Когда Бог хочет наказать человека, он исполняет его желания.
Арабская пословица

Горький скотч обволок мягкой ароматной пеленой, ненавязчиво потянул в никуда.
Где-то внизу остался мир: пестрое "было", серое "есть" и какая-то пустота вместо "будет".
И они снова пьют вдвоем: он и тот, который в зеркале. За семь лет в Нью-Йорке они успели привыкнуть друг к другу, даже к тому, что их в разное время дня и зовут по-разному: утром на работе Уолтер, а вечером, дома, Володя. И смотрит из зеркала некий Уолдя, ни на одного из них не похожий. Володя, скажем, никогда не пил в одиночку, а Уолдя чаще всего именно в одиночку и пьет.
Жил когда-то в незапамятные времена и за тридевять земель отсюда поэт-романтик Володя, Вовка, учился в математическом 10-а, и было у него много умнющих и славных друзей. Теперь в Нью-Йорке живет жизнерадостный, веселый толстяк Уолтер - таким его знают на работе. И только иногда, в часы одинокой пьянки, из зеркала хмуро глядит отставной майор воздушно-десантных войск Владимир - жесткий, временами и жестокий, хамоватый тип, в Афгане и Чернобыле растерявший юношеские иллюзии. Недоверчиво, недобро глядит на мир отставной майор.
Но это иногда. А вообще-то все трое: Володя, Уолтер и Владимир - мирно уживались в Уолде и редко конфликтовали меж собой. У каждого были свои заботы, свои часы для раздумий, и только пили они всегда вместе. Случалось, и грызлись при этом.
Человек из зеркала, хотя и умный, каким ему положено быть, друзей однако заменить не мог. А они все остались там. Многие, правда, еще дальше, чем там, уже нигде. Ну, приятели, конечно, есть и здесь - "гайс, баддис", то есть они ничего толком не знают о тебе, ты столько же о них. Здесь не принято распахивать душу на ширину кухни и пускать туда кого ни попадя. Хау ар ю? Гуд, хаваем помаленьку. И все о"кей, и боже тебя упаси с кем-то делиться своими проблемами или лезть в чужие. У каждого есть свой чирей на заднице, но снимать штаны и демонстрировать его всем необязательно.
Целыми днями, в любую погоду-непогоду, хмурый майор и веселый толстяк-шофер колесили по всем проспектам и закоулкам Нью-Йорка, к вечеру приползали домой, чтобы неспешно выпить стакан скотча и забуриться спать. А утром снова туда, на улицы, где машин больше, чем людей.
И вдруг однажды, два года назад, солнце взошло на западе - приехала Она, его первая, еще школьная любовь, его Люська. Впервые это солнце вспыхнуло 35 лет назад - и все вокруг заиграло , засветилось, А потом.... потом он уехал в Питер, солнце зашло за тучку, затерялось в питерских туманах. Но, оказывается, не погасло, только понял он это через многие-многие годы.
Все было в эти годы: Военно-медицинская академия, Ленинград с театрами, музеями, барами, а потом офицерская гарнизонная жизнь на краю света, война в Афгане, Чернобыль, другие женщины - одни на годы, другие на неделю-две. Друзей с годами становилось все меньше, как в песне Галича, они уходили " одни в никуда, другие в князья". В никуда - больше. И родные уже все в США, и у самого билет в кармане туда же. В родном городе еще осталось двое школьных друзей, заехал проститься с ними. Сидели, грустно пили водку, и вдруг - звонок.
Она! Через четверть века - она, Рыжик, Люська, единственная его девочка. И какое это имело значение, что ей за сорок, что многовато у девочки морщинок - он их не видел, она была все той же, что в палатке над тихой лесной речкой двадцать пять лет назад. Она тогда спала, а он смотрел на ее лицо с золотистым пушком на щеках и не мог решиться ее поцеловать, робел. А она только притворялась спящей и злилась на его недогадливость и робость.
Спит она и сейчас, рядом, тихонько посапывает. Уже давно спит. Целыми неделями - снотворные и морфий спасают от диких болей. У нее рак, свирепая меланома, шесть опухолей в голове. Она знает об этом, но еще надеется, верит в Бога, в своего ангела- хранителя. И еще верит в него, своего Вовку, в его врачебное могущество.
Но он, повидавший смерть во всех обличьях, он-то точно знает, что надеяться уже не на что. Знает, но не хочет поверить, что Господь, в которого верит она, столь жесток и коварен: через многие годы помог им встретиться, помог получить американскую визу, когда многим отказывали, а ей даже без обычных проволочек дали, - словом, помог Господь вернуть любовь, но всего на два года! Причем второй - уже с тяжкими муками, госпиталями, отчаянием, надеждами на чудо.
И вот уже не осталось ничего, кроме мучительного ожидания конца. Держаться самому и поддерживать в ней надежду, а когда она уснет, глотнуть скотча и постараться уснуть... Хотя бы часика на три-четыре, иначе не продержаться. Завтра - 14 часов крутить баранку по Нью-Йорку, продираться в уличных потоках, как на байдарке по порожистой реке. И не уснуть за рулем... Хотя бы часика три, каких-нибудь 200 минут. Потому что больше нельзя: надо Люсю покормить, переодеть, перестелить ей постель, довести до туалета, пока еще она, слава Богу, сама, вцепившись в тебя, может переставлять ноги. И пока она свято верит, что слабость только от лечения, от проклятой химии.
Господи, не дай сойти с ума! Какой болван придумал, что ад - это раскаленные сковородки, смола, пламя? Чушь собачья! Ад - это когда твоя любимая медленно умирает, а ты бессилен и еще должен шутить, улыбаться, не давать ей уйти в депрессию, а потом спешить на работу и там тоже шутить, тоже улыбаться - в Америке не принято плакать на работе. Они, американцы, нормальные люди и все понимают, и сочувствуют, и готовы помочь. И, конечно же, помогут. Когда придет пора хоронить. Скинутся, кто сколько может, и помогут. Так уже не раз было. Но сейчас никто тебе помочь не может, поэтому шути. Улыбайся изо всех сил. Улыбайся, черт тебя задери, ты ведь уже американец!
Человек в зеркале оскалился и поднял стакан скотча.
-Водку ты уже разлюбил - стареешь, приятель. Хотя в молодости выпил не меньше цистерны.
-Водка бьет по голове, - возразил он человеку в зеркале, - вытаскивает наружу агрессию, подозрительность, ревность. А утром болит голова.
- Согласен, - кивнул человек в зеркале и назидательно поднял палец: - Пей скотч, только не бери дешевку!
- А я что пью? - обиделся Уолдя. - Еще скажи, что надо пить маленькими глоточками, только со льдом и неразбавленный. Болтун ты, братец!
Человек в зеркале кивнул и отвернулся.
Уолдя допил стакан и, даже не успев поставить его, провалился в сон.
Когда он открыл глаза, то долго не мог сообразить, где он: пески, барханы до самого горизонта, южная ночь - черная, густая, с яркими звездами - картина, знакомая и по Афгану, и по Средней Азии. А он хорошо помнил, что засыпал в Нью-Йорке!
И лежит он на большом плоском камне, еще не успевшем остыть от дневного солнца. Где-то сзади журчит ручей, и это странно: барханы - и ручей, а кругом ни травинки, кроме сухой верблюжьей колючки.
- Здравствуй, Владимир! - прошелестело слева : откуда-то из ничего возник невысокий лысоватый человек весь в сером: недорогой, но аккуратный костюм, такой же неброский галстук, голубоватая сорочка - явно клерк из какого-то офиса, нигде от этой чиновничьей братии не скроешься, и в пустыне достали.
-Здравствуйте, - неприветливо ответил Уолдя, - только я что-то не припомню, чтоб мы были знакомы! Вы насчет страховки или...
- Или, - улыбнулся незнакомец и ткнул пальцем в небо. - Я оттуда, из бюро жалоб и молений четвертого подотдела сектора информации.
- Вот даже как! - округлил глаза Уолдя, но почему-то не удивился, хотя никогда прежде не задумывался о том, что там, на Небесах, что-то или кто-то есть, тем более чиновничий офис со всякими бюро, отделами, секторами, подотделами.
- Именно так, - подтвердил незнакомец. - В ведении нашего Бюро было зарегистрировано несколько твоих обращений к Богу. Кстати, весьма невнятных. К тому же ты у нас на учете как бывший коммунист и, значит, официальный безбожник. Чего же ты хотел от Бога?
- А вы, стало быть, и есть Бог? - насмешливо прищурился Уолдя.
- Многого хочешь! - усмехнулся незнакомец. - Бог занимается проблемами глобальными: судьбами цивилизаций, континентов, целых планет, наконец. Всеми прочими делами занимаемся мы, небесная канцелярия.
- И у вас бюрократия, - вздохнул Уолдя.
- А как же! - учительским тоном сказал незнакомец. - Есть только два способа управления человечеством: военно-полицейский и мирно-бюрократический. Других, увы, Бог придумать не смог.
- Ну вот, - разочарованно протянул Уолдя. - А пели: каждый человек вселенная, каждый уникален, неповторим! Для бюрократа же все мы всего лишь некие условные единицы!
- Вы себе льстите: в массе все вы очень даже повторимы! Ибо люди не изменяются, какими были во времена египетских фараонов, такими и остались. Отдельные гении не в счет, речь ведь о массах! Итак, чем же ты недоволен?
- А с кем я говорю? Вы забыли представиться.
- Я младший эксперт отдела сбора информации по личным вопросам, ангел восьмого класса.
- Восьмого класса? - переспросил Уолдя, покопался в памяти, прикинул и пожал плечами. - Если не ошибаюсь, по старой табели о рангах это чин, равный майору. И я майор. Ну и чего ты от меня хочешь?
- Я? Это ведь ты жаловался Богу, мне поручено разобраться. Слушаю тебя внимательно, чем же ты конкретно недоволен?
- Да всем! Что я такого Богу сделал, что он мне всю жизнь поломал?
- Ты что-то путаешь, человече: Бог, наоборот, исполнял твои желания, причем точь-в-точь как ты просил.
- Ну, ты! - вскочил Владимир. - Мне плевать, какого ты там класса ангел или черт, но у меня умирает жена, самый мой любимый человек, всё, что у меня есть, а ты хочешь сказать, что это я просил Бога убить ее? Причем убить медленно и мучительно! Ты хоть соображаешь, что несешь, дурак небесный?!
- Лаешься, как прапорщик, а еще майор! - поморщился незнакомец. - Даже стойку боевую принял, вояка - я ведь дух бестелесный, забыл? Садись и вспоминай, напряги свои извилины и вспоминай! Ну? Юность, юность припомни, как с другом своим читали Ремарка. Вспомнил? Как мечтали о девушке, похожей на Патрицию Хольман? Ну, а разве твоя Люся была не такой? Отвечай: не такой?
- Лучше! - почти крикнул Уолдя. Немного остыв, добавил: - Ты понимаешь... Она не такая, как все бабы. Они все, сколько я их знаю, норовят как-то сломать тебя, перекроить на свой лад, слепить что-то подходящее под их идеал или, вернее, под их представление об идеале. А она - нет! Нет таких во всем белом свете. Понимаешь, нету!
- Знаю. Она любила тебя таким, каков ты есть со всей твоей гусарской придурью, любила с юности и всю жизнь, только ты оценил это... через тридцать лет! Так причем здесь Бог?
- Оно так, - вынужден был признать Уолдя. - Но ведь понял же! И чудом вытащил ее сюда, в Америку, через все бюрократические рогатки! И мы были счастливы! А твой Бог...
Уолдя отвернулся, чтобы незнакомец не увидел его слез.
- Вот-вот! Чудом он ее, видите ли, вытащил! Ты просил, Бог услышал твою мольбу - вот и все чудо. И чем же ты недоволен? Ты хотел Патрицию - ты получил ее. Только почему-то забыл, что Патриция Хольман умерла от туберкулеза ровно через два года, на самом пике их любви. И когда ты просил о Патриции Хольман, этого, именно этого ты не учел? Роберт Локамп, который тебе тоже очень нравился, через два года похоронил свою любимую - будь готов и ты к тому же! Таковы правила игры.
- Правила игры? - снова взорвался Уолдя. - Для вас это игра? Все наши радости и горести - всего лишь игра?
- Игра, - подтвердил незнакомец. - Сценарий сочиняете вы сами, мы скрупулезно исполняем ваши просьбы, ну а то, что спектакль редко получается таким, как был задуман, это уж не наша вина.
- Ладно, я понял: два года были предопределены. Но разве мы не могли эти два года прожить чуть-чуть иначе, чем вы дали нам? То, что я, врач - и неплохой, между прочим, врач - здесь работаю шофером - это тоже я выпросил? Это тоже исполнение моих желаний?
- А как же, мой френд? - незнакомец явно издевался. - Твой любимый Роберт Локамп не только любил свою Патрицию. Пил с друзьями по кабакам и играл проституткам на пианино - кстати, и у тебя это неплохо получалось, - но и работал таксистом, и автомехаником, и тоже порой сидел без гроша в кармане. Все это ты также получил, не так ли? К тому же в детстве ты мечтал стать шофером? Осуществляются мечты!
Уолдя кивнул. Что есть, то есть, но не об этом же речь, не это главное, чего он увиливает от главного.
- Ну, а то, что в Америке ты не стал врачом... Один еврей пожаловался Богу, что вот-де он соблюдает все заветы и предписания, а награды никакой, ну хоть бы дал один разочек выиграть в лотерею, что ли. На что Бог ответил: "Да ты хотя бы раз купил билет!" Так и ты: ты хоть раз пытался сдать экзамен?
- Я знаю мужиков, которые всё сдали, а вид на жительство годами получить не могут! И они помоложе меня. Чего ж зря силы тратить?
- Ну, а вдруг? Это ведь их судьба, а у тебя разве не могло быть иначе? Или ты ожидал, что сенаторы специально ради тебя изменят закон? И предъявляешь претензии Богу, а не самому себе!
Уолдя не ответил. Вытряхнул из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой, глубоко затянулся. Струйка дыма потянулась в сторону незнакомца, прошла сквозь него и растаяла. Уолдя потряс головой - видение не исчезло.
- Положим, до сих пор ты был прав, - наконец выговорил он. - Правда, как-то крохоборно, не по-людски.
- Так я же и не человек! Вот ты все еще недоволен. Твой ангел-хранитель дал мне официальную справку о том, что он для тебя сделал. Вот она, смотри!
В руках ангела 8 класса появился листок с большой, тиснутой золотом гербовой печатью.
- Ты, помнится, мечтал о подвигах, о славе? В Афган, правда, не напрашивался, но если бы тебя не пустили, оскорбился бы, не так ли? И твоему ангелу-хранителю пришлось-таки потрудиться! Ты ведь гусар, как и все десантники, лез, куда надо и куда не надо, а отделался легким ранением и заработал две медали - а сколько твоих друзей полегло там или осталось калеками? Так что не ропщи. Ну, а что вместе с наградами довелось наглотаться всякой грязи и мерзости, так ведь это непременное приложение к любой войне. Впрочем, о войне ты тоже мечтал в детстве, просто в то время подходящей войны не было . Послали при первой возможности. А сколько раз твой ангел-хранитель спасал тебя здесь, в Нью-Йорке? И когда ты от усталости засыпал за рулем, и когда пьяный ехал с какого-то юбилея - это ведь он и никто иной не дал тебе разбиться! Ну?
- Сдаюсь, - поднял руки Уолдя. - Похоже, я дурак, каких поискать. Есть же у американцев пословица: "Не езди быстрее, чем твой ангел-хранитель летает!"
А я ездил...
- Наконец-то.
- Слушай, а могу я в последний попросить Бога? В последний раз, а там уж что будет, то будет - а?
- Попробуй, - усмехнулся незнакомец. - Бог редко кому отказывает!
- Боже милостивый! - поднял очи горе Уолдя и молитвенно сложил ладони. - Пожалуйста, дай ей пожить еще немного, хоть чуть-чуть! Ну, пожалуйста, что тебе стоит! Она такая добрая, хорошая, я люблю ее, Господи!
Уолдя впервые в жизни вот так напрямую обращался к Богу, сбивался от волнения, боялся упустить что-то главное. Но твердо знал: о ней, только о ней и ни о чем другом.
- Я передам твою мольбу. Не сомневаюсь, что и это твое желание Господь исполнит! - кивнул незнакомец и грустно усмехнулся: - Хотя, боюсь, человече, ты опять ничего не понял!
Уолдя растерянно хотел переспросить, но видение исчезло, он оставался один в бескрайней пустыне, и только барханы, барханы до самого горизонта и огромная, какая-то наглая луна над ними.
Он проснулся от прикосновения. Люська сидела рядом, гладила его по руке. Бледная, химия и гормоны сделали ее лицо круглым, она облысела - и все равно самая чудесная, самая- самая.
- Проснулся, солнце-майор ты мой? А я вот сижу, думаю, как хорошо, что ты у меня есть!
- Как себя чувствуешь, рыженькая?
- А знаешь, лучше, намного лучше! - Она вдруг нахмурилась. - Пока не забыла, пообещай, что если я умру, ты дочку мою Светку не оставишь. Поклянись!
- Ну что ты, Люсь, о чем ты? Не умирай раньше смерти, тебе ведь уже лучше, все будет хорошо!
- Ну, а если... Если все же?
- Если - не бойся! Я ж ее люблю, как родную.
- Ну и хорошо, милый, спасибо! Что-то я немного устала. Давай чуток поспим.
Они еще немного пошептались и уснули.
Она умерла во сне...
... Ранним утром выходного дня, когда город еще спал, Уолдя поехал на кладбище. Машин на хайвэе было немного, и до кладбища он доехал всего за двадцать пять минут, хотя оно было и не близко, миль около двадцати.
Ближе, когда хоронили Люсю, никак не нашлось: ближние кладбища оказались узко специализированными по конфессиям, и только это - обще-христианским. Здесь справедливо считали, что Иисус один на всех, так что рядом с могилой католика Жана Леона была могила православного Стеценко или какого-нибудь немца -лютеранина.
Проходя по аллее, Уолдя невольно вглядывался в даты на памятниках. 73 - куда ни шло, а вон там аж 85. К Люсе Господь был куда менее милостив - всего 52 ей отпустил.
Люсин памятник еще не готов, пока из дерна торчит временная табличка.
Уолдя поправил табличку, положил рядом цветы, присел на сложенные неподалеку доски, закурил.
Подумал: видимо не дошла до Бога моя последняя молитва, не успела.
- Прости, Рыжик, что нечасто бываю: то эта работа сумасшедшая, то по докторам мотаюсь, скоро хирургам придется надо мной потрудиться. А со Светкой твоей все в порядке: замуж вышла за хорошего парня, и свекровь в ней души не чает. Я ей звоню каждую среду, помогаю, чем могу. Вот так и живем...
Набежавшие слезы заволокли всё туманом, он не вытирал их, тупо повторяя "так и живем... так и живем... так и живем..."
Скорбная статуэтка на недалекой могиле вдруг приблизилась и, казалось, увеличилась в размерах, уже можно было различить строгий, направленный куда-то в пространство взгляд.
- Это ты, Господи? - тихо спросил Уолдя. - Что ж ты моей последней просьбы не выполнил? Не так уж много я просил, верно?
- Ты опять не прав, - откуда-то из пространства зазвучал негромкий, но властный голос. - Ты просил дать ей пожить еще чуть-чуть. Я дал. Восемь часов, но семь из них ты проспал.
- Разве я восемь часов имел в виду? Ты же всезнающ, ты не мог не понимать, что я просил! Почему ты оказался таким крохобором, почему уцепился за нечаянное слово "чуть-чуть"? Ты же не компьютер, ты же понимаешь, что такое любовь!
- Опять ты несешь вздор, человек! Я живу в вечности, и понятие чуть-чуть для меня не существует. Восемь часов или восемь веков или вся твоя жизнь - все это "чуть-чуть" в сравнении с вечностью. Я всего лишь в который раз исполнил твою просьбу. Могу и сейчас помочь, если нужно. Помочь?
- О нет, с меня хватит! Спасибо тебе, Господи, ты и впрямь щедр! Но мне от тебя больше ничего не надо! Ни-че-го!