 |
|
|
Григорий Марговский Стихи |
|
В дороге Как жалобщик в кочующем рыдване, Ворочаюсь на верхнем боковом, Калачиком свернувшись и рыданье Линялым прикрывая рукавом. Едва улягусь – снова тянет в тамбур: Выкуривать хандру на пятачке, Где тамбуринами бряцает табор И вспыхивают звезды на смычке. В колесной свистопляске несусветной, В чудной разноголосице дорог Мне различим псалом ветхозаветный: И оттого мне дорог каждый слог. Спит проводница. Нет бумаги писчей, Одни салфетки… И – не оскудей Фонарный свет – я вас иной бы пищей Попотчевал на мягком лоскуте. Случайные попутчики, не ввергнем В изгнанничество больше никого! На боковом, я повторяю, верхнем Прописан я с печалью вековой. Визг тормозов. Перрона панцирь клетчат, Расчерчен чемоданной беготней. Две станционных яблони лепечут На языке праматери одной. Шов занавески на щеке оттисну, К стеклу прильнув на вечных полчаса, Разглядывая дальнюю отчизну – Грустящие по сыну небеса. Данте О, звездочет, скажи: ужель За пеленою слезной дыма Солнцестояния модель К изгнанникам неприменима? И разве точность нам дана Трагическая не в награду За отлученье от вина, Доставшееся вертограду? Чем отдаленнее приют – Тем прорицанье сокровенней, И флорентийцы свято чтут Запечатленное в Равенне. Так на лугу друидов знак Выводится писцом взошедшим Полуденных июньских саг, Витающих над Стоунхенджем. * * * Избранничество, как записку, скомкав, Где почерк анонимный неразборчив, Или, напротив, нарочито скорчив Посмертную гримасу для потомков, – Каким бы твой герой ни получался, – Едины место действия и время: На полустанке, наравне со всеми, Он счастья ждал в теченье получаса. Мифы города нимфска «Геннадий Федорович?» – «Вы ко мне? Прошу! Одну минуточку, я чуть задерну шторку… Итак, пожалуйста...» – «Я вкратце изложу Души бессмертие – противящейся торгу С лотков безвкусицы на ярмарке словес, Где, выдав гусенницам за азы огрызки, Барышник хмыкает и, славя недовес, Из-под ножа пускает приторные брызги Подобострастья обожравшимся властям – И метит коркой в голоштанного воришку С губою заячьей, что слюнки тут и там Пускает, вылупясь на сытую отрыжку В лице блюстителя порядочности той, Которой шкурничество имя, а призванье – Сопя разделаться с пугливой красотой, Врасплох застигнутой на вяленом майдане, Кулак сивушный над беглянкой занести, Похабным брюхом припереть ее к забору… Но у Создателя расправа не в чести!» – «Прошу прощения, но мне б заметить впору…» – «Ах, нет, дослушайте! На выдохе одном – Смешная исповедь духовного калеки, В ком красоты уже не сыщешь днем с огнем, Лишь изувеченность – отныне и вовеки!.. Душа растоптана, повержена во прах, Ее чистилище – редакторские нети, А кущи райские – в посмертных номерах Журнала модного спустя десятилетья… Геннадий Федорович, в этот кабинет Не я, но тень моя…» – «Сдается, я расслышал! Геннадий Федорыч? Его покамест нет. Еще с утра он по делам куда-то вышел. Я глуховат, и как нарочно звать меня Игнатий Сидорыч – такая вот досада... Куда же вы? Он должен быть к исходу дня. Что передать-то хоть?..» – «Ах, ничего не надо!» Гамлет Сосудистая Дания поверит – И сердцем опрокинутым простит. Как жалки мы – поставленные перед Слепой необходимостью обид! Обит порог ходатаями: дескать, О милосердье молим палачей… Я жизнь отдам за искренность и детскость, За родинку у нимфы на плече! О, родина! Погосты засевая Своими сыновьями, дочерьми, Ты тех, в ком боль земная, осевая – Отверженных детей не очерни! О том, что ты тюрьма, давно изустно Известно всем, скорбящим взаперти. Не выдавай безумье за безумство И ближнего любить не запрети! * * * По привычке, короткий задрав подбородок, Я поправить хотел островков перекос. Но на лодочной станции не было лодок – И тогда я прочел расписанье стрекоз. Камыши прошуршали немедленный вылет, Стручковатые крылья издали щелчок… Но привиделось мне, что они не осилят Переноса души через тридевять строк. И открылось чутью, как, безбрежие прокляв, Всколыхнется волною праматерь письмен: Чтобы каждый ее водяной иероглиф Был заоблачной просеребью прояснен. И побрел я пристыженно, Б-жьих отметин Не расчерчивать заново давши зарок: Ибо гений природы не столь безответен, А его прорицатель не столь одинок. И стрекозы враздробь – как велит им обычай – Пучеглазо мелькали над зыбью строки. И за тайну возвышенных косноязычий Отвечали взлохмаченные островки. Осень В самоубийстве долгожданном Осенний лес благословен, Листва кровавым бьет фонтаном Из равнодушно вскрытых вен. Зрачком набатно приударив В колокола усталых век, Я вижу, что багряных зарев Последний стебель не избег... Простите мне глаза и губы И пальцев трепетных тепло, Рубец мучительный и грубый, С ладоней легший на чело! За то, что так преступно смею Превозмогать чужую боль, Природа, с гибелью твоею Мне слиться заживо позволь! Овидий Певец непростительный промах В дворцовой игре допустил – И вот он, томящийся в Томах, Ложится на ветхий настил. Не спится: сарматские стрелы Во тьме ядовито свистят, И точит недуг застарелый Нещаднее, чем супостат... Запомни: здесь нет тебе нянек! Скончается Павел Максим, И поздно прибудет Германик, Бряцая триумфом своим. Случайно ли ритмы достигли Той плавкости вольных цитат При Августе – в гибельном тигле, На коем стоит принципат?.. Стенай, одинокий как Прокна, Взывая: услышьте, друзья! – И скорби, скребущейся в окна, Бессмертием зыбким грозя. В святые лишь игры веруй И выгравируй свой Рим – Творя на окраине серой С отчаяньем надродовым! Москва У любого ростовца, владимирца На уме, да и на языке, Этот город, что звездами вымерцал В канифольного цвета реке. Самородком рачительным выпаян, – А с высотки глядеть: вот те на! – Микросхему зазубрин и выбоин На детали свинтила страна. Обернулося решкой двуглавою Все, что гой, как поется, еси И печальной овеяно славою На Святой, на Кровавой Руси. Одряхлел Третий Рим, а четвертому – Исполать! Велика ли беда, Что имперскому стягу протертому В облацех не плескать никогда? Ведь за воплем потомка о прадеде, За дерюжностью очередюг – Стольный град, целокупен и праведен, Восстает, пересиля недуг; И в шоссейном запутанном неводе Бьется щукой волшебной заря, Улещая нас: «Б-га не гневайте!» – Золотой чешуею горя. Ведь недаром, в предутреннем скверике С похмела газетенкой шурша, За моторкою мчит по Москве-реке Залихватская наша душа! Да и, к слову сказать, не внезапно ведь Здесь надумал курчавый поэт Нам оставить и дух свой, и заповедь, И сутулящийся силуэт!.. Сновидения Ночуя попрошайкой легковерным В разящих медвежатиной углах И припадая к язвам и кавернам Судьбы моей юродивой впотьмах – Я забывал, как перебранки жарки Бесовские… Но снятся до сих пор Какие-то окурки, кофеварки, Конфорки и захарканный фарфор. И снится грязь чужая под ногтями, И липкий от ликера поцелуй, И заячья губа – крестовой даме Так шедшая («Ты, малый, не балуй!»); И тараканья чехарда по кухням И чердакам, заросшим со времен Столыпинской реакции («Э-эй, ухнем!») Иль пугачевщины («Вечерний зво-он!»); Скатерки-самобранки, самокрутки, Ужимки самоедов за столом («Вам нолито, не отбрехаться – дудки!»), И тамада – радушный костолом, Что смачно материт марксистский тезис, Про черный день припрятав партбилет… Ходынка, казнь стрелецкая, пригрезясь, Легко в семейный впишутся портрет. («Погибла Русь!») Набрякли ряхи хряков, И мировая закусь – огурцы Похрустывают, чтобы ты, провякав, Остался неуслышанным («В отцы Тебе гожусь!»)… Да здравствуют баскаки! Кроши писак и медиков дави! Имей, скотина, совесть цвета хаки – Граж-дан-ску-ю – и потопляй в крови! Мне чудятся хоругви, херувимы, Баранок связки, самоварный пах – С частушками вприсядку хоровыми Осеменявший чашки второпях; Кликушество в купеческих вертепах Совдеповского толка, телемост С Гренландией – где в выкладках нелепых Осмеян наш естественный прирост… О, Русь моя, жена моя, доколе?! («Сцеди штрафную, рот перекрести!») Соплей перешибем во чистом поле! Пей, Муромец, и, Соловей, свисти! Беззубы коммунальные старухи. Крысятиной пропахла колбаса. Оно бы хорошо – синицу в руки, Да копотью покрылись небеса! Пляжная элегия Порывами ветра колеблется солнечный луч. Все виды любви и смерти изведаны нами. Фасон рогоносца: прореха в пляжной панаме. А чрево изменницы вспучит военный путч. При виде купальщицы пенный шипит напиток, Из древа познания сбит валютный топчан. И ангелы жлобовитее слобожан, И демоны утонченнее сибариток... Серебряный Бор. Зарифмованный лихо бред. Кто рынок раскаянья вдоволь грехом насытил – Тот вируса гибели полуживой носитель, Окраин молчания треплющийся полпред. И всюду брезгливость к безволию – главный тормоз, К кому за сочувственной миной ни потянусь. Любви треугольник из катетов, гипотенуз Венок выплетает, в замкнутый круг оформясь. Коза, капуста и волк – игра для детей, Любимая, любящий и страна проживанья… А прошлое так романтично: в солдатской бане Бутылочной розочкой ротный убит соловей. 1989 г. Аутсайдер По вечерам гонять чаи, Иль с бритой наголо актриской Крутить роман в ЦДРИ – Цивилизацией бактрийской Мозги ей пудря? – Лучше рыскай Среди базарной толчеи. Пить «ерш» писательского клуба, Где Казанова, острослов, Трактат об удвоенье куба, Энциклопедию сыров На средства министерш готов Издать весомо, зримо, грубо; И где, отбившийся от рук, В кругу пиитов-недоучек Глаголет истину бирюк, Сипя: «Еще сто грамм, поручик! И цыц! Меж нас – шиит-лазутчик!» – Нет, лучше пей среди ворюг. Отправься на Тишинский рынок, За цены горца не жури, Купи лукошко мандаринок – И очищай от кожуры: Существованье вне игры, Вне поединков и разминок. В двуцветных майках игроки Проносятся по солнцепеку. Но стиснуты твои виски Свистком судьи, звонком к уроку… Плетешься, бормоча: «Что проку?» – И натыкаясь на лотки. Есть нипель в каждом апельсине И в каждом яблоке – фитиль. Одной лишь музыке отныне Дано возвысить мыслей штиль!.. …Потертый мяч, глотая пыль, Ты вдоль штрафных гоняешь линий.
|
 |