|
Провожая меня, жена зашла в купе: "Чемодан далеко не ставь - не с твоим радикулитом..." Я безразлично кивнул. "А как доберешься, позвони..."
Она стрельнула глазами на ежившуюся в углу попутчицу. И не дожидаясь, развернулась на каблуках.
Поезд тронулся, поплыли провожающие, низкая платформа, далеко светивший в темноте вокзал. Глубокой осенью ездят мало, и в купе мы остались вдвоем. Познакомились легко, едва замелькали огоньки. "Что же это, Ксения, за город такой - Себеж?" "Древний, древнее Москвы..."
Доехав до Волоколамска, я уже знал про ее маленькую дочь, стареющих родителей, пушистого, вороватого кота. С провинциальной откровенностью она рассказывала про свое детство, как помогала матери по хозяйству, вечерами вязала, а всех радостей - книжки да смутные мечты.
"Какая же я была - самой странно..."
"А теперь?"
"Ну, теперь я совсем другая..."
"Какая же?"
"Самостоятельная..."
Она некрасивая - крупные черты лица, большой рот. К тому же веснушки. Обычный для севера тип.
На чернеющих тучах качалась полная луна. "Едем, едем, а она все рядом... - прошептала Ксения. "Как судьба", - сощурился я, напуская таинственность. Но она плотно сжала колени, точно собиралась слить их в одно целое, и я почувствовал, как бьется ее сердце.
Каждое утро Ксению за тридцать километров везет автобус - ближе работу не найти. Она с улыбкой рассказывает, как встает на час раньше, чтобы отвести в школу дочь, как умывается, разбивая зимой наледь в колодце, как, экономя электричество, одевается впотьмах перед бесполезным зеркалом, а я представляю морозные сумерки, молчаливых, заспанных пассажиров, каждое слово которых падает, как топор, представляю колючий иней на стеклах, по которому от нечего делать скребут ногтем, мне слышится недовольный лай шофера, и пробирает страх проехать остановку...
За окном тянулись бесконечные, грозно темнеющие леса, Москва, с ее шумной, крикливой жизнью, осталась позади, и я подумал, что вся огромная Россия живет совсем иначе, как вот эта девушка, которую мне никогда не понять.
"Какая у нее грудь", - отвлекаясь, подумал я.
По вагону стали разносить чай. Немногочисленные пассажиры, плотно закусив, готовились ко сну.
"Угощайтесь... - достал я коробку конфет. - Жена положила..."
"Она у Вас строгая..."
"Трудоголичка... В офисах других не держат..."
Но Ксения не услышала скрытого превосходства. У нее огромные глаза, готовые сострадать каждому. И мне сделалось неловко.
"В конце концов, ей хорошо платят..."
Ксения промолчала.
Сосредоточенно разглядывая чаинки, она пыталась представить нашу жизнь
"Вы ее, верно, очень любите..."
Я пожал плечами.
"У нас сложившиеся отношения, и настолько близкие, что, засыпая, я говорю: "Извини, дорогая, я хочу побыть один..." Она смотрела недоверчиво, не понимая, шучу ли я. И тогда я рассмеялся: "Берите конфеты..."
В Ржеве сошли на перрон. Холодный ночной воздух жег лицо, под ногами кувыркались желтые листья. "Наденьте, просквозит..." - сняла она с шеи шерстяной шарф.
"А Вы?"
"Ничего, я привыкшая..."
С мужем Ксения разошлась через год после свадьбы, но до сих пор не могла успокоиться.
"Бросил он нас... - кусала она губы. - А я бы и сейчас жила... Мне ведь уже тридцать..."
"Ну что же тогда мне говорить?"
"А вам сколько?"
"В два раза больше, чем в паспорте, - сострил я. - Писатель, Ксения, ведет двойную жизнь: тянет, как все, годы, а потом их еще и записывает..."
"Так Вы совсем старик... - рассмеялась она. И вдруг широко открыла глаза: "Счастливый, вы живете дважды..."
"А такое ли это счастье?"
Мне сделалось грустно.
Я подумал, что мне уже давно не с кем перемолвиться. Или помолчать. Таким для исповеди остается дорога.
"Вот вы меня про жену спрашивали... - водил я по столу хлебные крошки. - Какая там любовь! Мы давно живем по привычке, жалим друг друга... И сын, как чучело, набит нашими колкостями... Раньше я думал, ради него терплю, а он растет неуч, лодырь... Эх, Ксения, как ужасно везде быть своим, когда кругом чужие! Ладно бы еще в Бога верил - нес свой крест, так и в Бога..."
Ксения слушала, не отрываясь, казалось, еще чуть-чуть - и она расплачется.
Наконец, я выговорился, стало легче.
"А что, Ксюша, можно к вам приехать?"
Она посмотрела не мигая - так заманивают русалки.
"Приезжайте... У нас в школе учителей не хватает..."
И отвернулась к окну.
"А знаете, ведь у меня педагогическое образование, я раньше в интернате для слепонемоглухих работала... А потом ушла... Раз увидела, как две девочки, пожимая друг другу руки, рассказывают о приставаниях интернатовского сторожа... Так не перенесла стыда..."
"Господи, а вы-то здесь при чём?"
"Как при чём? Невыносима стала своя полноценность и при этом абсолютное бессилие..."
В глазах у нее стояли слезы, губы дрожали.
"Истеричка", - мелькнуло у меня
"А калеки? В церковь мимо идешь - не знаешь, куда руки-ноги деть... Нет, нам грех жаловаться, мы по сравнению с ними боги..."
Она задернула занавеску.
"А дауны? Разве они виноваты?"
И посмотрела так, будто я знал ответ.
"И дались вам эти дауны... - проворчал я с глухим раздражением. - Да и так ли мы далеки от них? - Я указал подбородком на спящих. - Не дальше, чем от этих "нормальных"...
Она вздохнула.
"Вы и, правда, чем-то от них отличаетесь..."
"Всем, - безнадежно махнул я. - Белая ворона..."
И она опять была готова меня жалеть.
В тамбуре, куда я вышел курить, стоял грохот. От тряски я вцепился в лупившийся краской поручень и не заметил, как открылась дверь. "Можно я с вами постою? - перекрикивала она шум. - Одной страшно, да и за стенкой храпят... И как они могут спать?"
Ксения редко куда выбиралась, и теперь ее глаза возбужденно блестели. Мы стояли очень близко, когда я разгонял дым, наши руки соприкасались, но я заговорил совсем не к месту. "Представляете, Ксюша, что сегодня в журналах печатают - читать стыдно..." Я назвал несколько фамилий. Она никого не знала. "В нашу глухомань и птица-то редкая долетит", - залилась она краской. И, отвернувшись, стала ковырять растрескавшуюся стену.
А я опять подумал, не плюнуть ли на все и не уехать ли в Себеж.
К стеклу, гримасничая, липла луна. "На нее долго нельзя смотреть... - встав спиной, загородила её Ксения. - Бабушка говорила: "Луна душу притягивает..."
"Это у кого есть..."
Она посмотрела с удивлением.
"А как же без души? Душа и у камня есть..."
Я глубоко затянулся.
"По-вашему, Ксения, все люди добрые?"
"Конечно, добрые... - убежденно кивнула она. - Только многие несчастны, как вы..."
Я смял окурок.
"Да Вы, прямо, цыганка, может, ручку позолотить? "
Она вспыхнула до корней волос.
"Нежная вы душа, - взял я ее за локоть, - пойдемте в купе..."
Ксения гостила у тетки в Воронеже, и в столице была проездом. "Тяжело у вас, - выносила она приговор. - Торопятся все, бегут, как на пожар... А куда торопиться? Где ждут, туда всегда успеешь..."
"Вас-то дома ждут?"
"Еще бы, я же с подарками..."
А я вспомнил, как, в одиночестве присев на дорожку, хлопал себя по коленям: "Ну, пора, нечего кисели разводить..."
Мы были лежащими рядом рельсами, по которым катилась беседа, но колеса стучали для нас по-разному.
"Тебя никто не ждет, - слышалось мне, - никто, никто, никто..."
В Себеже поезд стоял две минуты. "Ну, прощайте..." - просто протянула она руку. Пожимая ее узкую, теплую ладонь, я не выдержал: "Вы необыкновенная, Ксюша... Вы себе цену не знаете... Дай Бог вам счастья..."
Она покраснела.
"Будет вам..."
И, выдернув руку, взялась за поклажу. На решетчатой подножке обернулась: "И вам счастья..." На мгновенье мне неудержимо захотелось сойти следом. Бросить все, уйти в ночь. Но проводница уже поднимала железные сходни...
Вернувшись в купе, я долго не мог успокоиться, всё вокруг еще хранило ее присутствие. Я вышел в тамбур - она была и там. Занимался рассвет, прислонившись через кулак к холодному, дребезжащему стеклу, я смотрел на бледное, розовеющее небо, на медленно тускневшую луну. Но что, если бы Ксения стала моей женой? Каждый день видеть ее преданные глаза, сносить семейные обеды... Водить ее дочь в школу, учить детей тому, во что сам давно не веришь. Нет, это невозможно представить...
С прежней силой застучали колеса. Вынув из кармана "мобильный", я набрал номер жены.
Октябрь 2005 г.
|
