Борис Маркман У каждого своя лигатура Мамино посещение театра всякий раз, как первый бал Наташи Ростовой. Обязательно выходное платье. Не то, что сшила в прошлом году ко дню рождения, а новое. И спектакль должен быть, о котором ВСЕ говорят. «Ах-ах, я была на Козловском! – пел однажды великий в нашем оперном. – Вчера, в театре, был весь город, – рассказывала мама. – Русановы были? – Нет, Русановых не было, но были Рихтеры и Гречинские». Рихтеры и Гречинские, по маминой классификации, относились к «очень интеллигентным людям», и этим было сказано всё. Интеллигентные люди хорошо одевались (шифоновое платье, бостоновый костюм, шитые у самого Шора!) и интеллектуально работали: юрист, преподаватель института. После фразы: «Ну, что ты, они ведь интеллигентные люди» – дискуссии прекращались. Это была 96 проба. По самоопределению мама не была «интеллигентные люди». Семь классов, курсы бухгалтеров и сорок лет эпопей годового баланса. Шифоновое платье было. От Шора! И женился я в бостоновом костюме. Но этого для интеллигентности было недостаточно. Так, робкие попытки. Знакомые интеллигенты были. Общались. К сожалению, после того, как я выбрал профессию горного электромеханика, курс моих акций на маминой бирже резко упал. Шахтёр не интеллигентен по определению. Не могли спасти ни последующая работа в НИИ, ни аспирантура. Моих институтских друзей, будущих горняков, мама любила. Молодые красавцы после суррогатной студенческой столовой садились за стол с накрахмаленной белой скатертью, хрусталём и домашними вкусностями, мели всё подряд, говорили комплименты, и мама была счастлива, так как вместе с Экзюпери выше всего ценила роскошь человеческого общения. Я посещал филармонию и не пропускал театральные премьеры, собрал приличную библиотеку, каждый день брился и повязывал утром не вчерашний галстук, за столом вилку держал в шуйце, нож в деснице, но в интеллигентности мне было отказано раз и навсегда. Лишь однажды, через много лет, когда в моем присутствии Надежда Яковлевна сказала, что мои рассказы о командировках в Москву для нее, как глоток свежего воздуха: то театр «На Таганке», то музей Изобразительных Искусств, то выставка картин в Манеже – мама мою интеллигентность почти признала. Вообще, Надежда Яковлевна заслуживает отдельного рассказа. Б О Г Е С Т Ь Над морем висит изба. Крыша укутана толстым слоем белейшего снега, а сквозь затянутое инеем окно пробился золотисто-жаркий лучик солнца – будто светильник в избе. Облако держалось несколько секунд, а потом крыша уехала и изба превратилось в кучу серого тряпья. Но чувство светлого и прекрасного осталось. Похожий лучик пробился ко мне из серванта Надежды Яковлевны. Я неуверенно спросил: « Японский фарфор?» Она обрадовалась, открыла дверцу и подала мне чашку. Лёгкую, тонкую. Просвет чуть зеленоватый. И оранжевая хризантема – лучик. Пока чашка о чём-то шепталась с моими пальцами, я спросил: «Если люди веками изготавливают такой фарфор, он для чего-то нужен? Чай из таких чашек вкуснее?» Надежда Яковлевна улыбнулась: «Не помню. У нас есть расхожий сервиз, а этот – произведение искусства». Проверить фарфор решили немедленно. Заварили чай и насладились чаепитием. Маленькими глоточками, улыбаясь друг другу. Говорили о японском искусстве. Я с ним знаком вприглядку: музеи, кое-что читал, в лучшем случае мог квалифицированно слушать. А запомнилось, что поговорили. Индийский чай из японского сервиза казался вкуснее, чем из стакана. И было очень приятно, что мы так лихо поступили. Есть у меня чашечки Ломоносовского фарфора. Я не пью из них кофе утром, убегая на работу, и не оскорбляю их растворимым. Существует ритуал приготовления кофе и кофепития. Ломоносовские чашечки – часть этого ритуала, знак равенства и элитарности участников. Они не меняют вкус кофе. Они меняют ощущение жизни. Когда Надежда Яковлевна стала маминой соседкой в кооперативном доме – квартиры на одной площадке, дверь в дверь, – я понял, что Бог есть. Врач, жена полковника медицинской службы в отставке – по маминой квалификации, «очень интеллигентные люди». Две пенсионерки сошлись на почве возрастных болячек и диеты. А затем подружились. Книги, телевизор. Житейская мудрость и женская логика при оценке политических событий придавали их отношениям особый аромат. Эта дружба была солнечным лучиком в маминой жизни. Есть, есть Бог. Надежда Яковлевна с мужем закончили войну и много лет служили на Дальнем Востоке. Японский сервиз был частью собранной ими коллекции произведений искусства с выраженным восточным уклоном. Картины, посуда, фигурки. Полюбилась мне в этой коллекции статуэтка тибетского монаха. Чёрного дерева, без лака, инкрустирована тонкими серебряными нитями. Они не бросались в глаза, но при поворотах вдруг выблёскивали, облагораживая монаха. Я всегда здоровался с ним и чашками. А Дон Кихоту, большому, чугунному, каслинского литья, панибратски подмигивал. Свой, уральский. Всего предметов было штук двадцать. Приятная коллекция. Собранная не богатства ради, а токмо ублажения духа для. Артефакты в ней были двух сортов. Те, что приобретала Надежда Яковлевна, имели каждый свою историю, которая при случае со вкусом рассказывалась. И дареные. Муж – венеролог. Когда венерологическое отделение госпиталя перевыполняет план, об этом не докладывают министру Обороны. Но тихо благодарят. Дон Кихот и монах были «благодарённые». Доступ к коллекции для своих был свободен и даже поощрялся. Эдакий культурный центр подъезда и прилегающих территорий. Шли годы. У пенсионеров бытует устоявшаяся, освященная веками традиция перехода в мир иной. Первым ушёл муж Надежды Яковлевны. Она неплохо держалась, общалась с соседями. В Донецке у нее родных не было. Из Киева пару раз приезжала старшая сестра, Елизавета Яковлевна. Единственная из известных нам родственников. Однажды Надежда Яковлевна приболела. Мама с соседкой Инной зашли, как всегда, к ней и Надежда Яковлевна показала приклеенные с тыльной стороны к каждому из предметов коллекции наклейки из лейкопластыря. Там было написано, кому какую вещь она завещает. Инна с мамой замахали руками, говорили, что «этонечЕстно» – такое было в ходу у них словечко, – но Надежда Яковлевна сказала: «все мы в этом мире тленны», а к вечеру поднялась температура и скорая увезла её в больницу. Воспаление лёгких. К концу недели её не стало. Мама обзвонила друзей, дала телеграмму в Киев. На похоронах были только соседи. В этом возрасте ходячих друзей не так уж много. После похорон Инна, мама и я зашли в осиротевшую квартиру. Убрали. Помянули покойную добрым словом. Было что вспоминать. Инна ушла домой, мама ещё раз всплакнула, поднялась уходить и сказала: «Возьми монаха. Она его завещала тебе». И показала приклеенный лейкопластырь: «Боре». Я взял фигурку в руки. Монах молчал как-то укоризненно. Я сказал: «Мама, её дух ещё в этой комнате. Как-то некрасиво: с парадного вынесли тело, а с чёрного хода уже всё растаскивают». Вернул его на сервант и ушёл домой, а мама, из двери в дверь, к себе. Утром, Киевским поездом приехала Елизавета Яковлевна с сыном. Сухонькая, маленькая, уставшая – ночь в поезде. Сыну за сорок. Среднего роста, сутуловат, чуть обрюзгшее ухоженное лицо, слегка после поезда небрит, костюм немножко помят. Голос – баритональный тенор с хрипотцой и руки скрипача или карточного шулера с длинными пальцами. Мама говорила, что выглядел очень интеллигентно. После него остался чуть слышный запах хорошего мужского одеколона и дорогих сигарет. Взяли ключи, вошли в квартиру. Сын, он же племянник, через пару часов с двумя чемоданами уехал в Киев. Не побывал на кладбище. Он забрал всё. Японский сервиз и Дон Кихота, монаха и восточные картины. Только коллекцию классической музыки, грампластинок, Надежда Яковлевна успела подарить областному радио. Ничего не сказали мы старенькой Елизавете Яковлевне. Надежду Яковлевну помним и поминаем добрым словом. Вот и сейчас. Случались в маминой жизни интеллигентные люди. П Р Е З У М П Ц И Я П О Р Я Д Ч Н О С Т И Общим и основным признаком интеллигентности у нас с мамой считалось уважение к людям. Априори. Презумпция порядочности. На апостериори наши мнения расходились. Мама рекомендовала лучше отойти, чтобы не запачкаться. В моём понимании интеллигент имел право на адекватное поведение вплоть до мордобоя. Не исключая взаимного. Мама бывала шокирована. Но это случалось крайне редко. В Донецких автобусах ездили пассажиры сидячие и стоячие. Сидячие – люди суровые. Глаза у них «повёрнуты внутрь, в душу», чего так добивался Декарт. В пути они решали крупные проблемы. Цель – уйти в себя и не заметить старушку, инвалида, беременную. Уступить место – это как грудью на амбразуру. Стоячих значительно больше, и они жизненно активней. Где-то локоть выставить, чтоб не прижали, где-то дружно выдохнуть, чтобы ещё одного пассажира подобрать. Жизнь. В таком плотно набитом автобусе, однажды летом ехало много женщин, некоторые с детьми. Вкрапления мужчин были редки – рабочий день. Но один, кроме меня, в автобусе точно был. Поддатый, в голубовато-несвежей рубашке. Сидел. Но вёл себя, как стоячий, и ругался. Мат в нелитературном русском языке органичен. Возможно, кто-то в автобусе его обидел, рассуждал я априори, может, жизнь вообще нехорошо с ним поступила. Женщины делали поддатому замечания, но он только свирепел. И ситуация устремилась к апостериори. Если бы со мной была мама, она бы, конечно, сказала: «Не связывайся, может, он хулиган». Но мама была дома, я ехал на шахту и не мог не встать на защиту женщин. Продавился к месту конфликта и, перекрывая ор, громко приказал: «Остановите автобус!» – И водитель остановил. Есть у меня металл в голосе. Армейский ещё. А затем, без секундного промедления – поддатому: «Выходи!». Он обалдело, в пол оборота посмотрел на меня, а потом заревел: «Да я тебя!..» И сразу проиграл тактически. Чтобы встать, нужно наклониться вперёд. В момент, когда наш голубовато-несвежий перевел себя в полусогнутое положение, женщины выдернули его из сидячих, как овощ из грядки, и, в три-четыре руки, будто всю жизнь только и выбрасывали мужиков из автобуса, протащили, передавая по цепочке, к открытой двери и выкинули уже посредством колена. Дверь закрылась, автобус тронулся, а одна женщина – самая симпатичная – усмехнулась и подмигнула мне. Именно это я называл адекватное, апостериори, поведение интеллигента. Маме я не рассказывал. Её мнение я знал давно: не связывайся с хулиганами. И М Н У Ж Н О Б Ы Т Ь Кроме автобуса я успел сказать своё весомое слово и в троллейбусном транспорте. Ну, не умею я отходить в сторону. «Но кто ударит тебя в правую щёку, – толковал Евангелие наш тренер, – значит, он левша. Отвечай правым прямым в голову». На суде, в качестве адвоката, присутствовал мамин знакомый, тот самый, который «интеллигентные люди». Его жена всё изобразила в лицах и, когда я пришёл, мама вздохнула и сказала: «Боря, ну когда ты уже поумнеешь? А если бы у них был нож?» Мужчин было двое. Один ростом с меня, но пожиже, а второй повыше, плотный, с квадратным подбородком, и я подумал: «Бить по подбородку – не промахнёшься» – это я входил в образ. Вошёл, представился работником милиции и полез в карман за несуществующим удостоверением. «Не надо, верим» – голоса прокурены и синхронны. Женщина – конечно, была там женщина, иначе нет интриги – уже немножко плачет: «Они вытащили у меня деньги. Из сумочки, в «Белом лебеде», – И вновь, прокурено и синхронно: «Ничего мы не брали, чего ты к нам пристала!». Опрос окончен, что делать дальше, я не знал, так как не имел никакого отношения к милиции, карманникам, магазину «Белый лебедь». Старший научный сотрудник – моя исчерпывающая характеристика: деловая, профессиональная, социальная. Находясь в образе, я сурово произнёс: «Пройдемте! – На вопрос – Куда? – категорически заявил: В отделение!» И они пошли. Тогда я не подумал, что так подчиниться могли только бывшие заключенные. Внутри звучало «Так громче, музыка, играй победу», я был благороден, смел и умён. Превозмог превосходящего силами противника. Немножко смущала оценка моих действий в моральном аспекте: а вдруг они не виновны? Но мысли эти я решительно отвергал, так как точно знал, что после принятия решения нравственность должна молчать. Где находится отделение милиции, я понятия не имел, и направился к ярко светившейся неподалеку витрине магазина. Женщина вошла внутрь позвонить в милицию, а мы остались снаружи и закурили. Работники милиции не курят с карманниками. Тот, что повыше, уловил фальшь, выбросил сигарету, лениво произнёс: «Мне это надоело, я пошёл», – медленно развернулся и плавно тронулся с места. Не побежал – поплыл, чуть шевеля плавниками. Движение было нарочито-замедленное, чешуя не блестела, эффект щуки во мне не работал. Краем глаза я заметил, что второй тоже шевелит плавниками. В противоположном направлении. Буриданова осла мы проходили ещё в школе. Я остановил того, что пожиже. А «подбородок» так и растаял в темноте. Как выяснилось во время суда, этот «пожиже», из 35 лет своей жизни половину провёл в заключении. Только суд – это апостериори, месяца через три. Подъехала патрульная, отвезла нас в райотдел. Задержанного увели, следователь показания женщины записал и, кивнув в мою сторону, спросил: «Это Ваш муж? – Нет. – Знакомый? – Нет. – Свидетель из магазина? – Нет. – И уже ко мне: Так кто же Вы?..» Вечер, суббота. В понедельник я лечу в командировку, а сейчас еду за авиабилетами. Троллейбус полупустой, в основном мужчины. Суровые. Когда на остановке из внесалонной тьмы материализовались ещё двое, никто не пошевелился. И на женщину, которая ворвалась следом и закричала: «Помогите, они украли у меня деньги!», реакция не была бурной, разве что головы на шум повернули и глазами морг, морг. Трудно заставить человека мыслить. В мысли себя нужно держать. А равнодушие – это просто. Переморгал – и свободен. Дверь троллейбуса начала закрываться и те двое, что на остановке материализовались, неожиданно выпрыгнули в темноту. Женщина успела протиснуться следом. Троллейбус тронулся. Есть восемь греховных страстей. Равнодушие в этот список не входит. Это не страсть. Плесень. Три действия я совершил одновременно. Стёр плесень, потребовал остановить троллейбус и вышел в темноту. Мужчин было двое. Один ростом с меня… – Мама, наверное, интеллигентом нельзя стать. Им нужно быть. Каждый раз заново. Р Е Ф Л Е К С И И А еще у интеллигента есть рефлексия. Периферия совести. О совершенной подлости не дает забыть совесть, а мелкие пакости, неточности поведения, о которых все соучастники давно забыли или даже не подозревали, – область рефлексии. Помните, в детстве, собьешь коленку, она подживет, а потом корочку ногтем колупаешь. Чуть-чуть больно, и вроде как приятно, минимазохизм. Так вот, как не бывает детства без сбитой коленки, так нет интеллигента без рефлексии. Оглянется он, родной, мысленно назад, «повернет зрачки глазами в душу», головой покачает: «Ай-ай-ай, – колупнет ранку – не комильфо!» Если нет рефлексии – амба, нет интеллигента. Н О С – Стой! Кто идёт? – Молодец Сидрокян, бдит, хотя видит нас чётко. Два часа пополудни. Лес вокруг склада прорежен, кустов нет, можно и не орать. Как положено, отвечаю: «Разводящий со сменой». Продолжаем идти. И вдруг: «Стой, стрилят буду!» – Майорчик (так мы зовём Майра Сидрокяна, солдата срочной службы нашей батареи) говорит с небольшим акцентом и акцента этого немножко стесняется. Но стрелять – это уже перебор. Останавливаю смену и слышу: «Разводящий ко мне, остальные на месте!» - Совсем охренел Сидрокян. Иду. Стоит мой часовой за деревом, как Адам, вкусивший запретного плода, и что-то в облике его не так. Помните коллежского асессора Ковалёва? Когда он увидел «вместо носа совершенно гладкое место»? У Гоголя было «к величайшему изумлению» и «испугавшись». Так и я. У моего часового вместо автомата было голое место. Нос был, голова на плечах, разговаривал, но…без автомата. Я тоже был изумившись и испугавшись, хотя не сказал «брр…», вообще не успел начать говорить, заговорил этот странный безоружный часовой: «Борис, я автомат патирал». По Гоголю, между тем необходимо что-нибудь сказать о Сидрокяне. Союз такое удивительное государство, что стоило сказать что-либо об одном армянине, то все армяне «от Риги до Камчатки примут это на свой счёт». Симпатичен был мне Сидрокян. Стрелял, копал, бегал, сачковал. Нормальный солдат, артиллерист. Доброты необыкновенной. Последним сухарём на учениях делился. Стеснялся он не только акцента. В армии, в советской, из нас, очень разных молодых парней, старались сделать стандартных солдат. Форма одинаковая, оружие одинаковое, питание одинаковое, койки одинаковы и заправлены одинаково. Как шурупы в коробке. На обед по команде, в туалет по команде, в баню по субботам всю батарею строем ведут и моются все вместе. А в бане полное отсутствие субординации. У сержанта Шмырёва на правой лопатке – родинка величиной с пятак, волосы на ней растут и все это видят. У Парфёнова руки и ноги, как у Кощея Бессмертного: мышцы отсутствуют. Ребята из Средней Азии обрезаны. Тоже предмет внимания и не всегда приятных шуток. А у Майорчика нашего – богатое мужское достоинство. Стандартная шутка: «ушки дорисовать и будет поросёночек». Майр в бане от этого внимания чувствовал себя неловко. И вот этот симпатичный немножко стесняющийся солдат «патирал» автомат. Не знаю, как у вас, но у меня в стрессовых ситуациях мозг работает с невероятной скоростью. Или отказывает напрочь. Нападение? Забрали автомат? – Вид у солдата не тот. Нет следов борьбы. И вообще выглядит он, как хорошо от древа вкусивший, но познавший только то, что он голый. Не до конца перепуганный и немножко сконфуженный. Шутит? – Место для шуток неудачное, да и не шутят с оружием. Уснуть Майорчик не мог. У нас однажды на посту солдат уснул. Ночь. Хороший мороз, снег, тишина. У постового тулуп, на ногах валенки. Намаялся сердешный. Привалился к стенке траншеи и уснул. Старлей наш, проверяющий, карабин из рук спящего вынул и ушёл. Скандал! Но сейчас два часа пополудни. Лето в Карелии. Да и не тот Майр человек. Не мог он уснуть. Крутилось это в голове секунды две. В смысле стоял я задумавшись. А потом отвёл от часового глаза и увидел автомат. Под листьями, будто кто-то его спрятал. Ручка торчит и кусок ремня. Майр не закричал как майор Ковалёв: «Так! Он! Точно он!» И не искал на затворе прыщик. Взял автомат, рукавом обтёр. Сдал сменщику пост и повёл я смену в караулку. Поставили автоматы в пирамиду и, никому не докладывая, пошли покурить. Сидрокян с нами. Поведал он мне следующую историю. Заступил Майр на пост в 12 и двинулся в обход объекта (между прочим, склад боеприпасов), внутри ограды из колючей проволоки. Лес, ветерок в листве шумит. Дятел тук-тук – пищу в поте лица добывает, а часовой ходит, службу несёт. И вдруг деревья раздвинулись, луч солнца сквозь листву прорвался и в свете его появилась дива. Ну, не дива, дева. Может не дева, но молодая женщина. Платье, тапочки, носочки. И всё, что положено сельской девушке иметь, у неё есть, и всё на месте. Идёт это видение прямо на часового, вполне нормально идёт, листочки шуршат, сухие веточки под ногами потрескивают. По уставу нужно железным голосом скомандовать: «Стой! Кто идёт?» Только молчит Майр, слова сказать не может. А дива эта прекрасным – женским! – голосом говорит: «Извините, я не здешняя, заблудилась. Тут где-то стадион, на нем танцы». Был в полку стадион. Были танцы, даже ветерком иногда музыку на пост доносило. Только…Вышел наш часовой из-за колючки и говорит с небольшим акцентом, которого он немножко стеснялся: «Зачем тебе танцы, со мной побудь, пасидим, пагаварим». Усмехнулась она: «У вас тут и посидеть негде». Нашёл солдат место. Посадил, а сам не умолкает. Соловьём заливается. В Армении ведь тоже соловьи есть. Особенно, когда человек слушать хочет. Уговорил Майр девушку. «Только – это он мне, доверительно, в полголоса – понимаешь, автомат мешает. Сильно мешает. Сидеть мешает, лежать мешает. Снял я его, в сторону сунул. А потом мы опять пагаварили, погуляли. Ещё полежали. Я на часы глянул – два часа. Сейчас смена идёт. Проводил её чуть, встретиться договорился. На пост вернулся, а где автомат оставил, не помню. Тут где-то лежит, знаю, что тут, а не вижу. Испугался я». Помолчали. «Девка-то хоть ничего была? – спрашиваю. – Не помню. Наверно. Живая очень». Пошёл мой Казанова отдыхать, а я думаю: : «А как бы я поступил на его месте?.. Но автомат бы не бросил». И уже ложась отдыхать: «Везёт армянам. В бане она с нами не была. Что её по лесу водило? Или в жизни главное оказаться в нужное время, в нужном месте, с хорошим чувством собственного достоинства?» Но почему «армянам»? Почему не «везёт Майорчику»? Отец Бени среди биндюжников считался грубияном, а я среди солдат считал себя интеллигентным человеком. Извини меня, Майр. Вот уже сколько лет колупаю я эту сбитую коленку. Ч У Р К А Было в разведвзводе двадцать пять солдат, родных братьев по Социалистической Родине. Автомат на плече, сапоги, гимнастёрка – ну, прелесть что за солдаты. Как и оловянные солдатики Андерсена, все были совершенно одинаковы, кроме одного, которым был Коля Кадыров. Окончил десять классов в Алма-Ате, отлично говорил по-русски, городской такой житель. Солдат, сержант, командир танка – он всё делал правильно. Бегал, маршировал, водил, стрелял. Командовать любил: отвести взвод в столовую, строевую с молодыми солдатами – сержант! Но было у Коли как бы две жизни. После занятий у него служба заканчивалась. Он Кадыров. Сам по себе. Все рассказывают о родных, о девушках, о своём селе, о городе. Мечтают, как на гражданке будет. А Коля молчит. Не курит, не пьёт, не рассказывает. Был он то ли из Старшего жуза, то ли из рода Судей. Нам это по барабану. Перед уставом все равны. Всех нас из одной оловянной ложки отлили. Подошёл Новый год. Комвзвода знал, что, будучи человеком ответственным, я не напьюсь и, где надо, доложу «за время моего дежурства никаких происшествий». Поэтому дежурным по взводу в новогоднюю ночь назначил меня. А несколько человек, в том числе Кадыров, пошли в увольнение. В 22.30 вечерняя поверка – Кадырова нет. В 23.00 доклад дежурному по части. «Никаких происшествий». Не мог я считать происшествием отсутствие Коли на вечерней поверке. Может, у девушки засиделся – Новый год. Сами такие. В 24.00 ребята по пятьдесят граммов выпили. Поздравили друг друга с наступившим. И тут же зазвонил телефон. Вызвал меня дежурный по части и вручил Колю. Трезвого, как стёклышко. Его задержал патруль в офицерском клубе. За «никаких происшествий» я своё получил и пошли мы в казарму. Актив не спал, нас ждали. Первый вопрос, интересовавший всех: «У кого был? – круг наших девушек ограничен, все всех знали. – Я в клубе был. – Ты что, очумел? Клуб офицерский, после 22.30 самоволка. – А почему им можно, а мне нельзя? – Коля смотрит на нас своими агатовыми, чуть припухшими глазами. Не шутит. – Но ведь они о-фи-це-ры, а ты сержант срочной службы. – Я не хуже их! Им можно, а мне нельзя?» Коля и раньше был не с нами. «Сержант по вызову». А тут, как экран между нами повесили. Мы стучим ему с этой стороны, а он нас не слышит с той. Пошли в курилку, без Коли, и все, как один, решили: самоволка – нормально. Нажраться до поросячьего визга – так человек гуляет. А Коля службу не понял. И единогласно припечатали: «Чурка, он чурка и есть». Вынесли вердикт и пошли спать. Не знали мы, что такое жуз, кто такие Судьи и вообще, что у казахского народа есть история, не подозревали. Какое он имел право быть гордым сыном степей? Как там у Овидия-Фета? «Варваром здесь я слыву: моя речь не знакома туземцам». Извини меня, Коля. Зудит коленка. Д Р У З Ь Я Рефлексии бывают большие и маленькие. Вспоминая своих ближайших друзей, я с ужасом думаю, что с моей стороны дружба не была бескорыстной. Я их внаглую использовал. Володя неплохо играл на пианино, великолепно знал музыку и приобщал меня к ней. Филармония, театр, пластинки. Я соучаствовал, не более. Сережа – шахматист, знаток украинской литературы. Подвигнул меня к изучению польского и на языке оригинала мы читали Сенкевича и Лема. Николай большой знаток и любитель земли. Инженер, влюбленный в нее матушку. Он рассказывал о своих опытах и демонстрировал создаваемые им помидоры, огурцы, лук, виноград, вина, чаи на травах. Причем с дегустацией всех этих продуктов. У меня длинный шорт-лист друзей. В их числе Виктор, талантами которого я пользовался многократно. Познакомились мы в Крыму, в лагере подводников. Все в этом лагере были студентами, кроме Вити с женой и меня. Мы вместе проводили наше свободное время, а несвободного у нас просто не было. Однажды поздно вечером пошли втроём на берег моря. Ночь, звезды, шелест волн. Где-то вверху маячит генуэзская башня. Вспомнили «Старуху Изергиль» (я вообще люблю раннего Горького) и вдруг Витя начал читать «Хан и его сын». Читал он прекрасно, вещь была профессионально поставлена, и воистину он выбрал нужное время и место. А мы с Сашей, Витиной женой, были благодарными слушателями. Там началась наша дружба. Мы дружили много лет, и часто вспоминали тот вечер. Большой знаток Пушкина, Виктор, когда я сказал, что люблю и часто перечитываю «Моцарта и Сальери», просто прочитал мне трагедию на память. Читал огромные отрывки из «Евгения Онегина». С его подачи я прочитал Вересаева «Пушкин в жизни», параллельно читая Пушкина. Очень впечатлило. Знал он и современную поэзию, писал хорошие стихи и дарил друзьям экземпляры, отпечатанные собственноручно на машинке. Ещё Виктор любил корабли: показывал фотографию океанского лайнера и говорил о прекрасных формах форштевня. Я – горняк, Витя – металлург. Причём форштевень? Прекрасные формы есть, например, у виолончели, да и женщин бог не всех обделил. Хотя, силуэты кораблей действительно благородны. Мы дружили уже лет двадцать, когда, в который раз, 23 февраля случился День Советской Армии. 24 я зашёл к Виктору в гости. Он поставил варить кофе, а я прошёл в комнату. На спинке одного из стульев висел пиджак. В прошлом году Витя купил его в Москве, присвоив ему статус выходного. Но сегодня он даже для выходного вел себя нагло: с левой стороны на нем почему-то висели три медали. Когда война закончилась, Вите было четырнадцать, партизаном в Иркутске в сороковых стать было сложно, а последние двадцать лет мы работали и не воевали. Как-то не до того было. На всякий случай я отсел от пиджака на диван. Витя зашел уже с дымящимися чашечками кофе, кивнул на медали и небрежно спросил: «Ну как?» – «Как настоящие». – «А они и есть настоящие». – «А зачем ты их нацепил?» – «Это мои». Я обалдело посмотрел на него. И тогда близкий друг, с которым мы провели десятки задушевных бесед, пили вино и водку, 20 лет были знакомы семьями, впервые рассказал, что во время войны был юнгой, ходил на танкере в Америку (вот откуда форштевни!), четырнадцати лет от роду участвовал в войне с Японией, контузия, госпиталь. Вернулся домой, школа, институт. – «А медали?» – «А медали мне вручили вчера, на институтском вечере: награды нашли героя. Я о них не знал». – «Так ты что, и в автобиографии не указывал, что ты участник войны?» Виктор пожал плечами: «Трудовые биографии начинаются после окончания института». Мне представляется это высшим признаком интеллигентности: не было у него повода за двадцать лет вставить пару слов о своем участии в войне. Вот я и думаю. Интеллигентные, творческие люди со мною дружили. Может, ценили мою искреннюю благодарность, к ним расположенность? Надеюсь, наличествовала все-таки у меня с друзьями какая-то взаимная психологическая комфортность. Колупаю ноготком корочку. Чуть-чуть больно, но ведь и приятно. Мама, но уж друзья-то у меня точно были интеллигентными. К О Л Л Е Г И Иногда я думаю, что в мамином определении интеллигента что-то есть. Все-таки юристы и преподаватели по роду своей деятельности больше приобщены к богатствам духовной жизни, чем шахтеры. Как-то на третьем курсе записали меня в студенческое научное общество. Это как корь. Им нужно было переболеть. Я болел на кафедре горной электромеханики, у профессора Лейбова. Высочайшей культуры был человек. И как носитель культуры научного мышления и в смысле этики отношений человеческих. Собирал я немудрящую схему. На своем уровне. Подошел ко мне профессор и довольно буднично сказал: «Коллега, у Вас освободилась инструкция?» Много уже лет я помню это «коллега». Между прочим, назвать человека «коллега» не просто. В моём исполнении слово звучит напыщенно или иронично: при равенстве положений нет смысла говорить о коллегиальности, а в иных случаях это звучит искусственно. Коллеги у меня были, а слова такого в активном словарном запасе не было. Так вот кафедральные отношения мама называла интеллигентными. Шахтные несколько отличались от кафедральных, мама об этом знала либо догадывалась. Кстати, в нашей семье можно говорить о шахтерской династии. В 1942 году, в Сибири, мама отработала смену на шахте. На погрузке угля. Одну. Имея 150 см. роста, весом до 40 кг она не дотягивала. Случилась небольшая травма. Просили больше не приходить. Мой стаж был несколько больше. Шахта пахнет шахтой. Раньше крепь была деревянной. Запах шахты ассоциировался с гниющим деревом, влажностью и угольной пылью. Теперь крепь – это металл и железобетон, а запах тот же. Постоянными составляющими остаются вмещающие породы, угольная пыль и влага. Воздух в шахте теплый и влажный. Самое странное, что в какой-то момент он становится родным. Спустился в клети, из центральных выработок ушел и чувствуешь какое-то успокоение. Ты в работе. Хотя до забоя пилить еще час. Шахты Караганды, Кузбасса, Донбасса и Западной Украины пахнут одинаково. Забой – это место, где добывают уголь. Сейчас работать в забое – одно удовольствие. Труд забойщика автоматизирован практически полностью. Длинный ряд – 100 метров – гидравлической крепи с аппаратурой громкоговорящей связи. В отдельных забоях вообще крепь управляется автоматически. Движется вслед за комбайном. Комбайн, сами понимаете, тоже работает в автоматическом режиме. Сам уголь рубит и сам грузит на конвейер, который транспортирует его, родимый, на откаточный штрек. Белые халаты и перчатки забойщики не носят, потому что уголь черный и часто приходится стирать. Кроме угля в забое есть метан. Газ такой. Он сочится из угольного пласта и «воздух тоже не озонирует». Хотя без запаха. Еще он иногда взрывается. Угольная пыль. Во-первых, она грязная. А, во-вторых, она тоже взрывается. Не всегда. При мне она (тьфу-тьфу-тьфу) не взорвалась ни разу. Может, врут? Бывают еще выбросы угля и газа. Называются они «внезапные», будто кто-то видел «запные». Это уже полный букет. Чтобы его весь познать, нужно иметь шахтерское счастье. Зато вода в шахте высший класс. Минеральная. Она не всегда питьевая, но минеральная на 100%. Иногда неприятно, когда в забое она сочится. Под тебя из почвы, на тебя из кровли. Когда сильно хорошо, тоже не хорошо. Лучше всего коллегиальность шахтерского труда проявляется при ремонтных работах. Есть у забойного конвейра грузовая и холостая ветви. Грузовая тянет уголь. Холостая бежит под рештаками внизу и ничего не тянет. Иногда они рвутся. Причем, рвется цепь, стерва, когда комбайн вверху, и весь конвейер загружен углем. Место обрыва не видно. Тогда коллеги-забойщики снимают халаты и перчатки, берут лопаты и чистят конвейер. Ищут место обрыва. Стоя на колене (мощность пласта ноль семь метра. Высота стола в моей комнате тоже семьдесят сантиметров). Самый кайф, когда рвется нижняя цепь. Но это для тех, кто понимает. . Кроме операций по ремонту, зачистке почвы, замены кабеля или крепи труд шахтера автоматизирован практически полностью. Ну, и аппаратура громкоговорящей связи! Абонентские посты вдоль лавы. Тоже ведь наша разработка. Есть у меня наушники. Полоса пропускания от шести Гц до двадцати четырех кГц. Обеспечивают качественное прослушивание музыки. А в шахте, в забое, связь имела частоту пропускания два кГц. И тоже обеспечивала качественное звучание: «Слесарь, мать-перемать-перемать! Напругу давай, так-растак-перетак!!!». И по сей день почему-то не принято в шахте называть друг друга «коллега». Что-то есть в мамином определении интеллигентности. Э П И Л О Г Мамы уже нет. Так я и не знаю, можно ли меня отнести к интеллигентам? Правда, методика определения осталась, но… Работала у нас в НИИ бывшая преподаватель института. Одевалась не кричаще, неназойливый запах дорогих духов и качественное выполнение работы. Свет решил, что она умна и очень мила. По маминому определению, «ну, очень интеллигентная женщина». Однажды, при очередном изменении структуры института, место, на которое претендовала «очень интеллигентная», предложили другой. Как она кричала! Уперев руки в боки: «Как он смел назначить на мой отдел эту селёдку вонючую, заразу, доску стиральную, мымру ленинградскую, два мосла и стакан крови, ни кожи, ни рожи, точно, через кровать залезла, на неё ни один порядочный мужик не глянет». Сотрудницы сидели, наклонив головы, и всем было очень стыдно. Что-то с маминым определением интеллигентности было не так. Нашел я определение интеллигентности в психологической энциклопедии. 1.Обостренное чувство социальной справедливости. 2. Тактичность и личная порядочность… Не точные формулировки. Острота чувств не поддается измерению. И личная порядочность «аристократов молдаванки» несколько отличалась от моей. Я пошел по стопам Менделеева. Отталкиваясь от 96 пробы. Химически чистое золото называется аурум (aurum). Атомный номер 79. Благородный металл – не образует оксидов. Но в природе такого золота (как и рафинированного интеллигента) нет. В природе есть 15 различных видов золота и отличаются они примесями. Электрум - золото с примесью серебра 25%-45%, медистое золото – с примесью меди, платинистое – платины. В ювелирных изделиях из драгоценных металлов обязательны добавки неблагородных металлов, лигатуры. Стойкость к коррозии – благородство – определяет золото, а цветовые оттенки и механические свойства – лигатуры. Так и интеллигентность. Обязательный, превалирующий элемент – «одухотворенный носитель культуры». Это не качество, это образ жизни. А интеллигент – явление штучное и определяется процентами неинтеллигентских примесей. У одного притупленное чувство социальной справедливости. У другого нелады с личной порядочностью. У третьего букет – 25%-45%. У каждого своя лигатура. «Не сравнивай, живущий несравним». Это как девушка моей мечты. Появляется только в воспоминаниях, как правило, посмертно. Я упертый, дождусь. Но так хочется заглянуть в будущее.