Александр Шапиро    Бреду в осенней каббале дождливым полем. Голем, Голем. Колосья клонятся к земле, как очередь за алкоголем. Пичугу дохлую во рву бьют капли. Пораженный видом, я пару откровений выдам, хоть имени не назову. Как полю не до колоска, в себе не чувствую души я. Мое лицо, моя рука – чужие все-таки, чужие. Мы обречённо создаем чужие истины – свою же никак не вымучим: так в луже не заключается объем. Пока стараются дожди, хоть эта лужа не иссякнет. Не уходи, не уходи, ведь нас почти уже и так нет. Есть только мягкий серый мед, сгущающийся к середине. Все вопиющие в пустыне его напьются в свой черед. Песенка деревенского регулировщика Выхожу один я на дорогу. Классик. А за деревнею – дыра. Другой классик. Одним необдуманным росчерком начальственного пера назначен я регулировщиком в дыру под названьем Дыра. Днем солнечным, звездною полночью, честь отдавая Ковшу, стою на дороге проселочной и палкой в безлюдье машу. Чувырла намылилась в Выру, рванулся Мазай за Можай – я с радостью их регулирую: давай, говорю, проезжай! И в общем, никто не ропщет (и, в общем, кому роптать?), и честному регулировщику взятки суют за так: мол, ваше высокородие, поставленное над людьми, уж ты не серчай, юродивое, палочку приподыми! Величие правил движения в их созданности для того, чтоб ты был рабом положения своего, а мы – своего. Тем только и можешь быть лучше ты начальства и прочих стервоз, что данную волею случая власть не воспримешь всерьез. И палка взмывает: трогай, и путников, чуть спеша, уводит моя дорога, неровная, как душа. Все выше солнце, все шире поле, и я, в плену у правил, торчу в мундире и палку тяну, тяну… *** Сегодня жизнь особенно сладка, и платоническая липа тихонько гладит небо городка полубревенчатого типа. А городок толпится у реки, в воде хохочущая свалка, и женщина со мной, мальчишкой, взапуски бежит, и счастье брызгами. Как жалко, что память, как волна от вольного пловца, рассеивается, лишь подступаешь ближе, и некогда любимого лица я и во сне уже не вижу. Метро Вечер. В переполненном метро тихо, равнодушно, не картинно. Зло это? Не зло и не добро: потерпи, как терпится рутина. Потерпи, расслабься, приглядись: и такой возможен парадиз. Женские, мужские существа, сжавшись одинаково негордо, вписывают верные слова в клетки бесконечного кроссворда, растворились в этой ерунде: здесь их нет – а может, и нигде. Взрослые – усталые тела, Дети – ошалелые телята. Ни души. Ни света, ни крыла. Премия довольно небогата в лучшей из возможных лотерей… Рай? Тогда чистилище, скорей. Впрочем, все кончается. В глуби станция плывет, мелькает имя. Если в силах, просто полюби, Полюби их, полюби такими – никакими. Свет или крыло заработай. Времечко пошло. *** Погрузневший, поределый, как недобрый смех, то ли серый, то ли белый предвесенний снег. Из груди его водица все бежит, бежит… Если выпало родиться – как там? – лучше жить. *** Мне снилась детская обида на N. Не подавая вида, что пьян (хотя совсем алкаш – о если б всё, что мы глаголем, оправдывалось алкоголем!), он мне твердил, что я – «не наш». Смеркалось. Ерзали ворота. На лавочке два идиота – с бутылкой N, и я как бы со стаканом, в плену заката трепались, щурясь чуть поддато на город, вставший на дыбы. «Наш, наш!» – хотел ему сказать я, но верткий N, попав в объятья жены, толкающей домой, убрел московским пыльным летом в свой сон, а я остался в этом, и спал, и двадцать лет долой. Я спал, как в апельсине долька, в забвенье пропуская столько пустых листков календаря, что даже ближним и домашним казался лишним и ненашим, о дальних и не говоря. И правда, кто мне скажет, чей я? Алеко посреди кочевья, король бездомный, Лир нагой, не наш, не внутренний, не внешний, не наш, не праведный, не грешный, не наш, не Байрон, не другой… Во сне, тем временем, светило, как разум, город отпустило, последний луч оборвало, Не наш! вскричал Евгений грозно, и стало ветрено и звёздно, и понеслось, и всё прошло. Под гармошку Эх, гармошечка, песенкой звонкою распотешим народ, рассмешим! Хорошо быть беспутной бабенкою, эдак лет двадцати с небольшим. Сельской махою, мухой на сахаре, кайфовать, что хотя, то творя, и захожему ухарю-пахарю отдаваться в кустах втихаря. Все для публики вытворим-выдурим, хошь сыграем, хошь сымем штаны! Хорошо быть безжалостным мытарем, собирателем в пользу казны. Бескорыстная власть над вдовицею, сиротой, работягой, купцом так сладка, что невмочь насладиться ей до конца – что б ни стало концом. Не побрезгуйте шапкой-посудушкой, одарите хотя б пятаком! Хорошо быть дешевым иудушкой, мелким жуликом да игроком. В кутежах да в аферах изгваздаться, по-дворняжьи служить мухлежу… – А какая тебе, братец, разница, кем да как? – Погоди, расскажу. Ай да публика сытая-пьяная, деньги после, услуги вперед! Налетай – вот душа бесталанная продается – никто не берет. Без гнильцы, червоточинки, мистики, шарлатанства, нечистой игры – Кто, скажите, заметит нас, чистеньких, кто захочет? Из каждой дыры прет серятина! Нет уж, наяривай, ври, гармошка, звени на разрыв! Пусть хоть эта юродская ария вырывается, хор перекрыв. Может, вы, скоморошиной страшною перехваченные на бегу, обратите внимание, граждане… А еще я вприсядку могу.