Текущий выпуск

Александр ХАВЧИН

«Книга необычна – какие-то отрывки…»

Заметки о заметках Юрия Олеши

Олеша в середине 50-х годов вышел из литературного небытия, двадцатилетнего забвения, непечатания, случайных халтурных заработков. Выходят его сказка "Три толстяка" и сборник "Избранное". Публика заново открывают, что в советской литературе существует великолепная повесть "Зависть", и автор ее жив, не так уж стар, и от него можно ожидать потрясающих вещей. Говорят, он пишет автобиографию. Это будет настоящее открытие!

Олеша востребован,вновь вошел в моду, цитировать фразы из его «Зависти» становится хорошим тоном.

Стареющий писатель чувствует себя обязанным ответить на вспыхнувший читательский интерес.

Увы, у создать нечто крупное, цельное, с развернутым сюжетом и яркими персонажами уже не получится. Дыхание стало совсем коротким, его хватает лишь на отрывочки, заметочки, афоризмы, сверкающие, но бессвязные метафоры и сравнения, литературные реминисценции, беглые зарисовки друзей и знакомых, воспроизведение их тонких замечаний и наблюдений, остроумных реплик и диалогов.

Олеша знал, что прекрасные книги возникают в том числе и из такого рода материала. Из якобы черновых набросков и беглых фрагменто. Во французской литературе этот жанр был «узаконен» Лабрюйером, Шамфором, Эженом Делакруа, Гонкурами, Ренаром, а в русской – Пушкиным, Вяземским, Розановым.

Почемуже автор несколько раз как бы извиняется за избранный способ разговора с читателем? Почему он оправдывается – без всякой необходимости и довольно неубедительно:

«Прежде чем предложить вниманию читателя эту книгу, я хочу рассказать. Это необходимо, поскольку Книга возникла в результате убеждения автора, что он должен писать... Хоть и не умеет писать так, как пишут остальные».

Можно подумать, «все остальные» пишут одинаково (тут есть намек «одинаково плохо»)!

«Книга необычна - какие-то отрывки! - и может оказаться не только не понятой читателем, но даже вызвать раздражение». Да какое же может быть раздражение у читателя, знакомого хотя бы со «Стихотворениями в прозе» Тургенева, сравнение с которыми так и напрашивается?

«Пусть я пишу отрывки, не заканчиваю - но я все же нишу! Все же это какая-то литература - возможно, и единственная в своем смысле: может быть, такой психологический тип, как я, и в такое историческое время, как сейчас, иначе и не может писать - и если пишет, и до известной степени умеет писать, то пусть пишет хоть бы и так».

«Некоторым может показаться, что я в этих отрывках гоняюсь за какой-то индивидуалистической ерундой, как-то хочу выпятить себя, свое отношение к миру. Это не так. Я хочу, чтобы у нас писали хорошо. И у меня есть надежда, что я могу кое-как помочь в этом отношении. О, ни в коем случае эта книга не является выпадом против кого бы то ни было!»

Да с чего он взял, что кто-то воспримет будущую книгу как вызов? Откуда эта боязнь быть в чем-то заподозренным, превратно понятым? Отголоски страха тридцатых годов? А может быть, дело в том, что советский читатель, воспитанный на романах=эпопеях, не был приучен к микрожанру, ни Ренар, ни Розанов к тому времени не были нам знакомы?

Назови Олеша свою книгу «Стихотворения в прозе», в духе лучших традиций, все встало бы на свое место.

Хоть в прозе, но стихотворения, лирика, вольный жанр, допускает беспорядочность, и относиться к нему надо с некоторым снисхождением. Пиши как попало. Все объединит интонация, т.е. личность автора.

Тургенев обеспечил себе некое алиби 6 угадал с названием: хоть и в прозе, но - стихотворения, лирика, нечто вольнокое, ограниченное, но не стесненное рамками, здесь допускается беспорядосность, доходящая до хаотичности, Всё объединяет интонация, т.е. личность автора.

Сквозная тема «Ни дня без строчки – экзистенциальная, опять же в духе лучших традиций («Уединенное» и «Листья из короба» Василия Розанова).

Течение времени как художественный феномен, досада на судьбу, пославшую столько испытаний, и благодарность судьбе, давшей возможность испить чашу бытия - многое увидеть, услышать, прочитать, продумать, поговорить на равных со столькими замечательными личностями… удивление тем, как быстро детство сменяется старостью и привычный ужас перед близким Неизбежным…

«Если уж начинать писать книгу о своей жизни, то следовало бы первую главу посвятить тому удивительному обстоятельству, что я не был все время одинаковым, а менялся в размерах. Даже не мешало бы вспомнить и о том, что меня вообще не было».

«Подумать, в миллионах лет и пространств существует хрусталик и моей жизни.

«Возможно, страх смерти есть не что иное, как воспоминание о страхе рождения… Было мгновение, когда я отделился от какого-то пласта и всунулся в неведомую мне среду... Разве это не было страшно?»

«Золотое детство! Уж такое ли оно было золотое? А близость к еще недавнему небытию? А беззащитность перед корью, скарлатиной? А необходимость учиться, ходить в гимназию, знать уроки? А отвращение к некоторым видам пищи, которые как раз и нужно было есть?

«В старости есть некий театр. Безусловно, мне что-то показывают. Ведь я мог бы и не дожить до старости! Мне скажут, что я также мог бы не дожить и до любого года. Верно, но любой год в молодости и зрелых годах мало чем отличается от другого года, от целых десятков лет... А старость - это совсем новое, резко новое. И я это вижу! Отсюда ощущение, что тебе что-то показывают, что ты в театре.

«Одно из крепко засевших в нас желаний есть желание припомнить первое наше впечатление о мире, в котором мы начали жить».

«Подумать, в миллионах лет и пространств существует хрусталик и моей жизни».

«Что это такое - мое появление в мире, мое существование в нем и необходимость из него уйти?

«Человек жил и дожил до старости. Вот этот сюжет. Сюжет интересный, даже фантастический. В самом деле, в том, чтобы дожить до старости, есть фантастика. Я вовсе не острю. Ведь я мог и не дожить, не правда ли? Но я дожил, и фантастика в том, что мне как будто меня показывают. Так как с ощущением "я живу" ничего не происходит и оно остается таким же, каким было в младенчестве, то этим ощущением я воспринимаю себя, старого, по-прежнему молодо, свежо, и этот старик необычайно уж нов для меня - ведь, повторяю, я мог и не увидеть этого старика, во всяком случае, много-много лет не думал о том, что увижу. И вдруг на молодого меня, который внутри и снаружи, в зеркале, смотрит старик. Фантастика! Театр! -ожет быть, книга эта

. «Одна из особенностей молодости – это убежденность в том, что ты бессмертен – Иногда думаешь, как коротка жизнь. Это неправда, я живу

«Как страшно сказал Монтень о том, что если вы прожили год и видели смену времен - зимы, весны, лета, осени, - то вы уже все видели! Ничего нового вы уже не увидите!»

«В конце концов, неважно, чего я достиг в жизни, - важно, что я каждую минуту жил».

«Я иногда думаю о некоем дне, когда состоялось - Должен был бы я все же появиться от другой пары людей? Именно я?»

«Нас не покидает удивление по поводу того, что мы не помним момента нашего рождения, и наше желание - хотя бы немного - в памяти нашей приблизиться к нему.

В самом деле, что именно первое воспоминание? Вероятно, то, что мы принимаем за первое воспоминание, уже далеко не первое. Первые воспоминания остались в памяти, может быть, в виде тех кошмаров, которые посещают нас иногда среди глубокого ночного сна, когда мы просыпаемся в ужасе и ничего не можем вспомнить из того, что происходилоться. Не может быть, чтобы эти первые восприятия мира не были нестрашными».

Вроде бы неоригинальные мысли, нечто подобное время от времени всем приходит в голову. Особенно в определенном возрасте. Всем приходит, но никому не удалось так выразить:

«Да здраавствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи-гризли! Да здравствует птица секретарь…Да здравствует все, что живет вообще - в траве, в пещерах, среди камней! Да здравствует мир без меня!»

«Кроме меня, живут разнообразнейшие живые создания. Например, тот странный жучок, который перебирается с кочки на травинку… этот жук-щит? Я иногда думаю, что и ему дана жизнь - та же жизнь, что и мне, именно та же, потому что вряд ли существуют иные формы жизни, кроме единственной - жизни в смысле ощущения "я живу".

Как любому творческому человеку, Олеше было присуще желание понять, «что останется в мире «без меня» – «моего, «от меня».

«Весь я не умру…

Постоянная тема книги Олеши - как чертовски талантлив автор, какой он непревзойденный мастер метафоры, как высоко его ценили

.другие чертовски талантливые люди, но как неумело он распорядился отпущенным ему даром и как ему вообще не везло в жизни.

Если все это не надоедает и не вызывает раздражения, то лишь потому, что автор действительно чертовски талантлив. Его можно упрекнуть в нескромности. но не в необоснованной гордыне.

Характерный пассаж: "У меня есть убеждение, что я написал книгу "Зависть", которая будет жить века. У меня сохранился ее черновик, написанный мною от руки. От этих листов исходит эманация изящества. Вот как я говорю о себе!"

В таком же духе говорили о себе Гете, Пушкин, Томас Манн и, похоже, оказались недалеки от истины.

Поживем еще несколько веков, чтобы удостовериться, похвалялся ли Олеша либо пророчествовал.

Маяковский с долей юмора, но очень уверенно говорил о бессмертии собственных творений. В свое время это воспринималось с полным доверием, сегодня вызывает серьезные сомнения.

Помогает ли, мешает ли работать высокая самооценка? С одной стороны побуждает творить, ведь талант, как говорил Чехов, есть уверенность в своих силах. С другой стороны, у настоящего писателя высокая\ самоценка ведет к высокой требовательности к себе, а не к излишней к себе снисходительности.

"КНИГА НЕОБЫЧНА КАКИЕ-ТО ОТРЫВКИ..."

(Заметки о заметках Юрия Олеши)

Он прославился на всю страну, даже на весь мир, не достигнув тридцати лет. Его "Зависть" самая яркая "интеллигентская" *(богемная, как тогда называли) проза, стала таким же литературным открытием, как и опубликованная почти одновременно.самая народная эпопея "Тихий Дон".

Потом он надолго замолчал. Точнее, ему заткнули рот. Только к середине 1950-х годов, в хрущевскую оттепель Юрий Олеша вышел из литературного небытия, издвадцатилетнего забвения, непечатания, случайных халтурных заработков. Издаются его сказка "Три толстяка" и сборник "Избранное". Публика заново открывает великолепную повесть "Зависть", с радостью и некоторым удивлением узнает, что автор ее жив, не так уж стар, и от него можно ожидать потрясающих вещей. Говорят, он пишет автобиографический роман, который наверняка станет сенсацией...

Олеша востребован, цитировать фразы из его «Зависти» становится хорошим тоном.

Стареющий писатель чувствует себя обязанным ответить на вспыхнувший читательский интерес. Да и кому бы на его месте не захотелось вновь оказаться в центре внимания, вызывать жаркие споры, получать пачками отклики, вновь удивлять, волновать, заставлять задуматься.

Да, но силы уже не те. Годы, болезни, перенесенные стрессы и страхи, нездоровый образ жизни сделали, свое дело. Исчез былой кураж, пропал куда-то мощный импульс, заставлявший преодолевать естественное сопротивление организма многодневному сидению за письменным столом - без малейшей гарантии того, что результат хоть частично оправдает усилия.

А что осталось? Мастерство, то есть навыки, доведенные до совершенства технические приемы переработки жизненных впечатлений в сюжеты и образы. Умение вызывать вдохновение или его эрзац – творческий зуд. Остался писательский аппарат, способный даже на холостом ходу выдавать нечто похожее на полноценный текст. Осталась потребность "ни дня без строчки". Если же день оказался все-таки без строчки, то это день пропащий, пустой, вызывающий недовольство самим собой и чувство некоторой вины перед читателем? перед Аполлоном?).

Олеша знал, что прекрасные книги возникают в том числе и из такого рода материала. Из якобы черновых набросков и беглых фрагментов. Во французской литературе этот жанр был «узаконен» Лабрюйером, Шамфором, Эженом Делакруа, Гонкурами, Ренаром, а в русской – Пушкиным, Вяземским, Розановым.

Тем не менее автор несколько раз как бы извиняется за избранный способ разговора с читателем, оправдывается – без всякой необходимости и довольно неубедительно: «Книга необычна - какие-то отрывки! - и может оказаться не только не понятой читателем, но даже вызвать раздражение».

Да какое может быть раздражение у читателя, знакомого хотя бы со «Стихотворениями в прозе» Тургенева, сравнение с которыми так и напрашивается?

Да с чего он взял, что кто-то воспримет будущую книгу как вызов? Откуда эта боязнь быть в чем-то заподозренным, превратно понятым? Отголоски страха тридцатых годов? А может быть, дело в том, что советский читатель, воспитанный на романах-эпопеях, не был приучен к микрожанру, ни Ренар, ни Розанов к тому времени не были ему знакомы?

Назови Олеша свою книгу «Стихотворения в прозе», в духе лучших традиций, все встало бы на свое место. Хоть в прозе, но стихотворения, лирика, вольный жанр, допускает беспорядочность, и относиться к нему надо с некоторым снисхождением. Пиши как попало. Все объединит интонация, т.е. личность автора.

Сквозная тема “Ни дня без строчки” – экзистенциальная, опять же в духе лучших традиций («Уединенное» и «Листья из короба» Василия Розанова).

Течение времени как художественный феномен, досада на судьбу, пославшую столько испытаний, и благодарность судьбе, давшей возможность испить чашу бытия - многое увидеть, услышать, прочитать, продумать, поговорить на равных со столькими замечательными личностями… удивление тем, как быстро детство сменяется старостью, и привычный ужас перед близким Неизбежным…

Человек жил и дожил до старости. Вот этот сюжет. Сюжет интересный, даже фантастический. В самом деле, в том, чтобы дожить до старости, есть фантастика. Я вовсе не острю. Ведь я мог и не дожить, не правда ли? Но я дожил, и фантастика в том, что мне как будто меня показывают. Так как с ощущением "я живу" ничего не происходит и оно остается таким же, каким было в младенчестве, то этим ощущением я воспринимаю себя, старого, по-прежнему молодо, свежо, и этот старик необычайно уж нов для меня - ведь, повторяю, я мог и не увидеть этого старика, во всяком случае, много-много лет не думал о том, что увижу. И вдруг на молодого меня, который внутри и снаружи, в зеркале, смотрит старик. Фантастика! Театр!»

«Одна из особенностей молодости – это убежденность в том, что ты бессмертен – Иногда думаешь, как коротка жизнь. Это неправда, я живу…»

«В конце концов, неважно, чего я достиг в жизни, - важно, что я каждую минуту жил».

Вроде бы неоригинальные мысли, нечто подобное время от времени всем приходит в голову. Особенно в определенном возрасте. Всем приходит, но никому не удавалось так выразить: «Да здравствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи-гризли! Да здравствует птица секретарь… Да здравствует всё, что живет вообще - в траве, в пещерах, среди камней! Да здравствует мир без меня!»

Как любому творческому человеку, Олеше было присуще желание понять, что останется в мире «без меня» – «моего, «от меня».

«Весь я не умру"…

Мысли Олеши заняты тем, как он чертовски талантлив, какой он непревзойденный мастер метафоры, как высоко его ценили другие чертовски талантливые люди. И как неумело он распорядился отпущенным ему даром и как ему вообще не везло в жизни.

В таком же духе говорили о себе Гете, Пушкин и, похоже, оказались недалеки от истины.

Поживем еще несколько веков, чтобы удостовериться, похвалялся ли Олеша либо пророчествовал. Маяковский с долей юмора, но очень уверенно говорил о бессмертии собственных творений

Помогает ли, мешает ли работать высокая самооценка? С одной стороны , побуждает творить, ведь талант, как говорил Чехов, есть уверенность в своих силах. С другой стороны, у настоящего писателя высокая самоценка ведет к высокой требовательности к себе, а не к излишней к себе снисходительности.

Для творческого человека более естественны и плодотворны, чем постоянное пребывание в одном из этих состояний.

Да, положим сам Аркадий Белинков был без греха слабоволия и приспособленчества, но было ли у него право бросать камень в Олешу?

противоположных состояний), признания в усталости от собственной рефлексии. И постоянные жалобы, и постоянное самоцитирование, и страх, будет ли понято и оценено по достоинству то, что в данный момент пишется, сомнение в том, что эти писания кому-то нужны..

Отметив ум, образование темперамент Эммануила Казакевича (необходимые любому писателю качества), Олеша говорит, что лучше всего свидетельствует в пользу автора умение написать хорошую пьесу, ибо «именно этот вид литературы является испытанием строгости и одновременно полета таланта, чувства формы и всего особенного и удивительного, что составляет талант».

Из великих русских писателей не писали пьес, кажется, только Гончаров и Достоевский, из «почти» великих - только Лесков и Бунин. Правда, почти все повести и романы Достоевского и самые знаменитые произведения Гончарова и Лескова инсценированы и-или экранизированы.

Бунин пьес не писал - не проявление ли это закономерности: три дара - придумывать сюжет, создавать яркие характеры и описывать окружающее пластично. «как на картине» редко сочетаются в одном человеке гармонично, как у Гоголя и Чехова. Как правило, что-то одно преобладает, а что-то менее развито. Александр Островский писал только пьесы, и неизвестно, как бы он проявил себя в прозе (точнее, в описаниях. Фабула не самая сильная сторона таланта Бунина, а без нее, как сказал Аристотель, драмы не существует. Без характеров, мол, может быть (хотя лично я не понимаю, каким это образом), а без фабулы - никак.

Прав ли Олеша относительно того, что именно драматургия есть проверка литературного таланта? Лермонтов, Тургенев, Толстой для нас авторы прежде всего романов, а не «Маскарада», «Месяца в деревне», «Власти тьмы». В большой прозе, , а не в драматургическом творчестве их гений проявился наиболее отчетливо.

Возьмем самого Олешу: все-таки в «Зависти», в не в пьесе «Список благодеяний» масштаб и главные черты его таланта открылись так впечатляюще.

Нечастая у Оеши банальность:«Любое известие о том, что тот или иной гений в области искусства умер в нищете, уже не удивляет нас - наоборот, кажется в порядке вещей…Гений тотчас же вступает в разлад с имущественной стороной жизни. По всей вероятности, одержимость ни на секунду не отпускает ни души, ни ума художника - у него нет свободных, так сказать, фибр души, которые он поставил бы на службу житейскому».

Одержимость творчеством и пренебрежение всем житейским отнюдь не были свойственны Россини, Вагнеру, Верди, Бородину, Стравинскому, Шаляпину. Хотя, конечно, можно поспорить с тем, все ли они были гениями.

Но даже если согласиться с тем, что гениальность связана с одержимостью, не всякий одержимый творчеством есть гений. Иногда это просто одержимый, графоман (для музыки и живописи аналогичных определений не придумано).

«Я был один, один в мире. Я и сейчас один». Это при живой жене и живой маме (ей суждено было пережить сына)! При том, что у него были друзья, близкие по духу люди в писательских и театральных кругах! Борис Ливанов, тот же Валентин Катаев. Допустим, Катаев был не из тех людей, с которыми можно крепко дружить, но Олеша был близок с Ильей Ильфом, Аркадием Гайдаром…

Должно быть, имеется в виду не обычное житейское одиночество, когда «некому руку подать», а чувство высокое, гордое, метафизическое. Понимание, что твоих мыслей по всей их глубине и разветвленности и твоих ощущений во всей их тонкости никому не дано разделить. Как ни старайся их передать. Но стараться передать все равно надо.

«Колдовство все-таки! Почему, когда пишу для себя, пишу легко и хорошо - когда для печати, мусолю, вымучиваю?»

Неужели Олеша спрашивал это всерьез? Легко и хорошо творческий человек делает то, что ему нравится, делает по своей охоте, по своему желанию. Мусолит и вымучивает - когда делает что-то не потому, что хочется или приятно, а потому, что - «надо», потому что требуют, потому что надо зарабатывать на жизнь.

Можно ли более откровенно признаться в том, что ты кривишь душой и насилуешь себя?

Есть творческие люди, которые халтурят элегантно, им это дается даже легче, чем собственно художество: «подумаешь, статейку сочинить, или рецензию, да я левой ногой…»

Для Олеши это было пыткой.

Как-то я видел мультфильм по сценарию Олеши. Ну, что тут сказать? Понятно, что ТАКОЕ можно было только вымучивать.

Странное место: «Мне кажется, что Толстой сделал неправильно, избрав героем Левина, как он есть, с его мудрствованиями, антигосударственностью, поисками правды, и не сделав его писателем. Получается, что это просто упрямый человек, шалун, анфан-террибль, кем, кстати говоря, был бы и сам Толстой, не будь он писателем». Олеша давно не перечитывал «Анну Каренину» и забыл, что Толстой как раз сделал Левина писателем - тот сочиняет какой-то серьезный экономический труд о мужике как главной производительной силе!

Двадцатый съезд, Московский фестиваль молодежи в Москве, Международная выставка в Брюсселе, травля Пастернака, не находят в заметках Олеши ни малейшего отражения.

Боялся впасть в публицистику? Боялся неискренности? Просто – боялся?

Кто же это так жестко, даже жестоко оценивает Олешу (А может, не Олешу, а Катаева, Бабеля, Платонова, Набокова, Вс.Иванова, других мастеров орнаментальной прозы?)

Нет, это сам Олеша - о «Господине из Сан-Франциско».

Как мы мудры и безжалостны, видя наши собственные недостатки у других!

А главное, допустим, сила прозы не в красках, а в фабуле или описании характеров, но кто сказал, что писания Бунина и Олеши - проза? Может, это, повторюсь, стихотворения в прозе, а о стихотворениях уже не скажешь, что их сила не в красках.

Обилие изобразительных деталей в стихотворении Ильи Сельвинского н сомнение, тем более не осуждение.

Отметив необыкновенную яркость и точность красок в рассказе Бунина о деревне, Олеша недоумевает, каким образом рождаются эти краски. Кто их видит, ведь в центре сюжета умирающий крестьянин?

Перекликается с замечанием из «Дневника» Ренара (книги, прекрасно известной Олеше): в рассказе о крестьянах не следует употреблять слова, которые им, крестьянам непонятны. Действительно, автор, если он незрим, как-то непроизвольно отождествляется с главным героем, которому даровано проникать в мысли и чувства других персонажей. У Горького это Челкаш, Фома Гордеев, Клим Самгин. Если главный герой - умирающий крестьянин, испытываешь инстинктивное недоверие ко всей великолепной картине, ведь эту красоту некому было описать.

«Современные прозаические вещи могут иметь соответствующую современной психике ценность только тогда, когда они написаны в один присест. Размышление или воспоминание в двадцать или тридцать строк - максимально, скажем, в сто строк - это и есть современный роман»,- эта собственная мысль Олеше казалась парадоксальной, смелой до вызова.

50-60 лет спустя стало общим местом, что публика мыслит клипами, кусочками, не в силах сосредоточиться, воспринимает, как Буратино, только коротенькие мысли. Это объясняется небывало ускорившимся темпом жизни, книги, если и читаются, то на бегу, в метро или автобусе и т.д. Для чего ж тогда книге быть большой?

«Эпопея не представляется мне не только нужной, но вообще возможной», -говорит Олеша. А один мой знакомый сказал, что сегодня рассказы и эссе стали жанром элитарным: в России наступило время эпопей. Бесконечные телесериалы, Маринина, Донцова, Корецкий, Акунин, с их сквозными героями, циклами, сплетением сюжетных линий, продолжениями - что это, если не эпопеи?

Объяснение найти легко: в век сумасшедших скоростей, мелькания клипов человек сладостно предвкушает, когда он сможет неспешно погрузиться в другой мир, где время движется не так судорожно-торопливо…

Было бы явление, а объяснение найдется!

По словам Олеши, узнав, что он проигрался в пух и прах, Маяковский позвонил и предложил ОДОЛЖИТЬ.

В другом фрагменте Олеша признается, что на мели оказывался часто и «иногда заходил на улицу, чтобы у кого-нибудь из писателей ОДОЛЖИТЬ трешницу на завтрак».

В одном случае "одолжить" означает «дать взаймы», в другом - «взять взаймы, т.е. нечто прямо противоположное по смыслу. Пурист сказал бы, что только первое значение является литературным, правильным, а одолжить в смысле «взять» - это разговорное словоупотребление, неточное.

Но я о другом. Поначалу меня поразила сумма, которая нужна была Олеше, чтобы позавтракать.

«Трешница» - три рубля! Два шестьдесят выдавалось в сутки на расходы по командировке. Считалось, что этого вполне достаточно, чтобы прокормиться, и действительно, в хрущевские и первые брежневские годы за рубль можно было вполне прилично пообедать, а на 60-70 копеек - позавтракать или поужинать.

Три рубля на один только завтрак? Ну, видно, Олеша был любитель пошиковать!

Я не сразу сообразил, что речь идет о рублях до денежной реформы 1961 г. Т.е. трешница - это тридцать копеек - два бутерброда или три булочки. Действительно, жалкая, нищенская трапеза!

Депрессия уже давно признана не «блажью богачей, которые с жиру бесятся», а серьезным психическим заболеванием. В списке рекомендуемой литературы по теме «Депрессия», изданном в Германии, значится роман «Oblomow». Но во времена СССР обломовщина, с легкой руки Добролюбова, рассматривалось как социальное явление. Тем больше чести Олеше, утверждавшему, что Обломов утомлен своим безумием что его лень и бездеятельность вовсе не "национальны", а характеризуют его именно как душевнобольного человека.

"Иногда говорят, что творчество Грина представляет собой подражание Эдгару По, Амброзу Бирсу. Как можно подражать выдумке? Ведь надо же выдумать!"

Олеша, конечно, прав. Подражать выдумке невозможно, как невозможно подражать открытию или сочинить "такую же" мелодию, как у Шопена или Чайковского. Это может сделать только равный по таланту.

Но есть тут одна тонкость. Эдгар По, Натаниэль Готорн и Амброз Бирс открыли, что можно ТАК выдумывать/ предложили некий СПОСОБ выдумывать. Грин, естественно, никому не подражает, как Хемингуэй не подражает Толстому, а Скотт Фицджеральд - Чехову. "Самобытен, хотя в какой -то степени испытывает влияние - так, пожалуй, будет точнее. Все, кто оказал влияние, в свое время испытали чье-то влияние, оказывались под чьим-то воздействием, продолжают чьи-то традиции.

"Александр Грин продолжает традиции Эдгара По" - это звучит совсем иначе, чем "подражает"!
"Помню о том, что моя заветная мечта - сделать сальто-мортале"...

Что-то меня смущает в этом предложении.Ну, конечно:надо было сказат: помню, что.."., а не "о том, что... "

Считается, обороты типа "подозревал о том, что","решил о том, что... - признак современного ужасного падения языковой культуры. А оказывается тенденция вон откуда прослеживается - с пятидесятых годов прошлого века, с заветного текста тончайшего стилиста!

Хотя при желании опять-таки можно найти объяснение: помнить что-то и помнить о чем-то - некая тонкая филологическая разница все же чувствуется

«Колоссальна разница между рядовым и великим писателем!» (о различии между Шеллер-Михайловским и Достоевским).

Ну, естественно, потому великий и велик, что вознесся высоко не только над плохими, но и над средними! Колоссальна разница между Чайковским и Корещенко, между Репиным и… ну, не знаю, каким-нибудь Минченковым. Это лежит на поверхности. Гораздо интереснее то, что и у рядовых художников, поэтов, композиторов могут быть гениальные, в силу великих, произведения! Другое дело, что у рядовых они так и остаются редкостью, исключением, а великие выдают великое одно за другим, почти не снижая уровня, как правило, не допуская провалов.

Таким авторам, как Бабель, да и сам Олеша, только малописание помешало стать великими.

«Большому поэту мало быть только поэтом». Это к тому, что Маяковский хотел быть политическим агитатором.

Можно вспомнить крупных и даже великих поэтов, которым мало было быть поэтами, хотелось играть в политику: Данте, Мильтон, Байрон,Ламартин, Гюго, Петефи, Фрейлиграт, Гервег. Толлер, Брехт, Бехер…

Почему поэта заносит именно в политику, а не в живопись, музыку, историю, философию. Политика – тоже мне смежная с поэзией сфера!

Олеша помнил, какое восторг вызывали первые электрические лампочки. детстве Он немного не дожил до полета Юрия Гагарина. Проживи он 80 лет, как Шолохов, тоже не Мафусаилов век, увидел бы появление космических станций, лазеров, персональных компьютеров,а там и Чернобыль…

Ровесники Олеши, ровесники века Валентин Катаев и Леонид Леонов на излете застали перестройку и развал страны, строя, системы, против которой в молодости воевали и которую в зрелые годы прославляли.

Как не согласиться с тем, что писатель в России должен жить долго!

Олеша с огромным удовольствием цитирует Есенина, Мандельштама, Сельвинского и пересказывает Монтеня, Чайковского, Ван-Гога, Марка, Твена, Чапека, Хемингуэя, Эдгара По, Томаса Манна, Уэллса, Александра Грина. Цитирование и пересказ как выражение любви.

«Что может быть более радостного, чем делиться прекрасным!» ,- восклицает

Олеша. Но в другом отрывке он называет желание, прочтя что-то, - «компиляторским зудом».

Никогда не относитесь к откровенным высказываниям больших писателей с полным доверием: не забудьте оставить пространство для иронии.

«От сочинений Тарле «не остается того именно художественного, поэтического впечатления, какое остается, например, после чтения Тьера, Милле, Луи Блана, Гейсера». Олеша чуть ли не с детства интересовался историей Великой французской революции. Ему было приятно писать такую фразу! Еще приятнее мельком упомянуть, что книга Ипполита Тэна, на которую ты ссылаешься, «у нас мало известна». Знаю по себе: мне, как и Олеше, доставляет сугубое удовольствие привести редкую цитату, сослаться на малодоступный источник. Удовольствие не от демонстрации своей учености, а от сознания того, что «обновил» высказывание, ввел его в современный оборот, напомнил о существовании такой-то книги, возможно, кому-то это пригодится. Этот кто-то по твоей рекомендации захочет прочитать Ипполита Тэна, Тьера, Луи Блана и прочих. Олеша с видимым наслаждением пересказывает Монтеня, Эдгара По, Марка Твена. и Томаса Манна, Герберта Уэллса, Хемингуэя и Александра Грина, а мне хочется приводить и приводить выдержки из Олеши, и трудно от этого занятия оторваться.

Помню, как у меня, лет в 15-16, после чтения удивительно вкусных пересказов Олеши появлялось непреодолимое желание бежать в библиотеку и взять книги, о которых он отзывается с таким восхищением.

Прочитав настоящий мой скромный опус, кто-то из молодых, надеюсь, заинтересуется Олешей.

«Я

«Я всегда был оптимистом и очень любил жизнь..»

Глаголы поставлены в прошедшем времени. Он прощается с нами? Или это последнее предсмертное позерство?