Левый берег

Река ловко изворачивается меж песчаных пляжей, отражая прибрежный свет. За камышиной тишью плес серебрится щучьей блесной. Над угольками левобережных огней темень повисла днищем обгорелого котелка, вот-вот скоро закипит ночь алым инфернальным небом, когда третья смена нашего промышленного гиганта приступит к плавке агломерата. Каждый неместный, кто случайно среди ночи поглядит ввысь, обманется - подумает, что это занялась заря.

Нас трое, мы стоим на мощеной плитке набережной, локти на парапете, нервно пианиним пальцами.  Из-за спин хищно выглядывает наша белая «Мазда». 

- Под небом голубым есть город золотой, -  завывает Муха заупокойным басом, - с прозрачными воротами и яркою звездой!

- Это ты про Левый берег? – иронизирую я. - Кто знает, что после сегодняшний ночи свершится? Вот поможем его жителям избавиться от воровства, победителями в историю войдем.

- Ага, и нас там встретит огнегривый лев и синий вол, исполненный очей,  - напевает Муха в ответ.

- С ними золотой орел небесный.…

- Хорошо бы, чтобы ментовской уазик нас не встретил, - резко перебивает Афган.

Недолгая пауза сменяется дружным смехом.

- Ты, - Муха по-солдатски закуривает сигарету, - Фил, конечно, красавец, такое дело придумал.

Фил  - это я, ко мне такое прозвище прилипло из-за того, что в свое время  предвыборной команде меня представили как филолога. Полслова обрезали, и я стал просто Фил. Так меня зовут… Нет, имени своего говорить не стану, политическая тайна. 

У Афгана тоже есть имя и отчество и даже сносная фамилия, но тут я промолчу. Мы с ним выпускники одного года нашего филологического факультета, только он, запинаясь и буксуя, прошел его по дороге журналистики. Я же - как преподаватель русского и литературы. Во всяком случае должен был им стать.

Афгана прозвали так  за широченный шрам на щеке и вмятину на лбу, мол, ветеран - прошел Афган, ну пошло-поехало. На самом деле он служил после института в спортроте  автомобильных войск, так как играл за часть в волейбол, и всю службу катался, как сыр в масле. Роста он высоченного, ладони широки, лицо сухо и на первый взгляд неприветливо. Душой –  добряк добряком, хотя сломать челюсть для него - раз плюнуть. Филфаковец гребанный.

Муха с нами третий, мы с ним служили срочную в спецназе. После дембеля он долго шлялся без работы, гонимый кризисом от одной левой конторы в другую, вот я его и поманил в нашу команду, на что тот с радостью согласился. Где он еще мог так быстро и нелепо заработать денег? Теперь наш фронт –  политика, наша Родина – наш кандидат.

Мы стоим, прижавшись к парапету: рожи суконные, по спине легкий мандраж. Ветер начинает лихачить не в меру, наши черные куртки развевает, как паруса. Только куда нам мчать? Набережная пуста. Огни за рекой постепенно меркнут. Вдалеке, по левое плечо, над черной мутью реки тянется мост – единственный путь на Левый берег.

- Долго еще, - зевает Афган, поправляя свою искусственную шевелюру, зачесанную под Элвиса Пресли. Прическа видная, экстравагантная.  Главное – приметная.

- В четыре начнем, еще немножечко выждем, - отвечаю я, подняв воротник, как Кантона перед тем как пробить решающее пенальти.

- Ты хоть ружье проверял?

- Проверял.

- И как?

- Прицел сбит. Малая погрешность не особо важна.

- Погрешность, - иронизирует Афган. - А у тебя самого никакой погрешности нет? Грешка не водится за тобой, сахарный мой?

Афган насмешливо прижимается ко мне, приговаривая с театральным эпатажем:

- О, милый друг, приди ко мне.

- Да на хер шел бы ты, мой друг, - парирую я. - Минуя поле, косогоры. И… - запинаюсь.

- О, не печаль бровей и  не гневи судьбу.

- Фил,  – перебивает нас Муха. - А чего именно ты стрелять решил? Так нечестно. Тебе самому не менжово?

- Нет! - уверенно вру я, продолжая иронизировать с пафосом. - Но, должен же кто-то перевернуть наш политический мир.  Эпоха местного демократического застоя закончится... Придет время нового парламента, новых партий. А моя фамилия в историю войдет как героя, первого покусившегося на переворот.

- В криминальные сводки твоя фамилия войдет, - изображает веселье Афган, закуривая и смакуя терпкий дымок.

Скоро выборы в городской совет. От Левого берега выдвигаются из различных представителей бизнеса и крупной промышленности ряд кандидатов с громкими речами и сомнительными биографиями. Есть еще вынужденные – тихие и забитые, но это уже другая история. У нашего, как я сам и писал в агитационных листовках, репутация честного шахматиста, трудяги из уездного городишки, с достоинством отслужившего в ракетных войсках. Переехав в наш более крупный город, обзавелся семьей, а затем с кровью и потом карабкался к политическим свершениям – и теперь какой-то там чего-то депутат. Насколько честно - не знаю, но визуально я его воспринимаю, как самого честного кандидата среди прочих: убеленная сединой голова, малость суховатая, но честная улыбка, уверенная в интервью речь.

В графе «семейное положение»: женат, трое детей. Что любовница - его же секретарша, в листовки я не вносил. Любовница-секретарша – абсолютный моветон. Тсс. Молчу. Просто как-то раз сидели в офисе, гулянка затянулась, народ захмелел и все чаще стал выходить покурить из зала в фойе. За стол я вернулся не вовремя - наш депутат как раз выяснял отношения с секретаршей. Та вздрагивала тощими плечами, торчащими из-под атласного платья, и вытирала обильно растекшуюся под глазами тушь. «Твоя жена тебе дороже, ты врал…», - всхлипывала Лиза. Услышав, я обомлел.

«Выйди, покури еще», - приказал мне начальник. Так резко и грубо он со мной не говорил ни разу. Я смиренно удалился, точно зная - так браниться могут лишь любовники. 

Серьезный конкурент у нашего кандидата один, все остальные так – подлей лапшички, их девиз: «Мелькни ебалом на афише», но этот же наиподлейший тип, какой-то москвич с двойным подбородком и таким же гражданством. Говорить, что он выдвигается из един…. Тсс. Не имеет смысла и так все понятно. Мы – остроумные языки, за его огромный живот, дали ему кодовое погоняло – Монгольфьер. И вот этот Монгольфьер сулит жителям Левого берега индустрию, спокойствие и новые больницы. Наш уже в преддверии выборной гонки начал строить во дворах детские песочницы. Да вот беда – Монгольфьер нанял каких-то рецидивистов, те каждую ночь крошку стекла в песок подсыпают. А на утро журналисты и оголтелые бабки скандал закатывают, мол, наш кандидат этими песочницами детей покалечить хочет.

- Погнали к песочницам, пора начинать, - предлагает Муха.

- Пришло время, - соглашаюсь я.

- Ну, стахановцы, удачи, - иронично добавляет Афган.

Докуриваем и прыгаем в машину. За рулем Муха. Приметная «Мазда» вывозит нас с глянцевой от фонарного света набережной на проспект, где по бокам зловещая темень, из которой выступают бледные плиты недостроенных развалин советской эпохи. Дорога извивается и выносит нас на мост, несемся на Левый берег – бесфонарный, бесцветный, где между кирпичных «малосемеек» лютует разбой, гнутся иглы об одеревенелые вены. Я на заднем сидении сжимаю ружье, легким касанием пальца теребя окурок.

С главной дороги сворачиваем в проулок, фары пронзают темень. Резко подбрасывает на ухабах.

- Дорогам в России не бывать, - ворчит Афган.

- А дуракам всегда пожалуйста, - продолжает Муха, обруливая вылетевшего на встречку таксиста.

- Я сегодня начну новую историю, - не в тему шучу я.

Колеса нашего авто вязнут в лужах, за ними дворик – погнутая сушилка для ковров и каркас от бывших качелей – остатки социалистического детства. Но даже в полной непроглядности новые песочницы нашего кандидата зеленеют свежей краской, словно бросают вызов заскорузлому захолустью.

Что такое выборы? Это свежие заплаты на дорогах, а над ними – плакаты с серьезными рожами, которые призывают жить по-новому. Ну и, конечно, наши песочницы. Без них ни одна политика не строится. А с чего начинается политика? С песочниц в вашем дворе! Песочницы – основа демократических выборов. Ну и без нас не обойтись – рядовых демократического фронта, служителей темных идей очередного кандидата, что лезет по вертикали власти. Нас –полубандитов с примесью филологического образования. Но нет ничего лучше для дерзких парней, чем предчувствие преступления во имя справедливости.

Паркуемся в углу бульвара у бесколесной «Газели». Двор напоминает арену, а редкий свет в окнах пятиэтажки - Колизей. Вот-вот свершатся дебаты – гасим фары, ждем диверсантов со стеклом. Засиживаться не приходится. Не успев выкурить и по сигарете, видим, как из арки зловещие тени в капюшонах проникают во двор. Ладонями закрываем окурки, следим за призраками. Они минуют мусорный бак, оглядываясь неумело – сразу видно, что студенты -  подбираются к песочнице.

- Вот и дичь!  – шепчет Афган.

- Сильно не бить... – предупреждаю я. - По возможности, лучше совсем не бить.

Студентов двое, открывают рюкзаки.

- Пора… - призывает Афган.

- Рано,  - топлю окурок в пепельнице боковой дверцы.

Шелест пакетов. Эх, дилетанты.

- Пора… - Афган нервничает от азарта предстоящей расправы.

- Рано….

Пакет завязан крепким узелком, словно там пирожки, собранные бабушкой в дорогу. Эх, парни, по-любому, студенты. И надо вам это? Один разрывает пакет…

- Вперед, - командую я.

Срываемся быстро, хлопаем дверьми. Пацаны бегут, бросая пакеты. Догнать их – дело техники. Первый, убегая вполоборота на нас, бьется головой о погнутый турник. Не разглядел в темноте ржавый остаток социализма. Звон металла, парень валится в грязь. Муха его накрывает сразу, второй, сука, проворнее. В панике пытается забежать в подъезд, спотыкается о ступеньки у входа. Афган длинной своей ручищей подцепляет мальца за шиворот, как крюком.

- Не бейте, пожалуйста, - обмякает запыхавшееся тело.

- Не рыпайся, - шипит Афган. - Дернешься – убью нахер, понял?

Студент вместо кивка, трясет головой, как больной Паркинсоном.

Вместе в Афганом тащим его за «Газель», там уже стоит Муха, а пред ним сидит на корточках, сжавшись эмбрионом, незатейливый рецидивист. Кидаем к нему второго. Первая задача, чтобы они увидели нашу «Мазду», неспроста же нам ее босс подогнал. Точно такая же у одного из кандидатов от Левого берега, малозначимого старичка, с выцветшим от запоя лицом. Все по закону большой политики: студентики московского кандидата должны ее запомнить и завтра рассказать его предвыборной компании, а расскажут они обязательно, мол, так и так, поймали их люди, выскочившие из белой «Мазды». Но и этого мало.

Того, кто подлиннее, я хватаю за шкирку и засовываю головой в окно, чтобы он наткнулся на ненавязчивораскиданные листовки по заднему сидению с портретом старичка-бедолаги, кандидата, которого надо сделать крайним и виноватым во всех грехах.

- Будешь еще, будешь? – слегка бью скрюченного студента по почкам.

- Нет, нет, нет, - отзывается он на каждый удар, как плюшевый медведь с кнопочкой, которому жмешь на живот, а он рычит.

- Ты что творишь, падла?

 Слова здесь не имеют значения, главное - запомнить листовки, машину, чтобы завтра было, что доложить, а главное – ружье. Все мои слова так и голосят: запоминай, сука, запоминай лучше. Вытаскиваю парня, чувствуя, как в моей руке хрустит его тонкая шея, и бью его об газель. Смачный удар, паренек падает и плачет.

- А ты что молчишь? – Афган бьет со всей силы по баку газели, прям рядом с лицом второй жертвы. - На кого работаешь?

Пришел момент Афгана взять на себя главную роль злодея.

- На ….

- Не говори, и так знаю, - еще раз спыру засаживает по баку. - Ты старшего Карамазова убил?

- Меня попросили… - студент от страха городит околесицу, такое бывает.

Невольно проскальзывает улыбка.

- Тебя еще и попросили? Кто? – Кричит Афган, а после шепчет мне на ухо. - О, один уже забуробил.

- Да не…, - студент теряется, испуганные глаза дергаются в темноте.

- Так «да» или «нет»?

- Я ни при чем …

Пока я сдерживаю смех, чтобы не проколоться, Муха вразвалочку подходит к песочнице и высыпает туда стекло из пакетов, что с испугу обронили студенты.

- Ты мудак? – продолжает Афган.

- Да нет, - мямлит студент.

- Так «да» или «нет, - оборачивается ко мне. - Как ты думаешь, он мудак?

- Возможно.

Отвешивает размашистый подзатыльник второму.

- Ты мудак?

Бедолага молчит и трясется.

Твой друг мудак?

- Нет, - неуверенно и гнусаво отвечает он.

Краем глаза вижу, как Муха, кладет пакеты со стеклянной крошкой в трех шагах от перил песочницы. Третья часть нашего хитросплетенья сегодняшней ночи. Маскироваться под конкурентов надо до последнего, москвича подставить не удастся со стеклом, но другого конкурента очень даже реально. Завтра все факты приведут к нему.  Бедный старичок, сидел, пил бы в своей конторе по перевозке металлочерепицы, и сдалась тему эта большая политика?

- А я говорю «да», твой друг мудак, - не унимается Афган.

Кстати, ломает комедию он не ради забавы. Тут должен сработать его искусственный причесон под Элвиса, самая яркая примета, кроме нее и что нас было трое, пострадавшие не запомнят ничего. Проверенный вариант. Прокатывает будь здоров. Представляю, как завтра будет охреневать дутая бригада москвича, когда узнает, что его наемникам Элвис пизды вломил.

Афган прожигает бедолаг взглядом и, почти по слогам, произносит вкрадчиво:

- Съебались.

Студенты вскакивают не сразу, боятся подвоха, только дождавшись, пока мы отойдем на несколько шагов, пускаются наутек.

Дверь какого-то подъезда громко хлопает, кто-то вышел. Мы прыгаем в свою «Мазду» и сваливаем, чтобы избежать незапланированных скандалов. С темноты двора выруливаем на главную дорогу, чью предутреннюю пустоту орошает шеренга оранжевых фонарей, склонивших лампы над проезжей частью, как гости головы на похоронах при виде покойника.

Левый берег – мертвый берег, промышленный, ночами пустой, продуваемый ветрами со всех сторон горизонта. Замелькали одноглазые киоски, редкие вывески магазинов и круглосуточных аптек с дремотными огоньками в узких окошках. 

Смотрю на часы своего сотового. Пришло время!

- Пацаны, - командую я, -  Пора на огневой рубеж.

- Пора, - ухмыляется Муха. – Главное, лишь бы командарм с деньгами нас не кинул.

- А как он может кинуть? – искренне недоумеваю я.

- Как, как? – взрывается Афган.  - Через х-й!

Секундный смех и снова тревожная тишина, лишь источающий гул мотора, беру ружье, нервы натягиваются до хруста. Несколько таксистов слепят дальним светом, пролетают мимо, бьются дном об ухабины дороги, растекающимися трещинами по всему Левому берегу, как мартовские ручьи.

 «Здесь ничего никогда не изменится», - случайной мухой залетает в голову мысль. Вспоминаю, что за рулем Муха, тихо улыбаюсь от тавтологии собственных мыслей.

- Не дрейфуйте, пацаны, - говорю, а сам думаю: не видит ли никто, как я стучу от страха зубами? – У меня уже за антилистовки дело потолще будет, чем «Фауст» Гете, - продолжаю себя успокаивать, вспоминаю, как писал агитки от лица московского кандидата. Подтекстово намекая, что его приход к власти не сулит жителям Левого берега изменений к лучшему. Приписывал ему проект о каких-то рабочих бараках, называл себя (точнее этого москвича) такими словами, что подсознательно у читателя вызовут отвращение. Коммерсант! Разве осознание русским человеком  того, что коммерсант метит в цари, может вызвать одобрение?

Издалека,  перекресток за перекрестком, выступает млечными стенами нужный квартал – конечная точка. Предчувствия нужного дома пугает, вот-вот он покажется из-за угла. Еще есть минутка – целая вечность! Перед смертью надышаться нельзя. Вспомнил себя маленьким, как когда-то шел в школу, думал, что вот, я только у садика – ненасытное счастье, значит, до ненавистной школы еще надо прошагать пять домов…. Пять домов полной гармонии. Три дома…. Машина замедляет ход. Два дома….

Ночь меняется серым утром, еще момент, и дворники заскребут метлами по колдобинам тротуара.

- Фил, ты в порядке? - голос Афгана из ниоткуда.

- В полнейшем, - говорю из последних сил.

Один дом.

- Смотри, не промажь, - это уже Муха.

Кроме как мужественным молчанием ничем ответить не в силах.

Зловещий курок играет у пальца. Хотя в фильмах наоборот - играет на курке палец.

Вот он, этот дом из серого кирпича советской закалки. Справа улица, за ней старый парк с загустелой зеленью, дорога пуста, вдали зацветает заря.

Вот-вот откроется подъезд.

Совсем недавно казалось, что не так уж и страшно….

Я сегодня судья всех времен над воровским русским застоем, мой выстрел может изменить власть Левого берега. Кто знает, что будет потом? История вершится в одно мгновенье. Маленький выстрел для меня, но огромное попадание для всего человечества.

Вспоминаю улыбку этого гребанного москвича и наполняюсь яростью всего обманутого народа нашей страны, начиная от царей и заканчивая либералами.

Машина плавно тормозит, затихает мотор. Сердце колотится, каждым стуком вторя о моей вековой значимости. Открываю дверь быстро, захлопнуть забываю, перебежкой к кустам. Успеваю услышать от пацанов зыбкое: «Удачи!». Приседаю на колено, снимаю ружье с предохранителя, выжидаю паузу… Скрип металла…. Дверь. Навожу ружье точно по фронту. В трясущемся прицеле противно ухмыляется Монгольфьер.

Щелчок…

Первый выстрел попадает прямо в лицо, противная улыбка политического авантюризма заходит красным. Второй выстрел в лоб. Красное пятно. Третий… Растекается огромная красная лужа на плакате, что стоит у дороги. Вывернутая дверь подъезда продолжает скрипеть на ветру. Краска с пейнтбольного ружья предательски сползает с лица и ниспадает каплями над травой.

- Суки, - подбегает Афган. - Они пластиком плакат закрыли.

Стреляю еще, но сколько ни попадаю, красные кляксы стекают вниз, а Монгольфьер продолжает улыбаться. Его наглый оскал нависает над нами, и кажется, что над всем Левым берегом, над страной, над алой дорогой под горизонт. С нее не свернуть, а если и свернул, ты обманулся – она снова у тебя под ногами, и куда бы ты по ней не шел, вслед тебе всегда будет улыбаться Монгольфьер.  

- Уходим, - Афган толкает меня в плечо.

Я выстреливаю все заряды. И, понимаю, что ничего большего для народа сделать не в силах.

Садимся в машину быстро, Муха заводит мотор, авто выносит нас через тротуар на проспект. Левый берег оживает в окне цветными картинками нового утра, вывески магазинов и аптек кружатся, как стеклышки калейдоскопа. Кладу ружье в сторону, закуриваю в открытое окно, утренняя прохлада выветривает, прочно засевший в ноздрях запах краски пейнтбольных шариков и предвыборных песочниц.

Проезжаем мост, непобежденный нами Левый берег остается за спинами извечным вопросом.

- А ведь могло бы быть  и хуже? – Афган первый нарушает долгую паузу.

- Они нас разгадали, - отвечает Муха. - Хер что можем сделать.

Авто выносит нас в сквер.

- Можем, - лезу в нагрудный карман, достаю шариковую ручку с кнопкой, щелкаю ею, словно предохранителем…  Машина тормозит, пацаны тревожно глядят, как я среди вороха бумаг на заднем сидении нахожу листовку с портретом Монгольфьера и подрисовываю ему жирные чернильные усы.

Из сумасшедшего безмолвия выскакиваем на улицу. Сплевываем. В розовой листве щебечут незнакомые птицы. Напротив нас - ворота городского зоопарка. С широкого стенда нам улыбается добрый лев, из-за его спины задумчиво выглядывает синий вол, а в самом углу замирает в полете золотой орел. А под всем этим - старый дворник в желтой манишке, сонно сметает с треснувшего бульвара наши окурки.