Камил Афсароглу

Одноухая 

Перевод с азербайджанского М. Гусейнзаде

Как-то во двор к нам заглянул коренастый, пышноусый мужчина лет сорока, купирующий уши. В отличие от продавца гатыка или точильщика ножей, будящих по утрам всю округу, он не стал громко звать, что, мол, идите, я уши режу. Впрочем, и лишнего уха ни у кого не было. С виду он был похож на горца, скорее всего, гостил у кого-то из соседей. Судя по всему, впервые попал в город: многое здесь ему было в диковинку, потому всё вокруг мерил своим аршином. И в этот аршин никак не укладывались длинные уши беззаботно резвящегося во дворе маленького песика, он никак не мог отвести от них взгляда. Кроме ушей, его поразил и несуразный облик  этого существа: никогда, даже во сне не видел он ничего подобного. Мужчина какое-то время молча глядел на похожий на гриву виляющий хвост этого некрасивого животного, лишь слабый, визгливый лай которого свидетельствовал о принадлежности к собачьему племени.

- Да что эта за порода, разве бывают такие собаки? - произнес он. Густая, длинная, как у козла шерсть отливало золотом, лишь кончик носа был черным. Вытянутое туловище, короткие ноги, плоские лапы и огромные уши. Закрывающие морду, они свисали до самой земли, чуть ли не подметая ее.

- О, Всевышний, будь что будет – мужчина обратил свой взгляд к небу, затем нагнулся, поглаживая щенка по голове, заговорил с ним.

- Послушай, божья тварь. И тебя ведь кто-то создал, не сам же по себе появился на свет. Что это за вид, на кого ты похож?

Собачка, словно стыдясь своего нескладного облика, жалобно заскулила и прижалась к ногам мужчины. А тот продолжал:

-Бедняжка, ты еще маленькая, тебе и невдомёк, что когда вырастишь, сколько неприятностей могут принести эти длинные уши. Придет время потомством обзавестись, или в драку вступить, схватят за уши и так тебя оттаскают – мало не покажется.

Тепло, сострадание, исходящие от мужского голоса, воодушевили щенка, и он уставился на незнакомца своими глазами-пуговками, уверенный, что этого человека, которого он видит впервые, не нужно бояться, а наоборот даже - усатый мужчина собирается сделать для него что-то хорошее. А «хорошее» по собачьим понятиям значит приласкать, угостить чем-то вкусненьким. Разве что-то может быть лучше? Оказалось, что может…

Пёсик зажмурился от ярко блеснувшего лезвия пастушьего ножа, а в следующую минуту чуть не испустил дух - тело сотрясла пронзительная боль. Животное не поняло что же произошло…Срезанное чуть ли не под корень большое волосатое ухо неподвижно лежало на земле.

Усатый мужчина не обращал внимания на душераздирающий визг, привык видимо. Хладнокровно посыпал рану солью, чтобы не загноилась. Но от этого боль стала еще нетерпимой. Собачке даже показалось, что мужчина вновь прошелся по ней ножом, и завизжала пуще прежнего. На этот вопль соседи высыпали на балконы, некоторые сбежали вниз во двор. Женщины не смогли сдержать слез при виде прижавшегося к стене дрожащего щенка. Тетя Зина, взглянув на валяющееся на земле ухо, упала в обморок. Только сейчас поняв произошедшее, соседи накинулись на мужчину:

-У тебя что, сердце каменное? – негодовал сосед с первого этажа, - это же тебе не куст колючки, чтобы вырывать её. Она же не сторожевая собака, чтобы отару охранять. Не видишь, что Аллах создал эту бедняжку на радость людям?

Живущий в доме единственный иранец, поддержал соседа:

- Что же ты сделал, парень, ведь большую часть этой несчастной  занимали уши, отрежь, что же там останется? - сказав это, он склонился и хотел погладить собачку. Но та, испугавшись, отступила и забилась в угол. Она уже не верила людям.

От возмущения соседей мужчина растерялся, не знал что отвечать, как объяснить им, что сделал это не со зла. «Странные эти городские, не поймешь их – худа от добра не отличают. Вместе того, чтобы благодарить, напали со всех сторон», - промелькнуло в его голове. Заступился за него лишь «кайфовщик» Самед. Его никогда не видели трезвым, в любое время суток он был навеселе. Нужно - не нужно, вмешивался в любой разговор. Вот и сейчас по старой привычке он обратился к усатому мужчине.

-Брат, прости - имени твоего не знаю. Я Самед, но в России все меня называют «Долго Самед». Несмотря, что меня так прозвали, разговор у меня  короткий. Знай, я тоже уши режу.

Мужчина несколько воодушевился оттого, что этот хилый человек оказался его коллегой, заступился за него, - и воспрянул духом. А Самед не унимался:

-Но я не режу как ты уши собакам, - икнул он, - есть уши, которые надо отрезать без вопросов. Я тебя понял, это они тебя не понимают. Негодный щенок наверно задел тебя, вот ты ему ухо и отрезал, иначе какое тебе до него дело. Вы только посмотрите на этот вид-фасон, что из него получится – да ничего. Это же не собака, а урод. В тот день вижу - у порога тети Зины ест из одной миски с крысой. Чего ждать от собаки, которая делит хлеб со своим врагом? Брат, не тушуйся, отрежь ей и другое ухо, пусть себе бегает. Взялся наказать, наказывай до конца. «Долго Самед» отвечает, положись на меня».

Самед был прав с одной стороны, не оставаться же собаке одноухой. Однако никто не решался произнести это вслух. Но мужчина, видимо, обиделся: под тонкой струей воды смыл кровь с ножа, вытер лезвие рукавом рубахи, положил в карман и тихо ушел.

Проходили дни, месяцы, одноухая потихоньку росла, менялась. Мне казалось, что она превратится в огромное, ужасное животное, как собака Баскервилей.  Но пес и не думал расти, даже если очень захотел бы, порода такая была. По тому, как собака относилась к жильцам: радостно бежала к ним навстречу, ластилась, было очевидно, что она не держит обиды на людей. А может и позабыла, что когда-то ей отрезали ухо и стала она одноухой. Порой назойливая муха, пробившись сквозь густую шерсть, вонзалась ей в ухо, и тогда казалось, что и отрезанное место начинает зудить. От тяжести большого правого уха, шея у собаки чуть скривилась. Однако ни люди, ни она сама не считали это недостатком.

Когда учитель зоологии объяснял, что человек приручил собак примерно двадцать тысяч лет назад и что ученые доказали их происхождение от волков, мы и гордились, и в то же время благодарили судьбу за то, что ученые не видели нашу одноухую, иначе они были бы  другого мнения. Одноухая хотя и принадлежала к семейству позвоночных, но больше напоминала насекомое – огородного вредителя – медведку.

На вопрос учителя географии «Что такое Флоренция и где находится?» в классе никто не знал ответа, кроме наших дворовых ребят – для них это было плёвым делом.

-Учитель, Флоренция – это собака с нашего двора, - уверенно отвечал Самир. От удивления у учителя чуть глаза на лоб не полезли. Он хотел было что-то сказать, но губы дрожали, язык заплетался. Взяв себя в руки, он тонким концом указки ткнул в какую-то точку на географической карте мира и срывающимся голосом стал объяснять, что Флоренция – не собака, не щенок, а город и находится в Италии. Мы понимали, конечно, но глаза верят в то, что видят.

Когда мы возвращались после уроков, Флоренция, как обычно, встречала нас у калитки, виляя хвостом. Она знала, что её маленькие друзья и в школе о ней не забывают, всегда оставляют для неё половину вкусного жирного коржика.

-Флоренция, ты кто? – погладил собаку Самир. Флоренция тихонько заскулила, словно отвечая: «Собака, я, собака».

-Учитель географии говорит, что Флоренция – город.

«Пусть говорит, что хочет. Но я то знаю, что с самого рождения меня называют Флоренцией, и я – собака»,  будто в ответ повизгивала одноухая.

Флоренцией её называл дядя Кондрат, да и щеночка он где-то нашел и принес во двор.

Со своей женой-тетей Зиной они жили в двухкомнатной квартире на третьем этаже. Он бывший моряк. Хотя давно уже на пенсии, но тельняшку не снимал. Когда дядя Кондрат вставал на капитанский мостик,  (так он называл балкон) и свистел в боцманский свисток, все знали, что он навеселе. «Право руля», «Прямо по курсу», - командовал сам себе. Четырехэтажный жилой дом был для него плывущим по волнам большим белым кораблем. Его команды в какой-то мере имели отношение к Флоренции. Услышав их, особенно «Бросать якорь», она тут же прибегала, словно встречая долгожданный корабль только что причаливающий к берегу. То, что дядя Кондрат называл якорем, было ни чем иным, как обычной консервной банкой с едой для Флоренции, которую он опускал на веревке.

И в самом деле, больше других об одноухой заботились дядя Кондрат с тетей Зиной, и та считала их своими хозяевами. Не было у дяди Кондрата ни только никого из родных и близких, но и своих детей. К этой обиженной судьбой одинокой супружеской паре все относились с вниманием и заботой. Двери их скромной квартиры с утра до вечера были открыты соседям, да и для Флоренции. Но, несмотря на это, Флоренция никогда не входила в комнату без разрешения, даже, если очень хотела. Садилась внизу у ступенек и кротко смотрела на дверь. На повизгивание собаки выходила тетя Зина, и словно наказывая ребенка, начинала выговаривать:

«Ну, что это такое, и не стыдно тебе за свой собачий вид».

Одноухая, соглашаясь, начинала виновато скулить, словно хотела сказать: «Ну что же поделать, я же собака. И житьё-бытьё мое тоже собачье. Да если не буду бегать целый день и гонять вороватых кошек, тогда на что же я гожусь?».

«Проходи», - сквозь зубы, будто уставшая от Флоренции, приглашала в комнату тетя Зина. Собака чувствовала, что эта женщина, хоть и злая на язык, в душе была доброй. В их тесной квартире царил морской порядок, и Флоренция, хочешь - не хочешь должна была подчиняться установленным правилам. Она понимала, что не имеет права входить, как говорил дядя Кондрат, на камбуз (так называется корабельная кухня). Раз собака – знай свое собачье место. К тому же, в отличие от своих четвероногих собратьев, Флоренция была далека от мысли, что если уж родилась собакой, то обязательно должна кусаться. Только однажды она проявляла свой собачий нрав, почувствовав обман, погналась за притворявшейся слепой попрошайкой. С того самого случая отношение к собаке изменилось, на одноухую перестали смотреть как на бесполезное существо, игрушку. Поверили, что при необходимости Флоренция вполне может продемонстрировать свои повадки.

Каждую субботу у тети Зины был банный день. Правда, нельзя сказать, что одноухая с нетерпением ждала его - с водой она была не в ладах. Только кто с этим считался? После дяди Кондрата тетя Зина окунала в ванную одноухую. С промокшей шерстью Флоренция становилась и вовсе смешной, нескладной. После того, как её золотистую шерсть сушили феном, расчесывали, она постепенно приобретала достойный вид. В отличие от Флоренции, дядя Кондрат не нуждался ни в фене, ни в расческе, он чуть ли не с рождения был лысым. От обоих исходил аромат душистого мыла. У дяди Кондрата было одно пристрастие: после бани он шел в павильон на второй Бухтинской улице пить пиво.

Одноухая провожала его до калитки и улегшись в тени, ждала возвращения. Знала, что дядя Кондрат не задержится. И когда напившись пива шел домой, от него пахло уже не душистым мылом, а копченой рыбой. Запах рыбы одноухая обожала. Она путалась в ногах дяди Кондрата, облизывая полы его брюк, туфли, исходила слюной. Тетя Зина наоборот, не выносила этого запаха и начинала бранить мужа. Дядя Кондрат же, как ни в чем не бывало, продолжал пребывать в прекрасном настроении. Чтобы задобрить жену, говорил: «Зинаида Петровна, дорогая, вот ты меня ругаешь, что от меня пахнет рыбой, а что в этом плохого? От моряка должно пахнуть рыбой, чем же ещё. Посмотри на Флоренцию, только что искупалась, а от неё снова несет собачьим духом».

«Потому что она собака и пахнет по-собачьи» - заступалась тетя Зина за Флоренцию.

Но были во дворе и те, кто не выносил одноухую. Бедное животное пребывало в растерянности, не понимало людей. Хоть и виляло хвостом перед всеми, но отличало плохое от хорошего, черное от белого. По вечерам она бежала навстречу возвращающимся с работы соседям, прыгая от радости.

-Флоренция, мотор включили? - интересовалась Ханым-хала с последнего этажа. Вода была её больным местом, на четвертый этаж еле поднималась. В ответ Флоренция тихо скулила и виляла хвостом.

- Моя умница, а электроконтролеры приходили? - спрашивал живущий напротив Зининой квартиры Гасым. Никого он не боялся так, как контролеров.

- Флоренция, красавица моя, как жаль, что мы скоро расстанемся, - сожалела белобрысая остроносая женщина. -Ах, скорее бы я уехала, ведь моя бабушка фрау Клара Зигберт была немкой…

Хотя вопросы были разными, Флоренция всем отвечала одинаковым лаем, и каждый понимал её по-своему: Ханым-хала верила, что мотор работает, Гасым - что контролеры не приходили, а остроносая женщина - что мечта её сбудется, и она уедет в Германию – на родину бабушки Клары Зигберт. У остроносой женщины было еще одно желание – увидеть потомство одноухой. В действительности этого многие хотели. Дети уже поделили  еще не появившихся на свет щенков Флоренции и даже выбрали им имена. Только одного опасались, что они родятся одноухими.

Как-то утром улица огласилась собачьим лаем. От этих душераздирающих звуков стало не по себе. В кузове въехавшей во двор грузовой машины была привязана на цепи желтая хилая сука. На её вой отзывались все бездомные собаки. Подвывая, они заходили в железную клетку как загипнотизированные, словно кто-то их тянул туда. Флоренция растерялась и не знала что делать. Доносившиеся с улицы звуки как будто звали и её. Она тоже захотела было присоединиться к общему лаю, но голос её лишь хрипел. Не умея выть, она жалобно заскулила, быстро сбежала по ступенькам во двор, хотя не знала куда, зачем бежит - все происходило вопреки её воле. Выскочив за калитку, она остановилась, засуетилась, беспокойно оглядываясь. Впервые в жизни Флоренция  видела длинную улицу, пролегающую вдоль ярко зеленых деревьев. Она испуганно смотрела на сбившихся в клетке воюющих, скулящих собак, и кажется узнала среди них пятнистого пса, несколько раз прибегавшего к ним во двор. Поджав хвост, она заскулила. Дети захотели преградить путь замершей на месте одноухой.

-Флоренция, не уходи, Флоренция, - уговаривали, просили они, – вернись, Флоренция!

«Нет, я должна идти, меня зовут», - словно в ответ заскулила одноухая. Неожиданно напрягшись, она запрыгнула в клетку.

Машина все дальше спускалась по дороге, отдалялся и собачий лай. Среди этого страшного воя слышался и жалобный, визгливый голос Флоренции, будто она прощалась с нами. Мы, глядя вслед машине, не могли сдержать слез:

-Прощай, Флоренция!..

Ветер

Перевод с азербайджанского Г. Багвановой

«Какого черта потерял я в городе в такую погоду», - ворчал писатель, да так отчаянно, что казалось, будто, действительно, он что-то потерял, и в своих поисках добрался до самого центра города.

Ветер все неистовей швырял в лицо комки холодного воздуха, заставляя писателя жмуриться, он лишь изредка приподнимал веки, чтобы различить дорогу, и шел, ориентируясь на темнеющий впереди силуэт. В этот воскресный день прохожие на улицах были редки, и оттого город выглядел осиротевшим. Воистину, как бы ни прекрасна была земля, думал писатель, ее истинным украшением все равно остается человек.

Улица была тесна. Писатель улыбнулся, вспомнив, как много лет тому назад в моду вошла ткань «Улица мне тесна». И что за чудак придумал такое странное название для ткани?.. Девушки шили из нее платья, фасонились друг перед дружкой и ходили так, будто улицы и впрямь оказались тесны, малы и недостойны их красоты.

По противоположной стороне улицы заметил несколько одиноких фигур, шедших по направлению ветра. Может, они и не собирались идти в ту сторону, и это ветер, подхватив их, гнал своими мощными порывами. Ну и погодка, совсем с цепи сорвалась.

Собственно, он вышел на улицу без определенной цели, просто проветриться. Погруженный в работу, он несколько дней и носа из дома не высовывал. Только-только закончил новую повесть, как говорится, «исполнен долг». Оставалось только придумать название, что и было предметом его мучений. Найти название повести посложней, чем дать имя ребенку. Пока он обдумывал вариант «Последнее доказательство». И звучит загадочно, и для повести в самый раз. Писание иногда давалось ему с трудом, и сейчас он ощущал огромную усталость и опустошенность. И не только сам чувствовал, но и окружающие намекали на это. Взять хотя бы его соседа Сафьяра, считающего себя знатоком литературы, тот так прямо в лицо и сказал: «Что-то ты совсем исхудал, поэт, небось, уж новый роман готов». Любил Сафьяр напустить на себя этакую снисходительность, и каждого, кто хоть немного умел писать, величал поэтом… Но писатель чувствовал, что романа, которого ждет от него Сафьяр, ему сейчас не осилить, и собирался взяться за что-нибудь попроще - написать, скажем, рассказ. Впрочем, рассказ, хоть и невелик по содержанию, однако труда требует не меньшего. Бывает, как ни старайся, пары фраз из себя не выжмешь. В такие дни, когда не писалось, точнее, не получалось, он мучился, твердя себе, что никакой он не писатель. Метался по квартире, не находя себе места, тосковал…

Когда он выходил из дома, ветер бушевал не так яростно. Не столько дул, сколько выл. Но тут уж никуда не денешься, какой же ветер без завываний. А по сколько раз на дню он меняет направление: то в эту сторону подует, то – в другую. Но разве мало людей, переменчивых, как бакинский ветер. Неплохое сравнение. Когда-то, очень давно именно эти слова он подхватил, кажется, из уст какого-то мужчины в трамвае. Ох, уж эти трамвайные разговоры, это не то, что в автобусах. Ему частенько вспоминаются дни, когда по городу ездили трамваи…

Немного усилия, и можно бы, конечно, двигаться побыстрей, преодолевая порывы ветра, но кому это надо? Писатель поднял голову, чтобы случайно не столкнуться с прохожими, и только теперь обнаружил, что темный силуэт, за которым шел, принадлежит длинноволосой девушке. «Теряю былую сноровку», - усмехнулся он. Ему вдруг подумалось, что идет он не по собственной воле, а девушка ведет его, выбирая, в какую сторону им идти, он же плетется за ней покорно, как ягненок. И еще писателя удивило, что одета девушка явно не по погоде, в легкое клетчатое платье.

Так и кружили они по улицам: девушка, он и ветер. Узкие улицы кромсали порывы ветра на мелкие куски. На каждой улочке, в каждом переулке, тупике хозяйничал свой ветер, не похожий на тот, что дует на соседней улице. Так же отличаются друг от друга и жители тех улочек. Может, не случайно люди говорят: «В городе дуют ветры», а не «ветер». И дают этим ветрам странные названия - «Белый ветер», «Черный ветер».

Он напряг зрение, пытаясь уловить цвет ветра, но это ему не удалось. Да и что тут увидишь, у ветров нет цвета, они прозрачны, как вода. И названия они, наверное, получили не из-за цвета своего, а по каким-то другим признакам… «Чтоб тебя унес Черный ветер, Мовсумов ублюдок!», - проклинала сельская дурочка - Тронутая Сариш - ребятишек, швыряющих в нее камни. Других проклятий она не знала. «Мовсумовыми ублюдками» Сариш называла всех подряд, а поскольку в деревне не было человека с таким именем, то оставалось только гадать, откуда Сариш взяла его. «Да хранит нас Аллах от Белого ветра», - молила, воздев лицо к небесам, бригадир зерноводов Новресте. Белый ветер был помягче, не так суров и угрюм, как Черный. И дул он как-то игриво, никогда нельзя было точно определить его направление. Однако хоть и был он светлым, но добра от него ждать не приходилось. Белый ветер высушивал пахоты в Арпа-дере, губил посевы, под его казавшимися ласковыми порывами земля трескалась, покрывалась морщинами… Когда дул Белый ветер, никто не растапливал тендеров, печей, потому что его порывы загоняли дым обратно и душили огонь…

«Девушка, наверное, спешит на свидание», - подумалось писателю. «В такую погоду?.. Куда идем мы с Пятачком, большой, большой секрет», - промурлыкал он про себя. Кажется, это получилось у него довольно громко, потому что девушка вдруг оглянулась. Впрочем, нет, она обернулась, чтобы вырвать из лап ветра подол платья. Несколько шагов девушка так и шла, пятясь, а ветер, словно обидевшись, что к нему повернулись спиной, завыл еще страшней. Писателю даже показалось - еще миг и разбушевавшиеся порывы ветра подхватят девушку, поднимут ее в воздух и швырнут в его объятия. Он уже не щурился, а напротив шире раскрыл глаза – как в тихую, безветренную погоду, ибо вдруг понял, что девушка совсем близко от него, стоит только протянуть руку. Ее красивое лицо сияло. И казалось, если бы не это сияние, улица задохнулась бы, раздавленная сгоняемыми ветром низкими, темными облаками. Ее глаза были почти закрыты, что подчеркивало изящество изгиба ее длинных ресниц. Значит, и она шла по улице вслепую. Девушка снова повернулась и пошла против ветра. «Жаль, у нее на щечке нет родинки, я назвал бы ее Девушкой с родинкой», - подумал он, ощущая себя золотоискателем, спешащим застолбить найденный участок, пока другие не заявили на него своих прав, будто сейчас откуда-нибудь объявится еще один писатель и отнимет у него героиню. «Нет родинки – поставим. Можно подумать, все литературные героини прямо с рождения имеют родинки». В этом он, конечно, был прав. Разве не сами писатели чаще всего наделяют своих героинь родинками. Иногда даже в таких укромных уголках тела, словно, в самом деле, лично подсмотрели их там. Теперь писатель шел, решая, куда лучше пристроить родинку. Сначала он примерил ее к щеке, потом перенес чуть ниже, к подбородку, пригляделся. Нет, не то. На лоб? Ни за что – она же не индианка. А если на левую щеку, поближе к уху – вот, отлично, в самый раз, то, что надо…

Писатель уже не закрывал глаз, боясь потерять девушку из виду. Что из того, что он идет за ней по пятам, разве автор не имеет права наблюдать за своей героиней!..

Кто-то прошел мимо, потом - еще двое. И эти что-то потеряли и теперь безуспешно пытаются найти, с улыбкой подумал он вслед. Казалось, что весь город несется куда-то, подхваченный порывами Черного ветра. Весь город, кроме них двоих. Как говорится, «все на восток, а мы – на запад». И еще против ветра ехали машины, потому что движение на этой улице было односторонним.

Повернув за угол, они вышли на широкую прямую улицу: девушка, он и ветер. Уже не имело никакого значения, куда и зачем они идут. И ветер выл так же бессмысленно, будто и забыл, зачем ему это было надо. Просто дул, и будет дуть, пока не выбьется из сил. Впрочем, теперь писатель и не хотел, чтобы ветер прекратился, пусть себе беснуется, сколько угодно. Может, для того и создан ветер, чтобы иногда встряхнуть людей, тонущих в буднях. Иначе он бы и не заметил девушку с каштановыми волосами. Ведь столько их каждый день проходит мимо него по улице… Что же теперь – на всех обращать внимание. К тому же не каждой прохожей дано стать героиней литературного произведения… За письменным столом он хозяин-барин, здесь он уже безраздельный властелин над своими персонажами. Он поведет героиню «Девушки с родинкой» куда ему заблагорассудится. Сможет даже коснуться ее руки, погладить ее каштановые волосы. Если потребуется, он даже возраст свой вдвое уменьшит, чтобы больше соответствовать ей. Вот только внешности ее он менять не станет, это платье очень идет ей, сидит как влитое. Может, только потеплей оденет ее, по погоде. Впрочем, она будет хороша в любом платье…

На открытой, широкой улице, куда они вышли, властвовал другой ветер. Холодней, чем на маленьких улочках, и выл так, что, казалось, лопнут перепонки.

Писатель знал на этой улице каждый дом, каждый камешек и мог с закрытыми глазами пройти из начала в конец. Когда-то она называлась Телефонной, и коренные бакинцы до последнего времени именно так ее и называли. Но теперь уж нет, тех старых бакинцев, унесли их быстрые кони времени… Он не одобрял переименований – каждое место интересно своим первоначальным названием. Бывшая Телефонная. Он никогда не жил на этой улице, но часто проходил по ней, точнее, любил ходить по этой улице. И в кирху, что на Телефонной, приходил послушать орган, особенно Баяты-Шираз, и восхищаясь величием возносящихся под готические своды звуков мугама. Эта музыка несла телу освобождение от усталости, наполняла его небывалой легкостью. После концерта он никогда не спешил домой, медленно прогуливался по ровной, как натянутая струна, улице, а в ушах все еще звучали аккорды Баяты-Шираза… Порой ему казалось, что город начинается и заканчивается этой улицей. Наверное, у каждого есть своя такая улица, на которой он никогда не жил…

В магазин они вошли уже вдвоем – девушка и он. Оставшийся в одиночестве ветер в бешенстве, что его бросили, яростно бился в плотные стекла окон, пытаясь ворваться внутрь. Даже с закрытыми глазами по одному лишь специфическому запаху старых книг писатель догадался бы, что они оказались в букинистическом магазине. Этот запах был знаком ему еще со студенческих лет. Он часами проводил здесь, перебирая, листая старинные книги. В те годы и книжных магазинов было больше, и читателей, люди могли до позднего вечера простаивать в очереди за книгой. Как изменились времена, куда исчезли эти магазины, библиотеки. Да и читателей поубавилось. Словно захлопнулась Книга Судеб книжного мира. Он вспомнил, как бабушка, обратив лицо к небесам, молила: «Да не закроет Аллах ничьей Книги Судеб…»

Вдруг его охватила непонятная тревога. Что если девушка сейчас исчезнет среди этих бесчисленных книг. Окажется героиней какого-нибудь романа: выскользнула из его страниц погулять по городу, а теперь вернулась обратно и суетится, ищет свой роман, чтобы впрыгнуть обратно меж его строк, растерянно перебирает книги, то одну возьмет, то другую – никак не найдет своей.

Писатель не видел девушку, он следил за ее тенью на стене, следил исподтишка, тайком, стыдясь этой вороватости. «А может, она зашла в магазин, чтобы спрятаться от ветра? - подумал он. – Или именно здесь у нее назначено свидание с возлюбленным?» При этой мысли он почувствовал зависть к этому незнакомому парню. Кажется, в сердце даже шевельнулась ревность. Он напряженно ждал, что сейчас откроется дверь, войдет его неведомый соперник и уведет его едва найденную героиню. Будь у писателя сейчас ключи, запер бы дверь, да еще и замок повесил. Пусть кто-нибудь попробует открыть. Он попытался представить себе внешность парня, который мог быть подстать девушке – красивый, стройный. Впрочем, нет, человек, который выбирает для свидания букинистический магазин, должен выглядеть иначе: глаза выцветшие от чтения, на носу очки, сам худой, тщедушный...

Писатель взял с полки книгу, полистал ее, поставил на место, взял другую. Не будь продавец занят своими бумагами, обратил бы на него внимание и сразу бы смекнул, что этот человек – не покупатель. Собственно, он, выходя из дома, не думал покупать что-то. Вышел второпях, даже не побрившись, наскоро натянув на себя первое, что попалось под руку. Сейчас он, наверное, больше похож на писателя, который в порыве вдохновения ищет свою музу.

Скрипнула тяжелая деревянная дверь. В магазин вошла пожилая русская женщина, с трудом неся набитую до отказа сумку. Продавец тоже оторвался от своих бумаг. Но то ли оттого, что читательский возраст женщины давно прошел, то ли еще почему, он не обратил на нее особого внимания, только вполголоса спросил:

- Да что ж ты, бабушка, в такой ветрище…

- Нужда, сынок, нужда заставляет, - ответила женщина. – Буннан да пис гюнлер гёрмишик («Да что там, бывали дни и похуже"), - перешла она на азербайджанский, и у нее оказался очень приятный выговор.

Поставив сумку на пол, она стала по одной выкладывать книги на прилавок.

- Бабуля подожди, да, подожди ты, - остановил ее продавец, в отчаянии мешая русские и азербайджанские слова. Он повертел в руках одну из принесенных женщиной книг. – Ну что это ты принесла? Кому сейчас нужен Ленин? Мне этого и бесплатно не надо. Другого ничего нет?

Женщина покопалась в сумке и извлекла оттуда томик в поблекшем, но сохранившем память о былой красоте переплете.

- Русские народные сказки, - проговорила она, протягивая книгу продавцу. – Эту книгу привезла с собой в приданое моя бабушка, Мария Федоровна из Петербурга.

Впрочем, и без этих слов, по выцветшему, явно видавшему лучшие времена переплету было ясно, что издание старинное. Книга, судя по всему, сохранилась еще с николаевских времен. Удивительно, но в этом тесном помещении все – и книги, и разговоры ценились именно своей стариной. Приходящие сюда люди обладали даром радоваться старине, с наслаждением вдыхать аромат прошлого. И нигде, как здесь, не стоили так мало новизна и свежесть. В этом тесном пространстве, заполненном старыми, источающими запах плесени книгами не было места ни настоящему, ни будущему…

Продавец встрепенулся. Быстро пролистав книгу в умелых, опытных руках, он проговорил:

- Вот это да! Если б бедняга Ленин вместо стольких томов писал бы сказки, толку от него было бы больше…

- Эх, - с вздохом ответила женщина, - он и сочинял сказки, только мы этого не понимали.

Писатель вполуха прислушивался к их разговору, все его внимание было приковано к девушке. Тень подняла голову и повернулась в его сторону. Сердце заколотилось от радости. Да, он не ошибся: если тень смотрит на него, значит, и девушка тоже. Ему вдруг захотелось поиграть с ней в прятки, он на цыпочках перешел на другое место. Собственно, играл он один, девушка, наверное, и не подозревала, что вовлечена в его игру. На писателя смотрела только тень, но чего стоят холодные и безжизненные взгляды тени.

Писатель стоял, задумавшись, все еще сжимая в руках снятую с полки книгу в голубом переплете, и улыбался своим мыслям. И только теперь заметил, что все еще держит в руках книгу. Он бросил взгляд на обложку и вздрогнул, словно пронзенный током. Не может быть! «Подари мне небо»! Его собственная книга, написанная еще в молодости! От охватившего его радостного волнения, лицо покрылось румянцем. Это была самая первая книга, сборник рассказов еще студенческой поры. Сколько же лет прошло. Обложка истрепалась, страницы пожелтели. Книга была небольшой, как и все первые книги, но ему она была дороже всех богатств мира. «А если девушка искала именно эту книгу, - мелькнуло в голове писателя. - Выскользнула именно из этих пожелтевших страниц»...

Дрожащими пальцами он перелистал книгу с конца к началу. Это была старая привычка, книги или журналы он всегда листал именно так, с конца. С мелькающих страниц вдруг повеяло каким-то трогательным, одуряющим, нежным ароматом, идущим, словно бы откуда-то очень издалека. Но постепенно он усиливался и скоро уже забил запах тления, источаемый другими книгами.

Тень девушки приближалась, вот она уже касалась его плеча. Удивительно, возможно ли ощутить прикосновение тени? И тут его осенило, что этот нежный, аромат свежести исходит от девушки. Такого аромата не купишь ни в каком парфюмерном магазине, потому что его не бывает. Но ведь еще в старину существовали люди, мечтавшие покорить мир невиданным ароматом. Ему вспомнился «Парфюмер» Патрика Зюскинда: парфюмер-парижанин, отовсюду крадущий и запоминающий разные ароматы, вдохнув которые человек терял бы разум. Тем самым он хотел обрести власть над людьми. Однако как парфюмер ни бился, своего не достиг, и мечта так и осталась неосуществленной, ибо понял он всю бесплодность своих мечтаний: его аромат-мечту хранят тела и души всех девушек мира…

Наверное, и эта девушка не ощущает собственного аромата? Таковы ведь и все цветы – живут, не ощущая источаемого ими запаха. Какая несправедливость!.. Вот она убирает тыльной стороной ладони упавшие на лоб волосы. Но их густая волна капризна, ей хочется поиграть, и она снова соскальзывает на лоб. Девушку эта игра не утомляет, не нервирует, она беззаботно играет с локонами. Ну и пусть играет…

Взгляд писателя упал на надпись на титульном листе книги, и он узнал свой почерк. «Я дарю тебе небо!» Надпись без имени, без обращения. Сейчас он уже не мог вспомнить, какой девушке она была посвящена. Да и вспомнишь разве?.. Ему в голову пришла мысль подарить книгу этой самой девушке, причем с этим же автографом двадцатипятилетней давности. «Интересно, как ее зовут?», - подумал он, листая книгу, будто надеялся на ее страницах найти имя девушки. Взгляд задержался на строках: «… В те годы я только окончил авиационное училище, и доставлял на одномоторном самолетике почту в один из отдаленных горных районов. Первые полеты памятны мне не только потому, что я прокладывал мосты над величественными горами. Я никогда не забуду их и потому, что тогда я отыскал прекрасную горянку, свежую, как весенний цветок. С первых дней эта девушка в белом платье и с таким же белым келагаем на голове встречала меня, махая с земли белым платком. Я любовался этой горянкой с небес и, боясь потерять ее между отвесных скал, не спешил приземлиться. В эти мгновения небо казалось мне еще голубей и хотелось до бесконечности кружить над девушкой, которая стала тогда для меня чем-то вроде маяка, указывающего путь. Тогда я дал себе слово подарить ей этот бесконечный голубой простор…»

Он торопливо перелистал книгу в конец, будто был не автором ее, а любопытным читателем, спешащим узнать, чем все закончится. «…Самолет опустел. На трапе появились члены экипажа. Сяма (сяма – «небо», азерб.) в голубой форме стюардессы казалась еще стройней и прекрасней. Она шла под руку с высоким парнем, точнее, радостно льнула к нему. По шитым золотом погонам на его плечах можно было судить, что он – командир экипажа. На мгновение они застыли под дождем, будто обоим вдруг захотелось впитать в себя его освежающую влагу. Крупные, набухшие капли сверкали под лучами весеннего солнца. И был это не обычный дождь, а казалось, где-то там, на седьмом небе разбилась огромная хрустальная ваза, и на землю сыплются ее блистающие осколки. Сяма подставила ладони, словно желая собрать эти сверкающие капли. По полю разносился ее беззаботный смех. Я слышал этот наполненный радостью голос даже сквозь гул моторов готовящегося к взлету самолета. Может, и не слышал, а мне это только казалось. Я стоял, застыв на месте. Хорошо, что успел подготовиться к этому еще в самолете. Ведь после нашей последней встречи, точней, с нашей разлуки прошло больше десяти лет. Утешало меня только одно – мне удалось подарить Сяме голубое небо… Купив в киоске открытку, я надписал ее и попросил девушку в окошке справочного бюро передать ее стюардессе Сяме. На открытке я написал всего одну фразу: “Да будет твоим это голубое небо! Пассажир…”»

Писатель оторвался от чтения и огляделся, девушки рядом не было. Он в тревоге заглянул за полки – и там нет. Девушка исчезла, унеся свою тень, и оставив после себя лишь тонкий аромат свежести…

Сердце взволнованно заколотилось в груди. По телу прошла легкая дрожь. Такого с ним еще никогда не происходило. Он чувствовал себя, как ребенок, потерявший любимую игрушку.

- Простите, - бросился он к продавцу, - здесь была девушка…

Голос дрогнул, и он замолчал, чтобы скрыть предательское волнение.

- Какая девушка? – недоуменно пожал плечами продавец.

- С каштановыми волосами, с родинкой…

И тут писатель застыл, пронзенный стыдом от внезапного открытия: девушка, за которой он шел, была всего лишь видением…

Когда он оказался на улице ветер, словно дожидавшийся его в засаде, неожиданно набросился на него с еще большей силой и оглушил своим торжествующим воем.

Склонив голову, шел против бушующего ветра. Он не ощущал холода порывов, которые ветер швырял в лицо. Напротив, ему казалось, что щеки ласкает нежное дуновение: в порывах Черного ветра словно таился какой-то совсем другой Ветер…