В 15 лет я начал писать пародии – на Пушкина,
Маяковского, на других, менее выдающихся авторов. Когда мне было
16, написал пародию-перевод «Евгений Онегин». Это была, так
сказать, двойная пародия – на великий роман в стихах Александра
Пушкина и потрясающий перевод на украинский Максима Рыльского.
Моя пародия была задумана - и, кажется, получилась - не злой, а
доброй и потому – вроде бы смешной. И, кажется, именно тогда я
начал понимать то, что сформулировал для себя только сейчас:
перевод – это и есть пародия. Только – добрая.
Теперь расскажу вам вкратце (полный рассказ
занял бы месяцы и мегабайты) историю моего перевода другой
великой книги другого великого писателя – «Приключений Алисы в
Стране Чудес» Льюиса Кэрролла. Точнее говоря, это не совсем
перевод, а скорее пересказ, потому что перевести эту книгу - в
изначальном, «непародийном» смысле слова "перевод", - наверное,
невозможно. История эта - длинная, long and sad tale,
то есть наоборот, совсем даже не печальная, но очень длинная.
Попробую сократить, не выплеснув главного.
Началось всё, когда я учился в университете.
Было мне лет 20, и мы изучали английский язык и теорию перевода.
Преподавателем теории у нас был умнейший человек - Владимир
Лазаревич Юхт. Он, и преподаватель английского языка Раиса
Васильевна Погорелова (моя лучшая учительница в университете и
один из лучших учителей в жизни), каким-то непонятным мне до сих
пор образом внушили мне немыслимую страсть к лингвистике и
переводу. Иначе говоря, развили во мне то, что заложили
родители: я по природе "клинический" лингвист. Язык для меня -
самодостаточная ценность, а в литературе едва ли не главное -
стиль. На языке и стиле я помешан, - но это предмет отдельного
разговора, не будем отклоняться, хотя и очень хочется
отклониться.
Владимир Лазаревич как-то рассказал нам об
Иринархе Введенском, о его переводах Диккенса. В частности, о
том, что Введенский, считавший (это и стало моим кредо в
переводе "Алисы"), что переводить следует не букву, а дух,
перевёл вроде бы элементарную английскую фразу He kissed
her примерно так - в полном соответствии с
контекстом: "Он запечатлел поцелуй на её пурпурных устах". Ясно,
что в другом контексте та же фраза должна была бы быть
переведена иначе, например: "Он впился губами в её тощие
губёнки" или – тривиально (иногда нужно тривиально) - "Он
поцеловал её".
В то же время - так Бог дал (и это для меня
оказалось чудом!) - я прочитал в журнале перевод "Алисы" Бориса
Заходера. Заходер стал ещё одним моим учителем, и я жутко
захотел сначала прочитать "Алису" по-английски, а потом -
перевести её - лучше, чем Заходер. Сказано, что ученик не может
быть лучше учителя, но я хотел не сам считаться лучше (хотя,
чего греха таить, - и это было и есть), а - лучше перевести.
Сначала думал - "ещё лучше", а когда повзрослел - просто
"лучше". Нет - просто "намного лучше".
Для краткости опускаю рассказ о том, как и где
достал оригинал "Алисы" - книгу, изданную в Англии. А прочитав
"Алису" и перевод Н. Демуровой, понял, что просто обязан
перевести сам. Тем более что моей старшей дочке Оле было 6,
потом 7 лет - возраст Алиски, а младшая - Марина - была на 6 лет
младше, т.е. понемножку дорастала до этого важного возраста.
Главной моей идеей была вот какая. Я считал и
считаю, что все маленькие девочки - ну, лучшие из них, скажем
так, хотя этих лучших - очень, к счастью, много, - в принципе
одинаковые: умненькие, хитренькие, смешливые, и с громадным
чувством юмора. А играть в слова - это для них просто величайшее
наслаждение. Перекручивать, переделывать, переиначивать, пере...
смешивать. Потому-то Алиска Лидделл и попросила заику До-до
рассказать им сказку - чтобы было необычно, весело и смешно.
Она-то, как и её сёстры, была нормальной, то есть викторианской,
девочкой, и похохотать было для неё первейшим делом. При этом,
ясная речь, Алиска была примерной ученицей и ребёнком
цивилизованным, - как я сказал, нормальной, то есть
викторианской девочкой. Из тех, которые вырастали не в
«зрителей», а в «артистов» - я об этом написал пьесу "Синдром
зрителя", о феномене зрителей и артистов, который меня очень
тревожит. Но, снова-таки, не буду отклоняться. И о викторианской
культуре – как я её понимаю – тоже пока не буду. Лучше
как-нибудь напишу об этом рассказ.
Итак, я взялся переводить "Алису", и было это в
начале 80-х. Процесс был такой: приходил вечером с работы,
обедал, жена одевала младшую Марину, укладывала её в коляску, и
мы с ребёнком отправлялись на пару часов гулять. Было уже
холодно, морозно, ребёнок спал, а я в голове переводил. На вечер
у меня было задание: перевести одну игру слов или одно имя. Но –
перевести, а не вымучить. Ведь перевод – это не вымученность,
а... – пародия. Только не злая, а добрая, в этом секрет.
Возвращался, передавал Марину жене, а Оля ждала
меня в коридоре. Она не знала, что я перевожу "Алису", я
умышленно не говорил ей. Чтобы проверить, получился ли перевод,
я говорил найденную шутку Оле. Если она улыбалась, перевод
годился, если нет - я на следующий вечер придумывал новый и
проверял аналогично. Вот, например, Кот без Сапог, но с
юмором был принят на ура моментально. Аналогично - Божья
коровка с Божьим Бычком, "Есть хочется... сыро" - она
тут хитро, совершенно понимающе улыбнулась.
Очень важно было, чтобы перевод был – рассказом
от лица девочки, причём викторианской. Чтобы говорил не я, а
именно девочка, то есть чтобы Алиса по-русски рассказала о своих
диковинных приключениях. А для этого мне нужно было стать ею,
Алиской, - да, собственно, любой нормальной 6-7-летней девочкой.
Не подражать ей, а именно стать ею. Как заметил Бальзак,
«Госпожа Бовари – это я». Ведь пародия – это не подражание, это
говорение устами того, кого пародируешь. И поскольку Алиса
по-русски говорить не умеет, мне пришлось помочь ей и сделать
это за неё.
Поэтому взрослые, а также девочки, к сожалению,
не наученные этими взрослыми играть в свой родной язык, не
всегда понимают язык моей «Алисы». Вот вам примеры – уж вы-то
меня поймёте.
Английская Алиса говорит по-французски «Où
est ma chatte? Это – фраза из её учебника
французского языка. Я бы, конечно, мог попросиь её сказать
по-взрослому, скучно и обыденно: «Где моя кошка?» Но я хотел
разговаривать с детьми так, чтобы им захотелось если не в
разведку пойти с Алиской, то уж во всяком случае - прыгнуть
вместе с ней в заячью норку. И тогда сам собою вопрос
сформулировался так: «Куда запропастился мой кот?» Моей Оле эта
фраза безумно понравилась. Она ходила по квартире, мудро подняв
сложенные щепоткой пальцы правой руки (признак, я думаю,
неординарности момента) и, понимающе улыбаясь, повторяла: «Куда
запропастился мой кот?» Она смаковала слово «запропастился» - в
сочетании со словом «кот» оно для неё было совершенно
великолепным.
Или вот ещё. В начале книги Алиска сидит на
берегу реки, возле своей старшей сестры, и делать ей совершенно
нечего. Сестра читает книгу, причём книгу без картинок и
разговоров. А что это за книга без картинок – в ней же читать
нечего – сказал я по-русски за Алису, и моя Оля, а затем и
подросшая Марина, полностью с нею согласились.
Алиске нечего было делать, день был ленивый, и
ей постепенно начало хотеться спать. Именно так – начало
хотеться, любая девочка меня поймёт – и поняла. А взрослый
сказал бы просто – «захотелось спать». Ну, так взрослый на то и
взрослый, он и во фразе «Кот наплакал» не заметит ничего
смешного. А моя Оля рассказывает, что когда её прадедушка
впервые сказал «Кот наплакал», ей стало безумно, гомерически
смешно.
У меня растут года,
Скоро старой стану.
Кем же стану я тогда,
Если не устану?
Я до неба доросла,
Задеваю тучи.
В лилипуты б я пошла,
Пусть меня научат.
До чего же я мала!
Как любить такую?
В Гуливеры бы я пошла,
Пусть меня надуют!
А как достать диковинный фрукт? Разумеется,
путём надкусывания пирога. И два ёжика, разумеется, не закончили
драться, а – додрались. И не Дину напущу на вас, мелюзгу, а –
Динищу.
Я сравнивал свои находки с переводами Заходера и
Демуровой, с грандиозным переводом Раисы Бушиной на украинский
язык. Анализировал переводы Соловьёвой и Набокова. А печатал -
ввиду отсутствия в те годы персональных компьютеров - на пишущей
машинке.
По окончании - прочитал перевод Оле. Она
хохотала, и я понял, что - получилось. Потом отнёс на работу, и
там женщины перепечатывали мой перевод для своих и других детей
на машинках с закладкой до 8-ми листов (горжусь этим жутко!)
папиросной бумаги. Потом Олина подружка Маша нарисовала
потрясающие - не сохранились, жаль! - рисунки, мы переплели
книгу в типографии в красном твёрдом переплёте и подарили в
детский дом. А в «Порт-Фолио» «Алиса» вышла с чудесными
рисунками харьковской художницы Дарьи Раковой. Опубликовать же
мой перевод в виде «нормальной» книги не удалось тогда, не
удаётся и сейчас. Увы, в издательствах не работает ни одной
нормальной девочки.
Ну, что ж, как бы там ни было, а благодаря моим
родителям, учителям и Льюису Кэрроллу мне удалось сделать лучший
перевод "Алисы", точнее - пересказ. Перевод, над которым бы
хохотали нормальные - то есть викторианские - девчонки, сделать
невозможно.
То, что я сказал, не имеет к хвастовству ни
малейшего отношения, даже наоборот. Человек я, хотя и весёлый,
но сильно комплексующий по поводу своих "способностей" и
"талантов". Но "Алису" перевести был обязан, подчёркиваю –
обязан. Сделал это, и моей заслуги тут намного меньше, чем
родителей, учителей, Льюиса Кэрролла и Алиски Лиддэлл. Потому
эпитет "лучший" - не похвала себе, а благодарность им.
Крошка сын к отцу пришёл,
И спросила кроха:
"Что такое хорошо"
И что такое "плохо"?
- Если мальчик стёкла бьёт
И баклуши тоже,
Слава о таком идёт:
Очень он хороший!
- Если в лужу он полез,
Замочил трусишки,
Говорю я: Молодец!
Так держать, детишки!
- Если маме нагрубил,
Бабушке и деду,
Мне такой мальчишка мил,
Дам ему конфету!
- Если ж учится на "пять",
Слабому поможет,
Про такого говорят:
Очень нехороший!
Если он цветы полил
И сварил картошку,
Я б такого отлупил
И подставил ножку!
Мудрый папа спать пошёл,
И сказала кроха:
"Плохо делать хорошо!
Лучше делать плохо!"
Да, чуть не забыл. В «Порт-Фолио» опубликован
мой рассказ «Старшая сестра». О ней нет перевода, поэтому пусть
будет рассказ.
|