|
|
|
Амастех Голуби |
|
Перевёл с западноармянского Гурген Баренц Свое начальное образование он получил в школе родного села, затем продолжил учёбу в Центральной гимназии города Мезире, где и, по его собственному признанию, в нём родилась любовь к литературе. В 1911-м году Амастех окончил гимназию и стал работать сельским учителем. В своей автобиографии, написанной незадолго до кончины, в 1966-м году, писатель пишет: “Мир моего детства и моей юности – это село с границами своих далёких гор”, со своими камнетёсными церквями, своей школой, своими заботами, своими святыми, которые жили в пределах границ села”. В 1913-м году он перебрался в США, воссоединившись с эмигрировавшим ранее отцом. В Америке он продолжил своё образование, окончив Колумбийский и Гарвардский университеты. В 1920-м году один год провёл в Нью-Йорке, тогда же в Нью-Йорке познакомился и сблизился с Ширванзаде. Американские традиции и образ жизни были органически чужды писателю, и он очень трудно приноравливался к новому миру и новым обычаям. Вероятно, именно этим объясняется то, что всё его творчество насквозь пронизано темой тоски и ностальгии по малой родине, по безвозвратно ушедшей молодости, пусть даже полной лишений. В 1930-м году, уже в Париже, Амастех сдружился с Ав. Исаакяном, который недавно выехал из Советской Армении. Амастех скончался скоропостижно 26-го ноября 1966-го года в Америке на торжественном вечере, посвящённом его семидесятилетию. Смерть настигла его прямо на трибуне.
Большую известность обрели сборники рассказов Амастеха “Село” и
“Дождь”, которые описывают армянское село с его специфическим бытом
и традициями, а также роман “Белый всадник” и сатирический рассказ
“Храбрый Назар”. В селе было только два человека, державших голубей – Мано и Агаджан. Кто не знал Мано, запускателя голубей оборванца Мано, который во время одного запуска разрывал ремень в семи местах? У Мано не было жены: односельчане не отдавали за него своих дочерей. Кто отдаст свою дочь за человека, который запускает голубей? Мано натягивал на себя изношенную до самой изнанки рубашку, энтари, и, зачастую босиком, прошмыгивал по улице, словно ветерок, раскрыв, подобно парусу, полы своей рубашки. Мано был задирой и забиякой; у него не было ни родных, ни родственников. Многие боялись его, особенно когда видели за его поношенным и залатанным во многих местах ремнём маленький ножик. Каждое утро, когда крестьяне, помазав свои лбы миррой первых солнечных лучей, обращались к молитве и работе, на крыше голубятни во весь свой рост виднелся Мано, который открывал настежь окна голубятни и поправлял колотушки. Голуби один за другим расправляли свои крылья и начинали кружить вокруг Мано. Мано недвижно становился посередине крыши, словно изваяние. На его плечо садились сперва Абрикоска, затем Читчит, Торон, Сизый, Пёрышко; постепенно поднималась сотня голубей и садилась ему на плечи, на его руки и на голову. Многие голуби продолжали кружиться вокруг него, однако не находили места для посадки и вдруг все вместе взлетали, пролетали мимо купола церкви, устремлялись, минуя голубятню Агаджана, к вершинам тополей, и стремительно, подобно ветру, нежно, подобно ветру, совершали большой круг над селом, снова возвращались на голубятню, где Мано, на этот раз собрав вокруг себя сотню голубей, широко расправив руки, словно сеятель, разбрасывал перед ними зёрна. Голуби подпрыгивали, угрожающе надвигались друг на друга, ворковали, без конца ворковали. В это время Мано внимательно осматривал всю сотню голубей и мог сразу же определить, нет ли среди его голубей чужака и не отсутствует какой-нибудь из его голубей. Солнце постепенно белело, тени становились короче, издалека виднелся силуэт Агаджана на его голубятне. На этот раз стая голубей, пролетавших мимо купола церкви, принадлежала Агаджану. Завидев голубей Агаджана, Мано предпочитал отдельно запускать своего Сизого. Сизый взлетал прямо, три раза кувыркался в небе, три раза слышалось хлопанье его крыльев; затем он снова поднимался ввысь, снова кувыркался и направлялся к стае голубей Агаджана. Смешавшись с чужой стаей, Сизый совершал вместе с ней несколько кругов; потом вдруг смотришь – отделялся от стаи, прихватив с собой какую-нибудь самочку-голубку, и оба голубя опускались на насест голубятни Мано, переводя дыхание. В такие минуты Агаджан, прикрыв рукою лоб, не спускал с неба своих глаз с раскрасневшимися веками. Следил за своими кружащимися в воздухе голубями. Замечал в синеве неба крылья Сизого. Сердце Агаджана трепетало. Он начинал ругаться, когда видел, что Сизый залетал в стаю его голубей один, а вылетал с парой. Сколько раз Агаджану хотелось сбить Сизого ружьём! Мано несколько раз угрожал Агаджану ножом, оскорблял его. Равняться на Мано было невозможно, тем более, что Агаджан уже сдал, постарел. Теперь уже он напрасно старался следить за полётом очень высоко летящих голубей. У Агаджана были жена и ремесло: он изготавливал верёвки. В определенное время дня он спускался и вязал веретеном верёвки. Агаджан устанавливал веретено прямо у стены своей голубятни. Свивал конопляные нити друг с дружкой и веретено вращалось, вращалось и вращалось, превращая конопляные нити в верёвку. Агаджан отступал подальше от веретена, веретено продолжало шуметь – чохыр-чохыр – и верёвка становилась всё длиннее и длиннее. Напротив него окна голубятни смотрели на восток. Порик опустился на насест, Нашхун, только что поднявшаяся с кладки яиц, также уселась на насест. Порик и Нашхун стали целоваться клювами. Агаджан наблюдал за всем этим, внимательно наблюдал, когда голуби Мано пролетали над его голубятней, когда слышал хлопанье голубиных крыльев, в то время как свиваемая верёвка становилась всё длиннее и длиннее под скрип веретена – чохыр-чохыр. Братец Агаджан, хотя он и имел жену и ремесло, тем не менее, всегда был очень беден и всеми отвергнут. Сельчане ни разу не видели его молящимся или посещающим церковь.
2
Утром ни свет ни заря жена Торика Ована, Нуник-баджи, поднялась на чердак, чтобы открыть бухарик, и из-за перегородки услышала голоса беседующих людей. - Среди моих голубей, Хачик, самой отборной, самой нежной голубкой, если хочешь знать, является Абрикоска. Я не променяю её на ваш земельный участок в Гохдаре. Видел вчера, как она летала? Она так кувыркается, что можно подумать, это повисшая в небе чесалка для шерсти. - А знаешь, отдай мне эту свою Абрикоску, Мано. Сколько мер пшеницы скажешь – дам тебе. Отборный голубь, я глаз на него положил. - Ты с ума сошёл, Хачик. На что мне твоя пшеница? Эти два голубя, Абрикоска и Сизый, являются моей душой. Даже если ты мне дашь два каравана, нагруженных драгоценными камнями и сокровищами, всё равно я тебе этих голубей не дам. Ну смотри, я отдам тебе Читчита, Торона. Вчера этот самый Читчит привёл с собой в мою голубятню одну из голубок Агаджана. Вечером у Масличного камня Агаджан увидел меня. Он уже знал, что его голубка у меня. Так на меня посмотрел, словно хотел вытянуть из меня все жилы. Если бы он только осмелился открыть свой рот, тогда Мано знал бы, что ему нужно делать… Он боится только Сизого: но на этот раз трофей принёс Читчит. Ну в чём я провинился, Хачик? Его голубка сама польстилась на моего Читчита, сама прилетела в мою голубятню. - Так и быть, если дашь мне этого Читчита и шесть пар голубиных самцов и самок, я тебе во время урожая дам три меры пшеницы. Из-за ульев Нуник-баджи слышала этот разговор. Одним из говоривших был её сын Хачик, другим – запускатель голубей Мано. Хотя соседи и сплетничали насчёт Хачика, Нуник-баджи, тем не менее, всегда защищала своего сына. Не верила, что Хачик настолько сблизился с Мано, стал его закадычным приятелем. Однако в этот день она слышала своими ушами: её сын собирался отдать пшеницу, взамен получить голубей. Как же так – неужели её сын тоже должен стать таким же запускателем голубей, как Мано? Боже, ну почему мир не рушится? - Ну так вот, Читчит и шесть пар голубей – самцов и самок… Сомнений не было: это были слова её сына. Нуник-баджи сошла вниз по лестнице. Во дворе её старший сын Саркис уже занялся подготовительной работой, чтобы пораньше выйти в поле. Он прикреплял хомуты к шеям волов, устанавливал ясли, вместе с пакетом для хлеба привязывал к своему поясу блестящий лемех. Две невестки вместе со свекром должны были пойти в этот день на поле Карктоц, чтобы посадить саженцы. - Скажи Хачику, чтобы после полудня пошёл расчистил русло ручья близ поля Мархони, - обратился Торик Ован к своей жене Нуник и, с лёгкой поспешностью наполнив маленький мешочек папиросами, вышел за ворота, чтобы пойти вместе с невестками в поле. День пролетал незаметно. Сейчас солнце свесится со стены двора и наступит полдень. Необходимо подоить коров; сейчас внук проснётся; нужно выгнать телят на пастбище. Полевым работникам нужно отнести полуденный обед; нужно подмести дом и двор; нужно сбить молоко в бочонке для пахтанья; нужно приготовить тан, мацун. Для Нуник-баджи недостатка в домашней работе не было. Невестки почти каждый день выходили на полевые работы. Хозяйкой дома была Нуник-баджи и, несмотря на свой искривившийся позвоночник и на преклонный возраст, справлялась со всеми делами, содержала дом в порядке. А если бы не было несносной надменности у этой старшей невестки, если бы у неё язык был чуточку покороче, то у Нуник-баджи не было бы ни каких забот в этом мире. Однако в этот день в душе у Нуник-баджи была сумятица. Разговаривала, заводила себя и, одной своей рукой держа крышку кастрюли, а в другой держа черпак, воздевала руки к Создателю. - Смилуйся надо мной, Господи! Надоумь нашего Хачика, научи его уму-разуму. Был полдень. Хачик все ещё не спускался с крыши дома. Нуник-баджи сама поднялась на чердак, чтобы сказать ему, что нужно пойти расчистить русло ручья. Поднявшись на чердак, Нуник-баджи увидела, что неподалёку от пасеки Хачик и Мано, держа ладони козырьком на лбу, чтобы заслониться от солнца, наблюдают за голубями. Затем они отошли на несколько шагов от пчелиных ульев. - Ну вот, здесь будет получше, Хачик. Если будет близко к ульям, будет не хорошо. Говорящий был Мано. И они начали ногами измерять крышу, чертить на крыше какие-то линии. Нуник-баджи, стоя у пчелиных ульев, смотрела, но ничего не могла понять, пока Мано не заговорил снова. - Столько места для голубятни достаточно, Хачик. Здесь сделаешь дверь, вот так построишь насесты. На этой стороне откроешь пять-шесть окошек. От балок крыши протянешь два провода вон к тому дереву. - А мне кажется, что столько места будет мало, Мано, - заговорил Хачик. - Вовсе не мало, Хачик, просто так кажется. Когда построишь, увидишь сам. Здесь как раз столько же места, сколько в моей голубятне. Здесь за глаза хватит места, чтобы держать сто пар голубей. - В таком случае, сегодня я принесу сюда досок: мы вместе построим. И стали снова наблюдать за голубями в небе. - Хачик! Хачик! – позвала Нуник-баджи. - Ну что там случилось? - А что может случиться, сынок. Яврус, голубями сыт не будешь. Ты уже взрослый парень; твой брат Саркис, еще до рассвета начал работать. Всё село от мала до велика трудится, яврус. Ну-ка посмотри вокруг – кто ещё такой, как ты? Каков Мано, таков и ты, вы с ним – два сапога пара. Мано, вперив свой взгляд в небо, наблюдал за летящим в вышине голубем. Хачик с восхищением следовал примеру Мано, не обращая внимания на слова матери. Летящим высоко в небе голубем был Сизый. - Хачик, Хачик, я с тобой разговариваю! Не доводи меня до того, чтобы я тебя прокляла. Хачик и не думал опускать глаза. В небе между тем становилось всё больше голубей Агаджана. Слышалось хлопанье крыльев Сизого. - Хачик! Хачик! Ну что с тобой творится! С тобой мать разговаривает, Хачик. Иди сюда, возьми эту лопату и иди расчищать русло ручья. Отец сказал, чтобы ты пошёл и расчистил ручей рядом с полем Мархони. Завтра день поливки. - Я теперь и отцу скажу, и тебе. Что ты кудахчешь, словно курица – кыр, кыр, кыр, - заговорил Хачик недовольно и снова приложив руку ко лбу, стал вместе с Мано следить за крыльями Сизого, который летел в синеве неба, словно стрела, то вверх, то вниз, простирая крылья в бескрайнем голубом пространстве солнца. Сейчас он пролетает над ивняком Мрто, а сейчас приближается к голубям Агаджана. Вмыл ввысь, два раза похлопал крыльями над головой и опустился на купол церкви, где давно уже сидели другие голуби Мано – Абрикоска и Торон.
Напрасно Нуник-баджи выговаривала ему: Хачик изменился. Да и как мог не измениться человек, водящий дружбу с Мано? Вечером обе невестки вернулись с поля раньше обычного; затем пришёл внук вместе с телятами и, усевшись на лестнице, начал вытаскивать из ноги занозу. Невестки, несмотря на усталость, сразу же стали заниматься домашней работой. Младшая с кувшином на плече пошла за водой; старшая невестка занялась оправлением постелей. У ворот показался Саркис и стал загонять волов в стойло. Саркис дал волам сена и, будучи сам вконец измождённым, облокотился на подушку. - А куда подевался отец? – спросил Саркис свою жену Ехсаи. - Он отделился от нас у самого огорода Арто. Сказал, пойду посмотрю, в каком состоянии русло ручья у поля Мархони, - ответила жена, сняв с волос длинный стебель травы.
После обеда наёмный работник отправился к себе домой. Внук рано пошёл спать; невестки вместе с соседскими девушками и невестками устроились на невысокой кровле, чтобы поболтать, пообщаться друг с дружкой. Саркис же пошёл ненадолго к Масличному камню, где должен был встретиться с Кургиком, поскольку в последнее время решил купить земельный участок у отца и сына Кургика. Работа, которой весь день занималась Нуник-баджи, всё ещё не закончилась. Она то и дело заходила и выходила из дома, мыла посуду, в то время как поздно вечером домой вернулся Торик Ован. - Здравствуй, муж, - сказала Нуник-баджи с улыбкой, в которой была заметна ежва сдерживаемая боль. – Ну что, проводил солнце и встретил луну? Даже о голоде забыл? - Нуник, ты сказала этому парню, чтобы он расчистил ручей? – спросил Торик Ован удручённо. - Ты пока что съешь свой обед; я тоже ещё ни кусочка в рот не положила, - заговорила Нуник-баджи. - Да на что мне твой обед, жена? Разве дают сесть и спокойно пообедать? Завтра день поливки. Сегодня посмотрел – этот ручей всё еще не расчищен. Какое будущее ожидает этого парня? И ведь не один день, не два дня… - Ну что я могу сказать? Он будет для меня вечной заботой, муж. Сегодня этот парень не пришёл даже на обед. - Куда он пошёл? - Куда он может пойти? С утра до вечера якшается с этим Тлканц Мано. - С Мано?.. - Да, с Мано. Соседи говорили мне, а я не верила. Сегодня увидела: за пчелиными ульями сидели и о чём-то перешёптывались. - О чём они говорили, Нуник? - Из-за жужжания пчёл я мало что узнала. Хачик говорил, что если ты отдашь мне Читчита и шесть пар голубиных самцов и самок, то я тебе во время урожая дам три меры пшеницы. - Что? Голуби? – спросил Торик Ован, и лицо его стало ещё более серьёзным. - Да, голуби, муж, голуби. Хачик станет запускателем голубей. - Сын Торика Ована? - В полдень я пошла и сказала ему, чтобы пошёл и расчистил ручей. Он меня не послушался: даже в лицо мне не посмотрел. - От дружбы с Мано не может быть никакого проку, Нуник: конечно, он не посмотрит тебе в лицо, матерью тебя не будет признавать. - Увидела, как этот Мано делает замеры. Измерял ногами. Рядом с недостроенной стеной наш сын собирается построить голубятню. - Что ты такое говоришь, Нуник? - Я своими глазами видела, муж, своими глазами. А ещё я видела – задрали носы к небу и больше уже не опускали. - Этот парень принесёт проклятье на нашу голову. Я боюсь, Нуник: крыло голубя означает проклятье на дом, проклятье. Если так, то кому нужны все эти наши старания и мучения? В нашем преклонном возрасте у нас нет ни минуты покоя. Для чего всё это, Нуник? Мы же не возьмём всё это с собой. Я ведь для них стараюсь, деревья сажаю, покупаю новые земельные участки, умножаю свой скот. Всё это для них, Нуник, для них. Если бы не было Саркиса, мой дом обрушился бы, Нуник. На нём нимб святости. Нужно полить угодья, он уже там; нужно помолоть зерно, он и это успевает; здесь пахота, здесь косьба, здесь сбор урожая – Саркис повсюду успевает. А тот парень, Хачик, ни разу не запачкал своих рук, ни разу не взял в руки золу. Уже вполне взрослый парень, а теперь вот вздумал запускать голубей. Сельчане, родственники и соседи, что они скажут, Нуник? Они скажут, что сын Торика Ована запускает голубей. Для меня это всё равно, что умереть, для меня это смерть, - говорил Торик Ован раздосадованно, закидывая лопату на плечо. - Садись, пожуй хотя бы ломоть хлеба, куда ты идёшь? - Иду расчищать русло этого ручья.
3
Была лунная ночь. Светильники один за другим закрывали свои глаза – вместе с усталыми, измождёнными работниками. В эту ночь Саркис пошёл на поливку полей. Домочадцы давно уже спали, и только телята продолжали мычать во дворе. Торик Ован в освещённом луной дворе беспокойно курил, облокотившись на подушку. Хырз, хырз, дыг, дыг… Когда он слышал идущие с крыши звуки тесла и пилы, время от времени нарушающие тишину, ему казалось, что это распиливают его кости. В этот вечер Торик Ован намеревался поговорить с Хачиком, пока еще помещение для голубятни не было достроено. Натягивали доски друг на дружку: звук тесла в темноте распространялся гулким эхом. Стук тесла прекратился. Спускавшимся с лестницы человеком был Хачик. - Хачик! – позвал Торик Ован. Хачик удивился, что его отец всё еще не спит. - Тебе что-то нужно, отец? - Что мне может быть нужно, сынок? Ты не приходишь обедать, не помогаешь по дому. Я слышал, ты сдружился с Тлканц Мано, голубей запускаешь. Подойди поближе, хочу увидеть твоё лицо; глаза мои плохо видят. Эх, в этом моём преклонном возрасте мне только этого и не доставало. - Что это ты там строишь, Хачик? - Голубятню. - Позор, сынок, позор. Ты даже не стыдишься, даже говоришь об этом вслух. Мы там надрываемся, трудимся, а сын здесь не спит, строит голубятню. Ты же видишь, что я в эти свои годы не выпускаю из рук лопаты. Когда возвращаюсь домой, не могу выпрямить спину. Тот парень, Саркис, день и ночь трудится, не разгибая спины, А ты здесь строишь голубятню. Ты уже не маленький мальчик, ты уже вполне взрослый парень, Хачик. Напрасно, что ли, мы сосватали тебе девушку, женили тебя? Абгар Ако отдал за тебя свою дочь, поскольку ты сын Торика Ована. Я ведь не сказал, что Хачик станет запускателем голубей, на что ему сдалась жена? Не строй голубятню, сынок, яврус, отставь тесло, разбей свои доски, не строй эту голубятню. Не распускай голубиных крыльев над домом Торика Ована. Не превращай дом Торика Ована в руины, подобно святилищу. Голубиные крылья над домом – это проклятье, яврус, проклятье. Ну скажи на милость, что тебе понравилось в Мано? Что ты в нём нашёл? Этот твой Мано – отвергнутый всем селом голодранец; у него ни кола ни двора; лицо его вечно разбито, вечно в крови. В прошлом году именно Мано изрезал саженцы в нашем огороде. Хачик выслушивал всё это. Ну как ему было терпеть, что его лучшего друга в чём-то обвиняют! Мано и Хачик за очень короткий промежуток времени так крепко сдружились, стали не разлей вода. Мано не только до самого конца помогал ему достроить голубятню, но и пообещал отдать ему своего лучшего голубя, Сизого. Мано рассказал Хачику почти все свои тайны и секреты. Это правда, что Мано украл осла у мельника Наво, но злоумышленником, изрезавшим саженцы в их огороде, был не Мано. - Мано не причастен к этому, отец, - заговорил Хачик с искренним желанием оправдать своего друга в глазах отца. - Нет ничего, к чему бы Мано не был причастен. И к этому он тоже причастен, Хачик. Разве не Мано выкрал стог сена у невестки Экука? Разве не Мано поджёг дом Агаджана? Это стало предметом для пересудов для всех сельчан. Это было правдой. Всё это Мано рассказал Хачику во всех подробностях, однако от этого Мано вовсе не перестал быть хорошим другом. Хачик был уверен, что Мано – такой парень, который способен пожертвовать свою жизнь, своих голубей ради друга: обещание отдать ему Сизого было самым большим доказательством его преданности. Мано был хорошим парнем. Что с того, что он был изгоем в глазах односельчан? Что с того, что и отец также был настроен против него? - Или возьмём Агаджана, Хачик, - продолжил Торик Ован. Не стыдится, верёвки вьёт, да при этом ещё и никак не отстаёт от голубей. Бедная его жена, она всё мечется, разрывается на части, идёт батрачить, пропалывает сорняки, чтобы свести концы с концами. А сам он, видите ли, вьёт верёвки: чирр-чирр, вращает веретено. Вечно впроголодь, вечно натощак. В доме у него нет никакой благодати. Ну какая может быть благодать в доме у держателя голубей! Эти самые голуби живут в монастырях, усаживаются на камнях святилищ. Голубь – хорошая птица, красивая птица, значит, держать его в доме – проклятье, яврус, проклятье. Торик Ован поменял табак в своём чибухе и продолжил – с искренним желанием вернуть своего сына на путь истинный. - Ты знаешь тот дырявый камень рядом с родником, Хачик? Когда-то там находилась голубятня Кылкыл Закара. Прежде этот родник протекал рядом с церковью. Это события, происходившие в дни моего деда и в мои дни. Мой дед, царство ему небесное, рассказывал, что в какое-то лето голубей этих самых стало очень много: я скажу – тысяча, ты говори – две тысячи голубей, которые летели в небе, закрывали собою солнце; село восхищалось их красотой. В тот год на поля не выпало ни единой капли дождя. Стоило появиться облачку величиной с овчину, все крестьяне таращили свои глаза в небо. Это облачко проходило над селом и исчезало в стороне горы Хазар Папа. Чего только не делали: установили дежурство, устраивали жертвоприношения. В том году посевы засохли, поля потрескались. Я помню, как во сне: поговаривали, что это из-за такого размножения голубей в село пришла засуха и голод. Кто знает? Я видел Кылкыл Закара. Такого необычного человека я никогда в жизни не видел. Волосы у него на голове были, словно верблюжья шерсть; он был высокого роста; глаза у него были странные – один зрачок выпирал и вываливался - и сверкали, как кошачьи глаза. Во всём селе ни у кого не было голубых глаз, только у Кылкыла Закара были голубые глаза. Говорили, что он может видеть во тьме – кто его знает? Стоило пролететь голубю над горой Святого Саркиса, как он, один раз посмотрев, мог точно определить какой породы этот голубь, самец это или самка, пёстрый или одноцветный. Другого такого запускателя голубей свет не видел. Горе той кошке, которая посмела бы приблизиться к его голубятне. Ловил её, завязывал верёвку на шею и свешивал вниз с балки крыши. Потом среди голубей начался мор. Голуби стали гибнуть косяками. А в одно утро мы увидели, что Кылкыл Закар повесился на своём ремне на крыше голубятни. Вот, смотри, Хачик, таким бывает конец запускателя голубей. Я рассказываю тебе обо всём этом, чтобы ты как следует понял, что к чему, чтобы отошёл от этой напасти. Не уподобляйся Мано: у него нет ни отца, ни матери, ни жены. Ну, а у тебя есть и родители, и жена. Сегодня дом Торика Ована – полная чаша, с пахотой, с просторным коровником. Эх, если не будем работать, откуда у нас будут эти сорок ульев, эти амбары и зерно пудами, откуда будет такое поголовье скота? И я, и твоя мать уже постарели. Сегодня мы есть, а завтра нас уже не будет. Этот дом вы должны содержать; я стану горсткой земли, поэтому хочу, чтобы дом Торика Ована был еще более богатым и благоустроенным, чтобы вы, два брата, жили в любви и согласии, подобно вашим дедам и прадедам, хранили бы преданность земле, полевой работе. Эх, если ты будешь продолжать гнуть своё, если станешь держать голубей, если будешь водить дружбу с Мано, если не будешь советоваться со своим братом Саркисом, не будешь с ним заодно, этот дом не будет уже таким благодатным, Хачик. Однажды светильник этого дома погаснет, господская земля уйдёт из наших рук, а после этого – горе мне, пропала тогда моя голова. В курятнике куры внезапно закудахтали. На улице какая-то собака беспокойно завыла и замолчала. В ночной тишине внезапно пронеслось какое-то странное дуновение ветра. Немного спустя в курятнике закукарекал красный петух.
Торик Ован бросил взор на три звезды в небе: была полночь, и он только-только заканчивал свою нравоучительную беседу. - Хачик, яврус, забрось это тесло и пилу. Завтра возьмёшь лопату и пойдёшь к участку у моста и перебьёшь мышей. Я видел сегодня: они перерыли весь участок. Хачик в течение всего времени отцовских нравоучений почти всегда молчал, потому что глубокое молчание было тем средством, которое связывало его сердце с голубями, так же как сердце ашуга связывается с девушкой и сердце поэта – со звёздами. Кто может понять это молчание, таинственное и могущественное? Конечно, если бы у Хачика не было хотя бы маленького чувства уважения к отцу, он бы не стал сидеть, не стал бы выслушивать всё это. Ах, почему, ну почему его не понимали? Как он мог не завершить строительство голубятни, если она была домом его души? Как он мог отречься от этих светлооких, гладкопёрых и добрых птиц и идти на земельный участок и убивать мышей, мышей, мышей… Пусть останутся им и поле и скот, и земля, и деньги, только бы они не отрывали его от Мано и от голубей. Ах, почему, ну почему его не понимали? Дыг, дыг, дыг… Хачик уже завершал строительство голубятни, устанавливал последние колотушки. Для высиживания яиц со всех четырёх сторон выстроил горлышки разбитых глиняных кувшинов, подложив под них мягкие ветки. Из другого разбитого кувшина он сделал поилку для голубей, налив в неё воды. Через маленькие открытые окошечки в воду проникали солнечные лучи и мерцали, блестели на потолке, и у бликов были цвета голубей. Мано, держа голубей в руках, за пазухой и в обнаженных объятиях, поднимался вверх по лестнице. Хачик открыл дверь голубятни, и они оба вошли. Мано выпустил голубей из рук и из объятий, затем высвободил их из-за пазухи. Голуби все хором заворковали, нахохлились, несколько раз прошлись по голубятне и облюбовали шесты, протянутые в разных местах голубятни, словно не нашли более удобного насеста. Ах, каким сладостным был шум от хлопанья их крыльев! Хачик слышал, видел взмахи их крыльев и цвет – в построенной своими руками голубятне. Эти разноцветные крылья, казалось, были в самом его сердце. Наконец, один из голубей уселся на насест: за ним последовали шесть пар самцов и самок и выстроились на шесте в ряд. Крайним с одной стороны в этом ряду был Читчит. Маленькие красивые птицы понимали, что они находятся в чужом месте, и были беспокойны. Хачик бросил им зерна. Голуби один за другим слетели вниз, затем выпили воды. Всё это означало, что голуби стали приноравливаться к выстроенной его руками голубятне. И Хачик был рад, очень рад. Однако среди всех этих голубей всё ещё не было Сизого. Мано рассказал, что Сизый весь этот день не спускался с неба и летал на такой большой высоте, что его не было видно. Пообещал назавтра обязательно принести. Мано наказал также, чтобы на протяжении нескольких дней окна голубятни держались закрытыми, пока самочки не снесут здесь яички. Затем уже можно было открыть окна, запустить голубей и ожидать их возвращения… Хачик уже открывал окна голубятни и сам, стоя на крыше, с устремлёнными вверх глазами, следил за полётом, за крыльями голубей. Читчит вернулся и уселся на шест. Торон сидел на крыше, на солнце и, спрятав клюв под своими перьями, дремал. Торон заметил возвращение Читчита и, коротко взмахнув крыльями, приблизился. Р-р-р-у-у-у, р-р-р-у-у-у, - подал голос Торон, раскрыв разноцветные, словно рассвет, нежные пёрышки своей шеи. Читчит почти каждый раз избегал Торона, когда тот приближался к нему; он всегда держался на дистанции. Р-р-р-у-у-у, р-р-р-у-у-у… Сизый, расслабленно держа свои крылья, подавал голос из самого своего сердца, с рыцарским великодушием, пока Читчит раскрыл крылья и примостился под крылом у Сизого. Таким был Сизый среди всех других голубей. Сизый не был красивым голубем: голубоватого оттенка, все перья на нём были одинаковой расцветки. Ни одного нежного, пухового пёрышка вокруг шеи. Красноватые лапки, казалось, были засучены и обнажены. Если бы не было его красных лапок, если бы не было этого голубоватого цвета и голубиного клюва, его на какой-то миг можно было бы принять за сороку. Несмотря на уродство, все самочки протягивали ему свои клювы: объяснялось это тем, что он был рыцарем для всех сельских голубок, когда летал, парил в бескрайних просторах неба – так же, как лысый и низкорослый рыцарь садится на арабского скакуна и начинает искать приключений. Мано знал о возможностях Сизого. Именно Сизый увеличивал число его голубей. Не только у Агаджана, но и из ближайших сёл приводил он десятки голубок. Мано знал также, что удерживать Сизого в других голубятнях очень трудно, потому что у него всё ещё оставалась Абрикоска, Клеопатра голубей. Каждый раз, запуская Сизого, Хачик напрасно ждал его возвращения. На следующий день Мано брал его и снова приносил Хачику. - Вчера смотрю – опять он среди моих голубей, Хачик. Не бойся, он не потеряется. Если он не возвращается, знай, что он с моими голубями. Я приношу его для того, чтобы он приноровился к этому дому. Мано знал, что рано или поздно Сизый снова будет его голубем. Хачик должен был заплатить за Сизого всего лишь две меры пшеницы. И еще три меры за шесть пар голубей. В общей сложности получалось пять мер пшеницы. Мано с нетерпением ждал урожая. После этого решить проблему с Сизым не представляло большой трудности…
4
Спина Торика Ована, казалось, согнулась ещё больше. Он не мог смотреть людям в глаза. Ему казалось, что все люди сторонятся его, отворачиваются, потому что его сын стал таким же запускателем голубей, как и Мано и Агаджан; тем более, что он день и ночь якшался с Мано, да, с Мано. Ну как было не постареть Торику Овану. Вчера в огороде Карука вырвали саженцы. Говорили, что это дело рук Мано. Соучастником проделки считали его сына, Хачика. Вчера у Масличного камня он встретился с кумом Акобом. В других случаях при встрече они дружески приветствовали друг друга, расспрашивали о житье-бытье, о домочадцах, приглашали выпить вина. Но вот вчера ему совершенно не понравилось отношение кума Акоба. Он явно что-то хотел сказать, у него что-то было на языке, но он сдержался, не сказал… - Имеет право, имеет, - думал Торик Ован. Он пошёл и стал посредником, посватал дочь Акоба. Бедная невестка света Божьего не видит в его доме. У него дома постоянно ссорятся и враждуют. У старшей невестки язык стал длиннее: по каждому поводу она скандалит со свекровью и младшей невесткой. Ну как было не постареть Торику Овану! Бедная Нуник-баджи также каждую ночь съёживалась в постели и рассказывала мужу обо всём, что происходило дома в течение минувшего дня. - Ну что мне греха таить, муж, поведение этой невестки ни на что не похоже, - тихим шёпотом говорила Нуник-баджи. - Сегодня вот уже неделя, как она палец о палец не ударяет. Чёрт меня дёрнул сказать внуку: мол, отведи телят на выгон. Не успела я досказать, как она налетела на меня, как злая оса. И знаешь, что она мне сказала? “Я не хочу, чтобы ты давала поручения моему сыну. Разве вам мало того, что мой муж работает? Еще и мой сын должен работать? Твой сын Хачик, как князь, сидит дома: скажи ему, пусть поведёт. С нас уже довольно. Что мне сказать о своем муже, который безропотно трудится, не поднимая головы, в то время как Хачик вместе с Мано с утра до вечера запускает голубей”. - Эх, ну что я могу сказать, Нуник. Не могу смотреть людям в глаза. Ну конечно, язык у старшей невестки будет длинным. Дай-то Бог, чтобы у Саркиса терпение не иссякло. Эх, если Саркис отвернётся от нас, дом Торика Ована рухнет, Нуник. Я уже не прежний Ован. Сегодня едва справился с поливкой. Что я могу поделать, Нуник? Я столько говорил, столько разъяснял, что к чему, что у меня во рту выросли волосы. Никакой пользы: человек увлёкся этим Мано. Дай-то Бог, чтобы терпение Саркиса не иссякло. - А эта старшая невестка… Каждый раз, когда Саркис возвращается с земельного участка, начинает шептаться, подначивать. Ну что я могу поделать, муж? Нуник и Ован ночами спали очень мало, как куры. Едва они засыпали, как начинало светать. Как всегда, Нуник-баджи и на этот раз рассказала свой предрассветный сон. Во сне она увидела, что Хрык Гево в пьяном состоянии пританцовывает вокруг их внука. - Да смилостивится над намы Господь, Нуник: это плохой сон. - На всё воля Божья. Слышны были звуки хлопанья голубиных крыльев: с утра пораньше они усаживались на крыше, то и дело спускались во двор и снова взбирались на крышу. Саркис открыл двери коровника. Саркис каждое утро, не говоря ни слова, отправлялся на работу. Старшая невестка в последнее время стала вставать очень поздно. Со свекром в поле выходила младшая невестка. Торик Ован и Нуник-баджи давно уже заметили, что Саркис уже перестал быть прежним парнем: улыбка сошла с его лица. В доме ссорам свекрови и невестки не было ни конца, ни края. Старшая невестка не упускала случая, чтобы швырнуть в лицо свекрови и свекру проступки, проделки Хачика. Когда садились за стол, не могли спокойно пообедать. Младшая невестка всегда сидела с поникшей, понурой головой. Из её отчего дома больше никто не приходил. Внук тоже словно самоустранился, стал чужим: он следовал советам матери и мало общался с бабушкой. - Эх, жена, Саркису приходится не сладко; он изменился, очень изменился, - говорил Торик Ован жене Нуник-баджи. - А как ему не измениться, муж? Эта старшая невестка… её словно змея ужалила в голову. Сегодня – пупук-пупук - нарядилась, надела свои воскресные одежды и расселась: увидела, что Хрык Гево дома. А теперь вот то и дело бежит к своей матери, всё наше домашнее вино, всю водку тайком несёт и наливает в желудок Хрык Гево. Слава Богу, что вот уже три недели как Хрык Гево отвадился приходить к нам домой. - Это плохой знак, Нуник: Хрык Гево невозможно было отстранить от нашего стола и от нашего вина. Видно, между ними пробежала чёрная кошка. Я боюсь раздела, жена, боюсь раздела. - Эта невестка в минувший день открыто заявила: “Хочу отделиться”. Я ведь говорила тебе, муж, что дочь этого пьяницы Хрык Гево не подходящая пара нашему Саркису. Сегодня придёт, закрепится в нашем доме, а завтра потребует своей доли. - Дело здесь не в невестке, Нуник: невестка – чужая дочь, ей нету дела до того, что будет с нами. Причина раздела кроется в этом парне, причина в голубях, Нуник, в голубях. Эти последние слова Торик Ован произнёс с дрожью в голосе. - Голуби, Нуник, голуби…
5
Наступило время сбора урожая. В эту ночь Саркис пошёл поливать поле. На гумне дежурил Хачик. Ранним утром Саркис, вернувшись к гумну, заметил, что пшеничные снопы были явно кем-то тронуты. Большой холм из снопов накренился набок. Затем попытались деревянными досками выровнять скирду: явственно виднелись следы досок. Было неясно, сколько именно пшеницы украли, но то, что украли, было очевидно. Да, украли. - Эй, Хачик! – закричал Саркис разгневанно. - Чего тебе, брат? – отозвался Хачик, притворяясь, что только что проснулся ото сна. - Кто-то трогал наше зерно. - Что? - Я говорю, что эти снопы кто-то трогал; украли, наше зерно украли. - Я был здесь, только недавно смежил глаза. Кто мог украсть? - Не знаю – скирда разворошена. - Ветер… - Ветер не мог этого сделать, Хачик. Собрались другие жнецы, соседи. Весть распространилась по гумну и по селу. С гумна семейства Торика Ована похитили пшеничное зерно. Собравшиеся жнецы также признавали, что похищено зерно. Одни говорили о десяти мерах, другие – о семи или пяти мерах. Среди соседей-жнецов был один, Бамбак Марсуп, который хранил молчание. И с понурой головой, держа руку за спиной, время от времени смотрел в лицо Хачику. Когда жнецы разошлись и занялись своей работой, когда число летающих в небе голубей возросло, и Хачик удалился с гумна, Бамбак Марсуп незаметно подошёл к Саркису. - Не печалься, Саркис, что случилось – случилось. - Как мне не печалиться, Марсуп: всего одну ночь он пришёл охранять гумно, и кто-то пришёл и украл зерно. Но ведь он не работал, чтобы знать, как трудно собрать урожай, чтобы знать, как именно следует охранять зерно. Во всём должна быть мера. А теперь вот встал и убрался – кто знает, куда он пошёл? Его совершенно не заботит, что нужно размешать, развеять урожай, нужно обмолотить снопы, собрать сено в стога. Он наверняка пошёл к Мано и своим голубям. Ты не понимаешь, что натворил этот парень, Марсуп: просто нет мочи терпеть всё это. Ну, конечно, когда из дома уходит благодать, то может красть кто угодно – и вор, и ветер. Хоть бы благополучно смогли донести урожай до дома… - Разве я тебе что-то сказал тебе поперёк, Саркис? – заговорил Бамбак Марсуп слабым голосом. – Это зерно украли Хачик и Мано. Хотя Саркис и был очень молчаливым, уравновешенным человеком, он внезапно побледнел. - Каким образом, Марсуп? - Ну да. Потерпи, дай мне рассказать. Когда ты отсюда ушёл, - заговорил Марсуп, достав из-за спины мешочек с табаком и наполняя свой чибух, - когда ты отсюда ушёл, я не спал, - снова положив мешочек с табаком на прежнее место, он несколько раз провёл рукой по поясу, чтобы убедиться, достаточно ли хорошо закрепил мешочек с табаком на его месте. - Когда ты отсюда ушёл… - Ну же, Марсуп, что ты из меня душу тянешь, расскажи всё, посмотрим, - заговорил Саркис с нетерпением. - Потерпи, дай мне рассказать. Когда ты ушёл отсюда, я ещё не спал. Не мог заснуть. Сам про себя думал, какими же прочными верёвками прикреплены эти звёзды, что ни одна из них не падает вниз. Потом вдруг услышал, что с вашей стороны раздается какой-то шёпот. Сказал: кто это может быть с Хачиком в такое позднее время? Приблизился. Увидел, что это Мано и Хачик, ну да, они были как раз здесь, рядом с гумном. Они сидели на корточках, по-лисьи. Мано спросил: “Когда он придёт?”. “Он до утра не придёт”, - ответил Хачик, и они сыпали зерно в мешки, дживалы. Это были довольно большие дживалы. Этот Мано три раза взваливал эти мешки на плечи, шёл в село и снова возвращался. По моим подсчётам там было пять мер зерна. Я хотел было их окрикнуть. Эх, но ведь если хозяин урожая, Хачик, тоже там, то с какой стати я должен был подавать голос? - Марсуп, ты видел всё это? - Видел, Саркис, видел вот этими самыми глазами. Было светлое полнолуние, и я отчётливо всё видел. Это были Мано и Хачик. Бамбак Марсуп взял вилы-двузубец и пошёл по своим делам. Саркис был просто ошеломлён: он не знал, как ему теперь быть. Ближе к полудню, запыхавшись, пришёл отец. - Что случилось, Саркис? Из гумна украли зерно? Я на пастбище косил траву; мне наш сосед Сурбик сказал. - Ну конечно украдут, а почему бы и не украсть? Если сам приглашаешь лисицу в курятник… Торик Ован осмотрел собранное в скирду зерно. Украли, несомненно украли. - Какая лисица, какой курятник, Саркис? - Кто ещё должен быть? Мано и Хачик. - Хачик в своем собственном гумне?.. - В своем собственном гумне, в своем собственном доме. Бамбак Марсуп всё видел. Этого только нам и недоставало. Ну что еще осталось, чтобы он сделал? Ничего другого и нельзя было ожидать от человека, который сдружился с Мано и стал запускателем голубей. - Чтоб тебе было пусто, никудышный сын. Саркис впервые осмеливался говорить с отцом в таком сердитом тоне. Он всегда отмалчивался, он вообще был очень молчаливым. В полях полных ходом шёл сбор урожая. Всюду был слышен трудовой шум: крестьяне пели, вязали пшеничные колосья в снопы, молотили цепями зерно, собирали сено в стога. Раздавался скрип телег; волы грузно тащили свою ношу, вращали колёса, зарывались мордами в пшеничные колосья, прогоняли мух, брызгая слюной, размахивая хвостами и ударяя себя по бокам. В этой рабочей сутолоке и шуме отец и сын какое-то время молчали; сами по себе, одновременно связывая колосья пшеницы в снопы. - Отец! – заговорил, наконец, Саркис, - так не может дальше продолжаться, отец. Из-за этого парня ни еда не идет впрок, ни питьё. Ты ведь сам знаешь, что дома ссоры и свары не кончаются. Дом Торика Ована был богатым домом, в доме были порядок и любовь, было уважение к старшим, каждый знал своё место, у каждого были свои обязанности и права. Если один из домочадцев крадёт зерно, то в этом доме уже не будет благодати, отец, не будет. - Что я могу поделать, яврус. Я столько всего ему сказал, не было никакой пользы. Мы так и не смогли уберечь, отвратить его от Мано и голубей. - Хочу отделиться, отец, хочу свою долю, - продолжал Саркис, бросая на землю пшеничный сноп. – Я тоже пойду со своими детьми, буду есть свой честный хлеб, заработанный своим честным трудом. Теперь ты видишь? Ехсан не приходит сюда из своего отчего дома. Это не дом, а какой-то ад, настоящий ад… Слова Саркиса шли из самой глубины его сердца. Он хотел отделиться, хотел свою долю. Эх, неужели всё это непременно должно было случиться именно с ним, с Ториком Ованом? Лучше бы они сперва спровадили в могилу и его, и эту злосчастную Нуник, и только после этого начали этот делёж, эти распри. Торик Ован ради этого дома отдал всю свою жизнь. Купил поле, вырастил сад, обрёл родню и родственников. Долгие годы содержал свой дом и свою семью, арендуя господскую землю. Вечером, когда Торик Ован вернулся домой, увидел, что Нуник всё еще продолжает работать. - Эх, для чего всё это? Мы до сих пор трудимся не покладая рук, и что мы выиграли? Твоя спина согнулась в три погибели, до самой земли, а ты всё ещё работаешь. - Что с тобой, муж, почему цвет лица у тебя так изменился? Ты, часом, не болен? - Горсть земли, Нуник, горсть земли: к чему нам было доживать до этих дней? Оглянись вокруг – есть ли в селе кто-нибудь в нашем положении? Эх, что сказать тебе, Торик Ован: ты прошёл через лишения, всю жизнь трудился, вырастил детей, ну и что из того?.. - Сегодня этот парень не приходил домой: что случилось, муж? - Что может случиться? Пошли вместе с Мано, украли пшеницу из гумна. - Из нашего гумна? - Говорю тебе, жена – наш парень, из нашего гумна. В повязанной платком старенькой и маленькой головке Нуник-баджи почти совсем не осталось памяти, но она сразу же вспомнила слова Хачика, который за пчелиными ульями сказал Мано: “Так и быть, если дашь мне этого Читчита и шесть пар голубиных самцов и самок, я тебе во время урожая дам три меры пшеницы”. Торик Ован чуть ли не со слезами на глазах рассказал, что Саркис хочет отделиться, забрать свою долю. Поговорил с ним напрямую, без обиняков. Нуник-баджи оставила свою работу и протянула уголок подола фартука к глазам. Двое старых людей молча присели рядышком: им больше нечего было сказать друг другу. Торик Ован вобрал голову в руки и, вперив глаза на опускающихся во двор голубей, о чём-то раздумывал. Ах, ну почему в глазах Торика Ована эти маленькие красивые птицы имели вид дьяволов? - Горсточки земли прошу у тебя, Господи! – проговорила Нуник-баджи, вытирая глаза подолом фартука. - Горсть земли, горсть земли, - откликнулся Торик Ован, и они снова замолчали…
6
Урожай зерна почти полностью занесли в амбары. В это воскресенье отмечался день Святой Богородицы, день благословения винограда. Эх, какие были деньки! Каждый год в этот день в доме Торика Ована слышался смех, и столы ломились от изобилия. Ранним утром ходили в церковь. После церковной службы приходский священник вместе со своими семинаристами собирался вокруг большого медного подноса, доверху наполненного разноцветным виноградом, совершал обряд благословения винограда. После церкви сельчане расходились по своим садам. Каждый год в этот день Торик Ован приглашал в свой дом родителей и родственников своих невесток, чтобы вместе пировали и шли в его сад. По дороге к саду Торик Ован рассказывал своим кумовьям о своих намерениях купить новый сад. По возвращении приносили с собой виноградные листья и надевали на рога волам и коровам. Был праздник винограда. В этот день, однако, никто из домочадцев Торика Ована не пошёл в церковь, даже из их ердыка не клубился дым. В этот день Саркин договорился со знающими, сведущими людьми села, чтобы они на следующий день пришли к ним домой. Следующий день был днём раздела имущества. На следующий день к ним друг за другом пришли сельский староста Затур, Ходжа-баши, попечитель Астур, ктитор, священник и сельский учитель, варжапет. Во дворе была собрана вся домашняя утварь: подушки, землемерские инструменты, косы, бороны, плуги, глиняные горшки, карасы, молебник и так далее. Торик Ован, заложив руки за ремень, стоял в растерянности посередине двора. - Ты не очень-то расстраивайся, Ован, Господь велик. Эх, ты тоже постарел, как и я. Хоть бы Господь дал тебе и Нуник лёгкую смерть… - Этот ты хорошо сказал, Терпап, лёгкую смерть, чтобы я не видел всего этого: не видел крушение этого дома, Тер-Тадик, не видел бы этого. - Эх, ну что ты можешь поделать, благословенный: Господь ниспослал тебе такую вот участь. На всё Божья воля. Без Божьего желания даже листочек не шелохнётся. Что скажешь, учитель? - Правильно, - ответил учитель. - Наверняка во всём этом есть свой смысл. Худа без добра не бывает, - вставил Ходжа-баши. - Я слышал, вашу господскую землю покупает Мато Гукас, это правда? – спросил попечитель Астур. Хотя Торик Ован ничего не знал об этом, однако ожидал, что ага отберёт у них ту землю, которую он арендовал и возделывал целых тридцать лет. - Эх, ну кто же будет работать, Астур: Торика Ована уже нет, дома Торика Ована тоже нет. Дом Торика Ована превратился в голубятню, в голубятню, - заговорил Торик Ован, в то время как голуби спускались во двор, ворковали на крыше и даже бесстрашно приближались к самым ногам людей. - Вот что я вам скажу, - произнёс Тер-Тадик, - держать голубей в доме нехорошо. Мы, смертные, недостойны прикасаться к этим созданиям. Они – священные небесные птицы, благословенные: Дух Божий снизошёл на Деву в образе голубя. Что скажешь, учитель? В этот день пришли также заинтересованные и сердобольные родственники. У столба, в углу, стоял отец старшей невестки. Не было ни дня, чтобы Хрык Гево не приходил в дом Торика Ована, не пил вина или водки и не уходил бы захмелевшим. Но в последнее время он давно уже не приходил в дом Торика Ована. С какой стати ему заходить, если его дочь под своим подолом всегда приносила ему то вина, то водки? Хрык Гево не имел ничего против Торика Ована, просто его дочь ему так повелела. И когда некоторое время спустя он пошёл к куму промочить горло, кума Нуник сказала ему, что у неё нет ключей от сундука. Хрык Гево пришёл в этот день, потому что это был день раздела. Домашнюю утварь делил ктитор. Присутствующие только делились своими замечаниями. Раздел домашней утвари был уже почти завершён и напоследок ктитор взял большую бутыль и положил в долю Хачика. Присутствующие согласились. - Нет, так не пойдет, это не справедливо, - раздался чей-то пьяный крик сзади. Присутствующие обернулись и засмеялись. Кричавшим был Хрык Гево. Он требовал, чтобы эта большая бутыль досталась его дочери, потому что она была наполнена водкой. Несмотря на то, что всё домашнее имущество, весь скот и все земельные угодья были разделены по справедливости, тем не менее, Хрык Гево до самого конца не скрывал своего недовольства. - Нет, раздел был проведён не справедливо.
7
Саркис взял к себе своего отца и мать, однако едва прошёл один месяц, когда мать, Нуник-баджи, навестила своего младшего сына Хачика и пожаловалась, что ей трудно приходится в совместной жизни со старшей невесткой. Торик Ован и Нуник-баджи, два старых человека, состарившиеся на одной подушке, теперь проживали по отдельности. Именно сейчас они особенно нуждались друг в друге, должны были – спина к спине - согревать друг друга в постели, должны были утешаться друг другом. Но теперь им приходилось жить в разных помещениях, и только по дороге в церковь они встречались друг с другом. - Вот уже целых три часа тебя не было, муж, - говорила Нуник-баджи, - я все глаза проглядела, всё смотрела, смотрела, а ты не приходил. - Вчера у меня немного болела голова. Ты даже не думала, что нужно зайти ко мне. Посмотреть, жив я или умер. - Что мне греха таить, я не хочу лишний раз видеть лицо дочери этого Хрыка Гево. - Как там поживают невестка, Хачик? - Невестка вот-вот родит. А Хачик всё тот же. Теперь стал хозяином в доме, вроде бы стал понемногу работать. Насколько я слышала, теперь он и с Мано не разговаривает, поссорились. - Ты правду говоришь, Нуник? – спросил Торик Ован с ликованием, - После раздела имущества Мано ни разу не заходил в наш дом. - Ну, слава тебе, Господи! Если так, то Хачик собрался с умом. Ведь он всё-таки сын Торика Ована, Нуник. И действительно, отношения Хачика и Мано основательно испортились. Получив обещанное зерно, Мано стал предпринимать конкретные действия, чтобы оставить Сизого себе. Хачик заметил это. Каждый раз, когда он запускал Сизого из своей голубятни и во все глаза, всей своей душой следил за его полётом, с другой стороны Мано запускал свою Абрикоску. Абрикоска была королевой всех голубей, была гордой голубкой, с высокой шеей и привлекательной походкой. Во время полёта она была похожа на кусочек луны, который обрёл крылья и полетел. Пух на её шее был разноцветный, словно лучи солнца, ниспадающие на маленький водопад. Её крылья были окрашены рукою Великого Мастера, Творца. Этот Великий Мастер вобрал в свою цветовую палитру цвета лилии, фиолетовой мглы росистого рассвета, неба, заката и выкрасил кисточкой пёструю Абрикоску Мано с крапчатыми лапками. Мано не обменял бы свою Абрикоску со всем белым светом. Великое множество голубей кружились и вращались вокруг неё. Абрикоска очень немногим протягивала свой клювик, перед очень немногими склоняла свои красивые крылышки. Сизый был одним из этих немногих. Абрикоска и Сизый в небе летали вместе, спускались вместе, усаживались на куполе церкви или на высоких крышах опять-таки вместе. Если Сизый был рыцарем среди всех сельских голубей, то Абрикоска была княгиней голубого небесного замка.
В этот день Хачик запустил со своей крыши Сизого. С другой стороны Мано следил за ним со своей крыши и сразу же запустил Абрикоску. Сизый поднялся, взмыл высоко в небо. Абрикоска сделала невысокий круг в небе и уселась на церковной колокольне. В вышине слышалось хлопанье крыльев Сизого. Шарп-шарп – он кувыркался через голову, кружил у самых облаков, словно островок синего пламени. Затем начал спускаться и уселся прямо на церковную колокольню. Р-р-р-у-у-у, р-р-р-у-у-у… Сизый ворковал из самого своего сердца, несколько раз покружился вокруг Абрикоски, и они вместе полетели в направлении серых скал горы Сурб Саркиса. Хачик наблюдал за происходившим со своей крыши, наблюдал также Мано. После полудня Абрикоска и Сизый вместе опустились на крышу голубятни Мано. Мано в этот день вознамерился больше не возвращать Сизого Хачику. Вечером Хачик, по обыкновению, пошёл к Мано, чтобы вернуть своего Сизого. - Мано! - Чего тебе, Хачик? - Хватит тебе безобразничать, Мано: я ведь уже говорил тебе, чтобы ты не запускал свою Абрикоску вослед Сизому. - Что ты хочешь сказать, Хачик? – заговорил Мано, на этот раз придав своему голосу твёрдость и жёсткость. – Даже если весь мир ополчится против меня, всё равно я буду запускать свою Абрикоску. Сизый мой, Хачик, мой. - О чём ты говоришь, Мано? Я ведь за этого Сизого уплатил тебе две меры пшеницы, - ответил Хачик удивлённо. - Мне всё равно, давал ты мне зерно или нет, Хачик. Сизый – мой, он не отступается от моих голубей. Если хочешь, я тебе вместо Сизого дам какого-нибудь другого голубя. Вечером в селе было шумно. Труженики полей уже вернулись, участники молебна выходили из церкви, в то время как Мано с крыши своей голубятни и Хачик с улицы говорили друг с другом на повышенных, резких тонах, используя грубые слова и выражения. - Эй ты, Мано, я тебе не Агаджан, знаешь? Меня зовут Хачиком. Ты отдашь мне Сизого или нет? - А меня зовут Мано, Тылканц Мано. Сизый принадлежит мне. Иди куда хочешь, жалуйся, кому хочешь. Хачик надумал, что ему следует делать, и, раздосадованный, вернулся домой.
8
Теперь уже каждый день Хачик наблюдал со своей крыши за полётом, за мелькавшими крыльями Сизого и надеялся, что в один прекрасный день он опустится на его крышу… Каждый раз, когда Хачик видел в небесах Сизого и Абрикоску, он запускал всех своих голубей, чтобы они полетели и смешались с этими двумя голубями. Кто знает, может таким способом ему удалось бы завладеть Сизым, тем более что этот голубь был хорошо знаком с его голубями и голубятней. Мано наблюдал за мальчишескими затеями Хачика и посмеивался. Однажды в понедельник, в утреннее время, Хачик занимался домашними делами. Мать взяла шиповник, взвалила на плечи деревянные колья, и они вместе вышли из села, чтобы вбить колья в огороде. Невестка осталась дома со своим ребёнком. Хачик ходил взад и вперёд вдоль стены их огорода, наносил на колья красные и белые пометки, когда над кольями пронеслись две тени. Хачик посмотрел вверх. Это были Сизый и Абрикоска. Хачик сразу же выронил из рук плоды шиповника. - Куда ты, Хачик, куда ты? – закричала мать ему вослед, - сейчас дождь начнётся, отнеси колья домой. Куда ты идёшь? Иди домой. - Я сейчас вернусь, - ответил Хачик и исчез. Нуник-баджи ничего больше не сказала и стала сама вбивать в землю опорные колья, в ожидании, когда вернётся Хачик. Хачик сразу же взобрался на крышу дома и запустил всех своих голубей. Голуби все вместе совершили один круг и затем присоединились к Сизому и Абрикоске. Хачику на этот раз повезло. Некоторое время спустя на крышу его голубятни вместе с его голубями опустились Сизый и Абрикоска. Вечером Хачик взвалив на спину колья, вернулся домой. Нуник-баджи зажигала очаг, невестка, с грудным ребёнком на руках, поправляла прутья корзины, когда вошёл разгневанный Мано. - Эй, Хачик, не смей играть со мной в эти игры. Верни мне моих голубей, а не то… - Какие голуби?.. - Сизого и Абрикоску. - Сизый – мой голубь, Мано, мой. Об Абрикоске я ничего не знаю. Сегодня голуби Агаджана также были в воздухе. Возможно, они примкнули к его голубям. Иди, спроси у него, - ответил Хачик спокойно. - Я знаю, что говорю, Хачик. Абрикоска и Сизый находятся среди твоих голубей. Шутки шутить со мной не получится. Я сожгу твой дом, так и знай. Сожгу твой дом. - Перед тобой стоит Хачик, Мано, Хачик. Я уничтожу, сотру с лица земли того, кто сожжёт мой дом. В ту же ночь Хачик услышал чьи-то шаги на кровле дома. Он вскочил на ноги, поднялся на крышу. С крыши кто-то – бах! – спрыгнул на землю и исчез. Это был Мано. После этого случая Хачик уже не спал по ночам. До тех пор, пока не оказался вынужден достать Сизого и Абрикоску из голубятни и поместить их в корзине, изготовленной из ивовых прутьев, рядом со своей постелью. Однажды ночью Мано наконец-то проник в голубятню Хачика. Он осмотрел всех голубей и не нашёл ни Сизого, ни Абрикоску. Что такое? Неужели Хачик зарезал их своей рукой? Воображение Мано нарисовало окровавленные перья его столь любимых голубей. Его воображение особенно распалилось, когда он представил окровавленными подобные полнолунию перья Абрикоски, и он ужаснулся, содрогнулся. Мано в голубятне Хачика устроил настоящий погром, начал избивать направо и налево голубей. Бедные маленькие птицы затрепетали, затрепыхались и упали на свои клювы. Некоторым удалось выскользнуть и убежать в оставшуюся открытой дверь с перебитыми крыльями, с переломанными лапками. И только два голубя растерянно взмыли в ночную тьму, в бескрайнее небесное пространство… Хачик проснулся от шума и поднялся на крышу. С ужасом увидел он тельца растерзанных своих голубей. Их гнёзда были разрушены. Увидел, как снаружи, на сухой траве, трепыхались голуби с перебитыми крыльями. В поднебесье, во мраке, услышал звуки хлопающих крыльев… Действительно, с Мано шутки были плохи. Мано был бессердечен и жесток, очень жесток. Как у него поднялась рука на этих красивых и невинных птиц, - думал про себя Хачик и вознамерился завтра же вернуть Сизого и Абрикоску и заново отстроить и заселить свою голубятню. Вознамерился также предостерегаться от Мано: Мано бессердечен и жесток, очень жесток. У него самого были жена и ребёнок, и, тем более, он очень любил своего маленького ребёнка, словно ребёнок пришёл в этот мир, чтобы примирить его со своим домом. С этими тягостными мыслями Хачик стал собирать на сухой траве своих раненых голубей, когда вдруг из-под разрушенных пчелиных ульев перед ним возник Мано – с ножом в руке. - Подожди, Мано! – подал голос Хачик, похолодев от ужаса. Для осознания и объяснения ситуации не было времени. Для предотвращения удара ножом Хачик сразу же ухватил Мано за руки и прижался к нему. - По-по-подожди, Мано! Го-го-голуби, Ма-но! Мано… Мано не давал ему времени: он высвободил одну руку. Хачик последним усилием снова прижался к нему, чтобы выиграть время и объяснить, что к чему. - Подо-жди, Мано, подо-жди, Си-зый, Абри-коска… Мано с молниеносной быстротой высвободил свою правую руку и вонзил нож в грудь Хачика…
9
Первым на шум проснулся сосед Микаэл-ахпар. Он отчётливо услышал слова: “Подожди, Мано, подожди”.
______________________
- Дядя Ован! Дядя Ован! – кто-то стучался в двери дома Саркиса и кричал. Торик Ован вышел: было ещё очень рано для церкви. - Что случилось, Мартик? Собираешься в город? Да, хорошо, принеси мне трость. - Нет, дядя Ован, я в город не еду. Нуник-баджи сказала, чтобы ты пришёл домой. В сердце Торика Ована закралось лёгкое сомнение. - В чём дело, Мартик? - Не знаю. - Кто-то заболел? - Не знаю. Торик Ован с охватившей руки и ноги дрожью шагал рядом с Мартиком. Оба молчали. Торик Ован знал, что что-то произошло, и Мартик не хочет сказать. - Что, наверное, Нуник тяжело заболела, да? Но мы еще вчера вместе шагали по дороге в церковь. Торик Ован во время ходьбы заметил, что в темноте из окон люди подавали друг другу голос и интересовались, идёт ли он. Когда он вошёл в дом, увидел суету, растерянных людей; стоял плач и стон. - Хачик, яврум, подними-ка свою голову, посмотри на своих голубей. Ах, Мано, Мано, хоть бы руки твои отсохли. Это была Нуник-баджи; она громко плакала и причитала и, обняв безжизненное тело своего сына, целовала его рану. Пришёл также брат, Саркис, а также старшая невестка. После раздела это был первый случай, когда они переступали порог дома Хачика. Среди плача и причитаний слышался голос бедного Торика Ована, жалобный и прерывающийся. - Голуби, голуби… В тот день в доме покойника прибирались соседки. Перекладывали домашние предметы с одного места на другое, готовили еду. Другие соседи говорили слова утешения. Во время уборки одна из соседских женщин взяла также сплетенную из ивовых прутьев корзину, на донышке которой Хачик замуровал князя и княгиню голубей – Сизого и Абрикоску. Голуби внезапно выпорхнули из-под корзины. Никто не обратил на это внимания. Сизый вышел в открытую дверь. Абрикоска растерянно уселась на пустой жбан для пшеницы, стоявший на капище, неподалёку от очага; там в тёмных углах нередко виднеются блёстки кошачьих глаз. Во дворе женщины подогревали воду на очаге, когда увидели кошку, которая, держа в зубах красивую и пёструю голубку, спрыгнула вниз с полуразрушенной стены. Одно крыло голубки было перебито и свисало вниз, другое крыло было в пасти у кошки. Голубка была ещё жива и понапрасну, безуспешно трепыхалась, чтобы вырваться, освободиться из пасти кошки. Этой голубкой была Абрикоска.
10
Прошло несколько лет. Торик Ован и Нуник-баджи давно уже стали горстью праха. Над домом Торика Ована, подобно проклятью, всё ещё стояла полуразрушенная голубятня, оставались голубые протянутые деревянные стержни, залепленные голубиным помётом. Всё еще оставались пчелиные ульи, также разрушенные и в руинах, как и голубятня. В этом пустующем доме, вместе со своим маленьким сыном, продолжала жить несчастная, так и не увидевшая в жизни ничего хорошего, жена Хачика, сиротствующая и вдовствующая Юхабер. Её сыночку едва исполнилось семь лет. Он ещё только начал ходить в школу. Юхабер же нанималась на работу к соседям, пекла для них хлеб, делала стирку, пропалывала сорную траву, чтобы прокормить и поставить на ноги своего ребёнка. Однажды, вернувшись с поля домой, Юхабер увидела, как её маленький сын, только что пришедший из школы, стоит на кровле дома с маленьким молотком в руке и – дыг, дыг – вбивает в доски гвозди. Юхабер была рада, что её сын занят строительной работой. Возможно, он станет хорошим каменщиком или плотником, кто знает? С радостным сердцем женщина подошла и спросила: - Что ты здесь строишь, сынок? - Голубятню, - произнёс мальчуган с наивным непониманием сущности своей работы. Лицо матери внезапно помрачнело, губы задрожали; из её груди вырвался непроизвольный крик. Она обняла своего сыночка, посмотрела на него с полными слёз глазами и сказала: - Нет, нет, ты ведь не станешь строить голубятню, да?..
|
|