|
Яблоки легко раненные
Остриём серебряной шпаги,
Под
рваными облаками коралловой ветвью,
Носящие в спине своей миндаль пламени,
Рыбий мышьяк акульего снадобья,
Акулий плачь по каплям скрывающий всех,
Роза, которую они ранят
Иглой затаившейся в кровотоке,
Вражеское перемирие и любовь, покрытые червяками,
Все упадут на тебя. Они упадут с большого купола,
Облизанного военными языками,
Где люди мочатся на чистоту голубиную,
Выплевывая угольный шлак,
Оглушенные неистовыми бубенцами.
Потому что уже нет того, кто преломил хлеб и разлил вино,
Нет того, кто вырастил травы из умерших уст,
Нет того, кто сбросил льняную завесу лености,
Нет того, кто целил слезами раны слонов.
Это не больше, чем миллион кузнецов,
Кующих оковы детям, которые должны идти.
Это не больше, чем миллион плотников,
Сбивающих гроб без креста могил.
Это не больше, чем сонмы болей,
Срывающих покровы с мольбой о пуле.
Человек, презирающий голубя, должен был говорить,
Должен был звать голого, хоронящегося за колоннами
И сделать себе прививку проказы,
Оплакивать жуткий плач,
Который расколет его кольца с бриллиантами телефонов.
Но одетый человек
Презирает тайну колоса,
Презирает стон роженицы,
Забывает, что Христос может еще превратить воду в вино,
Не понимает, что валюта горит в поцелуе чуда,
И льется невинная кровь на идиотский лик фазана
Учителя учат детей
Видеть чудесный свет, вырвавшийся из камней,
Но то, что приходит к ним, исходит из сточных ям,
Где шабаши черных язв.
Учителя поднимают набожный перст в задымленные купола,
Но за иконами нет любви,
Нет любви и в остекленевших глазах мощей.
Любовь пребывает в плоти, разрываемой жаждой,
В утлых хатенках, смываемых паводками,
Любовь пребывает в ямах, где борются змеи голода,
И в море скорби, качающем трупы чаек
И в кромешной темноте поцелуя, задушенного подушками.
Но старик с синими руками
Скажет: любовь, любовь, любовь,
Ожидаемая миллионами умирающих;
Он скажет любовь, любовь, любовь,
Меж громад, от нежности дрогнувших;
Он скажет: мир, мир, мир
На остриях ножей и в запахе пороха;
Он скажет: любовь, любовь, любовь,
До тех пор, пока не ощутит касание серебряных губ.
Кто здесь, кто здесь, ау! Кто здесь,
Негры, подающие плевательницы,
Мальчики, дрожащие и бледные от ужаса школ,
Женщины, захлебнувшиеся в минеральных маслах,
Топот молотов, скрипки и облака,
Должны кричать, хоть мозги их звездами разбрызганы по стенам,
Должны кричать, стоя под куполами,
Должны кричать в неистовом пламени,
Должны кричать в обезумевшем снеге,
Должны кричать с головою, полной дерьма,
Должны кричать в каждую ночь соития,
Должны кричать самым наглым голосом,
До тех пор, пока города не будут дрожать, как девочки
И рухнут тюрьмы масла и музыки,
Поскольку мы жаждем хлеба насущного,
Цветка ольхи и бесконечной нежности,
Поскольку хотим мы выполнить волю Земли,
Дарующей всем плоды свои.
Рождество в Гудзоне
Эта
серая губка.
Это только что обезглавленный воин.
Это тихие реки.
Это бриз из-за темных пределов.
Это битва, любовь, это битва.
Были четыре матроса, они воевали с миром,
С миром ости колющей во все очи,
С миром, сделавшим ставку на лошадь.
Были одни, сотни тысяч матросов,
Бились они с миром слепых скоростей
Не зная того, что мир
Одинок из-за неба.
Одинокий мир из-за одинокого неба.
Это громады молотов в раздолье глухой травы.
Это вечные муравейники и монетки в тине.
Одинокий мир из-за одинокого неба
И ветер, пронизывающий все трущобы.
Пел в дождевом червяке страх колеса
И безголовый матрос
Пел у медвежьей воды, заливающей звуки;
Пели все: аллилуйя,
Аллилуйя. Пустынное небо.
Точно так! Оно само! Аллилуйя.
Я шатался всю ночь в строительных дебрях предместий,
Сбитый в кровь алебастрами гиблых проектов,
Помогал морякам поднимать паруса непослушно.
И стою я с пустыми руками, меня слушает устье.
И не важно, что поминутно
Все младенцы толкают веточки вен,
И ни роды гадюки, разрешенье под сенью ветвей
Успокоили жажду кровавую тех, кто рожденного ищут.
Но находят одно, одно: пустоту. Одинокий мир. Устье.
Не светает. Спокойная сказка.
Так и есть: Устье.
О, моя серая губка!
О, моя, уже рассеченная шея!
О, большая моя река!
О, мой бриз с чужедальних пределов!
О, битва моей любви, о, моя кровавая битва!
Луна
и панорама насекомых (поэма любви)
Луна не
море смеется,
В парусине стонет ветер,
Волны ласково взлетели
Серебром в лазурном свете.
Эспронседа
Мое сердце выглядело бы как башмак,
Если бы в каждом селенье пела своя сирена.
Но в бескрайнюю ночь оно бьется в больных и в судах,
Заглядевшихся вдаль, чтоб спокойно уйти навсегда.
Если ветер дует легко
Мое сердце становится девочкой.
Если ветер прячется в плантациях сахарного тростника
Мое сердце становится иссохшей навозной лепешкой быка.
Грести, Грести, Грести, Грести
К батальонам взъерошенных копий,
В пространства назойливых слежек.
Только тихая ночь и границы под снегом.
И Луна!
Луна!
Но не луна,
Рыжая сплетница баров,
Японского петуха, что глаза расклевал,
Жевавшие травы
Нас не спасут одинокие, на микроскопных стеклах
И не в гербариях, под взглядом ученого
В пространствах блеклых.
Это обман обличий. Есть только
Рты вокруг одной кислородной подушки
И Луна.
Но не луна.
Насекомые,
Крошки, умершие,
Из-за берега,
Боли раздавленной лапки,
Йодной крапинки,
Толпой на булавке,
Ржавой от общей крови
И моя Любовь, которая не пламя, не лошадь, -
Существо из съеденной груди,
Моя Любовь!
Они уже поют, зовут, они стонут: Лицо. Это лицо! Лицо.
Яблоки - одно,
Георгины - подобны,
У цвета есть вкус в металле холодном
И вся пятилетка поместится на щеке монетки.
Но твое лицо расстелено скатертью на небесном пире
Они кричат! поют! Они стонут!
Они бегут! настигают! пугают!
Так идем же, быстрей! По волнам, по ветвям,
По заброшенным улицам, убегающим в воды,
По кожевенным лавкам, где спит еще рог недобитой коровы,
По лесенкам шатким. Не бойся! По лесенкам шатким.
Бледный есть человек, окунувшийся в море,
И он нежный такой, что прожекторы съели его и сердцем играют.
И в Перу проживает тысяча женщин. Насекомые! Они ночью и днем
Не дремлют и парадно идут, скрестив свои вены.
Разве крошечной рваной перчаткой меня остановишь? Хватит!
Я платком обернул и почувствовал первую вену,
Как надрывно звенит она на изломе.
Пожалей свои ноги, любовь, Твои руки!
Как теперь мне открыть свой лик,
Мой лик! Мой лик! Где мой съеденный лик!
Этот чистый огонь моей жизни,
Эта страсть, потерявшая свой балансир,
Этот нежности взрыв, ослепивший до боли,
Облегчивший страданья огромного сердца
В туманной неволе.
Нам не спасти покупателей обувных лавчонок,
Ни пейзажи, что могут плясать, заведенные ржавым ключом.
Это воздуха ложь. Лишь чердачная пыль,
Та все помнит.
И Луна.
Но не луна.
Насекомые,
Одни насекомые,
Шуршащие, кусающие, дрожащие, заключенные,
И Луна,
С дымным лучом, прищемленным дверью ее разрушений.
Луна!
Омега (поэма для умерших)
Травы.
Я отрежу свою руку правую.
Ожидание.
Травы.
У меня есть перчатка из ртути и из шелка другая.
Ожидание.
Травы!
Ты не плачь. Я скрываю, что мы бессонные.
Ожидание.
Травы!
Рухнут статуи
Как широкие двери откроются.
Траааавы!!!
Berceuse спящего зеркала
Оно
спит.
Не бойся взгляда
Скитальца.
Оно спит.
Даже не бабочка,
Даже не слово,
Даже не вставленный луч
В замок
Изранят тебя.
Оно спит.
Как мое сердце,
Так ты,
Мое зеркало.
Сад, где любовь
Ожидает меня.
Усни безмятежно,
Но оно пробудится
Как только умрет последний
Поцелуй моих губ.
Каприз
За
каждым зеркалом
Есть мертвая звезда
И маленькая радуга
Во сне
За каждым зеркалом
Есть тихая вода,
Гнездо молчания,
Куда не прилетят.
Гробница – зеркало,
Источник, затворённый,
Как раковина света
По ночам.
Зеркало -
Оно матерь росная,
Книга, им отворённая –
Сумерки, свершённое эхо тел.
Он
Истинный сфинкс
Это часы.
Эдип родился от шлюхи.
С зеркалом граница
На Севере,
С котом
На Юге.
Правит Луной Венера..
(безвкусная сфера)
Часы приносят нам
Зимы.
(Застыла ласточка,
Она улетает летом)
Водою полны все часы
Перед самым рассветом.
Колыбельная песня. Мерседес, умершей
Мы уже
смотрим твои сновидения.
Твоя лодка из дерева на волнах берега.
Принцесса белая, как никто другой,
Усни в эту темную ночь!
Тело земляное и снежное.
Сны и сны предрассветные!
Ты уже провалилась в свой сон.
Твоя лодка – сновидение, берег, туман густой
По
смерти Хосе Сириа и Эскаланте
Кто
скажет, что тебя встречали в это время?
Как больно сумраку, когда его осветят!
Два голоса звучат: часы и ветер,
Пока плывет он, одинок в своем рассвете.
Бред пепельного нарда
Его вмещает голова больная
Ты Человек! И страсть! Боль света! Память!
Ничто наполнит сердце и Луна большая.
Луна большая: собственной рукою
Заброшу твое яблоко я в воду
Рыб красных с ее маревом и зноем.
И ты достигнешь там, в зеленом и в холодном,
Забвенья! Наполнишься всемирной пустотою,
Мой друг, неизлечимая Джоконда.
Хуан
Рамон Хименес
В
бесконечности цели,
Ладан, снег, солеварня,
Он в мечтах потерялся.
Наступает цвет белый,
На безмолвном ковре
Голубиные перья.
Нет ни взгляда, ни жеста,
Сны несет без движенья,
Но дрожит изнутри.
В бесконечности цели
Словно свежая рана
Он в мечтах потерялся.
В бесконечности цели
Ладан. Снег. Солеварня.
|
