Иван Зорин

Длиною в вечность

 
  

"Эй, почему не работаешь…" - каркнули с переполненного парома.

"Жизнь - уже работа…" - отгоняя шляпой надоевшую муху, огрызнулся Гаврила Ползун, думая, что у каждого своя роль: одни играют ее с воодушевлением, другие - через силу. Он горбился на берегу с закатанными до колен штанами и, опустив ноги в воду, лениво сорил брызги. Река текла, как время, незаметно и быстро, она казалась одной и той же, точно стояла на месте, хотя была разной, как сны. "Время всегда опаздывает, и оттого бежит, - думал Ползун, глядя, как мимо кверху брюхом проплыла мертвая рыба. - Но ему не догнать вечности…"

Когда-то Гаврила был такой высокий, что, падая, успевал замечать камень, о который расшибет лоб, но годы согнули его в бараний рог, и теперь он мог чесать пятки, не сгибая колен. "Настоящее, - думал он, - заключено там, где мы пребываем, а где отсутствуем, - царствует прошлое". Была середина лета, с деревьев нет-нет, да опадал желтый лист.  "Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков…" * - задрав голову, вспоминал Гаврила. Еще недавно он сочинял стихи, щелкал автоматической ручкой, ровно через три щелчка записывая слово, чесал от напряжения нос и улыбался самому себе. В стихах он был щедр, и дарил кому степь восточнее Волги, кому небо - западнее. Но теперь он устал: лежал в густой тени, жевал травинку и смотрел, как тля на седой груди сосет его пот, перебирая по камушкам прошлое. Молодость бесцеремонна, она расхватывает правильные глаголы, оставляя старости сослагательное наклонение и паутину событий, в которой рождение путается со смертью. Гаврила лежал с оттопыренными карманами, словно собирал туда исхлестанные ветром годы, и вспоминал, как легко врал, полагая, что в языке всему хватит места, а правда всего-навсего вывернутая ложь, как поддельными ассигнациями расплачивался с женщинами из ресторанов, оправдываясь тем, что за фальшивую любовь платят фальшивыми деньгами, как притворялся немым, когда все вокруг были глухи, и как его глаза меняли цвет от сказанного, будто цветы на холоде.

Но мысли с годами тяжелеют, а в карманах вместо табака заводятся лекарства.

"У каждой вещи свое время, - вздыхал Гаврила, - но не каждое время заслуживает часов…"

И вдруг запахло клопом. Как тогда. Он сидел в тот вечер за письменным столом, было жарко, но между лопатками у него забегали мурашки оттого, что сбоку упала тень. Он заканчивал стихотворение, которое выражало мысль, что мужчина и женщина, словно капля и пузырь, первая - вода в воздухе, второй - воздух в воде, они существуют друг в друге и при соитии исчезают. Теперь он поспешно накрыл буквы пригоршнею, будто поймал воробья. Она глянула насмешливо, сквозь напудренный парик клочьями пробивались черные, как деготь, волосы. Обрывая тишину, заговорили, словно давние знакомые. Он поведал ей о будущей поэме, размахивая руками, приводил взятые наугад строки. "Что-то я о тебе не слышала", - перебила она. "В лесу слышно не самого искусного, а самого голосистого, - обиделся он. Она недоуменно покосилась на груду исписанной бумаги, на полки, стонущие от книг. "И среди икон хватает подделок…" - перехватив ее взгляд, продолжил Гаврила. Минувшим утром его посетило вдохновение, и ему захотелось похвастать своим новым стихотворением. Открыв невзначай ладонь, он дал ей прочитать. Но чернила теперь складывали иное. "Брось заниматься канителью - все кончается постелью…" - пестрел лист. От смущения он закурил, нанизывая кольца дыма на бороду. А она захлопала ресницами, будто била в ладоши. "Пойдем", - беспрекословно приказала она, тряхнув юбкой. И он поплелся за ней, как пришитый… И вот опять тот же запах ударил в нос. "Я - мертвый поэт на отдыхе", - рисуясь, представился он, будто видел ее впервые. Она шла к парому, шурша платьем, молчаливая и сосредоточенная, не обращая внимания на его приподнятую шляпу. "Художника обидеть легко", - крикнул он вслед. Она остановилась, точно раздавила насекомое, брезгливо выпятив губы: "Ты - художник?"

И Гаврила осекся, сразу вспомнив, где он и с кем.

Мир для Гаврилы давно утратил тайну, лишь одна загадка гвоздем торчала в мозгу - отчего люди так старательно сживает друг друга со света. "От неопытности, - объяснял он, - живи мы по два раза, такого бы не было…" Со злости Гаврила плюнул в колодец, однако звука не услышал. Тогда он бросил в него камень и принялся считать. "А зачем так живут, и сами не знают, - продолжал он размышлять, сбившись со счета. - Нахватают смолоду грехов, в старости отмаливают…" Он хотел было вновь взяться за перо, чтобы записать пришедшую мысль. "Их душа живет радостью тела…" - вывел он аккуратным почерком, довольный, что ему позволена роскошь иметь свое мнение.

Он уже покусывал ручку, когда его отвлек стук - странник, такой толстый, что на рубашке у него лопались швы, размечал тростью дорогу. Он застыл в пяти шагах, а его тень накрыла Гаврилу, у которого от этого защекотало в носу. Странник попросил воды. Гаврила кивнул на колодец. Отбросив суковатую палку, странник не спеша зачерпнул ведро и, заслонившись от солнца дном, напился. "Для того чтобы брать из него воду, не обязательно вычислять его глубину, - заметил он обомлевшему Гавриле. - Так и наш мир - его все постигли, но никто не знает…" Гаврила заерзал, точно ему щекотали подмышками. "А что ты думаешь о мире?" - спросил он, засунув палец в ухо. Он хотел услышать, что все пишут одну большую историаду, в которой каждому отведена его главка. "Поманили калачом, да огрели кирпичом, - захохотал странник. - Я - Поликарп, у меня было двенадцать учеников, которых я предал, прежде чем они успели предать меня. "В мире, построенном на вере, гнездится обман, - учил я, переходя с места на место. - Как из добра получается зло, никто не ведает, зато все знают, что получается из зла…" "Нет ни добра, ни зла, - равнодушно возразил Гаврила, - в одно время нечто оказывается добром, в другое - злом…" Но Поликарп пропустил это мимо ушей. "Дело не во зле, а в его избытке, - поддерживал я того, у кого дрожала рука, - если ты не убьешь врага, его заберут в солдаты и убьют безо всякой причины. Так что сводите счеты, пока вам обоим не стало обидно…" Мне давали мясо и вино. "Не изображай любовь, - говорил я таким, - если хочешь быть честным, показывай свою злость…" Других я подкупал прямотой. "Не верь мне: я улыбаюсь твоей удаче, но улыбка лишь часть моего лица…" "Люди и так не способны верить", - опять встрял Гаврила. Но Поликарп уже разогнался. "На искренность клевали многие, - гудел он, - однако иные косились на меня подозрительно. "Не играй с правдой, - советовал я тогда. - Живи во лжи, но не давай лжецу выглядеть убедительно…" И я процветал. Однако путь долог, бывает, вышел мужчиной, пришел - женщиной… В селениях появился проповедник, кормивший народ притчами, а однажды насытивший всех хлебом и рыбой. Он говорил банальности, которые всегда убедительнее истин, и подкрепил их страданиями, последним доводом фанатиков…

Меня прогнали, и с тех пор я брожу по свету в поисках тех, кто презирает ближнего, как самого себя…"

"Но я не из тех…" - начал было Гаврила, и осекся. Он беспомощно уставился себе под ноги, боясь поднять взгляд потому, что вдруг понял, что давно умер. Да, он жил когда-то, - и забыл, как жил, а теперь находится в аду. Он опять вспомнил, как за ним приходила смерть, которую он принял за музу, и освободила его от истории. Гаврила хлопнул по лбу, как по пустому карману, - ему стало жаль мыслей, которые он собирал, надеясь подарить Богу, встреча с которым откладывалась навечно. Разгладив под шляпой морщины, он захотел признаться, что жил во лжи, что изо дня в день подсовывал вместо поэзии солому, однако не его вина, что людей, как псов, можно натаскивать и на чучелах. "Да и как поверить в того, кого никто не видел", - повернулся он к Поликарпу. Однако тот замахал руками и как-то сразу состарился, будто вынул вставную челюсть. "Человек без Бога, что воробей без стрехи", - прошамкал он. И Гаврила заметил, как внутри у него зачернел огонек. "Это оттого, что я жил без любви…" - решил он. "Юношеская любовь - безрассудная, а старческая - расчетливая, - прочитал его мысли Поликарп. - И обе до смешного эгоистичны…" Река шевелила камыш, измеряя свою ширину волнами. Гавриле почудилось, что он прожил не свою жизнь и умер под чужим именем. И захотелось превратиться в птицу, чтобы перелететь на тот берег…

Стало душно, погода испортилась - ни дождь, ни вёдро, ни туда, ни сюда. "Жизнь - лотерея, в которой нет счастливых билетов, - гнул свое Поликарп. - На земле все искупители, только не подозревают об этом…" В его тоне прозвучали нотки, непередаваемые, как вкус цианида. "А ведь был у тебя талант… - перевел Гаврила. - Да весь вышел…" Поликарп завертел трость между пальцами и удалился, унося с собой, как зеркало, частицу отразившегося в нем Гаврилы. Он больше не отбрасывал тени и, приплясывая, не касался земли. А у Гаврилы осталось такое чувство, что он, не глядя, махнулся с кем-то своей судьбой…

Она возвращалась и, пока паром медленно рассекал воду, расплетала косу. "Нет пророка в своем времени, - подумал Гаврила. - Вечность полна лжесвидетельств…" Ему сделалось стыдно и захотелось сжечь мертвые слова, которыми он лечил мертвые души.

"Меня там читают?" - спросил он безучастно.

"Читают" - равнодушным эхом отозвалась она.

  

  * (Илиада VI.146. Пер. Н. Гнедича).

 

Июль 2002г.