче пасмурно. Стоит промозглый март. Земля в заплатах тающего снега. Качнётся ль время или дрогнет небо - Неведомо. Затишье. Виснет пар.
* * *
Последняя февральская пурга. Звереет ветер, рвёт на перекрёстках Зонты и сумки, бьётся о киоски И стынет задубевшая рука, Нащупывая ключ на самом дне Бумажками набитого кармана… А снег всё сыплет с неба, словно манна, И липнет бутафорией на мне. Он с тёмных опускается небес, Колышимый, как занавес из тюля, И я сама не ведаю, - хочу ли Рассеять сей божественный замес Из влаги, манны, хрусталя и слёз. А что за ним? За ним – тоска и будни. Вались же, снег, всё гуще, беспробудней! Кружись, метель! Неистовствуй, мороз
* * *
Конец февраля. На снегу ослепительно солнце. Разреженный воздух. Морозный шипит кислород. Резвятся собаки на вздутом дугой горизонте. Гуляет народ. Ожившей гравюрою средневековых голландцев Прикинулся белый во льду Александровский сад. А небо сияет лазорево-розовым глянцем И режет глаза. И так на душе беспечально, беспечно, беззлобно, Так хочется петь, улюлюкать, валяться в снегу... - Что нынче за день?! Не из вечности выпал ли? Словно Мир другу принёс и грехов отпущенье врагу.
* * *
Плыла по Мойке льдина, Стоял на льдине стул. Апрельская путина Гремела. Ветер дул.
Бесцветный, неказистый, - Доска и три ноги, - С упорством коммуниста Он стыл на льду реки.
Покачивалась льдина И таяли борта. Несла её путина Под чёрный свод моста.
И дальше по каналу, Держа победно грудь, Ровесник коммуналок, Плыл стул в последний путь.
Качался веку равен На трёх ногах кривых Свидетель биографий И мёртвых, и живых.
* * *
Памяти отца
Антоновку грызли, костей не плевали, - В ещё недозрелую терпкую зелень Впивались зубами, в картузы совали, В дырявых штанах на заборах висели.
Зелёные жёсткие яблоки детства Отца моего… Растревоженный Остров. И поздно бежать. Да и некуда деться. Мочёные яблоки щиплют за ноздри.
Ни хлеба, ни живности, ни керосина; То белые – красных, то красные – белых. Мелькают тельняшки, шныряют дрезины… В садах белоснежные яблоки спеют.
Песком присыпали и крыли соломой, И на чердаках хоронили до лета… На фронт за колонной шагала колонна, - Суровые лица, шинели, штиблеты.
Рыдала труба так, что не было мочи, Надсадно хрипело «Прощанье славянки», И вдовы, цепляя солдат вдоль обочин, Пихали им яблоки на полустанках.
Ах, яблоки детства! Ах, яблоки счастья! Дички придорожные, кислая зелень…- Ни алгебры, ни падежей, ни причастий, - Одни синяки да веснушки на теле.
Была закалённой, как сталь, сердцевина И брызгала соком, хрустя под зубами: Тебе – половину и мне – половину На честную злобу, на светлую память.
* * *
Остался лишь час до критической смены погоды. Лишь несколько дней до конца календарного лета. Ещё сохраняется самая сладкая льгота, - Нырять в ледяную купель без входного билета.
Осталась неделя проститься с грибами и лесом, И с быстрой рекой, и с плывущими кронами сосен; Шум ветра сменить на гудящее скерцо железа И летнее буйство на охробагряную осень.
Осталось полгода на честолюбивые планы, На перетасовку жилья и семейных событий. Уйти из христьянства, вчера побродив по исламу, И выйти в религию тёплых земных чаепитий.
Почти ничего не осталось уже до Предела, До грозной свободы ничем не стеснённого духа… Я в детстве мечтала о власти сознанья над телом, А в зеркало глянула - жалкая смотрит старуха.
* * *
О, пучина вселенской тоски! Чем ее взбаламутишь?! Бросишь камень в нее? Проклянешь? Отлучишь от сознанья?!.. Небо образ земли в пожелтевших подсвечниках мучит, И плывут облака, не просыпав начального знанья.
Сто веков фонари желтизною мерцают под снегом, Мудрецы умирают, их мысли кружат по пустыне. Возвращаются сны. Корабли возвращаются с неба. Разобщенные звезды в летящих галактиках стынут.
С тайны жизни печать не взломать нашим ближним потомкам; Замыкается мир, повторяясь в бессчетности ликов. Все слова на земле тяжелы, словно тучи с востока. Все сравненья стары, словно память о громе великом.
* * *
Над всем царит высокий Иван-чай. Шевелятся в подстилке многослойной Крупицы муравьёв. И дождик хвойный, - Заденешь ветку, - сыплется в плеча.
Но, если в небо голову задрать, Перевернувшись с живота на спину, То созерцаешь дивную картину, И так бы век не спать, не умирать, -
Отслеживать движенье облаков, Плывущих с юго-западного фронта Циклона, отгремевшего в Торонто, В затерянный российский город Псков
Или ещё восточнее, туда, Где воздух полон окриков утиных И в солнечных прожилках паутина Дрожит над гладью тёмного пруда.
Свободные от всех земных оков, Эстетики и правил геометрий, Они плывут, толкаемые ветром, Переливаясь, словно молоко,
Переминаясь, тычась, словно скот, Толкаясь, напирая друг на друга, Перетекая в эллипсы из круга И постепенно замедляя ход,
И формируя прямо на глазах Причудливую карту континентов, Где, стоит зазеваться, и моментом Сместятся безнадёжно полюса,
Экватор искривится, океан Соединит Америку с Европой И хлынет к югу, и расставит дробью Внизу Зеландию, вверху – Калимантан.
Наперекор вращению земли Погонит вдруг клочками рваной суши Лохмотья Азии к Австралии, обрушив Архипелаг Курильский на Бали.
Но брызнет солнце охрою в глаза, Пронзит мираж, - как лазером из бездны, - И, ослепив мой разум бесполезный, Развеет карту мира в небесах.
* * *
Внуку
Как прикольно сидеть на коленях отца, Поджимая к груди их почти до лица, И вцепившись всей силою в руль, И трястись по грунтовой дороге села, Объезжая ухабы, - Давай-ка, пошла! И распугивать кур поутру; Чтоб навстречу скакали дома и столбы И удушливой пыли вставали клубы По бокам из-под самых колёс, И ладонью давить на охрипший гудок, Соревнуясь с протяжным свистком поездов И мопедами встречных полос; Чтоб в окошко летела дорожная гарь, Поравняться с лошадкой, - Эй, не забегай! И, телегу едва не пробив, Въехать в рытвину, грязью прохожих обдав, Пробренчать по раскатистым брёвнам моста, Распевая прилипший мотив. Всё равно, чья нога нажимает на газ, Если есть ещё кто-то, страхующий вас, Кроме бога, у вас за крылом. И поэтому так, закусив удила, Мы летим по ухабам родного села Напролом, напролом, напролом!
* * *
К шестидесяти остывает душа, Как море в конце октября остывает. Мотор её глохнет и ослабевает, А море шумит, выдаёт антраша.
Чем к осени ближе, тем море бурней. Роскошное, тёплое прежде,– мрачнеет, Потом остывает, потом сатанеет, Грохочет, гудит до скончания дней.
Живое, - то выдох раскатит, то вдох. Меха, раздуваясь, бьют в груди и в уши. Спасайтесь, в валах заплутавшие души, Молитесь, лицо развернув на восток.
У нас ещё хватит надломленных сил Хребет оседлать равнодушной стихии… Но старо сердца удары глухие, Из глаз близоруких потоки сухие, - И мир опрокинут по главной оси.
БАБУШКА
А дух в закопчённый взлетал потолок, Стелился по всей коммунальной квартире, - Сосед-алкоголик от запахов глох, Гэбэшница млела беззвучно в сортире. И чуткие ноздри щипал аромат Гвоздики, душистого перца и лавра, И всё это вместе сводило с ума, С парами мясными мешаяся плавно. Горячее блюдо вносилось на стол Под комнатный свод с потолочною лепкой И бабушка к нам выходила потом Богиней седеющей великолепной. А праздник семейный, - он больше, чем пир, Скорее не пир он, а пиршество духа И повод отторгнуть уродливый мир Со всем его хамством и запахом тухлым. …Как белая пена, на ней воротник И синим сверкает стеклянная брошка… - Помедли же, бабушка, стой, не гони, И так без тебя одиноко и тошно; - Ещё положи мне своих голубцов Бордовых и пышных с томатной подливой, Чтоб мне ни бандитом не стать, ни лжецом, Чтоб мне до конца оставаться счастливым.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Ты спи. Ты спи. А я тебе спою, Как дремлют птицы на ветвях в саду, Как засыпают рыбы на ходу Под мерный выдох «баюшки – баю».
Пусть улицы разноголосый рёв Замрёт, коснувшись нашего окна, Пусть комнату охватит тишина И шелест проплывающих миров.
Пускай тебе приснится, как река Качает твоей лодки колыбель И побережья бережно апрель Касается, - и плавятся снега.
А я спою. А я тебе спою, Как пела мама песню мне свою, - Тихонько под блокадный метроном, Как бабушка под гродненский погром, Прабабушка, качаясь, чуть жива, - Шептала мне на идише слова.
Книги из детства
На даче две полки, где книги из детства, - Гигантских форматов и книжки-малютки, И радует душу такое соседство, Как память союза руки и желудка:
На этой - борща жировые разводы, На той - отпечатки черничные пальцев, А тут – вышиванье: мне мама в три года Сатиновый ландыш распяла на пяльцах.
А вот ещё «Гамлета» том неподъёмный, - (Недаром Лозинский пыхтел над Шекспиром),- С картинки взирает Офелия томно, Лаэрт угрожаюше поднял рапиру.
Маршак по соседству, изорванный в клочья, - (Кого уж читали, того и слюнили), - С присохшей к странице ириской молочной, Полвека проспавшей в бумажной могиле.
А вот и «рассеянный», тот, что с Бассейной, В чернильных рисунках, смешных и коротких; Наборы открыток из фондов музейных – Голландские шляпки, корсеты, бородки.
И сам Питер Брейгель… Когда я болела, На клетки линейкой делила картинки, Копируя грифелем, кистью и мелом Там краешек тучи, тут горб и ботинки.
Потом вырастало цветное пространство На белом чертёжном листе из альбома И в рамке картонной подобьем Корана Глядело со стенки бревенчатой дома.
А стены увешаны были мазнёю Рисунков ребячьих, прижатых на кнопки; Пылали рисунки гуашью цветною, Из папок рвались, распирали коробки.
Я перебираю забытые книги, - Те без переплёта, а те без начала И запахи пыли, чернил и брусники Далёким сознаньем ловлю, различаю.
Раздел путешествий. Вот Ра и Кон-Тики, Индейцы Перу, Атлантида, вулканы. …Сейчас в нашем доме просторно и тихо, Нет прежней возни, голосов, ураганов;
А внук мой, - он книги другие читает, И новые тянут его горизонты. Я пыль с переплётов линялых сметаю, - С Антарктики, с Андов, с Эвксинского Понта.
* * *
Ты шепчешь – Иисус! Упрямо ходишь в храм, Стоишь и молишься, и свечи зажигаешь. Я не безбожница. Но дух возносит Брамс. Он грешник. Человек. Твой бог меня пугает.
Ты в шубе норковой, в атласных сапогах С мороза в храм под звуки песнопений Отсыпав мелочь сирым старикам, Взлетаешь по намоленным ступеням.
Не важно, - Троица ли, Пасха, Рождество, - Расплавом золота, стекая, тают свечи, В окладе бронзовом сияет божество, - Не нам чета, - святейшее на свете.
Неловкий шаг под сводами – набат, Случайный звук почти что гром небесный; Здесь я со всем, что есть во мне, - раба. Рабыня божия. Душе темно и тесно.
Я никому не дам себя судить И жизнь свою не дам на поруганье. Гляди в меня, иконы лик, гляди: Я от себя самой не убегаю!
А с тем, кто верховодит в небесах, У нас свои сложились отношенья: Нам не нужны святые образа В посредники взаимовыраженья.
Я думаю, что Бог, как смертный, прост, А может в рубище гуляет между нами. - Как дальше жить? – задам Ему вопрос. Глаза потупит он и разведет руками.
Поездка на кладбище
Как лучше строку протянуть, - в ширину или вдоль? И вглубь или вдаль поплывут неуёмные мысли? Поездка на кладбище – путь за живою водой, В каком бы хрустальном её довезти коромысле, Чтоб не расплескать невзначай драгоценную суть, Субстанцию духа, разлитую здесь за оградой Вокруг синагоги. – Откликнитесь, эй, кто-нибудь! - Не глухонемые же вы истуканы, фасады Гранитные в землю ушедших могил, Травою заросшие… О, ботанический космос, Бушующий красками, - вязнут в земле сапоги И давят прожилки червей на бесхозных погостах. Какое богатство органики жрёт перегной, Чтоб дух источать утончённый до зелени клейкой, И что там Шанель, если тоненький ландыш лесной, Сверкая повсюду, звенит серебристою флейтой?! Чем ближе к родным, тем отчётливей бьются виски, - Проходят века, - нет разгадки у жизни и смерти, - А время торопит, - свиданья часы коротки, - Замкнутся ворота – захлопнутся створки предсердья. Я лист пятипалый кленовый от глаз отведу, Тяжёлую ветку с усильем вздыму над плитою И ахну в испуге: ещё только в этом году Начищенный камень блестел белоснежной слюдою, А нынче чернеет его невысокий остов Затянутый плесенью, скрытый листвою и сором, И ракушек россыпь с нависших колючих кустов Венчает надгробье, являя решение спора Меж жизнью и смертью, являя бессилье потуг Урвать у забвенья хотя б не материю – память. …Пошаркаю веником. Молча поглажу плиту. Прохладных эмалей коснусь ледяными губами.
* * *
Я дверь раскрыла, растревожив птиц, Они взметнулись из кустов на крышу С пронзительным «Спасайся, если слышишь!» И скорописью чиркнули в пути.
Другие же, гортанно гогоча, В тылу среди нетронутой осоки Перекликались. Небо на востоке Вставало вдоль, плавя из-под плеча
И огибая два форпоста труб, Обсаженных крылатыми телами, Там, где высокий заседал парламент И выносил вердикты поутру
Кому до осени в дубовых кронах жить И петь взахлёб, свистеть, трещать, курлыкать, Кому, - нахлебникам и что не вяжут лыка, - Занять передовую, - камыши…
Прохладный воздух. Рано. Шесть утра. Я ухожу в натопленное царство, Где нет ни диктатуры, ни гусарства, И просыпаться вроде не пора
Пока во власти безмятежных снов Посапывают близкие у печки… Нет, наш союз, - он всё же долговечней Чем тот, автократических основ.
* * *
Никого уже нет. Ничего уже нет. Только льётся в окошко пронзительный свет, Заливая все стены с утра. А на стенах сангина, лазурь и кармин, И картинок голландских костюм и камин, И чернильный автограф пера.
Никого уже нет. Ничего уже нет. Только высится печки большой силуэт Посреди поделённых клетух. Только тот же ползёт расслабляющий жар От железной гофры через толщу пижам Под стенающую бересту.
Никого уже нет. Ничего уже нет. Только обуви мокрой родительской след Из-под наших прочавкает ног. Только дедушкин китель и бабушкин зонт На
мгновенье собою затмят горизонт
Никого уже нет. Ничего уже нет. Только сосен, упёршихся в небо, привет Долетает до нас с высоты. Да плывут облака В пене от молока Из неведомой нам широты.
* * *
Нет совершенства на земле: Всё что-то мучит, гложет, бесит, - Хлеб непокрытый на столе, Флакончики от липкой взвеси; Щенячьими когтями дверь Расчёсанная, пол в подтёках Мочи щенячьей…Глупый зверь, Нашкодивший в мгновенье ока; Всё раздражает: тусклый свет На треть перегоревшей люстры, Высокомерный твой ответ, В больном колене скрип до хруста; Одежды сношенной покрой, - Продукт безрадостной морали, - Из нот, наваленных горой, - Холм поминальный на рояле… …А музыки всё нет и нет, Идут раздрай, разлад и скрежет. Ещё чуть-чуть, - погаснет свет. – А музыка, скажите, где же?! Жизнь рассыпается на тьму Мелодий, вспышек и осколков, - Я главной темы не пойму: Зачем она так длится долго?!..
На Мойке
Знакомой графикой канала Подавлена, окружена. В ней всё, что в жизни я узнала От линии до полотна.
Всё про баланс земли и неба, Живой природы с неживым. Мальчишка чаек кормит хлебом С моста за домом угловым.
Ему пока что нету дела До рукотворных анфилад. Легко приплясывает тело, Светло поскальзывает взгляд.
Ступаю по гранитным плитам, Хрущу подтаявшим ледком, - Вся геометрия Евклида Плывёт за гулким каблуком.
* * *
На свете нет таких сапог, которые не трут. На свете нет таких газет, которые не врут. Две трети врали до войны, а после – вся страна. Вождь врал народу. Сын – отцу. Супружнику – жена.
Страх социальный пострашней Всех страхов на земле, - Вне разума, эмоций вне, Слов о добре и зле.
При нем на окрик «Будь готов!» - Есть сытое «Всегда», На сотню «нет» цедящих ртов, - Затравленное «да»;
На тридцать пар ребячьих глаз С огнем живым – одна, На миллионы грешных нас – Распятая страна.
А в ней – могилы предков, боль, История и речь. И мы не жертвуем собой. Чтобы ее сберечь.
Стыдимся чувств, боимся фраз, Волнений, правды, лжи. - Все левой, бодро, от бедра! - Духовики, вперед, уррра! И мимо, мимо жизнь.
* * *
Любительское фото В альбоме с давних пор, Там дачная природа, Строенье и забор.
И я на первом плане С огромной головой. И мама руку тянет К ноге моей кривой.
Ребёнок рахитичный, - Восторг в больших глазах! Чернеют гнёзда птичьи И кроны в небесах.
А почва ненадёжна, Уходит из-под ног, - Держу я осторожно Развязанный шнурок.
А тот, за объективом, Кто прячется в траве, - Его любви хватило На жизни наших две.
Затёртая картинка – Мой антиквариат, Как детские ботинки, Как пропуск в рай и в ад.
* * *
О, дайте хоть десять минут для поэта, Хоть кухонный стол деревянный скрипучий: Решают мгновения робкого света, Решают над домом летящие тучи!
Уйдите, смотрите футбольные матчи, Бранитесь и мучайте клавиатуру, - Все это – реалии жизни, а значит В единую он их внесёт партитуру.
Добавит еще имена и предметы, Детали для зримости и осязанья, Притянет горящие в небе планеты, Ветров, ударяющих в дом, притязанья.
Он скажет, что ваши заботы, обеды Важнее речей и ученых трактатов; Что тьма есть предвестье встающего света, Что жертвовать жизнью действительно надо!
* * *
Вот и минуло Рождество со скрипучим морозом, с вьюгой, С еле видной звездой на пустынном и тёмном небе. Может, эта звезда и светила Ему на юге, Может, в ясли глядела, - не знаю: никто там не был.
Да не всё ль равно, если чудная длится сказка Третье тысячелетье, сближая души, народы,- И пускай сюжет наивен и подзатаскан, - Этот бренд рождён был однажды и миру продан.
И не суть на каком наречье, в каком посёлке Этот день вступает в жилища печальных смертных, - Он играет на листьях пальмы и в лапах ёлки, Веселит сердца правителей, души смердов.
И хотя так ничтожно время его свеченья Посреди каравана безрадостных будней года, - Он как вдох глубокий в мутной пене теченья, Он – отсрочка смерти чьей-то воли в угоду.
* * *
Всю ночь лил дождь И снова – тишь; Следы калош, Потоки с крыш. Сосна горит И небосвод, - Кто говорит, Что не живёт?! Мотора посвист Из-за туч, Гул поезда Далёк, дремуч. И мы – две точки Средь земли, Не знаем точно, Как пришли. На чей слепой Упрямый зов?! С судьбой свободных Иль рабов?!
* * *
Ходят бабушки молиться В церковь, - сруб на три окна; Богоматерь их из ситца, Ну а бденья допоздна.
Уж как молятся христьянки: Три натруженных перста, Неподкупная осанка, Омертвенье, глухота.
Уж как внуков милых хвалят, Уж как просят уберечь, Уж как в ноги богу валят Кровоточащую речь!
Ах, бабуси, что лукавить?! – Верим все во что-нибудь: Этот – в водку, этот – в славу, Этот - в орденскую грудь.
Все даём собратьям сдачи, С секретаршами грешим, В три косых снимаем дачи Для спасения души.
Твёрдо знаем, что – откуда, Знаем твёрдо, что – куда, И на всяческое чудо Сонно цедим «ерунда».
И на что нам ваши вера, Исповедность, прямота? Кобурою револьвера Не дробили нам уста.
И свои нас не сажали, И война нас не пасла, Хлебом нас не обижали И хватало нам тепла.
Перед ситцевой мадонной В гуще сводниц и кликуш Вы молитесь неустанно О спасенье наших душ.
Возлюбите нас, как ближних По истокам, по судьбе. Отпустите нам, как трижды Не отпустите себе!
ЛЮБОВЬ
В любви жестокость есть, безумствованья дрожь. В глазах – размытость черт, в ушах – боренье звуков. Спит истина в душе, язык рождает ложь Себе на боль и стыд, родным своим – на муку.
Она пугает всех, - глубоких и пустых, Заботливых, благих, невинных и порочных, Касанье, слёзы, смех, - и некогда остыть; И вечен каждый миг, всё прочее – непрочно.
Влюблённому нельзя касаться дел мирских: Весь мир ему – ничто, иноязычный театр, Кричат, - Проваливай! – он слышит, - Помоги! - Благодарю, - твердит, когда ругают матом.
ПОЕЗДКА В ЕГИПЕТ
Вспышки и молнии блещут на море, Волны врезаются в мол. Жизнью и смертью, весной и зимою, - Всем управляет Амон.
Знаю, что слабы, помню, что смертны, Тления не миновать. Дай только звуков наслушаться мерных, Жизни вкусить благодать.
Может быть, всё, что мы видим, нам снится, - Море, песок и цветы… Есть ли у жизни со смертью граница Возле незримой черты?
Как нам с собою забрать наших милых, Музыку, свет, облака? Катятся воды безмолвного Нила Годы, столетья, века.
Солнце заходит и солнце восходит, Лодки плывут по реке. Люди, слепые паломники, бродят, Ищут следы на песке.
Вьётся дорога из города мёртвых В суетный город живых. Мчатся машины, повозки, эскорты В бликах огней бортовых.
Гикают, воют, свистят и топочут, Искры слетают с копыт. Город восточный поёт и грохочет, Западный город молчит.
ЧИТАЯ БРОДСКОГО
Романтический взгляд на историю полон любви К поколеньям и нравам, покинувшим нашу планету, Тамерлана он прихотью дерзкой роднит с Баязетом, Константина зовёт крестоносцем и мажет в крови.
Что же странного в этом прищуре, прицеле зрачка, В неритмичных приливах к давно истончённому сердцу?! Где же тот камертон бьётся друга ли, единоверца, - Лишь невнятная звукопись улиц, дождей, кабака.
Можно всё пережить, потерять, - но не искренность к миру, Ощущенье в себе средоточия уз и пристрастий, Бросить город, страну, подворотню, родных и квартиру, Если в Риме Проперций цинично Виргилия дразнит.
И Эвсебий бормочет о близком конце Византии, И окрестности Смирны горячая пыль застилает, Рушат варвары храмы, пять цивилизаций пылает И по землям христьян чернокожии бродят витии.
УРОК НЕМЕЦКОГО
Урок немецкого за стенкой, - «махен», «шпрахен», «Как мне пройти», «День добрый», «Сколько стоит»… Неловкости, застенчивости, страхи Расходятся, как марево пустое.
Латынь германская окутывает души, Уже не «здравствуйте» звучит, а «сервус», Басы умляутов разглаживают нервы, - О, эту речь, как музыку бы, слушать!
Её глагол густой средневековый, Дух рыцарства, ремёсел, политеса, - Берет из бархата, каблук и хохот беса, И каббалой опутанное слово.
Куда же занесло нас, в степь какую От коммуналок, рока, похабели?! Рассудком и спокойствием рискуя, Вдыхаем мы всё то, что не успели,
Бетонно-блочным бытом обнесённы, Охвачены насущными страстями, - Мы, - евроазиаты, миллионы, - Чем перед вечностью оправдываться станем?!
* * *
Посвящение Шолом-Алейхему
Впадаю ли в детство, а, может, старею, Но детскую книжку читаю запоем, Рассказы написаны старым евреем Пять тысячелетий спустя после Ноя.
В местечке Касриловке, богом забытом, В грязи утопали телеги и кони, Был воздух навозом и водкой пропитан Детей содержали в узде и законе.
Там вижу я меднобородого ребе, Сверкая очками, он Тору читает. В руке его розги. И праведный трепет В глазах у мальчишек, как ком, нарастает;
Там слышу библейских имён перекличку: Смешных, несуразных, раскатистых, грозных; Там серость и лень осуждают публично И розгами порят воров принародно.
Там в ночь на субботу затеплятся свечи И в небо дымками взовьются молитвы, И выплывут толстые халы из печек, И лягут ломтями на блюдах солидных.
И сладостный дух поплывёт меж домами, Поднимется в небо, затопит округу, И дети, заляпав одежду руками, В тепле засопят, привалившись друг к другу.
И даже коровы, и лошади даже, - И те уважают святую субботу: Они получают похлёбку из каши И дрыхнут взахлёб, позабыв про работу.
Ах, эти кудахтанья, гогот и скрежет, И говор певучий, и крики, и ругань, - Я слышу их с детства всё реже и реже, - Им к нам не пробиться из дальнего круга.
* * *
Уж если купаться, то только в холодной реке, Когда на поверхности – рябь набежавшего ветра, И гонит теченье, и грозны небесные недра, И силу весла ощущаешь в гребущей руке.
Вода не страшна в гуттаперчевой мощи своей, Нет более гибкой, горячей, податливой плоти. Иные стихии, - огонь ли, эфир ли, Володя, Не в силах тягаться ни в ласках, ни в бешенстве с ней.
* * *
Лиловые краски на мякоти луга, В плечах у канавы, в подножье калитки, Их топчут подошвы, калечут их плугом, Их давят и мнут тротуарною плиткой.
Лиловые краски – простецкие краски, Обочина пыльной проезжей дороги. Слоняется люд веселящийся праздный, - Кто дёрнет за стебель, кто вытряхнет ноги.
В лиловом есть красный, зелёный и синий, Чуть крови, чуть зелени, ветра и влаги, Он крестник сиренево-серой осине, Растущей у края дороги, в овраге.
Пылает, горит Иван-чай на закате, Репейник колючим соцветьем кивает, Лиловые тени нам под ноги катят И два силуэта в единый сливают.
ПОСЕЛОК (Попытка поэмы)
Я всегда сомневалась, что Турция это не миф С бирюзовой водой, полумесяцем и островами, Но счастливые дети, взлетев в тот заоблачный мир, Опустились с небес и со мною сидят на диване.
Я касаюсь рукой пышных прядей и детского лба, Тереблю осторожно густые вихрастые челки, Поцелуев подсоленный привкус хрустит на зубах И облезлые спины горят в розоватых осколках.
-Ну, понравилось? Что же ты видел, внучок? -Надувного дельфина и ласты, и водные горки… -Что ты видела, дочка? – Там солнце печет горячо, Это самые близкие рая земного задворки…
-Голубая вода, яхты лёгкие, ласковый бриз, Острова, золотистый песок и резные лагуны, - Это надо увидеть и что ты там ни говори, - Умереть, еще раз не взглянув в этот мир, не смогу я.
О, как, молодость, бескомпромиссен твой суд! Расшибись, но взлети! Ноги в кровь, но добейся победы! Я примочки холодные детям на завтрак несу, Будет дождика дробь остужать их во время обеда…
Через несколько дней же второй начинается акт,- Уж под северным небом сумбурного, краткого лета, - Паковать начинаем мильоны вещей и бумаг, - То для спорта, а это для кухни, для творчества это.
Сковородки с тазами уходят на самое дно, Дальше обувь, ракетки, одежда, посуда, игрушки, Груда чистых тетрадей. А шахматы и домино Улеглись среди книг, там, где Раскин, Семенов и Пушкин.
Городские дела деревенским совсем не чета: Там ты винтик в машине, а тут властелин поднебесной; Вот, казалось бы, мелочь, а как это важно – вода, - С глубины в двадцать метров не бьёт, почему – неизвестно…
И в канаве вода не течёт после долгих дождей, А стоит, как в болоте, совсем не уходит в отводы, И чем дальше к июлю, тем жарче становится день, А река с каждым днем холодней, несмотря на погоду.
В низком месте стоит дедом некогда срубленный дом, То ли почва просела, а то ли он врос в эту землю. Здесь тянулись леса, а уж строиться стали потом, – Поствоенным жирком обрасти торопились, - затем ли?
Довоенные фото и нынешний дачный ландшафт Непохожи настолько, насколько Земля и Венера, Полноводная речка в песчаниках и камышах Превращается в мутный ручей с эмбрионом холеры.
Вместо рощи сосновой на вырубке высится дом, - А точнее – форпост сероглыбый и окна – бойницы; В остальном же – почти как в Европе: газон из цветов, Где никто не гуляет и где ничего не пылится.
Чуть подалее – просека, сразу за просекой – лес, Неприступной стеною чернеют высокие ели, А в преддверии – свалка последних пятнадцати лет, Перелезешь ее, - дальше сказка идёт в самом деле.
Пышный папоротник вдоль дороги, до неба стволы, Бьют косые лучи на бруснично–грибные поляны, И мешаются звуки далекие бензопилы С шумом крон и предутренним легким туманом.
Для любителей леса возможностей не перечесть, За одним горизонтом – другой, за картиной – картина, Тут – болотная жижа, а там за оврагом –ручей, Меж стволами берёз золотая дрожит паутина.
День здесь ранний. Не спится. В июле светло уже в пять. Раскрываешь глаза – видишь в небе парящие ели, Закрываешь - и время, как в хронике, движется вспять, - Проплывают в обратном порядке за днями – недели.
Но бездействовать некогда. Здесь ты торопишься жить. Накормить, постирать, натопить, накачать и окучить; А под вечер – на речку. Приходишь – вокруг ни души. Тишина и простор. Только с севера движутся тучи…
Друг за другом плывя, разрастаясь, толкаясь, клубясь, В клочья рвя кисею розовато – вечернего неба, Грозовыми фронтами сжимают под соснами нас, Вот уж нет ни клочка схорониться от дождика где бы…
Поливает вовсю, пузырится река, рыщет гром… Но минута, другая – и все исчезает бесследно, Только ветер лениво играет верхушками крон, Да лазурью слепит приоткрывшая форточку бездна.
Процедура купанья библейским картинам подстать: Ледяная купель обжигает, несет, хороводит, Невозможно опомниться и отдышаться, и встать, Драгоценная молодость в жилах разбуженных бродит.
Миг оргазма грозит опрокинуть сознанье и плоть: Кислорода хлебнув, распластавшись бессильно на спину, Ты паришь без движения, только рука как весло, И уносит тебя в незнакомые дали стремнина.
Над тобой проплывают верхушки еловые мачт, Вьется ласточек рой, самолет разрезает пространство, Распростертое небо бескрайностью сводит с ума, Погружая в пучину бесчувственно-жуткого транса.
Но когда-то приходит земному блаженству конец, И ступаешь, пугая мальков, на песчаную отмель. На корнях – полотенце. И сил прибывает втройне, Улетучился день затяжной, изнурительный, потный.
Возвращаешься к дому. Прохладное тело гудит. Заходящее солнце теплом затекает на спину. Наши длинные тени плывут перед нами в пути. Опускается ночь. У калитки трепещут осины.
И тогда только время замедлит свой бешеный бег И в проеме веранды возникнут знакомые лица, - Нет, они не статисты в моей прихотливой судьбе И без них никогда этой полночи не повториться.
И дары водружая на длинный клеенчатый стол, - Огурцы малосольные, бархатцы, репу и флоксы, - Разговоры заводят о жизни, о боге, о том, Чем наш Оредеж лучше, чем Финский залив и Вуокса.
Кто ушел с головой в оформленье земельных бумаг, Кто меняет квартиру, кто пишет, кто пашет на грядках, Кто читает Бодлера, а кто от себя без ума, Кто болеет, кто пьет и не видит дороги обратно.
Допоздна на веранде горит ослепительно свет, Голосов беспорядочный хор оглашает округу, А выходишь – на небе парад миллионов планет, Запрокинув затылки, стоим, потерявши друг друга.
Ночь тепла и волшебна. В зените сияет луна, Тишина на земле и на небе от края до края. Люди спят на земле. Только небу совсем не до сна: Та звезда загорается, эта звезда умирает.
Самолётов огни прошивают ночной небосвод, Только гул отдалённый едва достигает до уха. Муравейник небесный искрится всю ночь напролёт И колдует над миром незримая нам повитуха.
Просыпаемся утром, - стучат на дворе топоры И цыганская речь с перебранкой висит у порога, - Это дом ремонтируют. Лошадь пускает пары, - Вожжи туго натянуты, бревна загружены. - Трогай!
И телега трещит, лошадь ржет, матерится цыган, Ели ветками машут, ломаются, гнутся осины, Мужики без рубашек в кирзовых больших сапогах Упираются в землю, пинают и хлещут скотину.
А зрачок у цыгана расплавленной лаве подстать, - Что на дне его плавится нам не постичь, не увидеть, Для цыгана религия – черная вера в Христа Да разбойная вольница, - что вы там ни говорите.
Дело движется к осени. Заморозки по утрам. Неохота вставать из-под тёплого ватного рая. Печь еще горяча. Но уже собираться пора, Прятать скарб под замки, требухой набивая сараи.
Оголяется лес. Оживляется время бомжей. По безлюдным домам шарят днём одинокие тени. Вой забытых собак отзывается эхом в душе. До апреля на местность ложится печать запустенья.
Кто там мимо спешит под косым леденящим дождем? Кто на велике мчится? А кто там возник возле леса? Запираем калитку, на станцию молча идем, Прогибаясь под сумками с их убедительным весом.
И шагов пятьдесят отойдя от заветной черты, Встав у края дороги, знакомой до слез, бесконечной, Оглянемся: Прощай! Уезжаем. Сжигаем мосты, Потому, что зима между нами ложится как Вечность.
Неаполь.
(маленькая поэма)
В Неаполе три часа транзитом в июле. В Неаполе пекло за сорок. Плавятся камни. Пестрит, слепит палитра гудящих улиц, Палаццо сменяют арки проёмов. Амен. Отрыжка моря повсюду. Налёт портовый Брезгливо – грязный, бесцеремонный и похотливый, А чуть подальше монахи церкви христовой Бредут в сандалях и рясах неторопливо По раскалённым каменным тротуарам, Не обращая вниманья на рёв моторов; Подобно нимбам, блестят полукружья лысых загаров, В руках – по библии (век просвещения, век позора). По Виа Домино еле тащимся к храму, Он где-то здесь в проёме кишащих улиц. Бедрастая Магдалина ведёт нас прямо, Взлетая вверх с проворством юной косули. И белокаменный, вырос в проулке собор, как чудо, Светлый, резной, высокий, летящий в небо. Если это и готика – это круто. Святой Жануарий! А как причаститься мне бы?! Гений рождает гром. Ничтожество – трепет. Мне бы припасть во прахе к твоим ступеням… Сиеста. Хранитель гонит тех, что в отрепьях За мелочью руки тянут, этих, что не успели Исчезнуть в чреве собора, затворы камер Наладив на свет и тени, приблизив фокус. Он сгрёб бы всех, швырнув своими руками Тела в костёр священный и встал к порогу… - Фанат срамных столпов былых инквизиций, Костлявый воин Христа безвестного званья, - Что для него свобода, братство, юстиция?.. – Хрустящий евро предмет его упования. Не дам ни цента. Уж очень гадко его двуличье. Таких видали. У нас такими полна держава. Пора обратно. Углы срезаем до неприличья. Бежим налево. Срезаем площадь. Бежим направо. Бежим, забирая в память высоких окон Увитые плющем ставни, в кофейнях – старцев, Собак под солнцем спящих, забытых богом, И лавки дурным фуфлом торгующих тайцев; Часовни, башни и башенки, - те с часами, Давно стоящими, эти – с резьбой и звоном, Фонтанчики, из которых мы пили сами И обливались, и те, что служили фоном, Когда снимали поспешно неброский вид Дрожащей камерой в потных объятьях наших. Со средневековием были мы визави. И говорили с ним. И не удивлялись даже. Усатый мороженщик нам громоздил вензеля Кофейно-миндального цвета в картонные плошки… А мы торопились, под нами горела земля, И плавились сливки, струясь с одноразовой ложки. Потом, задыхаясь, метались в гудящем порту, Взвалив на себя, до такси волокли чемоданы, Летели по трассе стрелой на предельном ходу Под пенье таксиста и хриплый басок Челентано. И мы уезжали из этой безумной страны, Где люди поют, не смущаясь любых ситуаций; Качался Везувий, всплывая у нас со спины, И яхты качались, пока ещё были видны… Да, многое дивно на свете, приятель Гораций!
|
|